Текст книги "Поездка в горы и обратно"
Автор книги: Миколас Слуцкис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)
– Обогнать, остановить! – рычит Алоизас. – Она должна жить, понимаешь? Если с ней что-нибудь случится, у меня, как граната, взорвется сердце!
Пронзительный визг покрышек и воздуха. Вот-вот оглушит страшный треск и придавит не менее страшная, тяжелая, как слиток свинца, тишина.
– Вот те на! Скрипите зубами и ничего не кушаете. Сколько можно держать на вилке кусочек котлеты? Лионгина будет ругаться, милый Алоизас, что я не покормила вас.
Кто это? Что за женщина в черном платье и с дразняще белой шеей? Что надо ей здесь, где все наполнено ожиданием? Кто ее пустил, словно какую-то насмешку? Страшен этот бал, когда… Очухайся, ничего не произошло! Музыка Прокофьева… Парафразы приключений… Хватит, брось ты свои несерьезные книжонки! Ее зовут Аня, бывшая Аницета Л., приятельница Лионгины, если верить Лионгине. Шея Ани трепещет от сдерживаемого смеха. Догадалась, где я побывал? Смеется, будто знает, что еще может произойти? Да ничего не произойдет. Абсолютно ничего. Все, чему суждено было случиться, уже случилось.
– Я сыт… Простите, сыт!
И Алоизас, покачиваясь, уползает в свое логово.
Прошаркали сонные шаги, призрачно прошелестела упругая легкая материя. Лионгина узнала свой японский халат. Лежу и хожу одновременно?
– Лина, – окликнули приглушенно, – тебя спрашивают.
– Кто?
– Какая-то баба.
– Спасибо. Ложись, Аницета.
– Аня… Аня я. – Подруга настойчиво поправила и усмехнулась. В темноте белели ее шея и грудь.
Зачем понадобилась мне Аницета? Затаскает вконец мой новенький халат. И по утрам в квартире мельтешит. Неприятно. Зачем она тут? Почему? Днем Лионгина опять будет доброй, собранной, будет знать, почему так, а не иначе, – слишком хорошо будет знать! И очевидная разница этих двух состояний ее раздражает.
Алоизас до последнего мгновения лежал, не выдавая себя. Как неподъемная вещь, как бревно.
– Кто там?
– Телефон, спи!
На ночь один аппарат выключается. Другой – под боком у Ани.
– Начнут еще по ночам ломиться, – проворчал у самого уха.
– Никто не ломится, спи.
Алоизас привстал, вытянул ноги, сложил руки на груди. Вырастал в полумраке, точно подпиленное дерево, которое кто-то надумал подпереть. Голос, сопение и движения свидетельствовали о неудовольствии. Не одобрял и того, что происходит своевременно, тем более – не вовремя.
– Не тебя зовут, успокойся.
– Разбудили-то меня.
– Кто тебе мешает снова заснуть?
Ты, кто же еще? И во сне не забыл, как извелся, ожидая ее. Пребывал в странном состоянии, лишавшем сил и разума. Гнался за воображаемыми похитителями по воображаемым горным дорогам. Сохранил ли еще здравый рассудок? В молодости выскакивал ночами на улицу. Тогда был обязан так поступать, тогда она могла сломаться от чужого прикосновения, как соломинка. Теперь разъезжает на служебной машине или подхалимы на «Волгах» подбрасывают. И правда, не схожу ли с ума? Когда-то, соскучившись, действительно бродил около дома, полный надежд и тайной радости, – я люблю тебя, люблю, слышишь? – весело топал прямо по лужам, помнит их брызги, запах сбросивших листья деревьев, а вчерашняя бешеная погоня пахла поблекшей типографской краской. Словно наглотался бумаги, давился ею, как жвачкой. Если с ней что-нибудь случится, у меня, как граната, взорвется сердце! Ведь это издевательство над Лионгиной, надо мной, над моим страхом, вечным страхом, что она не вернется, и не потому, что на нее кто-то нападет или собьет грузовик…
– Лучше бы тебе соснуть еще, котик.
– Не называй меня по-идиотски!
– Разве котик – не ласково?
– Претит мне такая ласковость. Превращаешь в мягкошерстного идиота, а потом…
– Ладно, некогда сейчас объясняться. Хочешь не хочешь, надо вставать.
– Я тебя не держу.
– Подвинься, котик.
