Текст книги "Поездка в горы и обратно"
Автор книги: Миколас Слуцкис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)
Перед ударом этого слащавого запаха не чувствовал, хотя собственная его перчатка была в крови. Не почувствовал и удара, он померещился лишь после того, как Алоизас пришел в себя. Перчатка соперника коснулась его нежно, словно клуб пара или тумана. Услышал, как лязгнули зубы, но как громыхнул помост, когда упал – уже не слышал. Противно-слащавый запах источало влажное полотенце. Из тумана по частям проявлялся тренер – глыба лба, потом приплюснутый нос, потом раздувшаяся, точно пиявка, нижняя губа. Тренер окунал полотенце в воду и вытирал ему, Алоизасу, лицо. Запах крови не был связан с мягким толчком, погасившим свет. Кровь принадлежала не ему – сопернику, которого он несколько раз доставал. Однако пахла, точно своя. Удушливо, остро. Скользкое, теплое полотенце лезло в рот, вызывало тошноту. Отстранить полотенце, укрыться от запаха. Рука не поднялась, а откуда-то из глубины вырвался воздух. Будто не он, а кто-то другой икнул.
– Лежи смирно! – Голос тренера грохнул по барабанным перепонкам, прокатился по лежащему навзничь, безвольно обмякшему телу, вызывая боль. – Сунулся под нокаут, раззява! Не выйдет из тебя боксера.
Сам едва живой, повис и покачивался на веревках ринга долговязый партнер в широких сатиновых трусах. Удивленное лицо в красных пятнах. Он был легче Алоизаса, но его крюк вырвал у того землю из-под ног.
– Я же едва задел, – жалобно скулил верзила, словно сам, а не его противник, лежал поверженным на помосте.
Я мог уложить его, но не хотел, осветился уголок в затянутом сладковатым туманом мозгу. Алоизас думал, что улыбается. Губы не слушались, как и мышцы.
– Из тебя тоже боксера не выйдет! Оба олухи! – разорялся тренер, опытным ухом улавливая, как восстанавливается у нокаутированного сердечный ритм.
Алоизас не собирался становиться боксером. Превратить гору сала в гору мышц – вот какая у него была задача. Уже на втором курсе учился, в университете никто не знал о семейной болезни Губертавичюсов – сам не мог забыть прошлого. Ему казалось, что другие студенты – ловче, сильнее его. И между собой общаются увереннее, и с девушками. Гертруда – жил тогда у нее – горячо агитировала за теннис. Эстетичная и атлетическая игра. Может быть. Тугие ракетки и белые рубашки метались по корту, но от них веяло той же калорийной, нашпигованной витаминами пищей. А Алоизас мечтал о силе и выдержке. Смело встретить удар. Покачнуться, но удержаться на ногах. И ответить ударом. Плющить противникам носы не жаждал. Главное – не дать застать себя врасплох, когда нападает более сильный, окончательно уверовать, что братец Таутвидас был последним хлюпиком в их роду. Не беречь сил, пусть семь потов сходит, не опасаться, что это скверно отразится на здоровье, – вот к чему стремился. А под ясными, конкретными побуждениями и желаниями – он выписал их в порядке важности на листке бумаги – подспудно пульсировала не до конца осознанная жажда – выжечь из души сызмала въевшееся чувство неполноценности, навсегда освободиться от сковывающей опеки Гертруды.
– Дай, дай ему! – выплясывал возле него тренер. – Расшевели этого чертова сына! Опять упустил момент. И опять упустил, разиня! Оба вы спите. На ринге, парень, ты дорого бы за свое ротозейство заплатил!
Гасить атаку, сбивать языки пламени. Затем – в глухую защиту, укрыться, как от барабанящего дождя, и отдохнуть. Пусть машет перчатками, пока не выдохнется, а тогда…
Казалось – копит силы для решающего удара, но так и не наносил его. В самый благоприятный момент Алоизас медлил.
– Спал, потому и схлопотал крюка. Тут ведь как: или ты – или тебя, – шипел разволновавшийся тренер. – Сколько раз предупреждал – не спи на ринге, Губертавичюс, не спи! Это тебе не с девкой лежать. – В словах тренера и выговор, и скрытая похвала, чтобы побитый паренек не почувствовал себя последним неудачником.
