Текст книги "Поездка в горы и обратно"
Автор книги: Миколас Слуцкис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)
– Новости неважные, душенька Лионгина, – пыхтела Вильгельмина. – Шубка-то из цельных шкурок – не из обрезков.
– Тем лучше.
– Ничего хорошего. Дюжина влиятельных дамочек коготки точит. Самые опасные – Гедре Т. и Алдона И. Обрезками и кусочками их не прельстишь – не по одной шубке имеют!
– Гедре? Гедре Т.? Жена директора Театра миниатюр?
– Она самая, любовница В., ну, дирижера этого…
– Директор-то куда старше своей благоверной, правда? Лет на двадцать? Не из-за нее ли первую жену выгнал, а ведь столько прожили…
– Из-за нее, из-за нее! Старикан и не подозревает, какие у него рога, весь город за них цепляется! Втроем на прогулки ходят – смех, да и только!
– Как думаешь, Вильгельмина? Если муж узнает, станет покупать ей шубу?
– Недаром говорят: старый в гневе страшнее раненого медведя. Не хотела бы я очутиться на месте Гедре!
Бедная, бедная Гедре! Придется тебе добровольно отказаться от шубки. Если же нет, кто-нибудь – скажем, Пегасик? – разбудит спящего медведя… Шубка прелестна. Но пополам, увы, не разрежешь.
– А кто эта Алдона?
Лионгина почувствовала, как сердито поджимаются губы. Спрашивая, уже почти угадала. Прошлое снова махнуло перед ее глазами пылающим факелом. Считаем, что бежим, удираем от себя, а на деле каждую минуту натыкаемся на собственные тени, внезапно выныривающие из гущи жизни.
– Этот орешек покрепче. Муж мямля, все ее под девичьей фамилией знают – Алдона И. Говорят, из ее лап ни одна новинка Дома моделей не может ускользнуть.
– Ах, вот это кто!
Лионгина пытается смешком отогнать злобу, погружающую ее в прошлое. Алдона И. бросила первый камень в стеклянный замок Алоизаса Губертавичюса. Алмоне И., бесследно исчезнувшая, и Аудроне И., которую она приютила в своем бюро, лишь подыгрывали этой хищной и хитрой бестии. Издали все еще напоминает Нефертити, вблизи – располневшая и вульгарная. Лионгина как-то наблюдала за ней на концерте Будапештского симфонического, куда собрался весь Вильнюс. Заострившийся носик, глаза как гвозди – впиваются в каждую со вкусом одетую. Ошиваясь возле Дома моделей, шныряя по складам баз и магазинов, совсем опростилась, подурнела. Поостерегись и ты, предупредила себя Лионгина, станешь похожей на нее. Нет! Для тебя вещи не главное. А что главное? На этот вопрос ответить не сумела. Пришла мода на шубки, и уважающая себя женщина не может появиться без нее. Ерунда! Шуба это всегда шуба, особенно за такую цену. Не удовлетворил и этот ответ. Знала одно: будет замечательно, если удастся вырвать добычу у Алдоны.
– Ее так легко не отошьете, Лионгина, – мрачно предупредила буфетчица.
– Почему? – Лионгина замолчала, чтобы не выдать себя.
– Верная жена, заботливая мать. У нее ведь мальчик и девочка, славные детишки.
– За кого вы меня принимаете, Вильгельмина? За шантажистку?
– Не забывайте о ее папаше. Хоть и бывшее начальство, на Дом моделей управу найдет.
Лионгина вздохнула в трубку. Да, Алдону И. легко не одолеешь. Здесь пойдет борьба по правилам. Побеждает тот, кто быстрее, цепче… Становишься невыносимо цинична! Ничего подобного, борюсь за себя и… за Алоизаса. Он живет на правах ребенка, постаревшего ребенка, и если бы не я… Удобно прятаться за его беспомощность, когда неспокойна совесть? Буду с ним нежнее, мысленно пообещала она.
– Сердечное спасибо, Вильгельмина. Ваша информация мне очень полезна.
– Жаль, ничем больше не могу помочь. Оставить горошек?
– Не стоит. А для Бригиты есть билетик. В пятом ряду, как всегда.