Он не шелохнулся. Лионгина перешагнула через его ноги. Располнел Алоизас, а икры тоненькие.
– Я тебе не бревно. Осторожнее!
– Чужой человек в доме, Алоизас, – спокойно напомнила Лионгина.
– Чужой человек нас не очень-то стесняется.
– Прекрати, милый!
– Ладно, ладно. – Перед ним мелькнула белая гибкая шея, почувствовал, как на лбу выступил пот. Снова усомнился, в здравом ли рассудке. Мучаюсь из-за Лины, а когда она рядом, не могу оторвать глаз от Аниной шеи – от этого трепещущего теплого бархата.
– Ложись, чего бродишь? – прикрикнула на гостью Лионгина. Та была оживлена, словно носиться по утрам по чужой квартире составляло для нее величайшее удовольствие.
– Я же трубку держу, разве не видишь?
Действительно, тискала трубку, как руку партнера.
– Ложись, ложись.
– Уж если завелась – конец! Я, когда разойдусь, – ого-го!
– Дай-ка! Может, что серьезное? – Лионгина отобрала у Ани трубку. – Алло, Губертавичене слушает.
– Скандал, директор! Скандал! – верещал тонкий голосок, которому подхалимы когда-то пророчили сцену. Инспектор Гастрольбюро Аудроне И. страшно волновалась. – Не прибыл Игерман, товарищ директор. Ральф Игерман!
– Кто?
Вот и неприятность! Так и знала, что намучается еще с этим Игерманом.
– Игерман! Ральф Игерман! Кто же еще может учинить такое свинство? – возмущалась Аудроне, драматизируя ситуацию.
– А что ты, детка, делала до сих пор?
– Как что? Мерзла на аэродроме – встречала ночные рейсы.
– Послушай, милая, ложись-ка и спи. Нечего паниковать. Не привидение этот Игерман. Теперь шесть – в десять жду тебя в бюро.
– Кто такой Игерман? – поинтересовалась заинтригованная Аня.
– Гастролер.
– Заграничный?
– Наш.
– Так чего она убивается?
– Нервишки растрепаны, не умеет работать.
– А не доводилось тебе какого-нибудь иностранца подкадрить? – Аня тянет Лионгину в свою комнату. – У вас ведь гастролеров хватает.
– О чем это ты? – Лионгина на всякий случай прикрывает дверь.
– Неужели не влюблялась? Не обязательно, как Джульетта в Ромео… Проще говоря, не случалось переспать?
– На моей-то работе? – Лионгина пожала плечами.
– А с нашими? – не отставала Аня. – С нашими вроде бы не возбраняется?
– Кончай, Аня. Не протрезвилась после вчерашнего? Где развлекалась-то – в ночном баре?
– Как же, провели смотр всех баров до единого! Попыталась было дома банкетик устроить. Котлетки разогрела, кусочками нарезала, пустила в дело твой красивый сервиз. Музыку завела. Высший класс продемонстрировала. К сожалению, кавалер сбежал. Осуждаешь? Не сердись, Лина, выложу, что думаю. Ты чертовски скрытна. Уверена: в глубине души любишь кого-то. В такой тайне все держишь, что и сама не ведаешь, куда это чувство засунула. Прости, если что обидное сказала!
Учиненное бывшей подругой расследование хоть и нагловато, но приятно.
– Может, и засунула, только не знаю что. Бывает, и вообще ничего не чувствую. Как деревянная. А ты?
– Я – вольная птица. Мне притворяться – без нужды.
– По-твоему, я притворяюсь?
– Не цепляйся к словам, Лина. Давай посидим минутку, посекретничаем. Все равно сна ни в одном глазу. – Они привалились друг к другу, сближенные сумятицей времени и обстоятельств, но не чувством. – Ты ведь знаешь, уехала я, не кончив. Как, почему – тоже знаешь. Зачем сказки рассказывать?
Хлынули воды черной реки, кажется, зальют обеих, потопят в разладе тех давних дней, который по своей исступленности был равен связывающей их прежде сердечнейшей дружбе. А у комара есть фамилия?
– Совсем одна живешь? Как птаха небесная?
– Скрывать не стану. Без мужика не могу. Я – нормальная женщина. Но разве обязательно выходить замуж, чтобы иметь партнера?
– Многие так полагают. – Лионгина невесело усмехнулась, не по сердцу ей Анина откровенность.
– Он женат, отец двоих детей, понимаешь?