– Нокаут, тренер? Это нокаут? – Алоизас уже несколько пришел в себя: мог говорить, воспринимал свое тело отдельно от помоста, от парализовавшего его свинцового притяжения земли. Долго, с трудом поднимал руку – двухпудовую гирю – стереть с глаз туман, с губ – сладковатый ком.
– Нокдаун, обычный нокдаун. – Тренер отводил глаза, отворачивал в сторону покрытое шрамами, принявшее бессчетные удары лицо. Нокаут во время тренировки – это же неслыханно. Скандал! Он опасался последствий, хотя дыхание уже восстановилось. И не икает уже, вынослив, как вол, а вот огонька – нет. Зуда победы в перчатке. Жалко, но придется расставаться.
– Нечаянно я… нечаянно… – лепетал соперник, выглядевший немногим лучше нокаутированного.
– Да не грызи ты себя, – Алоизас незлобиво дотронулся до его перетянутых бинтами, похожих на куриные лапки рук.
Пусть тренер темнит в порядке перестраховки. Нокаут. Ему, Алоизасу, все ясно. Он испытал самое страшное. Ничего страшнее быть не может. И не только в боксе, так подумалось тогда, и слабое еще, едва воскресшее нутро захлестнула волна гордости. Я ведь довольно быстро пришел в себя! Это главное. Вместе с сознанием из небытия возникли земля, город, по которому должен будет он шагать, пока попадет домой. А стены шатаются, и все, чего касаешься руками, начинает отвратительно пахнуть. В другой раз такой удар уже не свалит.
– Доползешь один-то? – Тренер похлопал по спине и вытолкнул за двери. Вместе с ним вывалился тяжелый туман, затопил улицы. Окончательно придя в себя, Алоизас сообразил, что бредет совсем не в ту сторону – к аэропорту. Сориентировался в тумане и поплелся к дому.
Решено, в спортзале он больше не появится. Бессмысленные удары по груше или головам – не для него. Научился защищать свое тело, свое достоинство. Научился защищать себя от самого себя, чего же еще хотеть?
– Теперь займусь более эстетичным видом спорта. Скажем, фехтованием! – заявил он Гертруде, добравшись домой. И счастливо улыбался, ибо даже сквозь принесенный с собой туман видел то, чего она не видела.
Впрочем, сестра тоже кое-что видела. Улыбка, словно приклеенная, не отстает, хоть ломает Алоизасу челюсть. Не бросается, как обычно, с волчьим аппетитом на холодный бифштекс с листиками салата. Не сняв брюк, не сложив их аккуратно, чтоб не помять стрелок, валится на диван, как бревно, которое несет и вертит течение.
Едва сунула под мышку термометр – столбик ртути подскочил до тридцати девяти. Гертруда бросилась к телефону, вызвала «скорую». Через двадцать минут под окнами стояла карета с красными крестами, врач констатировал сотрясение мозга.
– Хулиганы? – деловито осведомился он, почесывая пальцем длинный нос.
– Упал. Поскользнулся на улице, – счастливо улыбаясь, прошептал Алоизас. Серьезный диагноз лишь подтверждал серьезность достигнутого им. Изменить уже все равно ничего нельзя, ругайте не ругайте. Сотрясения или чего-то иного. Все, что должно было произойти, произошло.
– Что же будет зимой, если летом так скользко? – загадочно вопросил врач, недоверчиво поводив своим длинным носом. Он торопился и от кофе отказался.
– Думаешь, не знала, что ходишь на кулаках драться? – так презрительно назвала занятия брата в секции бокса Гертруда.
Диагноз врача «скорой» ее не удовлетворил. Засев за телефон, добралась через знакомых до известного невропатолога. Моложавый с проседью франт подтвердил диагноз коллеги. Главное – лежать. Он был сговорчивее – выпил кофе и не помешал благодарной руке Гертруды скользнуть в карман своего пиджака.
– Вы образцово ухаживаете за больным, – похвалил, уходя. – Если что – звоните. Охотно навещу еще раз.
– Мой единственный брат, – скромно прозвучал ответ девушки. Высокая, красивая. Вот только лицо неулыбчивое, строгое.
Выхаживала брата со рвением матери, не сестры. Даже лучше матери, если вспомнить их родительницу. Ни минуты не жила для себя Гертруда – все для продолжателя рода, призванного принести ему известность и славу.
