Текст книги "Поездка в горы и обратно"
Автор книги: Миколас Слуцкис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)
– Там люди…
– Не переживай. Не государство у них, они у государства тянут. Любыми возможными и невозможными путями стараются выбить больше, чем положено. Ну, а наш долг… – Она засмеялась, и стало ясно, что не так-то просто вытянуть из нее лишнюю копейку.
– Завидую вам, Гертруда, – вздохнула Лионгина, обегая взглядом просторный, сверкающий кабинет. – Я с одной наглой квартиранткой не могу управиться.
– Все-таки я заставлю тебя выпить кофейку. – Фамильярные нотки в голосе выдали радость Гертруды. Она ждала этого часа, ждала с нетерпением и страхом.
Неслышно вошла секретарша с кофейником, Гертруда решительно открыла дверцы буфета, вытащила пузатую бутылку.
– Начальник, как бы это тебе сказать, личность бесполая. – Улыбнулась, поймав вопросительный взгляд гостьи. Пододвинула ей рюмку, нацедила и себе несколько капель. – Кончишь учебу, возможно, тоже выбьешься в начальники. Учись!
Лионгина послушно зажмурилась, отхлебнула коньяк, и жар из груди хлынул в глаза, выдавил влагу.
– Ну, ну, держись. – Гертруда потрепала ее по плечу, ненавязчиво успокаивая. Лионгина почувствовала, что расслабляется, принялась рассказывать о своих затруднениях.
– То, что могу я вам посоветовать, Лионгина, – пока гостья говорила, Гертруда сменила позу и сидела выпрямившись, величественная, полузакрыв глаза, словно беседуя сама с собою, – мне и самой не по душе. Прослышав, что кто-то так поступил, я, безусловно, осудила бы его. Но нас с вами, Лионгина, – она пристегнула и себя, почувствовав, как вздрогнула при этом Лионгина, – оправдывает одно – Алоизас.
Из ее стеклянных глаз сочился холод, студил Лионгине лицо, грудь.
– Что же вы предлагаете?
– Обменять обе квартиры на одну большую.
– Куда же мы денем маму?
– На какое-то время возьмете к себе.
– Говорите все как есть, Гертруда! Одну подлость за другой делаю, говорите, пока не очухалась. Может, никогда и не очухаюсь, но… Говорите скорее!
– Необходимость – не подлость. Потом сдадите мать в инвалидный дом.
– Да кто ее примет, если живет у дочери?
– Положитесь на меня. Есть не только прямые дороги, но и окольные. Моего влияния на такое дельце хватит, но процедура, предупреждаю, не из самых приятных.
– Гадко, правда? Можно еще глоток?
Гертруда наклонила бутылку, плеснула на донышко. Как ядовитое лекарство больной, подумала Лионгина.
– Мне было бы легче, если бы вы представили справку…
– Какую?
– Ну, что ждете ребенка. Вы молодая женщина…
– Это невозможно. Меня предупредили после второй операции, что не смогу рожать.
– Прогнозы бывают ошибочными. Наконец, нам важна только бумажка.
– Ложь на лжи. Коварство на коварстве! И все это должна делать я?
– Не делайте. Тогда квартирантка отправит в могилу мать и вдобавок захватит принадлежащую вам жилплощадь. Вообще, Лионгина, вы слишком драматизируете все. По-моему, вашей матери в инвалидном доме будет лучше.
– О том, где ей лучше, не будем говорить. А что скажет Алоизас?
– Что может сказать маленький ребенок? Он витает в облаках. Бытовые заботы его раздражают, выбивают из колеи. Да если ему и не понравится акция, наша с вами акция, – поправилась она, снова почувствовав, как вздрогнула Лионгина, – вам он все простит. Мне – нет, вам – да! – Стеклянные глаза лукаво сверкнули. – Неужели сомневаетесь?
– То, что мне придется проделать, – ужасно, Ни с чем не сравнимо…
– Положение Алоизаса хуже. Женщины – как трава, и вытоптанная отрастает. Он подрублен и без помощи не распрямится. Годы летят. Алоизас не может, как вы, долго ждать успеха, вы ведь значительно моложе! – Гертруда уколола метко, сама не думала, что так получится, и Лионгина застонала, стиснув зубы. – У меня был кактус, помните, в кухне на окне? Пришлось выбросить в мусорный контейнер. Совсем загнил, стал дурно пахнуть, словно не растение – гангренозный больной.