– Ого-го! – поддразнила она подругу. – Не хочешь разрушать семью?
– Честно говоря, это едва ли удержало бы меня, хотя трагедий не люблю. Терпеть не могу трагедий.
– Что же тогда удерживает?
– Стоит мне пальчиком поманить – прибежал бы. Ревнивый. Невесть что воображает, когда меня нет рядом. Вламывался среди ночи – искал соперника. Пришлось отучить чуть ли не с помощью милиции.
– Не понимаю тебя, Аня.
– Все очень просто. Не уверена, любила ли бы его, будь он законным мужем. Красивый, высокий, денежный, но ленивый и балованный, любит, чтоб его обслуживали. Разок в неделю – не больше! – я согласна подавать шлепанцы, гладить рубашку, даже сырники жарить. Не шокирую тебя своими признаниями?
– Могу посчитать тебя хуже, чем ты есть?
Опять заплескалась ледяная черная вода.
– Думаешь, раскидала своих младенцев по родильным домам? Нет, этого не делала. Два аборта.
– Все-таки… приходится платить?
– Зато свободна! После второго аборта поумнела. Заставила его позаботиться о предохранительных средствах. Он – главный инженер большого завода. Не нашего, не телеузлов, на котором я работаю, – соседнего. В своем гнезде не гадь, если не последняя дура, – так я считаю. Их завод поддерживает связь с иностранными фирмами, сами на Запад ездят. И таблетки, и тряпки привозит! – Аня засмеялась, смех ее понравился Лионгине еще меньше, чем слова, хотя слушала жадно, ловя свое собственное в тенях чужой жизни, веря и не веря, что циничная Аня и канувшая в прошлое Аницета – одна и та же, ночным разгулом пропахшая брюнетка. – Учти, мне бы и должности главного экономиста не видать без диплома как своих ушей, кабы не он.
– Тебе в самом деле повезло, – холодно процедила Лионгина и отстранилась от нее. Стала бы я ее приглашать, знай, что увижу в этом грязном зеркале? И рассердилась, себя обнаружив? Смех! Что у нас общего, кроме аборта? Гораздо больше, чем хотелось бы.
– Осуждаешь, Лина? Я считала, ты – современная женщина.
– Подумала, как бы все это расценили другие люди…
– Наивная ты, Лина. Эмансипация! Эпоха эмансипации. Почему мужикам все дозволено?
– Мужчины, женщины… Я говорю о людях, о нормальных людях.
– Лина, Лина, головка у тебя все еще романтикой набита? Нет, ты артистка, научилась у этих кривляк-гастролеров.
Овал Аниного рта по-клоунски растянулся до ушей. Захихикала. Обе мы одного поля ягоды, я не лучше, – кольнуло Лионгину.
– Алоизас хватится. Спокойной ночи.
Лионгина стояла в головах тахты, дрожа от холода. Алоизас дышал неслышно, только медленно вздымались грудь и живот. Поблескивала лысина на самой середине макушки. Закрыты у него глаза или открыты, залиты мраком – неизвестно.
– Алоизас, спишь?
Лионгина склонилась над ним, полная раскаяния. Звонки – мне. Чужая женщина, хозяйничающая в квартире, как в своей, – моя затея. Неважно, что побудило экспериментировать, пригласить эту Аню, ничем не похожую на былую Аницету, – желание посмотреть на себя или встряхнуть Алоизаса? Сначала сверкнул было слабый огонек – Алоизас подстриг торчащие клочья бороды, перестал щеголять в толстой фланелевой рубашке, – однако скоро погас. Теперь от этой ее затеи одни неудобства. Чужой человек, вечно занятая ванна, халат японский затаскала…
Алоизас раздраженно отвернулся к стенке. Лионгина сбросила шлепанцы и юркнула под одеяло. Пальцами ноги осторожно коснулась его икры. Холодная кожа заставила ее содрогнуться. Страшно, вдруг да начну испытывать к нему отвращение! Вчера не хотелось возвращаться, моталась по городу, в который раз смотрела в битком набитом зальце то и дело обрывающийся фильм… Она зажмурилась и прильнула к его спине грудью, чтобы прогнать отвращение. Побыть как можно дольше в этом сумеречном свете, чувствуя, как теплеет спина Алоизаса. Может, ничего в жизни и нет лучше, чем спокойная, бесстрастная близость?
Алоизас совсем отодвинулся к стене.