– От тебя конюшней несет, – только и скажет, бывало, бросая в ванну его пропахшие потом майки и трусы.
– Гимнастикой занимаюсь. – Никаких подробностей не сообщал, хотя об этом молили неспокойные, боящиеся выдать себя глаза сестры.
Приходилось строить догадки, где это околачивается братец до глубокой ночи. Пойти проверить в спортзале? – не простит. Как-то раз вернулся с запухшим глазом – синяк держался долго, – Гертруда впервые подумала, что его могут покалечить, даже убить. Молотят мальчика ужасные кулаки, а она, сумевшая уберечь его от смертельной болезни в куда более тяжкие времена, не в силах сейчас, когда все так легко и просто, защитить брата. Это было больнее, чем конкретное несчастье. Долгое время жила под дамокловым мечом страха. Ждала удара, который собьет с ног и ее саму. Боялась и ждала.
И вот у Алоизаса сотрясение мозга. Но он жив.
Снежок едва не сбил с Алоизаса Губертавичюса шляпу. Хохот, сумятица – спустились с неба первые белые птицы. Тут уж деваться некуда – или лепи свой снежок, или удирай прочь. Нахально смеется девчонка в малиновом беретике. Лижет снежный комок, от нее пышет жаром и здоровьем. Наверно, учится с ленцой, но снежки швыряет метко… Не из той ли злополучной группы? Не вовремя этот М. попал в больницу! Просто чертовщина. Сердце давит скверное предчувствие, прямо хоть отказывайся от этой группы. Отказаться? После столкновений с Алмоне И., Аудроне И. и Алдоной И.? Такой его отказ означал бы полную капитуляцию! Точный интернациональный термин придает ему твердость. Малиновая девочка отшатывается от крепко стиснутых челюстей преподавателя. Разве я так страшен? Если хорошенько подумать, тройка из милости не особенно отличается от двойки. Собери зачетки, нацарапай им по тройке и не порть себе нервы! Увы, нервы – это еще не все. Существует такое понятие, как совесть. И есть предмет, который он преподает: эстетика. Она намертво переплетена с этикой. Компромиссик – оскорбление самому себе. Кроме того, где гарантия, что за одной уступкой не последуют другие? Начнут водить, куда вздумается, как быка, которому в ноздрю вдето кольцо. Похохатывая за спиной, будут показывать друг другу пальцами на укрощенного – вот кому можно безнаказанно наложить в шляпу! Ему – ведущему преподавателю и как-никак ученому? Пишущему книгу – крупную теоретическую работу? Правда, до конца еще далековато, но и как не быть тому, если его на куски рвут? И дома, и в институте. Дудки, не позволит он бездельникам водить себя за нос!
Алоизас сурово поглядывает на летающие снежки, а сам чувствует: не из-за этого он набычился. Кто-то снова собирается ломать ему хребет? И вся история с отметками в злополучной группе М. – только фиговый листок? Невидимками подползают и скалят клыки более крупные неприятности? Снежок, просвистевший мимо уха, заставляет повнимательней приглядеться к возникшей ситуации. Чепуха. Никакой истории нет. Есть три студентки, из кожи вон лезущие, чтобы, не сдавая, получить зачет… Подобных «историй» у каждого преподавателя – пруд пруди! И все-таки неспокойно, словно втихомолку окружают таинственные враги. В памяти выстраиваются лица товарищей по кафедре, всплывают физиономии начальства и совсем неожиданно – невзрачная фигурка бывшего коллеги Н. У этого неврастеника idee fixe – разоблачить порядочного человека и хорошего руководителя Эугениюса Э. Алоизас не забыл, как Эугениюс помог ему после той катастрофы в горах. Да-да, катастрофы! Это была ужасающая катастрофа, хотя погибших не хоронили. Все потерпевшие остались живы. Лишь в старину трагедии оканчивались кровью… Вот кто сумел бы трезво оценить ситуацию – Гертруда! Ответственный работник, десятки подчиненных. Не какое-то заштатное учрежденьице – большое министерство. Пока он колеблется – пойти или не пойти, а если и пойти, то к кому? – остановилось такси, высадило пассажиров.
– Скорее, план горит! – Водитель чуть не втаскивает внутрь нерешительно топчущегося Алоизаса.