– Как считаете, Лионгина? Не обанкротимся из-за вашего Игермана? – Ляонас Б., удобно устроившись в мягком кресле, печально улыбается тонкими, больше скрывающими, чем что-либо сообщающими губами. Не дождавшись ее, сам явился.
– Почему моего? Пока что он ничей. – Кому другому ответила бы и порезче. – Не обанкротимся, если гастроли и не состоятся. Продано всего тридцать четыре билета.
– Не густо.
Художественный руководитель озабоченно поднял голову, пышные брови устремились вверх по лбу. Брови и волосы напомнили ей другого человека, хотя подстрижены и образцово приглажены. Ляонас не выносил хаоса, бередившего душу и внешность, однако все равно походил на бывшего начальника Лионгины, как могут походить друг на друга только сыновья одной матери. Старого громогласного великана с изуродованной кистью левой руки словно кто-то пропустил сквозь стиральную машину, и появился этот – грустно-меланхоличный, сокрушающийся, с неприятно влажными ладонями, чего стесняется и потому не сует руку каждому встречному. Необузданный великан – старший – уже покоится на кладбище в Антакальнисе, младший стремится к гармонии, не в силах обрести ее.
– Держу про запас роту курсантов, товарищ директор.
– Браво, браво! – шеф беззвучно поаплодировал. – Не представляю себе, как бы мог обойтись без вас хоть один день.
Набивший оскомину комплимент. Смесь искренности и иронии.
– Погодите, – он потер лоб, вспоминая что-то. – А почему курсанты? Летом, когда приезжал льежский саксофонист, вы посадили в первых рядах колхозных бухгалтеров.
– Курсы закрылись, бухгалтеры разъехались.
– Браво, браво! Уж не сообщите ли вы мне в один прекрасный день: мол, держу на прицеле отдел копытных зоопарка – мулов, ослов, пони?
– Слишком большие расходы – везти такую публику из Каунаса. Кроме того, парнокопытных и здесь хватает.
– Ну и язычок у моего заместителя! – Ляонас Б. сыпанул смехом, скорее даже не рассмеялся, а прыснул, и это будто не принадлежащее ему прысканье разрушило печально-ироничную серьезность лица. – На первый взгляд не скажешь, что вы такая колючая.
И поспешил сомкнуть свои бледные губы. Казалось, сам шокирован этим ребячьим хихиканьем, выдающим некие непохвальные свойства характера или души.
– Уж какая есть.
– Не обижайтесь. С виду вы – ангел.
– Придумайте более земной вариант. Ангел – существо бесполое.
– К сожалению, я привык смотреть в лицо ангелу.
– Банально, директор!
Опоздал ты с ангелами. Она чувствовала: отомстила, пусть и мелковато.
– Не сердитесь, поэтом не был и уже не стану. Братец мой, если помните, тот был поэтом. Пусть одной темы, одного мотива. Такой поэзией можно убить, можно из мертвых воскресить. Но там, где кончалась борьба, мой брат чувствовал себя обиженным младенцем. Завидую темпераменту его поколения. От меня, увы, таких слов, которые умел говорить он, никто не слышал.
– Я вовсе не жажду быть воспетой. – Лионгина снова уколола, на этот раз болезненнее; руки Ляонаса Б. скользнули под стол, как беспомощные существа.
– Напрасно, напрасно. – Он сморщил красивый высокий лоб, в сиянии которого умещалось все, что было в этом человеке доброго и хрупкого. – Вам очень пристали бы дифирамбы, этакий ореол славы. К сожалению, я плохо умею славословить. Нет доверия к произносимым словам. Мне далеко до вас! – Теперь уколол он и погрустнел: не захотелось наслаждаться маленькой победой. – Слова… Что хотеть от слов, если звуки обманывают? А ведь звуки – это музыка!
– Не надо огорчаться, директор.
– Ляонас. Меня зовут…
– Директор, прошу вас!
– Как всегда, неумолимая, гордая.
Низкому голосу вторила нежная упрекающая улыбка.