Судьба кактуса не произвела на Лионгину никакого впечатления, будто был он из старой детской сказки. Я сама страшная, я сама – гангрена. Как привыкнуть к себе такой?
– Никто больше меня не желает Алоизасу счастья! – начала было она, но от дальнейших рассуждений удержала вытягивающаяся и застывающая губа Гертруды, необъятное поле враждебности. – Хорошо, я подумаю. Все взвешу и… Вы же первая, Гертруда, после этого не станете уважать меня.
Гертруда покровительственно коснулась ее колена:
– Буду уважать за другое. За самопожертвование. Мы обе живем не для себя. Пусть он будет счастлив. Алоизас Губертавичюс еще скажет свое слово!
А вы так сделали бы, сделали бы? – рвался и не вырвался у Лионгины вопрос. И роскошный кабинет, и строгая внешность, и предшествующая сцена в приемной – все это шелуха. Дома Гертруда сразу же состарится, станет не нужной себе и другим. Считала бы спасением, если бы работа продолжалась целыми сутками, без выходных и отпусков. Разве не ясно, что вся ее жизнь принесена в жертву одному идолу – Алоизасу? Принесена в жертву, да, однако, принята ли божеством? А я, что останется мне, если Алоизас отвергнет и мою жертву? Гертруде есть на ком вымещать свои разочарования, она презирает, ненавидит и боится меня, утешение находит на работе, где ее могущество отражается в стеклах шкафов, в глазах посетителей, их страхе и благодарности, пусть и не особо искренней. За что схвачусь я, шагнув в пустоту? Принести себя в жертву – еще не все. Идол не примет жертвы? Тоже не все… Что, если он ненастоящий, выдуманное божество? Сколько раз сомневалась, и сейчас сомнения гложут сердце: как бы от жрицы лжебожества не отвернулось не только прошлое отца и матери, но и сны… Не буду видеть даже черных, заслоняющих небо мертвых громад…
Человек, сопевший за спиной, обогнал ее и проворно обернулся. Не полагаясь больше на резвость своих ног, ухватил Лионгину за рукав. То сжимал, то расслаблял дрожащие пальцы. Невысокого росточка, усатый, большеротый, он был похож на свалившегося откуда-то сверху жука.
– Поздравляю вас, товарищ Губертавичене! Вы меня не знаете, но все равно примите мои поздравления. Целую охапку!
– Простите, кто вы такой? – Лионгина спешила на лекции, опаздывала. Вырываться не пришлось – рука человечка соскользнула, едва она нахмурила брови.
– Поздравляю и поздравляю! Я Н.! Вы должны были слышать обо мне! Мы же с товарищем Губертавичюсом – коллеги. Точнее говоря, бывшие коллеги. В прекрасных, в превосходных были отношениях, пока трудились плечом к плечу!
Воспользовавшись коротким замешательством Лионгины, клещи человека снова ухватили ее за рукав. От Н. несло чесноком и старой одеждой.
– Поздравляю! Я взволнован, ободрен и восхищен поведением вашего мужа!
– Каким? – Лионгина брезгливо взглянула на потертый до блеска, потрепанный рукав его пальто, клещи чуть было не отпустили ее вновь.
– Так я и думал – скрытничает. Ведь он вступил в борьбу с мафией! Поздравляю!
– С мафией? Вам что-то мерещится…
– Если бы мерещилось! – Его правая рука крепче сжала ее рукав, а левая приподняла огромный черный портфель, словно в нем-то и сидела эта мафия. – Да, мафия! Руководимая уважаемым проректором Эугениюсом Э. камарилья, или, говоря попросту, банда!
– Ну, знаете… – Лионгина отпрянула. Ей не хватало воздуха, свободы, хотелось быть как можно дальше от человечка, который незаметно подавлял ее и неряшливым видом, и упорством, и самоуверенностью.