Старый опытный волк ловко вертит баранку и клянет светофоры, пешеходов, снег. Ишь, обрадовались – белый пух с неба посыпался! Одумаются, когда аварии да травмы посыплются, самая страда у врачей начнется. Шоферам горе – по такой каше тормози не тормози! Алоизас не прислушивается, думает свое: значит, к Гертруде? Решение не радует. Ему невдомек поначалу, что пешим ходом до министерства – три квартала, а водитель выкрутит километровую петлю. Впрочем, пешком к Гертруде неудобно. И в полинявшей шляпе, в нечищенных ботинках неловко ей показаться. Шляпа у меня новенькая и ботинки выходные. Все в полном порядке, за исключением самого визита, который мне и не снился, а ей и подавно. Надо подготовить первую фразу… Поздравляю с… прошедшим днем рождения! Каждый раз, когда приближается эта дата, Алоизас напрашивается в район читать лекции.
– Будьте любезны, остановитесь у цветочного магазина, – вежливо просит он.
– Ну вот, – водитель недоволен. – Говорили – министерство.
– В министерство потом.
– Можно, – без особой радости соглашается водитель. – Только ничем вы в цветочном не разживетесь.
Действительно, три магазина объехали – нигде цветов нет. Есть вазоны – на театральных подмостках ставить, в живые руки – нужны получше.
– Махнем на базарчик! – водителю становится жалко клиента. – Там цветов навалом. Как летом.
И впрямь: под зонтиками, под плексигласовыми колпаками, под стеклом – кучи гвоздик и роз. Как прекрасен их багрец, когда все вокруг засыпано свежим снегом. На радостях, что наконец-то есть цветы, Алоизас, не торгуясь, ухватывает три роскошных гвоздики.
– И куда теперь? – Водитель уже явно нервничает. – Мне давно пора быть на вокзале. Одного, понимаешь, человека встретить. У тестя в деревне гостил. Обещал свежей кровяной колбаски. В министерство?
– В министерство, – кивает Алоизас, и в то же время мгновенно колет мысль: каким же провинциалом буду выглядеть с цветами в министерских коридорах, а тем паче в величественном кабинете Гертруды!
Еще через минуту, когда такси, мигнув поворотником, скрылось в замети мокрого снега, Алоизас уже совсем расстроен: откуда явилась эта дурацкая затея – искать утешения у Гертруды, пропахшей официальными бумагами в казенных стенах? Приход брата нисколько ее не смутит, но удивит изрядно: не баловал Алоизас сестру посещениями. Удивление или какое-то более нежное чувство не помешает ей вцепиться в его сомнения, кислый тон, в эту дурацкую историю, которая, право слово, ничего особенного из себя не представляет – так, несколько случайных совпадений. Изо всех сил вцепится, как тогда, когда на ватных ногах, держась за стены, живой, но с туманом нокаута в глазах приплелся он домой. Изрядно нанервничалась она тогда – не с той ли поры вытянулась и застыла ее верхняя губа? И все-таки тогда же в глазах ее, в самой глубине, полыхнула радость и победно осветила лицо: теперь-то Алоизас, сбитый с ног, волей-неволей позволит опекать себя, теперь удастся спеленать его туже, чем раньше. Снова будет послушно трусить за ней, как трусил малышом, когда она выводила его в лес дышать. Радость вспыхнула лишь на мгновение, порыв заботы и страха сдул ее, как неосторожно впорхнувшую в окно птицу, но далеко эта птица не улетела – все время трепетала крылышками там, куда обращались глаза, руки, слова Гертруды. И много лет спустя приятно вспоминать его лепет, непонятные извинения, радость оттого, что наконец-то спадает с глаз пахнущий кровью туман, что попал он в твердые заботливые руки.
Завтра встанешь здоровым. Слушайся меня, и все будет в порядке! – уговаривала, как ребенка, он согласно улыбался, потому что познал полную свободу, раскованность и отсутствие страха.
Что ж – временно поступит на ее материнское попечение, сдав все проблемы вместе с ненужными уже боксерскими перчатками на хранение Гертруде. Правда, Алоизас понимал, завтра наступит не скоро, временное будет продолжаться до тех пор, пока не поднимет он нового бунта. Завоеванное Гертруда возвращать не поторопится.