По установившемуся между ними неписаному правилу, Лионгина ответила рассеянной улыбкой, хотя не простила ему. Только что, вроде бы шутя, указал мне мое место. Место современного Фигаро, обязанного служить своему господину, который не умещается в одном амплуа, а выступает разом в двух или трех лицах. Продемонстрировав свою власть, испугался, как бы я, обидевшись, снова не показала коготков. Так и подмывает царапнуть! Не забывай, от кого зависишь, одернула себя и присмирела. Пусть потешится иллюзией, что между нами все чисто. Словно ничего не было, словно ни у него, ни у меня не существует низменных расчетов. Я, не имея специального образования, заправляю по своему разумению творческим учреждением, он, сидя в кресле директора и художественного руководителя, получает двойной оклад, пользуется привилегиями и бездельничает. Почувствовав скуку и угрызения совести, является за утешением. Потом снова окунается в свою музыку, полную печали и мучительной тоски по гармонии. Хороша его музыка, но могла бы быть лучше – более цельной, мощной! Впервые Лионгина так строго подумала о музыке Ляонаса Б., действительно нравившейся ей. Лихорадочные его усилия соединить несоединимые вещи – положение и вдохновение, фрак и свободу движений! – рвут его музыку в куски. Сильнее, чем сама мелодия, потрясает в ней тоска по гармонии, какая-то патологическая тоска.
– Как ваша новая симфоньетта, директор?
– Основу натянул, но только основу. Утков нет. Не получены по наряду! – Он снова прыснул и отвернулся. Ей не нравится такой смех, он это знал. У него самого словно кулак в горле втиснут.
– Что, рассчитываете на импортную шерсть?
– Жалите сегодня, как оса. Задерганы. Наверно, ни от кого никакой помощи… Вот и у меня такое. Говорю о музыке. Вы отказываетесь мне помогать… – Ляонас Б. намекающе провел по лбу тыльной стороной руки.
– Я не музыкант. Любитель.
– Работая тут, еще умудряетесь любить музыку?
– Такая должность. Приходится.
– Прекрасно умеете защититься.
– Тоже приходится.
– И еще терпеть всякие благоглупости художественного руководителя?
Лионгина опустила глаза, чтобы не видеть, как он унижается. Уйдет, станет корить себя, что не был достаточно упорным и строгим – не напомнил ей то, чего она не должна забывать, да, да! – и кинется работать, работать, работать, но симфоньетта не сдвинется с места.
Не дождавшись ответа, Ляонас Б. выпрямился, помассировал свои выразительные руки. Он уже стеснялся Лионгины, едва слышного ее дыхания. Почему-то сегодня она избегает малейшего намека на неофициальные их отношения. И эта ее нетерпимость мешает торжественно и красиво завершить визит, удачным аккордом загладить неловкие его попытки вернуть то, что потеряно. Он поцеловал бы ей руку, подержав перед тем в ладони, как хрупкий фарфор.
У дверей – шел к ним обиженный и злой – обернулся.
– Совсем забыл, Лионгина: в шестнадцать часов в министерстве репертуарное совещание. – Ничего он не забывал. Именно поэтому и протирал кресло в ее кабинете, все остальное – экспромт, музыкальная фантазия, не хотел показывать этого ни себе, ни ей. Знал, она не поверит, но не мог уйти, не взяв реванша. – Не ваша компетенция и т. д., но вы отчитаетесь лучше меня. Закоренелые бюрократы светлеют, завидев вас, ей-богу. И никакая лиса не тявкнет, что я манкирую.
Лиса. Лисий мех. Лисья шубка. Может, понадобится и его помощь.
– Если таков ваш приказ…
– Какой там приказ, милая Лионгина! Умоляю. Выручите меня в тысячный раз. Вы – самая терпеливая муза на свете!
Терпеливая, горько усмехнулась она.
В Гастрольбюро Лионгина Губертавичене попала после окончания вечернего отделения экономического факультета. Пошла бы в торговлю, как большинство ее однокашниц, если бы не начальник, озаботившийся будущим своей дипломированной машинистки.
– Это что же ты тут делаешь? – строго спросил он однажды, застав ее печатающей.
– Работаю.
– Я скажу тебе, что ты делаешь: выбрасываешь на ветер государственные средства! Живые тысячи! Этому тебя учили четыре года?
– Ничего лучшего не могу найти, товарищ начальник.
– Не может найти, ха! Ты же вроде в консерваторию сдавала. Отличаешь фортепиано от барабана? Если отличаешь, порекомендую тебя своему братцу Ляонасу. Не бойся, он не такой людоед, как я. Образованный, балованный, чуткая струнка, так сказать! Чего глаза таращишь? Выбирайся на божий свет, не торчать же весь век в запечье!