– Не думай, что ночь. Другие уже вовсю работают.
Лионгина задержала свою хотевшую было обнять руку. Теперь ей были бы неприятны его вялые мышцы, обтянувший плечи слой жира. В полумраке росла и враждебность Алоизаса.
– Вы все работаете, только я один нет.
– Никто не сбрасывает тебя со счетов. Ты же обещал Дому просвещения брошюру? Обещал.
– Идиотство – не брошюра, – не сразу донеслось от стены.
– Хорошо, а лекции на радио?
– Сделаю, – снова послышалось после затяжного молчания. – Тема мне перестала нравиться.
– Ты же сам предложил ее.
– Не помню. Идиотская тема.
– Уж не собираешься ли ты сказать, что весь мир – идиотский, выдумка идиотов?
– Ты в этом сомневаешься?
– От наших сомнений ничего не изменится. Пока живем в этом, как ты говоришь, идиотском мире, я бы не возражала, чтобы ты несколько резвее поворачивался да и…
Оборвала на полуслове. Ляпнула бы, что не повредит им сотня-другая? Шубку без кругленькой суммы не получишь, даже если она сумеет добраться до этого дефицита из дефицитов.
Явственно увидела серебристую шубку, так отчетливо, словно в витрине, на манекене. И свою головку увидела, окутанную блестящим пышным облачком. Вырву, зубами и когтями выдеру! Если Алоизас не наскребет денег, займу. Деньги – не все, вздохнула она. Претенденток, куда более важных и влиятельных, будет тьма. Придется изворачиваться. В подсознании вырисовывался некий дипломатический ход, еще не получивший ускорения.
– Не хочу лезть в храм с торговцами. Когда погонят их оттуда, мне не придется краснеть. Ясно?
Слова Алоизаса прозвучали так, словно он берег себя для великих свершений, в то время как все остальные – и она, разумеется, – суетились ради мнимых ценностей, презренного металла.
– Ясно, Алоизас, – Лионгина не собиралась выслушивать пустую похвальбу, сотрясавшую порой его тяжелеющее тело, мысль Алоизаса с каждым днем становилась все ленивее и грузнее, – не думаю, однако, что нарушишь свои принципы, если наконец ответишь бедняге А.
Некий А. строчит ему жалостливые письма. Умоляет приехать и помочь в беде. Его-де оставила жена, забравшая с собой единственного ребенка. Мало того – родственники из дому выставляют.
– Непременно. Давно собираюсь. Письмами здесь не поможешь. Надо бы съездить на место.
– Поезжай. Почему не едешь?
– Установится погода – съезжу. Страшно нос на улицу высунуть.
– Когда установится? Когда снегу навалит?
Алоизас смолчал, жалея не только себя, но и ее.
– Ведь это же твой друг детства.
Побудешь подольше рядом, и сама тяжелеешь, перестаешь чего-либо хотеть, начинаешь во всем сомневаться. Может, история с А. разбудила бы его? Едва ли, раз уж настырная Аня не расшевелила. Все-таки разбор жалоб А. – какое-то занятие. И у нее руки бы развязались для охоты за шубкой.
– Мне пора. – Лионгина высунула ноги из-под одеяла.
– Побудь еще минутку. – В голосе извиняющиеся нотки. Вспомнил, как хлопнула вчера дверь, возвещая о ее приходе, как губы его до боли растянулись в улыбке, когда ощутил запах ее духов.
– Не могу, котик.
– Очень прошу!..
– Ну, говори. – Она снова свернулась подле него. – Что хотел сказать?
– Давай пообедаем в городе… вдвоем?
– Ты рискнешь пойти в ресторан? Ты?
– Почему бы и нет?
Она молча обдумывала, что ответить.
– Не удастся. Цейтнот. Что еще?
– Этот А… – Голос его упал. – По правде сказать, не припоминаю такого.
– Вдруг память потерял, котик? Ты же мне уши о нем прожужжал. Соседский сын. У отца учился. Еще лоб у него прыщавый. Из кустов подглядывал за купающейся Гертрудой.
Лионгина умолкла, испугавшись своих слов, вернее, слова. Гертруда. Только ее тут не хватало, когда день и без того начинается скверно. Мало я из-за нее намучилась?