– Банда паразитов, облепившая институт снизу доверху! – Отпустив рукав, его клещи потянулись к ручке ее сумки. – Распоясались, творят невесть что. Белое у них – черное, черное – белое! В моем лице вы видите жертву. Дисквалифицировали! А за что? За критику! Разве это единственный факт? Вот ваш муж никого не критиковал, просто как честный человек не пожелал участвовать в грязной махинации с экзаменами. И что в результате? Ему угрожают, ставят ловушки. Учтите, не терпят ни малейших возражений! От всей души поздравляю, Алоизас Губертавичюс держится мужественно, может быть, даже героически, да, да! – Заметив напряженность в ее лице и участившееся дыхание, Н. продолжал, не давая очухаться: – Не я один им восхищаюсь, многие, но – поверьте! – одному этот груз не поднять. В одиночку не отобьешься. Сожрут, как румяное яблочко! Я – другое дело, я им не по зубам – горек, ох горек! – Он поморщился, будто хлебнул глоток полыни. – Есть у меня материальчик. Очень интересный материальчик! В свободное время собираю досье…
– Вы бредите! – Лионгине привиделось, как его клещи ловят летящие по ветру бумажки – целый мусорный ящик. Она пришла в себя, отобрала сумку, выставила ее как щит. – При чем тут я? Что вы ко мне привязались?
– Коллега Алоизас незаслуженно избегает меня. А тем временем над его головой собираются тучи… Свинцовые тучи! Хочу помочь, дружески помочь как бывший коллега. Знаю, вы умная женщина. Женщина многое может сделать.
– Отстаньте, я не желаю вас слушать!
Н. больше не пытался ее удерживать, она убегала, как от мусорной свалки. На лице и руках ощущала запах нечистот, в груди – боль за Алоизаса, который снова был не божеством – честным, беспомощным, легко ранимым человеком.
– Что случилось? Сбежала с лекций? Смотри, Лина, привыкнешь прогуливать!
Алоизас скрипнул креслом. По быстрому повороту, по бессмысленному взгляду ясно, что не пишет – рисует клеточки кроссворда.
– Ничего, дорогой. Я свободнее, когда есть квартирантка.
– Квартирантка? – Он заставляет себя скользнуть в другой мир – неуютный, раздражающий, пропахший остатками пищи и лекарствами. Мало своих неприятностей? – Да, вспоминаю… Ты ею довольна?
– Очень!
– Почему так радостно?
– Я очень, очень довольна.
– Словечка в простоте не скажешь.
– Мне уйти?
– Разве я тебя гоню?
Не ответив, Лионгина подкрадывается, зажмуривается и прохладными с улицы руками сжимает неспокойную, пытающуюся высвободиться голову Алоизаса. Пальцы, согревшиеся от его горячей кожи, блуждают по высокому лбу, расправляют вздрагивающие морщинки. Веки, прикрытые ее ладонью, нервно восстают против нежного насилия. Большой, прямой нос, свидетельствующий о благородном происхождении. Тонкие, стиснутые губы, они могут сказать больше, чем взгляд. Такая голова годится для скульптуры. Божество! Стоять вот так и долго не открывать глаз. Всю жизнь…
Алоизас встряхивается, отводит ее ладони.
– Как у тебя… на работе?
– Лучше не говорить об этом.
– Возишься с чужой группой? Не можешь придумать, как от нее отделаться?
Алоизас подозрительно оглядел ее, надул губы.
– Сами от меня отделались. Так проще.
– Уволили?
– Еще чего! Отняли группу. Передали аспиранту.
– Тебе бы радоваться – чужая группа. Не понимаю.
Лионгина обходит кресло, втискивается между столом и стеной. Смотрит прямо, чтобы его взгляд не проскользнул мимо. Алоизасу неудобно больше торчать на постаменте, но слезать, когда за тобой наблюдают требовательные глаза, тоже неловко.
– И понимать нечего. Сработали предохранители бюрократического механизма.
– Погоди, погоди. Ты действительно не рад?
– Я-то рад. Таких тупиц у меня давно не было. Балованная дочь большого начальника, развращенная наследница палангских богатеев, тупая, как овца, спортсменка. Однако…
– Однако?..
– Отстранив меня, они спасают свое реноме. Понимаешь?
– Кто – они?
– Откуда я знаю? Завкафедрой. Деканат. Кто-то из ректората. Наш институт – оранжерея для таких, как Аудроне И. или Алдона И. Фиктивные экзамены, фиктивные оценки…
– У тебя есть доказательства?
– А эти несколько случаев?