Ляонас Б. не пришел от нее в восторг, однако не решился отказать старшему брату. Зачислил на не слишком щедро оплачиваемую должность инспектора и забыл. Так казалось Лионгине. Но три года назад, когда Гастрольбюро получило новую штатную единицу – коммерческого директора, – шеф вспомнил о ней.
– Собираюсь крупно повысить вас, товарищ Лионгина. Но с одним существенным условием, – заявил тридцатишестилетний элегантный мужчина, абсолютно не похожий и все-таки чем-то неуловимо напоминающий старшего брата, громовым голосом диктовавшего свои воспоминания. – Будете не только моим заместителем, не только фактической главой бюро, но еще и моей музой.
Лионгина стояла, словно ее неожиданно окатили водой и выставили на мороз. Я – замужняя женщина, ответила она бесстрастным тоном человека, знающего себе цену, и поэтому мне интересно, что подразумеваете вы под второй частью условия. И заученно-двусмысленно усмехнулась: я еще не на все готова согласиться, товарищ директор. Не бойтесь, милая, я не людоед, охарактеризовал себя Ляонас Б., повторив определение старшего брата. Мне что, придется с вами спать, когда будете ссориться с женой? Лионгина смотрела на него, не опуская глаз и не краснея, и он подумал, что не ошибся, выдвигая эту красивую, явно незаурядную женщину на высокий пост. Это будет зависеть не от меня – от вас! И рассмеялся неприятно прыскающим смехом. Порой этот иронический визгливый смех доносился из оркестровой ямы: вежливый и мягкий со всеми другими, к музыкантам он относился требовательно и жестко. Смех Лионгину покоробил, но не отпугнул. Мне нечего терять, пронеслось в голове, а выиграть могу многое. Натянув улыбку на маску, которую все уже считали ее настоящим лицом, она настойчиво попросила разъяснить, что означает «муза». Ляонас Б. не успел обдумать всего заранее, тем более – ответов на наивные вопросы. Никаких особых перемен с ней не связывал, хотелось немного острого и пряного в пресной жизни.
Сам не знаю, перешел он на более официальный тон, вы будете воевать с нашей рутиной, я – писать свою музыку. И посмотрел на нее в упор, стараясь разглядеть завязку будущих отношений и получить от них больше, чем решился сказать, однако не забыл включить в параграфы соглашения. Буду валить на вас дела, которыми следовало бы заниматься самому. Давно к вам присматриваюсь – справитесь. Значит, не забыл, что принимал на работу? – удивилась Лионгина. Внимательно поглядывал на нее и прежде, когда она в вечном полумраке бюро клеила на стены афиши. По собственной инициативе старалась, чтобы в старом помещении не было столь мрачно. Провожал ее испытующим взглядом, однако близко не подходил и потную свою ладонь не совал. Больше, чем черты лица, волновал ее голос. Когда сотрудники заговаривали с ней, она отвечала точно, подчеркнуто деловито, не утомляя голосовых связок. Истинный ее голос в это время дремал, как звуки в пыльных стволах органа. Сейчас оценивающий взгляд директора прямо-таки рассекал ее, Лионгина не опустила загадочно улыбающегося лица. Вели он, готова была развернуться на каблучках, чтобы увидел, какова она со спины. На вас можно положиться, товарищ Лионгина, вы толковый, знающий работник. Ясное дело – я эгоист, работу буду наваливать безжалостно! но, признайте, вас я не обижаю: на место коммерческого директора мне рекомендуют администраторов со стажем и связями, всем отказываю и назначало рядового инспектора. Не желала Лионгина Губертавичене выглядеть в глазах этого известного и симпатичного мужчины рядовой, так и заявила. О, вы меня неправильно поняли, извинился Ляонас Б., не будь я твердо убежден, что вы – не рядовая женщина, разве посмел бы затруднять вас своим предложением? Открывалась пьянящая перспектива, на которую она не рассчитывала; если и надеялась на что-то подобное, то втайне, не решаясь пошептаться об этом даже сама с собою. И одновременно предложение тяжело придавило, словно уложенная на дорогую могилу гранитная глыба, хотя Лионгина