Вторично приглашать врача нужды не было: Алоизаса не тошнило, голова не кружилась. Если бы изредка его не бросал в дрожь запах крови, он бы повалялся еще день-другой и встал. Холодный душ смоет неприятные ощущения, гимнастика и прогулки восстановят силы. Никто не вспоминал о невропатологе – явился сам, – Гертруда удивленно уставилась на него своими светлыми, очень ясными глазами.
Гость безжалостно выстукивал и мял пациента. Куда рьянее, чем во время первого визита. Ну и силища в руках, дивился Алоизас, и одновременно чуткие, не гири для ударов, как у боксеров. Врач, что твой эквилибрист, манипулировал молоточком и иголкой. Благодаря этим положительным качествам антипатия к франту не уменьшилась, но как бы отодвинулась в сторону.
– Самое малое лежать неделю. Если, разумеется, не возникнут рецидивы. – Говорил он, неизвестно к кому обращаясь, будто вместо Алоизаса, не сломленного нокаутом, лежал перед ним рогожный мешок.
Рядом стояла Гертруда, держа наготове белейшее полотенце, и жадно глотала все, что свидетельствовало о серьезности нового состояния брата. Невропатолог тоже был частью этой новизны. Поэтому Гертруда старалась не упустить ни единого слова и каждое из них сопровождала утвердительным кивком. Он Герте нужнее, чем мне, злорадствовал Алоизас.
Сейчас повторится сценка из первого визита. Он с интересом, предвкушая и заранее смакуя, ожидал ее. Франт, как фокусник, возьмет свой гонорар. Однако, когда сестра попыталась было сунуть ему в карман конвертик, врач перехватил ее руку. Задержав ее в ладони дольше, чем следовало, он мягко отстранил конверт:
– Я пришел как друг. Очень обидите меня, коллега.
Первый конвертик тебя не обидел? Отказывающийся от оплаты врач понравился Алоизасу еще меньше, чем берущий. Особенно настораживающе прозвучало обращение коллега. Гертруда уже служила тогда в министерстве, а вечерами, под цветастым абажуром, переводила с немецкого технические тексты, жила скромно, деньгами не швырялась, однако на ресторанные бифштексы и антрекоты для Алоизаса хватало.
Гертруда захлопала короткими светлыми ресницами. Ее программа и методы устанавливались на длительное время. Так вот, вдруг, перестроиться она не умела. Смешавшись, не сразу сообразила, что не весь земной шар вращается вокруг ее любимого братца. Бескорыстие врача больше относилось к ней, нежели к нему. С чего бы это? Алоизасу пришлось подсказать дальнейшие действия.
– Кофе, кофе, доктор? – с трудом повторила она любезную интонацию Алоизаса. Ехидца в голосе брата о чем-то свидетельствовала. Но о чем? Этого обдумать она еще не успела.
– Действительно, вы превосходно готовите кофе.
Франт глянул на свои большие, наверное, швейцарские часы. Гертруда застелила столик клетчатой льняной скатертью, выставила сервизные чашки. Руки у нее подрагивали, словно никогда ничего подобного в жизни не делала, хотя повторялся ритуал первого визита.
– Может, коньячку, доктор? – вскоре вновь пришлось повторить подсказку брата.
– Разве что одну рюмочку. – И, оценив целительные свойства армянского коньячка, врач налил ей и себе. – Больному не дадим. Выпьем за его здоровье. Не так ли?
– Да, доктор.
Гертруда в роли отвечающей ученицы? Алоизас тихонько присвистнул.
– Чудесный у вас кофе. – Врач почему-то тоже чувствовал себя не очень уверенно. Может, потому, что конвертик все еще белел на комоде.
– Мы с братом обычно пьем чай. Не умею я кофе варить. Говорят, это большое искусство? – неудачно отводила комплимент Гертруда.
Ох уж эти знатоки! Везде им искусство, кроме самого искусства. Пока они прощались, Алоизас, негодуя, не открывал рта. Его бесили и их прямые спины, и твердые, словно из проволоки выгнутые, слова. Что-то мешало им оттаять. Может, его сопение? Кто, если не больные, портит жизнь здоровым людям? То, что Гертрудой заинтересовались, и не кто-нибудь, а моложавый, представительный врач, явилось для Алоизаса сюрпризом. Правда, еще с детства помнилось, как постреливали парни глазами на Гертрудин бюст, от которого чуть не лопалось форменное платье. Да и теперь заглядывающие к ним однокурсники Алоизаса косятся на ее высокую грудь. Была бы ничего, да уж больно ханжеством отдает, слышал он от многих.