– Слишком мало! Учти, слишком мало! – Лионгина вздрагивает от своего непривычно повелительного голоса, словно сама вскарабкалась на пьедестал, а Алоизас жмется у подножия. Но раскаяние медлит. – Подумай без эмоций.
– Так считаешь? – Алоизас не обращает внимания на ее тон. – А знакомства, погоня за выгодой? Ты – мне, я – тебе?
– Кто теперь не пользуется знакомствами!
– Не все! Не все! – Он гордо стучит себя в грудь. – И ты – не смей, если кто-нибудь предложит!
– Что собираешься делать?
– Не знаю.
– Слушай, не поговорить ли тебе с проректором? С твоим Генюсом? Ничего не прося и не требуя – по-дружески.
– Не напоминай мне об Эугениюсе!
– Ты… который всегда так его уважал?
– Ошибался! – Алоизас махнул рукой. – Вместо того чтобы обратиться официально, поймал его около института, неподалеку от кафе. Он обрадовался, затащил меня пить кофе, заказал коньяку. Не понравилась мне ситуация, очень не понравилась, но ведь мы с Генюсом… Тетя козьим молоком нас обоих поила… Да ладно.
– Позволил ему заплатить? – Голос Лионгины прозвучал властно – из будущего, в которое она вскоре вступит.
– Неужели твой муж подонок? Заплатил, конечно. Изложил суть дела, ни на кого не жалуясь. Так, мол, и так, Генюс, дай совет. Он по-приятельски рассказал анекдотик. Я – серьезно, Генюс! Я тоже, Алоизас Премудрый! Такое у меня когда-то было прозвище. Если бы я обращал внимание на подобные мелочи, давно бы уже угодил в психбольницу. Так-то, старик. Ему мои переживания – мелочь.
– А ты ему что?
– Не бойся, ответил.
– Все-таки… что?
– Какие же это мелочи, сказал, если из-за оценки пытаются подкупить, потом провоцируют, потом наваливаются всей кафедрой… Как бы ты сам поступил, Генюс, на моем месте?
– И что он, твой Генюс?
– Не думаю, говорит, старик, что могу попасть в такое положение.
– Браво, прекрасно он тебе врезал! – Лионгина выдала это тем же властным тоном, к которому еще только приспосабливалась. На этот раз в голосе плескалась ирония.
– Это еще не все. – Алоизас набирает воздух. – Между прочим поинтересовался, не охотник ли я. Нет, говорю, Генюс, не охочусь и не рыбачу. Принципиально!
– А он что?
– Пригласил зайти в гости. Молодость вспомнить, рюмку-другую пригубить.
– Не сомневаюсь, утешил бы французским коньячком!
– Ты что, издеваешься? – Алоизас вскидывает голову, выставляет подбородок, недовольно отстранившись и встав с кресла, чтобы быть от нее подальше. – Ну, что так смотришь?
– Соскучилась по тебе. Сказала же.
– Ты… соскучилась? – У него путаются мысли, дрожат губы. Пятится к столу, непроизвольно теребит стопку бумаг. Пустые, унылые листы…
Вот он – единственный близкий человек. Ведь матери больше не будет. Снова сел, закинув ногу на ногу, покачивает. На губах кривая усмешка. Ляпнет сейчас что-нибудь злобно хриплым, старчески скрипучим голосом. Старый! Он – старый? Ему же только тридцать восемь. И Лионгина отводит взгляд, чтобы не видеть в расстегнутом воротнике уголка белой кожи, который тоже его старит. Такому я нужна больше, чем идолу, чем мнимому божеству. Откуда взять силы… для окончательного примирения с подлостью, для последней капитуляции?
Лионгина торопливо отхлебывала горячий кофе, посматривая по сторонам. К ней подсела крупная, грудастая девица, отодвинула ее сумочку, помешала в своей чашке ее ложечкой.