продолжала смело смотреть в глаза несколько печальному, неожиданно раскрывшемуся перед ней еще одной или несколькими своими гранями человеку. Что еще доведется о нем узнать? Чувствовала, как дубеет кожа, словно тело вот-вот покроется сухими чешуйками бессмертников, как в детстве. Скоро превратишься в жука, спрятанного под броней бесчувственного жука, которого отшвырнет, а может, и раздавит модный, на толстой платформе, директорский башмак. Грубым насилием – наслышана и о таком – тут не пахло. Даю вам недельку на раздумье, поразмыслите, посоветуйтесь… С кем? Ей не с кем было советоваться. Даже в незапамятные времена, когда бросало в дрожь от малейшей несправедливости, приходилось принимать решение самой. Мелькнула опаленная солнцем привокзальная площадь, молоденькая женщина, отчаянно заговорившая с множеством мужчин, ступающая по лезвию ножа… Ляонас Б. был великодушен, предлагая неделю, однако в такой паузе таилась опасность. Лионгина Губертавичене жаждала вырваться из инспекторской, подняться на несколько ступенек выше. Свободно дышать и далеко смотреть. Неделя была ее врагом, Даже один день – врагом. Подвернется другая женщина… Нет, Ляонас Б. выбрал ее. Боялась другого. Склонюсь над Алоизасом, ждущим утреннего прикосновения губ, и… И все же – не имею права рисковать! Лотерея жизни выигрышами не швыряется. Согласна! Ляонас Б. восхищенно вздернул брови, склонился и поцеловал инспектору Лионгине Губертавичене руку, тем самым поднимая ее вверх, поближе к звездам.
Начало новой работы совпало с выездом концертной группы в Ригу. Лионгина и не предполагала, что Даугава так широка, что так длинны мосты через нее. Отныне перед ней, словно сценические задники, будут открываться горизонты за горизонтом, только расстояния и дали уже будут подлинными, а не воображаемыми. В первый же вечер в ее гостиничный номер постучался Ляонас Б. Выглядел он проще, чем обычно, не таким лощеным, хотя все еще был затянут в элегантно пошитый фрак. Запах коньяка свидетельствовал об усилиях преодолеть неуверенность, какую-то сверлящую заботу, не связанную с гастролями. А расстроил его и подтолкнул к рюмке несчастный случай. Когда он дирижировал оркестром, потерял сознание флейтист, чья легкая мелодия надежды должна была прозвучать как противовес тяжелому, мрачному финалу. Нервно метались руки Ляонаса Б., теребя полы фрака, а рот, из которого, будто стайка воробьев, время от времени выпархивал смех, не закрывался ни на минуту. Да, он женат, как она и предполагала, к тому же еще на женщине старше себя, на своей бывшей преподавательнице композиции. Конечно, во многом мне помогла, но… Никогда не женись из благодарности, сыну своему накажу!.. Права, само собой разумеется, жена. Особенно свято права с того дня, когда ей наконец поставили диагноз. Болезнь крови, неизлечимая болезнь, и что бы я ни делал, как бы ни лез вон из кожи, каясь в своих малых грехах, мужском нетерпении и толстокожести, она всегда будет правее меня в сто раз. Вдруг он спохватился, что говорит только сам, а она, Лионгина, оцепеневшая среди разбросанных украшений, всевозможных ярких тюбиков и других мелочей, пьяняще действующих на мужчин в дороге, не вымолвила ни слова. Где же ее голос, подлинный ее голос, звучащий из глубины груди, голос, который он воспринимает как тяжело рождающуюся из хаоса фугу, никем еще не написанную, не увековеченную фугу? Не бойтесь меня, я – добрый, видите, какие у меня руки! Добрый я, да, и несчастный – не только из-за семейной жизни, которая превратилась в ад. Меня никто не любит, я никого не люблю, только музыку, она же ревнива, дьявольски ревнива! Ее не променяешь на более снисходительную соперницу. Или ты ей все, или она тебе кукиш… Ляонас Б. не окончил. Он говорил правду и так сказал гораздо больше, чем другим, однако пришел, чтобы переспать с ней.
– Мне жалко вас. Я вам благодарна. Вы нравитесь мне больше, чем другие мужчины, но, только не обижайтесь, директор…
– Ляонас, Ляонас!