Неслышно вошла Гертруда. С большим, неподвижным лицом, которого не смягчила смерть. Вокруг потемнело, словно от затмения солнца – равномерно, без теней. Даже теперь, спустя пять лет после несчастья, вмешивается она в их споры. Постоянный источник напряжения. Не изменилась и не изменится. Лионгине приходит в голову, что думает о Гертруде, как о живой.
– Закажешь ты ей наконец памятник? – Приходится заговорить о Гертруде вслух, потому что и Алоизас видит сестру. Это ясно по тому, как он отстранился, учащенно задышал.
– Спасибо, что напомнила..:
– Могла бы сама похлопотать, но Гертруде… Она была бы счастлива, если бы об этом позаботился ты, а не я.
– Была бы? Что за чушь!
– Извини, не так выразилась. Ты же понимаешь, что я хотела сказать.
– Понимаю, однако… Образцы бытового комбината громоздки, неэстетичны. Собираюсь попросить какого-нибудь знакомого архитектора.
Жива, жива, бессмертна твоя Гертруда!
– Решай сам. Но мне неприятно, что могила Гертруды зарастает. Не успеваю. Весной два раза цветы сажала. Первые выкопали. Вторые засохли.
– Я тебя ни в чем не виню.
– Может быть. Зато другие считают, что я нарочно… Не любила я ее, Алоизас, не стану лицемерить, но искренне уважала.
– Было бы за что! – печальным колоколом гудит в груди Алоизаса.
– Не надо огорчаться. А мне, котик, пора. Пропал гастролер. Ральф Игерман.
– Что – знаменитость? Иностранец?
– Все с ума посходили на знаменитостях. Ничего мы про него не знаем. Он – гость, мы – хозяева. Хочешь не хочешь – деваться некуда.
Рассказывая, Лионгина ощутила тревогу. Все, что связано с Ральфом Игерманом, прошло как-то мимо нее, а теперь чревато осложнениями.
Она выскользнула из постели, на цыпочках двинулась к телефону. Хрустели суставы. Когда дома посторонний человек, не всегда сделаешь зарядку. Не собирается она уезжать, что ли? Встряхнулась, прогоняя посторонние мысли и пытаясь сосредоточиться на Игермане. Кольцо с камнем и пробор на ретушированных волосах ничего ей не говорили, то, что подсказывало звучание имени и фамилии, было банально. Набрала номер в полутьме – к диску привыкла, как пианистка к клавиатуре. Правой рукой ловила цифры, левой массировала живот. Надо следить за собой, брюшной пресс… Она гордилась своим упругим телом. Когда по утрам не делаешь зарядку, мышцы становятся вялыми. Подобраться, восстановить форму.
Гостиницы пытались отделаться от ее вежливо-беспечного и одновременно требовательного голоса. Нет, не было никакого Игермана. Найдется, Вильнюс не Москва и не Нью-Йорк. По плечам, груди, по всему телу разливалась живительная волна деятельности, смывая тревогу о пропавшем гастролере, угрызения совести из-за Алоизаса, которого невозможно подтолкнуть ни на какое, даже минимальное дело, не говоря уже о чем-то большем, а также чувство вины из-за того, что не приведено в порядок место вечного упокоения Гертруды.
Тщательнее, чем в другие утра, поработала перед зеркалом.
Уже совсем убегая, подлетела к Алоизасу, наклонилась.
– Смотри, муженек!
– Директор, горим!
К дверям кабинета жмется Аудроне И. Вряд ли ей удалось поспать. Совсем девочка с виду – маленькая, худенькая, – однако умудрилась выйти замуж за сорокалетнего вдовца, развестись и дорастить до детского сада двух детей.
– Ну, что, Аудроне?
Вечно приходится ее успокаивать, и это надоедает, но она предана работе и своей начальнице. Лионгине трудно привыкнуть к тому, что эта маленькая женщина с растерянными голубыми глазками и некогда победительная студентка-франтиха, избалованная доченька владельца палангской виллы, – одно лицо, та самая Аудроне И., которая сыграла немалую роль в падении Алоизаса. Вместе с Алдоной И. они подняли бунт, который кончился его изгнанием. Правда, официально Алоизас Губертавичюс ушел из института по собственному желанию. Такую услугу – по ее, Лионгины, просьбе – оказал ему друг юности Эугениюс Э., нынешний директор Института культуры.