– Я – Алмоне И., студентка вашего Алоизаса. Я ему нравлюсь, но между нами, поверьте, ничего не было. Слово! Не так, как с другими преподавателями! – выпалила она, не обращая внимания, как примет ее исповедь насторожившаяся, подозрительно уставившаяся на нее женщина. Девушка гордилась знакомством с уважаемым преподавателем, а отныне – и с его бледной, симпатичной женушкой. – У вас очень красивая шапочка, сами вязали, Лионгина? – И имя знала! С крутых плеч Алмоне И. свисал растянутый свитер, бахрома длинного шерстяного шарфа достигла колен. Казалось, вся ее пухлость – из шерсти, а вместо глаз вдавлены темные пуговки. – Ой, какая вы тоненькая, одни косточки, не мерзнете зимой? Хотите, свяжу вам салатный шарфик к шапочке, у меня есть похожая шерсть – задаром! Зря отказываетесь, вам так пошло бы, Лионгина!.. Заболталась, у меня тренировка. – Алмоне выдернула из-под стола, раскачала тяжелую, набитую спортивным снаряжением сумку, но и не думала убегать. – Ой, чуть не забыла – видите, какая безголовая? Передайте Алоизасу, – она уже который раз называла преподавателя по имени, не замечая, как дергаются брови его жены, – пусть поостережется, крысы с кафедры и деканата что-то замышляют против него! И все из-за меня, из-за меня! – Алмоне стукнула себя кулаком по плечу, заспанность ее глаз рассекли искры раскаяния и злобы. – Всему институту разболтала дура, какой Алоизас клевый, – не мелочась, поставил четверку! Аудроне И. и Алдона И. все, как у простушки, выспросили, все подробности, когда, как, да что Алоизас говорил, да что я говорила. Разве от подруг утаишь, ведь нас всех троих погнал! Я им от души, а они, ведьмы, на кафедру «с фактами». Я им и раковину показала, откуда мне было знать, что девки донесут? Алоизас уступил мне ее за четвертную. Не успела порадоваться, на кафедру вызывают, потом в деканат. Сам П. допрашивал – завкафедрой. Человеку в глаза, гадина, не смотрит, а яму роет. Склонял признаться, что, мол, переспала я с вашим, а он за это мне четверку поставил. Скажу честно: захоти он – не отказала бы, но Алоизас не такой, как другие, как сам П. Тот, когда приезжает проверять, как мы работаем в колхозе, не упустит момента… Я – нет и нет, П. сменил пластинку, дескать, двадцать пять рублей за раковину – взятка, раковина, дескать, и пятерки не стоит, кодекс академической чести, дескать, запрещает преподавателям что-либо покупать у студентов или продавать им. Как они ничего не берут у студентов, тоже знаем: если отец твой на шиферном работает, устрой им шифер, если в автоинспекции – права, если… Зачем, говорит, понадобилась тебе раковина? Ты что, маленький ребенок, дошкольница? П. бесился, и я взбесилась, потрепали они мне нервы, заревела, тогда отпустили, заставив письменно засвидетельствовать, как я получила четверку без опроса. Надо бы им наврать, всем надо было пыль в глаза пустить – два часа, дескать, экзаменовал! – но я уже успела разболтать. Раковина, зачем мне, спортсменке, раковина? Суну к уху, и плещется теплое синее море, шумят пальмы, в воде странные птицы и рыбы с красивыми плавниками ныряют, и я сама ныряю между ними… Ого, ну и заговорилась! – Алмоне намотала вокруг шеи длинный шарф, бросилась к дверям, снова подбежала. – Расскажите Алоизасу, я не решилась больше домой лезть – еще подстережет кто-нибудь, пустит сплетню, что я с ним… Зачем им мое свидетельство – вы не знаете? Ведь я написала правду – пожалел он меня… Группу все равно у Алоизаса отняли, зачем же эта бумажка?
– Спасибо, Алмоне, – растрогалась Лионгина. Чужие люди жертвуют собою ради Алоизаса, кто как умеет, а я? – Спасибо, Алмоне.
Крупное лицо Гертруды прямо-таки засветилось, когда пришли брат с женой. Невидимые пальцы стирают с глаз стеклянную оболочку. Немного позже, когда она обвыкнется с радостью, что Алоизас тут, под ее крышей, среди ее мебели и вещей, к которым прикасались ее руки и дыхание, ее тяжелые мысли и безмолвные мечты, стекло снова затянет светлые круглые глаза, чтобы спрятать смятение и страх, – ведь счастье скоро кончится, это знают и она, и они, кончится, как все, что не рассчитано и не взвешено! – но еще продолжается миг, когда не думается о том, что будет. Гвоздика Алоизаса, конечно не им купленная, этой женщиной, вознамерившейся навсегда остаться девочкой, не приставай сейчас к ней, не расспрашивай, дай плоду созреть и упасть! – триумфально устанавливается в хрустальную вазу. Сверкают извлеченные на свет божий серебро, хрусталь, сервизные тарелки, с кресел сняты серые полотняные чехлы, в комнате приятно пахнет новизной, как в мебельном магазине.