– …не обижайтесь, директор, я не могу!
Лионгина не представляла себе, что ей так трудно будет лечь с мужчиной, от которого зависели и положение, и успех в жизни. Так невыносимо трудно после того, как все в ней перегорело и внутри, кроме невидимых шрамов, осталась осознанная необходимость заботиться о более слабом, чем она, абсолютно беспомощном Алоизасе. Только ли необходимость, долг? Руками, ласкавшими чужого мужчину, тоже можно подать чашку чая. Наконец, вся ее натура, вся женственность, подавленная, но все же окончательно не одоленная жизнью, восстала против сделки, унижающей в ней человека и женщину. Ее сторговали для определенных обязанностей, все остальное, что тоже часть ее, безжалостно отсекается и выбрасывается? Она больше не ощущала себя собою. Когда руки Ляонаса Б., не веря отказу, потянулись к ней, то встретили только жесткий панцирь жука, покрывавший грудь и живот. Разве я не нравлюсь тебе? Ничуточки не нравлюсь? Его мягкие руки безуспешно продирались сквозь панцирь, тщетно гладили жука. Ледяную сосульку. Деревянную куклу.
– Послушайте, Лионгина, я не умею насиловать! – Он стал умолять, а потом возмутился.
Кто она такая, что смеет над ним издеваться? Ведь заранее со всем согласилась! Рядовая служащая, возвысившаяся по его милости. Он ошибался – она не лицемерила, никаких обещаний не нарушала. Просто была не в состоянии переломить себя, хотя это было смешно в ее положении и в перспективе всей жизни. Она искренне сожалела, что не может ему подчиниться.
– Не сердитесь… Может быть, позже, директор…
– Ляонас, Ляонас! Заруби себе на носу – Ляонас! Когда позже – завтра, послезавтра?
– Не знаю. Я вам очень благодарна, но… стыдно признаться… Чувствую себя насекомым. Вам нужна женщина – не послушный жук…
Капризные синкопы диссонировали с глубинным течением фуги – с ее сочным многоголосием. И все-таки он был переполнен благодарностью и надеждой.
– Что ж, буду ждать. От меня не ускользнете, Лионгина. Буду ждать! – Поднес к губам и поцеловал ее холодную руку.
– Вам придется набраться терпения. – И, снова воскреснув, она улыбнулась заученной двусмысленной улыбкой.
– Не забыли меня, мать-начальница? – В кабинет бочком протискивается робкий бородач.
– Пегасик? Привет, привет. На колесах? Мою машину еще не вернули из ремонта.
– Колеса смазаны, лошадки запряжены!
Вовремя, до чего же вовремя, Пегасик! – думает Лионгина и погружается в уютные объятия «Волги». Гастролеры, пусть с опозданием, но объявятся, Ляонас Б. и в другой раз заглянет повздыхать – потереться о твою душонку влажными ладонями, – только шубка не зашуршит на вешалке, если не покрутишься резвее. Транспорт бюро для задуманной поездки не подходит. Пока что, по ее сведениям, шубка не продана, но ее дергают за полы и Гедре Т., и Алдона И. Первую достаточно легонько пугнуть, от второй так легко не отделаешься.
– Куда прикажете?
– В мире энергетический кризис. Зачем его усугублять? Подбросите недалеко, – и она называет координаты.
Обшарпанный старинный дом, втиснувшийся в ряд других таких же домов. Мрачная, темноватая лестница. За узкими и высокими, обитыми искусственной кожей дверьми – глубокие и широкие, как озера, квартиры. Не квартиры – музеи, набитые старой мебелью, коврами, посудой.
Лионгина долго давит кнопку орущего звонка. За дверью – никакого движения. В блеклом свете, проникающем на лестницу, поблескивает латунная табличка. Аста Г., заслуженная артистка, заслуженный деятель искусств республики.
– Открой, Аста! Я же знаю, ты завтракаешь, хотя все уже отобедали.
– Не угадала. Я голая и потому не могу тебя впустить, – верещит по ту сторону дверей капризный голосок Асты.
– Не валяй дурака, Аста, милая. Меня боишься?
– Не я одна голая.
Слышна возня, кто-то тянет хозяйку от дверей, она сопротивляется.