– Скандал! Форменный скандал! Я не пропустила ни одного самолета. – Глазки Аудроне И., все такие же голубые, стреляют по сторонам с изрядно увядшего личика, словно надеются поймать тут то, что ускользнуло от нее на аэродроме. – Я держала, высоко подняв, цветочек. Вот так! – Она выбрасывает над головой завернутую в целлофан едва живую гвоздику. – Не мог же он проскользнуть незамеченным. Нас просто обманули!
– Кто обманул, если не секрет?
– Он! Ральф Игерман! – Не способные сконцентрироваться на одной точке голубые глаза шарят по твидовому пиджачку Лионгины – узкие отворотики, линия плеч по последней моде. И юбочка тоже из зеленоватого твида. Аудроне на минутку забывает о скандале. С модой она не в ладах. Ни с модой, ни с аккуратностью, хотя, как всякая женщина, мечтает выглядеть элегантно. – Новый костюмчик? Какая вы красивая!
Бедная Аудроне. Лионгина думает о ней, прогоняя мысли о пропавшем гастролере. Чулки забрызганы, куртка мешком, пуговицы оторваны. А ведь была франтихой, с ней любезничали доценты и профессора, пока не арестовали папочку за аферу с угрями. Переправлял их в Швецию вместо копченой трески! Правда, сумел вскоре выкрутиться, потопив других участников тайного сговора. Тогда кто-то из мести сжег его шикарный дом. От огорчения отца хватил инфаркт, и Аудроне пришлось начинать жизнь сначала, уже не в таких благоприятных условиях. Бросила институт, хотя и был у нее голосок. Как ни странно, стала человеком, хлебнув горя. Хлебает его большими ложками и теперь – не везет ей с мужчинами.
– Придется отменять концерты, снять бронь в гостинице! Что теперь будет?
– Костюмчик вам действительно нравится? Спасибо. Еле уговорила портниху поднять плечи. Не волнуйтесь, Аудроне. Он может появиться в любой момент.
– Кто? Еронимас?
– Наш гастролер. Уж эти мне летуны-гастролеры! Не привыкли еще к их странностям? А этот, как его…
– Игерман? Ральф Игерман? За Еронимаса я спокойна! Приползет, растранжирит все деньги и приползет. А костюмчик у вас изумительный! – Аудроне нелегко одновременно думать о нескольких вещах. Она живет настоящей минутой, едва успевая обороняться от нее. Заболел ребенок – беги, вызывай врача, выздоровел – заталкивай в детсад. Пропал Еронимас – в последнее время она жила со спившимся, выгнанным из всех театров актером Еронимасом С., – мотайся по забегаловкам, пока не обнаружишь его, оборванного, спустившего купленный ею костюм и ботинки.
– Будем ждать появления Игермана или какой-нибудь информации. Нету ли у него в Вильнюсе женщины? Может, прибыл инкогнито? Будьте начеку, Аудроне!
Лионгина презрительно дергает плечом. Предположение, что в исчезновении Игермана замешана женщина, почему-то неприятно ей. И вообще – надоела вся эта история. Впервые фамилию Игермана услышала она зимой, странным своим звучанием фамилия эта слегка задела сознание и пропала, словно смытая половодьем. Однако вскоре опять всплыло непривычное сочетание экзотического имени и фамилии, правда, не столько удивляя, сколько раздражая. Летели телеграмма за телеграммой. Чтецов, экс-звезд кино и театра развелось видимо-невидимо. Игерману отказали бы без церемоний, если бы не упорство Госконцерта, – кто-то наверху поддерживал его. Шли переговоры о гастролях известного скрипача, и Гастрольбюро не хотелось портить отношения с центром. Пусть приезжает осенью, когда отдохнувшая публика жадно кидается на каждую пестро раскрашенную приманку. Теперь концерты объявлены, а об Игермане ни слуху ни духу. Не соизволил, видите ли, сообщить, где сломал себе шею.
– И не дурите мне больше голову своим подопечным! – раздраженно бросает Лионгина.
– Моим… подопечным? – Аудроне обижена и удивлена.
– Да, будете им заниматься.
Дверь за Лионгиной Губертавичене закрывается. Перед глазами еще стоит испуганное личико инспектора. Разве для того предложила я ей работу в бюро, чтобы иметь, на ком срывать злость? – упрекает себя Лионгина. Знает, что это не так, но почему вытащила Аудроне из захудалого фотоателье, трудно сказать. Было много причин – в том числе и небескорыстных, – однако убедительной ни одной. Продолжала еще дорожить всем, что касалось Алоизаса, его усилий взобраться на высоту, которую некогда наметила Гертруда и куда позже подталкивала его своим угождением и жертвами она сама?