Еще большим сюрпризом было замешательство сестры, когда получила комплимент. Безоговорочная преданность единственному мужчине – представителю рода Губертавичюсов – этот ее панцирь – надет не навечно? И трескается от малейшего удара?
– Хватит валяться. Я здоров! – заявил Алоизас, когда гость удалился.
Ему показалось, что из прихожей сестра возвратилась с пылающими щеками и глаза поблескивали. Вроде послышалось даже, как там чмокнули губами. Поцеловал ручку? Померещилось! Не станет доктор целовать ручку даме, хотя бы из гигиенических соображений. Даме? Герта еще и не дама. Девушка двадцати шести лет! А раскраснеется – и того моложе. Все это очень занятно, надо бы обдумать, но возможный поворот событий угрожал его, Алоизаса, интересам! Разумеется, временным. Он не собирался вечно сидеть под крылышком у сестры.
– Здоров и встаю! – повторил он, хотя и не собирался вставать. От усилия подняться – он уже пробовал тайком – начинал качаться и плавать над головой абажур, а затылок сжимали железные тиски боли.
– Пугаешь меня, да? – Гертруда сникла, будто в чем-то перед ним провинилась. Особого значения пожатию крепких пальцев она не придавала, равно как и тому, что гость чмокнул ее руку в прихожей. Она не строила никаких своекорыстных планов, главное место в которых принадлежало бы ей, а не Алоизасу. Эти полчаса были всего лишь каким-то вознаграждением ей за всегдашнее самоограничение, за постоянные заботы о брате, и только о нем. Она не замечала того, что является женщиной, вернее – девушкой. Сейчас ей об этом напомнили, ничего от нее не требуя. – Не дури, Алоизас! Слышал, что сказал доктор? – потвердевшим голосом упрекнула она брата.
– И еще кое-что слышал. – Его ответ был подобен короткому встречному удару на ринге. – Думаешь, целый год проваляюсь, чтобы этот пижон имел повод посещать тебя?
– Меня? – До Гертруды не сразу дошел смысл его слов.
– Неужто меня? – добил ее Алоизас вторым ударом.
Понимал, что поступает жестоко. Ему стало стыдно, он извинился бы, но Гертруда уже сложила оружие, даже не пытаясь защитить свои права.
– Неужели ты, Алоизас, мог подумать?..
Что он мог подумать и как она оценивает его мнение, осталось невыясненным – сестра умолкла, повесив голову. Светлые ясные глаза заледенели, уперлись в стену. Уже не казалась ни молодой, ни цветущей. Большое нечистое лицо зрелой девушки… Вместо того чтобы сесть за перевод, отправилась в ванную – занялась стиркой, чтобы не допустить от растерянности ошибок.
Когда, спустя дня три, врач опять заглянул к ним, Гертруда даже не предложила ему кофе, хотя Алоизас громко подсказывал и жестами убеждал, что это надо сделать.
Он прохаживался взад-вперед у министерского подъезда, зажав в кулаке завернутые гвоздики. Бумага мокнет, расползается, и Алоизас не может сообразить, куда девать букет. Вернуться с ним в институт? Дурацких разговоров не оберешься. Заслуживает цветов коллега Ч., но – осторожно! – романтична, стихи пописывает. Цветы выделяют его из потока прохожих, будто он неряшливо одет или пьян, и Алоизас раздумывает, как отделаться от неудобной ноши.