– Прости, дорогая. Он стесняется! – Дверь со стуком приотворяется, звякает и натягивается цепочка. В щель видно пухлое розовое существо со вздернутым носиком и круглыми голубыми глазками. Светлые вьющиеся волосы падают на плечи и белую, ничем не прикрытую грудь.
– Ах ты, бесстыдница! Хотя бы платок набросила, – ворчит смущенная Лионгина, будто сама кривляется голышом на виду у посторонних людей.
– Бесстыдница? – Аста покатывается со смеху, острый, не вяжущийся с ее пухлостью смех вот-вот, кажется, вспорет глухую тишину подозрительно прислушивающегося дома.
– Прости, не приглашаю. Мужчины такие трусы!
– Сколько же ты их в ванну затолкала? Признавайся!
– Одного, только одного.
– Что, твой кормилец?
У Асты – это всем известно – имеется кормилец. Директор крупного завода, видный, крепкий мужик, однако давно уже торжественно отметивший шестидесятилетие. Поэтому иногда его замещают другие, помоложе.
– Надоел старик. Не поверишь: всерьез уговаривает меня учиться.
– Чему?
– Чему-нибудь. Долбит и долбит, чтобы бросала сцену и шла преподавать. В учительницы? Мне дурно делается при одном воспоминании о школе!
– А не рассердится твой, если узнает?
– Не узнает. В Москву укатил. Ты ему, надеюсь, не скажешь! – Голос Асты становится неприятно резким, как и смех. – Ладно, заходи! – Она снимает цепочку и втаскивает Лионгину в прихожую. – Вижу, дело серьезное. Интересно, что это у тебя, такой головастой, приключилось?
Лионгина делает глубокий вдох, словно собирается нырнуть в мутную, застоявшуюся, отдающую утопленными котятами воду.
– Слушай, Аста, не хотелось бы тебе иметь шубку?
– Дубленку? Спасибо, старик приволок из Югославии. Ел одну сухую колбасу, но приволок.
– Все соплячки в дубленках. – Лионгина презрительно машет рукой. – Предлагаю пошикарнее.
– Не пускай пыль в глаза! А тебе она не нужна?
– Нужна. Очень нужна, Аста! Короткая шубка из чернобурок. Ахнула бы, увидев, – сказка!
– Так чего же дурачишь меня?
– Не тебя – себя! Захотелось чертовски, но мне не продадут. Выставочный экземпляр Дома моделей. А кто я такая? Технический работник, нуль.
– Понадобился мой фирменный знак?
– Ты – прелесть, Аста! Не только прекрасная певица, серебряное горлышко, но и кладезь мудрости! – Лионгина чужими словами – может, Пегасика – льстит легкомысленной бабенке, немножко поющей, вволю флиртующей и обладающей всеми качествами легко доступной женщины.
– Конечно, такая шубка и мне бы пригодилась. – Аста сладко жмурится, представляя себе окутывающие плечи пушистое облачко, – как грациозно гляделась бы в серебристом меху ее головка! – Но я не жадина, Лина. Пусть ведьма, развратница, черная душа в белой шкуре, как характеризует меня в письмах жена моего директора, но никому, ей-богу, не завидую. Особенно тебе, Лина. Ты не гнушалась мною и тогда, когда на моих дверях не красовалась табличка, так что ради тебя – отказываюсь от шубки!
– Думаю, немногое теряешь: до нее – как до Земли Франца-Иосифа.
– И где же этот Франц обосновался? Не возле Вилкавишкиса?
– Дальше, куда дальше, впрочем, и сама не знаю где. Договоримся так: я, если удастся, выбью шубку для тебя, ты продашь мне. Ну, там, велика, или мала, или фасон не твой. Согласна?
– Ох и шельма ты, Линка! С такой головой в министры выбьешься! Ладно. Пока. Целую! А то мой окоченеет в ванне.
Аста протягивает на прощанье губки, и Лионгину вдруг пронизывает: и я голая! Еще более голая, чем она, хотя в твидовом костюмчике и в высоких, до колен, сапожках…
Земля Франца-Иосифа все еще далеко, страшно далеко, но сквозь туман уже проступают ее контуры.
– Какие будут дальнейшие повеления, мать-начальница?