Лионгина не любила каяться. Аудроне еще не успела привести в порядок мысли, как двери кабинета распахиваются.
– Да, чуть не забыла. Поставьте цветочек в воду. На что он будет похож?
Со скрипом выдвигается ящик, блестит вскрытая пачка сигарет «Таллин». Чертовщина, всего три штуки осталось. Что на сегодня? Финансовые документы. Брр, не люблю. История с шефским концертом… Выяснить с шубкой. Этот пункт повестки дня, как очень важный, обвела красным. Что еще? Ральф Игерман. Прекрасно, в долгу не останемся. Когда наконец объявится, купит за свой счет обратный билет. Эмиль Гилельс приехал вовремя. И Татьяна Николаева тоже минута в минуту. Даже Сан-Францисский симфонический, помнится, не опоздал. Со всеми своими трубами и литаврами. А какой-то чтец Игерман… Все, Лина?
Зазвонил телефон, она хватает трубку.
– А, Вильгельмина! Привет, привет, Алоизас благодарит за языки! – На самом деле языков он еще и не нюхал, но ничего страшного, что поворкует от его имени. – Откуда говорите, Вильгельмина, из дому? Бригита под боком? – Как медом мажешь, помянув дочку. – Здравствуй, девочка, ты – молодец! Это я, тетя Лионгина. Очень приятно, что у тебя все в порядке, очень приятно. Твоя скрипочка, я уверена, очарует весь мир. Ну Европу, если испугалась всего мира. Приезжает прекрасное меццо – шведка Эриксон. Оставлю тебе местечко в пятом ряду. Может, два, если есть спутник? Скрипочка, говоришь? Правильно, девочка, она не обманет, пока будешь прижимать к подбородку. Прижимай крепче! Теперь дай мамочку, чао, милая! – Она чмокает губами, имитируя поцелуй, и неожиданно думает: боже, какие чистые, ароматные цветы вырастают на нашем свинском навозе!
– Хвалите? Как бы не перехвалили! – Вильгельмина такая теперь мягкая, что готова положить к ногам собеседницы блага всего мира. – Вы только выбежали вчера, как мне в голову ударило: не сказала, что получаем бананы. Потому и тревожу с самого утра. Сколько вам оставить, Лионгина?
– Бананы? – Лионгина вовсе не жаждет бананов. – Оставьте кило три. У нас гостья. Съедим как-нибудь.
– Больше ничего?
– Ничего, разве что…
– Говорите, Лионгина, не стесняйтесь. Вы же знаете. Бригиточка… Я…
В голосе Вильгельмины дрожат отзвуки единственной слезы, и Лионгине неловко сразу выкладывать о лисьей шубке. С самого начала, едва она услыхала пыхтенье Вильгельмины, в голове пронеслось: вот он – кончик ниточки!
– Ваша доченька – прелесть, – снова ласкает Лионгина ухо матери и по-деловому осведомляется: – Нет ли у вас случайно знакомств в Доме моделей, Вильгельмина?
– Заглядывает к нам главный инженер обувной фабрики «Аулас». Селедку ему устраиваю. Не подойдет?
– Уже кое-что, но…
– Еще знаю одного гинеколога. Приходит за угрями и чешским пивом. Все знаменитые женщины – его клиентки. Не сомневаюсь, что и директор Дома моделей тоже.
– Неплохо, неплохо.
– Знакомств хватает, милая Лионгина. Если не заставите прыгать через слишком высокий забор, может, и перелезу.
– Высокий, Вильгельмина! Правда, карабкаться придется другим – не вам. Ваша роль ограничивается информацией.
– Чем, чем?
– Нужно только разузнать кое-что.
– Лопну от любопытства!
– Ничего особенного, разочаруетесь, когда узнаете. – Напряженный голос может выдать, и Лионгина умолкает, обмахиваясь ладонью. – Дело вот в чем. На днях в Доме моделей демонстрировали образцы продукции, в том числе – шубку из обрезков чернобурки. По секрету сказали, что она из цельных шкурок, не из обрезков, как заявили модельеры. В этом случае ее цена – триста с лишком – просто смех!
– Красивая?
– Ох!
– Хотите для себя?
Лионгина смешалась. Не обдумала все до конца. Впрочем, Вильгельмина мне предана. Скажу.