Ткнуть попросту в мусорный ящик! Прокрадывается мимо одной бетонной урны, мимо другой. Какой-то человечек с пятнами краски на берете, торопко шагавший впереди него, приостанавливается и что-то сует в урну. Заляпанные известкой дырявые башмаки. У Алоизаса рука не поднимается швырнуть свои цветы на такую рвань. Да и решившись, не сумеешь так проворно нагнуться, бросить и спокойно уйти прочь, как этот маляр. Кроме того, обязательно найдется какой-нибудь праведник, начнет возмущаться его поступком, соберет толпу, его станут разглядывать, ругать, издеваться. С лица Алоизаса вновь, как в аудитории, сползает кожа. Ускорив шаг, удаляется он от мусорной урны, раздумывая над тем, что три гвоздики заставляют его мотаться по городу, точно он – расшалившийся спаниель. Не так ли вертят нами неожиданности – обстоятельства, совпадения – и жизнь летит кувырком? Ходим, что-то делаем, решаемся – не решаемся, а, если разобраться, тащит нас за собой трехрублевая покупка, которую боязно выбросить, как выбросил маляр свои стоптанные башмаки. Цветы – нечто другое, возражает себе Алоизас, но веселее ему от этого не становится. С цветами ему всегда не везет, как иным – с часами. Единственный раз надумал порадовать девушку – не удалось. Купил, приплелся на работу… и не смог вручить. Тогда это были хрупкие гладиолусы, разноцветные гладиолусы. Тоже дорогие, их тоже неудобно было нести. Неврученные гладиолусы повернули его жизнь на сто восемьдесят градусов! Ложь – что цветы куплены для сестры – заставила думать о бледной машинисточке куда больше, чем думал бы, всучив ей те гладиолусы. Из-за более важных вещей не краснел и тем более – не лгал. А вот увидев растерявшуюся девушку… Кто она такая? Что в ней особенного? Молоденькая, нигде не учится, молчунья… Что их связало? Она была послушной, очень послушной, дрожала, встретив его взгляд, в ней, в самой ее глубине, трепетала струна тайны, живая, ею самой еще не осознанная женственность, перемешанная с горьким чувством несправедливости происходящего. Философией не увлекалась, все сложности мира угадывала чувством, постоянно натыкаясь на труднопреодолимые препятствия. Не хватало ей твердости духа, направленности, а главное – цели. Не тогдашние это мысли. Душа ее, внутреннее содержание мало в то время интересовали его, стремился приручить, подчинить себе, превратить в мягкую глину в руках творца. А может, и к этому еще не стремился. Ну и отдай цветы ей! – стучит в голове, точно крикнули в ухо пробегающему спортсмену: жми! Действительно, мимо пробегает вереница спортсменов. Но они пыхтят молча. Алоизас оглядывается вокруг, стряхивает с гвоздик снег. Они еще очень хороши. Вот и будет Лионгине реванш. Да, да, Лионгине. Когда-то предназначенные ей цветы подарил Гертруде, нынче купленные для Гертруды преподнесет ей. Шатание по городу уже не кажется Алоизасу бессмысленным. Видимо, вспоминая о сестре, невольно думаю о Лионгине. В последнее время такое чувство, словно боюсь потерять ее. Цветы – ей! Ничего лучше не придумаешь. Замечательная мысль, равноценная идее.
Подумать легко, но как отдать, не возбуждая подозрений? Нервы у нее пошаливают, вспомнит гладиолусы, которые я унес, как последний чурбан… Если я не забываю, помнит и она! Гладиолусы стоили ей не так много, как мне, но, надо признаться, тоже стоили… Ляпнешь, что купил для Гертруды, обидишь до глубины души. Значит, придется изворачиваться, а ложь она издалека чует. И ту, которую буду бормотать, и ту, что, не превратившись в слова, будет ломать мне челюсти. Даже если не обидится, о многом расскажут ей мои запоздалые цветы. Правда, не о наглых бездельницах, студентках из группы М., временно мне переданной. Их шантажу я не поддался и не поддамся! И не о бывшем коллеге Н. с его назойливым приставанием. Своего мнения об Эугениюсе Э. не изменю! Но вот то, что я неспокоен, что не нахожу себе места там, где раньше была непоколебимая позиция, – почувствует! По поводу книги у меня и прежде возникали сомнения, но что касается моего положения в институте?.. Сгущаю краски, выдумываю невесть что, какие-то несуществующие опасности. Просто сбились в ком обстоятельства, но мы их преодолеем, обязательно преодолеем! Мы – придает ему бодрости, точно он не один – бессмысленно вышагивающий по заснеженной улице, а еще и преисполненный достоинства Алоизас Губертавичюс, которому все эти глупости и в голову бы не пришли.