– Ой, сгорит мой окорок!
Гертруда бросается в кухню, на груди постукивает ожерелье – крупный, музейный янтарь. Слишком проницательным взглядом или неосторожным словом можно нарушить миролюбивую приподнятость встречи – ведь они пришли сражаться с ней, хотя она желает им добра, свет своих глаз отдала бы, чтобы воссияла постепенно угасающая звезда Алоизаса.
– Не помочь ли вам?
Лионгина только словами следует за хозяйкой, помощью Гертруде не угодишь – церемония заранее отрепетирована: и услужливое предложение, и великодушный отказ, сопровождаемый взмахом большой белой ладони. Газовая плита Гертруды прекрасно отрегулирована, время точно рассчитано, орудия, чтобы вытащить мясо, и поднос сверкают, как в операционной, – что тут делать постороннему? Разве что подскочить и шепнуть в большое ухо: акция по заточению матери уже начата, заказаны нужные бумаги, в том числе и фиктивные.
– Обойдусь на кухне и сама. Смотри, дорогая, чтобы Алоизас не скучал. Предложи ему что-нибудь выпить!
Это большая милость – дорогая и разрешение похозяйничать. Признание, которого Лионгина не удостоилась бы, не согласись на предложенный ей разумный шаг.
– Выпьешь? Что тебе дать?
– Неважно.
Он неловко берет налитую до краев рюмку, обливает пальцы. Передернувшись, ставит пустую на край стола, вытаскивает носовой платок. Теперь его большой белый платок будет пахнуть вином. И к тому же еще паршивым. Благородного напитка у Гертруды днем с огнем не сыщешь. Она покупает бутылки ради красивых этикеток.
– Осторожнее! – предупреждает он, засовывая оскверненный платок в карман, чтобы и жена не облилась.
– Не заметила, когда наливала. Толстое стекло, кажется, вместительная.
– Что с тобой, Лина? Не отличаешь стекла от хрусталя!
– Не сердись, милый. Поменяемся платками, ладно? Не хочешь? Так давай вдвоем выпьем.
– За что?
– Предлагай.
– За большое Ничто, хорошо?
– Не больно понимаю…
– Ничто и есть Ничто. Человеческие иллюзии, например.
– Тогда лучше без тоста.
– Чего нос повесила? Признать великое Ничто – это уже кое-что. Не всякий осмелится, правда?
– Не знаю. – Лионгину пугают не слова – искренняя их печаль. – Не созрела я для споров с тобой. Особенно на абстрактные темы.
– Зато я созрел и перезрел. Разве не великое Ничто провоцирует все наши усилия стремиться, побеждать, подниматься над другими? Смешно, когда мы барахтаемся в его пасти, смешно!
Приосанился, словно не сам поднимал шум из-за испорченного платка, словно не сам скоро кинется терзать мумию Гертруды. Что, позволишь ему несколькими банальными, сдобренными искренностью словами выбить у себя почву из-под ног?
– Предлагаю тост попроще. За жизнь.
– Уточним. Например, за свинскую?
В эту минуту он ненавидит меня, словно знает, какой стану завтра, когда научусь не терять сознания на лестнице, да что там – буду смеяться над падающими в обморок и рыдающими.
– Интересную дискуссию затеваешь, милый, может, продолжим после того, как отдашь мне свой мокрый платок? – Лионгине самой омерзительна ее мелочная месть.
– Не проговорись Герте о моих вонючих делах! – сказал он резко.