– Да, Вильгельмина, хочу. Из обрезков или нет – не столь важно. Кто на нее претендует – куда важнее.
– Тут-то собака и зарыта. Не требуется высшего образования, чтобы понять.
– Больших надежд не питаю. – Лионгине хочется оградить себя на случай неудачи. – Пока меня удовлетворила бы информация.
– Постараюсь, можете не сомневаться.
– Действовать надо немедленно, пока шубка не испарилась.
– Представляю, как она вам пойдет! Если кто и достоин такого украшения, так это вы, Лионгина. Я так благодарна вам за Бригиточку.
– Бригита – прелесть. Жду звонка. Привет, Вильгельмина, жду!
Итак, шаг сделан, первая стрела пущена в цель. Лионгина закуривает, жадно затягивается, так что сигарета даже потрескивает. Проясняется взгляд, светлеет окно; вот уже первый снежок на улице и стройная дама в заснеженной парижской шубке. Кто такая? Не Губертавичене ли, ха-ха? Что-то слишком я разволновалась. Надо остыть, стать такой же, как в другие утра. Но как? Безотчетная, не совсем пристойная радость не дает успокоится.
– Алло! Доброе утро! – Она проглатывает смешок. – Вы готовы, товарищ главбух?
Вяло, словно половину себя оставив за дверью, вваливается главный бухгалтер бюро. Раскаленные, в пятнах щеки свидетельствуют о том, что у нее – ни секундочки свободной.
– Садитесь, пожалуйста, садитесь. – На лице Лионгины радушная добрая улыбка. Половина ее тоже в другом месте в будущем, искрящемся первым снегом дне.
– Спасибо, товарищ директор. Постою.
Ах так? Не пригласила бы сесть, обязательно бы плюхнулась своим толстым задом! Поэтому не буду спешить, погуляю еще по белому проспекту, а ты постой, чучело.
Как бы не замечая неприязни, Лионгина одаривает бухгалтершу еще более любезной улыбкой.
– Надеюсь, принесли документы?
Лионгина медленно шуршит бумагами. Обнюхивает столбики цифр, как ловушки. Могла бы и не утруждаться, все тут взвешено и выверено, но она водит длинным ногтем, пока главбух не закипает. На одном из листов мелькает знакомая, уже изрядно надоевшая фамилия. Игерман. Снова Игерман.
– Что это?
– Гарантийное письмо. В гостиницу «Гинтарас».
– Так поздно?
– Есть устная договоренность. Все равно он не прибыл.
– Это не ваша забота. – Лионгина очаровательно улыбается, словно перед ней краснеет и сопит не главбух Гастрольбюро, а знаменитый маэстро.
– Кто будет платить, если не я?
– Бюро, а не вы. Немедленно пошлите курьера.
– Нет у нас больше курьера, товарищ директор.
– Что еще за шутки?
– Ушла в больницу санитаркой. Нервы не выдержали.
– Ваши нервы, надеюсь, выдерживают? – Лионгина разжимает губы лишь настолько, чтобы показать здоровые передние зубы и не обнажать коронок. Бухгалтерша ненавидит красивые зубы, у нее порченые. – Пошлите Аудроне. – Лионгине не хотелось бы гонять Аудроне, но что поделаешь.
– У нее дети болеют.
– Так снесите сами, – меланхолично предлагает Лионгина, игриво покачивая головкой.
– Пожалуйста! Только будете сидеть без зарплаты! Взрывается главбух. – Лучше бы не связывались со всякими проходимцами!
– Кого вы имеете в виду?
– Игермана этого, кого же еще.
– Уж не поменяться ли нам с вами обязанностями? Мигом разрешились бы все проблемы бюро, в том числе – и проблема курьера.
Лионгина громко смеется, приглашая и главбуха разжать губы. Вовремя звонит телефон.
– Присядьте, будет удобнее. – Лионгина указывает тяжело сопящей женщине на кресло. – Пожалейте свои вены.
Ноги у главбуха, как столбы, стянуты эластичными бинтами. В ответ на приглашение не сядет. Воплощение субординации и служебного долга.
– Доброе утро, Лионгина, – доносится хорошо знакомый, ласкающий слух низкий голос директора и художественного руководителя бюро – стало быть, ее прямого начальника – Ляонаса Б. – Не помешаю своему коммерческому гению, если попрошу заглянуть на минутку? Чертовски серое утро, просто убивающее вдохновение, бррр!