Телефонная будка словно бы присела под тяжестью рыхлой белой шапки. Позвонить Лионгине! От ее близости почувствуешь себя как под цветущей яблоней. Не так-то просто: отвлекает настенная графика, выполненная в технике гвоздя. Не довелось нам с Лионгиной стоять под цветущей яблоней. Зато цепенели, задирая головы, у подножия гор… В ледяной тени глухих гор! До сих пор дрожь пробирает – такой холод сковывал суставы. Не буду звонить. Не брошу в нее еще одного камня. Может, мне только кажется, но она все чаще заговаривается. К примеру, об этой девочке, которую сшибло машиной, о Вангуте… С такой страстью и болью говорила, точно что-то самой себе хотела доказать. Что – доказать? Непонятно, совсем непонятно… Не буду звонить, не стану ее мучить!
– Эй вы, послушайте! Звоните или греетесь?
В дверцу заглядывает молодая пара. Оба с непокрытыми головами, заснеженные, преисполненные радости жизни и веры, что все принадлежит им: и телефоны-автоматы, и первый снег, и, разумеется, любовь, которой не будет конца. Молодой человек, подпрыгнув, хватает с крыши горсть. Девушка, потянувшись, лижет с его ладони снег.
– Извините. Надеюсь, не будете возражать, если я отдам вам эти гвоздики? В командировку еду, куда они мне, а бросить – жаль.
Алоизас освобожденно шагает прочь, поправляя шляпу на голове.
– Странный тип, – догоняет его пахнущий снегом голос девушки. – Может, близкого человека похоронил?
Лионгина без перерыва стучит по клавишам. Один за другим вылетают и шелестят, точно рябенькие птицы, исписанные листы. Голубоватый электрический свет придает им мертвенный блеск. И такие же – неживые – кисти рук, на миг недвижно повисающие над клавишами. Монотонный полет птиц провожает равнодушный взгляд. В такт ударам пальцев сотрясается тело, но лицо остается неподвижным, на нем – ни мысли, ни чувства. Лица как бы не существует.
Лионгина барабанит автоматически, как робот. Месячный отчет, приказы по учреждению, банковские чеки, список сотрудников на 31 число истекшего месяца, применение прогрессивных методов в организации социалистического соревнования. Роботу хорошо, он щелкал бы все подряд, как орешки, и не саднило бы в сердце из-за тоскующего, почти панического-прощального взгляда Алоизаса, который теперь наверняка грызет себя, то пытаясь логически обосновать отчаяние, когда обернулся – беззащитен и жалок, то оправдывая себя, махнув рукой на логику. Что с ним? Почему по собственной инициативе покинул свой пьедестал? Кое о чем Лионгина догадывается, о каких-то подземных толчках, но внимание ее отвлекает прижатая валиком серая птица. Так осточертел стук машинки, что хочется переворошить всю эту массу ровнехоньких сереньких буковок. А что там за бумажка над кустом трепыхается? Мотылек, доченька. И кто его в желтое покрасил? Солнышко. А в какой цвет красит букашек луна? Снова Вангуте, снова Аницета?
Подарю Аницете черные колготки, и отойдет. Импортные, новенькие. Аницете – жить, мне тоже, чего нам делить? Несколько утешившись, Лионгина продолжает ровно стучать. Не пальцами – тяжелеющим телом, застывающим мозгом. Заявление в госарбитраж, приложение № 2 к акту инвентаризации, объяснение водителя по поводу невыхода до обеда на работу в понедельник. Ремонтировал электропроводку в медвытрезвителе, куда попал по недоразумению в воскресенье вечером. Начальник пообещал не высылать счет за отличное обслуживание в бухгалтерию, если приведу им в порядок электричество. Согласился. Попробуй отремонтируй его, если пьянчуги все розетки с мясом повырывали, придется теперь несколько вечеров вкалывать. Когда в трезвом виде, почему бы не помочь хорошим людям? Лионгина отстукивает без улыбки. Только бы не пристрастился к рюмке Алоизас. Уже было как-то: пришел тепленький. Нет, это случайность, он утешается трубкой. До бутылки не унизится. А хочется иногда, чтобы разорался, выплеснулся до конца! Растрясти, разобрать что-то в нашей жизни и собрать заново… Ах, знать бы – что? Робот славно поработал: совсем мало осталось печатать. Одно объявленьице. Снова надоевшее объявление?