Пегасик готов лететь, куда прикажут. Получила персонального шофера. Не так уж трудно превратить его в кулак. Сделает все, о чем ни попросишь. Запросто нокаутирует красавицу Гедре Т., если та не догадается вовремя сойти с беговой дорожки.
Знак, запрещающий поворот, – вчера его не было. Пегасик чертыхается. Машина виляет задом, свет фар бьет в рекламный щит. Полуободранная афиша: заретушированная мужская голова, толстое, как золотой жук, кольцо. ИГЕРМАН. Лионгина мысленно поднимает отставший край, словно собираясь вновь приклеить его, и пробегает надпись справа налево: НАМРЕГИ. Неожиданное сочетание букв резко колет грудь. Невозможно вдохнуть. Намреги? Хуцуев-Намреги? Был Рафаэл Хуцуев-Намреги, теперь – Ральф Игерман? Дыхание причиняет боль. Каких только приманок не изобретают артисты для привлечения публики! Не псевдоним это – шутка, дурачит зрителей, ни на йоту не отказываясь от себя. Это он, Рафаэл, – кто ж еще?
– Стойте, Пегасик!
Умчится – и они никогда не встретятся! Там не сорванная ветром афиша, там Рафаэл, шагающий под чужим небом с непокрытой головой!
– Тут, на перекрестке?
– Нет, нет! Поезжайте, только побыстрее!
– Чем не угодил, мать-начальница? Рискну. Автоинспекция, даст бог, не сдерет шкуру.
– Поезжайте, поезжайте! Я спешу! Разве я не сказала вам, что спешу?
Лионгина чувствует, что несет чепуху. Голос ликующе радостен, но гнев и страх застят глаза. Взять себя в руки! Сжать затрепетавшее сердце. Смешно, никто, кроме товарища жизни, не смог бы придумать такого издевательства. Будем вести себя так, как требует время. Ударим жизнью по жизни.
– Послушайте, Пегасик! Не сердитесь, что называю вас так? Ну и хорошо, что не сердитесь! – Лионгина мнет свой голос, как проволоку, чтоб не звенел восторгом. – Ведь мы с вами друзья, верно? Признайтесь по-дружески, каким образом наскребли на «Волгу»? Гонорары-то у вас, как мне известно, не ахти?
– Крохи, не обижайтесь, мать-начальница. Крохи – не гонорары. А откуда взял? На святые деньги купил.
– На святые?
– Мелиорация. Как с неба свалилась. В прошлом году смели тещину усадьбу. Постройки, сад, ульи. Больше восьми тысяч отвалило государство.
– А куда тещу девали?
– Жила у нас, пока жива была.
– Уже не жива?
– Прошлой зимой и померла. От воспаления легких.
Умерла? А может, уморил? Как я свою мать, загнав в инвалидный дом? Ох, как же я ненавижу тебя, Пегасик! Как саму себя ненавижу!
А вслух произносит, не забывая дружелюбно и покровительственно улыбнуться:
– Спасибо за откровенность. Поверьте, Дни культуры в Мажейкяй не обойдутся без вашего вокала!
– Сердечно благодарю, мать-начальница! – Он тянется к ее руке, она не дает. – Не подумайте, что подлизываюсь. Люблю крутить баранку, люблю приличную компанию. Я от всей души!
– И я от всей, Пегасик! – говорит она весело.
– Такое настроение – невесть куда полетел бы! – Пегасик вполголоса что-то напевает.
Лионгина называет адрес салона красоты. Надо подкрасить волосы, а то седина пробивается.
Я должна быть красивой, положение обязывает, работа, уговаривает она себя. Неправда, хочу быть красивой, несмотря ни на что! Особенно теперь, в эти дни. Ей необходим блеск, свежая скорлупа вместо потрескавшейся. Охотясь за лисьей шубкой, запустила себя. Нет, и шубка тут ни при чем. Лионгине неспокойно, словно кто-то – не кто-то, тот, чьего имени она не хочет произносить, потому что все это абсурд! – собирается застать ее врасплох. Еще больше забеспокоилась бы, вспомнив свой зарок: сбежать в Мажейкяй, Клайпеду, все равно куда!
Из влажно-ароматных джунглей салона она вываливается, чуть не задохнувшись. Поздний вечер, залитый мраком и отчужденностью. Как хорошо, что есть дом.