Из кухни уже проник в столовую густой пар, пахнущий лавровым листом. Показался серебряный поднос – в соусе, как маленькие солнышки, горели кружочки моркови. В центре – запеченный окорок, коричневая корочка лопнула сверху. Гертруда в сверкающем белизной на темно-синем платье передничке, оттопырив верхнюю губу, величественно шествовала к столу. Сейчас подберет губу и всадит нож в дотемна запеченное, в капельках сока, словно в росе, мясо. Интересно, подумала Лионгина, что могло бы выбить из рук Гертруды поднос? Рассуждения братца о великом Ничто? Невинный вопросик по поводу сгнившего кактуса? Провонял? Зря, Герта, выбросили, скоро здесь так запахнет, что придется вывешивать знак, чтобы порядочные люди издали обходили. Не приближаться! Смертельно! Нож уже вогнан в мясо, не бойся, Герта, он не так глуп, чтобы отказаться от окорока. Впрочем, Гертруда не выпустит из рук подноса, даже если пронять ее до самой печенки. Не глядя, угадывает она намерения каждого. Насквозь всех видит – унаследовала мрачное упорство предков, людей, которые не могли уйти, не оставив бдительного, за всем наблюдающего и все охраняющего ока. Что было бы, если бы прервалась связь времен, гармоничная цепь наследования и повторения? Не надо выдумывать, крупное лицо Гертруды в этот миг сковывает лишь тупая забота хозяйки – потеет от страха, что пересолила или недосолила. Сила ее предвидения в это время – не дальше носа Алоизаса, к которому направляется наколотый на вилку кусок окорока.
– Давненько, признаюсь, не едал я такого мяса, Герта!
После усиленного чавканья голос Алоизаса наконец вознаграждает ее за терпеливое ожидание этого торжественного мига, за множество других незаслуженных ударов судьбы, и в уголке стеклянного глаза закипает слезинка, вскоре, впрочем, испаряющаяся, как и похвала Алоизаса, он уже насытился – вот-вот вновь станет несносным, и его трудно будет сдвинуть с места.
– Посоветовалась бы ты с кем-нибудь насчет напитков, – забрасывает он в ее огород первый камешек, поперхнувшись темно-коричневой жидкостью, которую Гертруда называет коньяком.
– Ты прав, я мало в этом понимаю. – Гертруда старается не обижаться.
– Приятно слышать, сестренка, что ты чего-то не понимаешь! Нелегко тебе в этом признаваться, а?
Гертруда опять не возражает, хотя губа вздрагивает, и Алоизас покровительственно хлопает ее по плечу.
– Не понимаешь чего-нибудь, сестренка, – не стесняйся, посоветуем. Всегда посоветуем!
– Что и говорить – заслужила щелчок. Хотела посоветоваться, но… Дурить тебе голову пустяками? – не позволяет выбить себя из колеи Гертруда, ее оторопевший взгляд и нотки уважения в голосе тешат самолюбие Алоизаса, но он не перестает придираться. Ему необходима ее покорность, пусть она не что иное, как податливость сгибаемой стали. И вообще – кому по силам сломить Гертруду? Разве что ошеломив до потери сознания. Когда гнешь такую сталь, ощущаешь себя сильным, тем более, что ответного удара не будет, как, впрочем, и победы, – Гертруда заранее жертвует собой.
– Почему тут так темно? А, бархат… – Алоизас теребит взглядом шторы, они новенькие. – Феодальная ностальгия в советском быту, поздравляю!
Гертруда задергивает окно и зажигает люстру, малиновый бархат отливает багрянцем, как театральный занавес. Вкус у сестры – не простецкий, развился, как у большинства быстро улучшающих и украшающих свой быт преуспевающих людей. Надо бы похвалить шторы, но он, напротив, будет стараться все хаять, особенно то, что делает их похожими друг на друга, то, что неуловимыми генами таится в глубине, под ярко вылепленными фамильными чертами. Оба высокие, широкоплечие, громкоголосые, крупные прямые носы, глаза цвета северного моря, только губы тонковаты, пожалуй, даже слишком тонки для таких крупных лип. Да, удивительно похожи, однако у сестры черты лица застывшие, даже окаменевшие – скорее раскрошатся, чем изменят выражение! – а у брата лицо непрерывно подтачивается, словно покрыто тонкой корочкой льда, пол которой – быстрое течение, все может перемениться внезапно, развалиться или как-то иначе разрушиться, и никто, кроме Гертруды, не предугадает приближающейся катастрофы. Кое-что чувствует и жена, иногда может вдруг войти в его мысли, как нож в масло, но Лионгина не создана для самопожертвования во имя его высокой цели, более того, она – угрожает этой цели своей слепой, словно подземные воды, ищущей выхода женственностью!
– Такие вот дела… – не находит к чему бы прицепиться Алоизас, выпивает рюмку приторного портвейна, давится и откидывается в кресле, хлопая глазами и ловя воздух горящим ртом, где вязнут другие слова, явно не соответствующие его мужественному лицу, как и выступившие на глаза слезы.
Не к этой ли минуте он готовился, поддразнивая Гертруду? Боится унизить свое достоинство, на короткое время отдавая себя на милость сестры, только и ждущей случая снова спеленать его? Совета не спросит, не бог весть какие у него затруднения – проворчит что-то про обнаглевших институтских бюрократов! – но разве не признает тем самым, что, вырвавшись из-под сестринской опеки, все время заблуждался, жил не так, как следовало бы? После истории с восхитительной Р., решив больше не поверять ей своих надежд и сомнений, вынужден все-таки обратиться за помощью, пряча радость под прозрачным, ничего не выражающим стеклом глаз, подумает Гертруда. Да, за помощью! И не к жене, которая была и осталась ему чужой, а к ней, ловящей каждый ускоренный удар его пульса. В таком же ритме бьется кровь и в ее артериях, пусть различны их поприща, пути и образ жизни, – ни он, ни посторонние не в силах разорвать связь, которая жива в ней постоянной тревогой и готовностью поднять оступившегося, утешить, укачать, как ребенка, на руках.
Алоизас рыгает, не прикрыв рта, такое за этим столом не принято. Гертруда дергается, и непроизвольное, выражающее испуг и ничего более движение обрывает слабую, протянувшуюся было между ними нить доверия.
– Чего уставилась? – Алоизас шлепает ладонью по столу, звякает тесно стоящая посуда. – Рыгнул, не человека убил. Нажрался, что твой мелиоратор, – как тут не рыгнуть? Люди рыгают себе на здоровье, а мне почему-то давиться. Святым духом питаюсь, что ли?
– Кофе! Кофе забыла… – спохватывается Гертруда.
Вершина воскресного угощения – особенный, заранее поджаренный и на ручной мельничке намолотый кофе, изумительный аромат которого не раз спасал их согласие, но Алоизас, изогнувшись, цапает ее за широкий синий рукав, даже трещит под мышкой.
– Сиди, Герта, и слушай! Что ты вокруг меня прыгаешь, будто я малый ребенок или старик беззубый? Надоело. Сколько ты за окорок заплатила? Позвала бы свое начальство, подчиненных – хоть какая-то польза была бы. Согласись, выбросила деньги на ветер!
– Ах, Алоизас…
– И молитва твоя надоела! Помолчи, мою послушай. Все чаще твержу ее, когда никто не слышит и не видит. Брат твой – ничтожество! Протиратель локтей, а не прикованный Прометей! Рядовой преподавателишка! Спесивец, каких мало… Самовлюбленный спесивец…
На Гертруду лучше не смотреть. Сгорбилась и обмерла, режь – не почувствовала бы. Алоизас метит не только в нее, но и в меня, – дрожь пробегает по спине Лионгины. Больше всего хочется ему расшатать не Гертрудину – мою волю. Чтобы даже не пыталась направить нашу жизнь по новому руслу… чтобы похоронила мысль о переменах! Понимала бы Гертруда, что не она – главная мишень, не казалась бы сейчас такой старой, такой несчастной. Я готова ради него окончательно отказаться от себя, он же в последнюю минуту заявляет, что не желает быть самим собою. Выпрыгнет из вагона, как только дернет его более мощный паровоз. Предупреждает и угрожает! Слабый, безвольный человек… И уже не будет другим? А если то, что он говорит, – святая правда, голос сердца? Боже, как мне жалко его… себя… Тем более я должна быть сильной, за обоих… тянуть.
– Молчишь? Заткнулась наконец? Интересно было бы послушать – не твоя ли заигранная пластинка? – Это и Гертруде, которая тяжелеет от его слов, как от свинцовых пуль, и вместе с тем – ей, Лионгине. – Талант, мудрец, птица высокого полета! Опьянев от похвал, я привык распускать хвост, как индюк. А раздразнили – не уступил, захотел клюнуть. От одного моего индюшачьего ворчания должны были, видите ли, разбежаться все подлецы. А они и не подумали – дали пинком под зад, извините, милые дамы! И пришлось лететь кувырком, в пыли валяться. Не лезь, слабак, куда не след! Обидно, больно, стыдно, но придется привыкать. Только дифирамбов, сестренка, больше не пой, не потерплю!
