Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Десять лет назад, когда он чуть не убил своего старшего ребёнка, младшего даже не было на этом свете. То был февраль, а Ваня родился в апреле – через два месяца после случившегося с Мики.

Слава не мог перестать думать: родись он тогда в другой семье, в другом городе, в другом роддоме, в конце концов, его бы сейчас здесь не было. Он не знал, где бы был Ваня – в его фантазиях Ване было лучше где и с кем угодно, но не здесь, не в «стабильно тяжелой коме». Это Слава его сюда привёл, всего двумя своими решениями: первым – усыновить Ваню, вторым – уехать в Канаду.

Ради того, чтобы Ваня был жив, он бы теперь отмотал любое из них обратно.

Проводив его в палату, доктор попросил:

– Постарайтесь не плакать при нём.

Слава даже и не думал, что сможет заплакать. Он хотел, но у него едва бы получилось.

Он поднёс табурет к Ваниной кровати, сел рядом и, облокотившись одной рукой на перегородку кровати, вторую протянул к лицу мальчика и дотронулся кончиками пальцев до щеки. Ваня был тёплый и дышал ровно, как спящий.

Слава взял его руку в свою и, прочистив горло, бодро заговорил:

– Слушай, Ваня… Давай договоримся: ты приходишь в себя, а я разрешаю тебе засунуть в нос столько таблеток, сколько захочешь. Хоть все. Можно всю аптечку, правда. Потом вытащим их как-нибудь, разберемся. С этим уж точно полегче будет разобраться, чем с комой. И если тебе нравится этот бардак в комнате, то, ради бога, живи в нём, я больше не буду ругаться.

Слава замолчал, возвращаясь в тишину, нарушаемую только звуком кардиомонитора: пип-пип-пип… Вот так вот, когда ты очень долго что-то говоришь-говоришь-говоришь, а в ответ слышишь только звук реанимационной палаты, становится легко заплакать. Гораздо легче, чем он думал.

Разжав Ванины пальцы, Слава быстро махнул по глазам, пряча слёзы, и снова взял сына за руку.

– Мне очень жаль, – проговорил он. Бодрость в голосе пропала, но он старался говорить твердо. – Мне очень жаль, что я прикрикнул на тебя в аэропорту, что не обнял тебя тогда, что ты всё время слышал от нас только: «Хватит», «Тише», «Прекрати», и гораздо реже слышал, что мы любим тебя, но это правда, мы тебя очень любим. Я тебя очень люблю. Мне просто всё время казалось, что тебе это… как будто меньше нужно. Как будто ты и так это знаешь, ты и так счастлив, ты и так благополучен. Прости, я… не знаю, – он выдохнул. – Я не знаю, как быть хорошим отцом. У меня не получается, меня не хватает.

По правой щеке предательски покатилась слезинка, Слава, прикрыв глаза, проигнорировал её, но следующая скатилась по левой. Нужно было признать: он заплакал.

И незамедлительно объяснился с Ваней:

– Я плачу не потому, что жалею тебя или не верю, что ты поправишься. Я плачу, потому что жалею себя. Потому что я не справился, как отец. И мне жаль… и жалко. Я сейчас поплачу, а потом подумаю, что с этим делать, чтобы к твоему возвращению домой стать гораздо лучше. И справляться лучше. Ты мне веришь?

У Вани дрогнули губы. Рефлекс, наверное, но Слава улыбнулся. Он взял Ванины пальцы, сложил из них кулачок и аккуратно приложился к нему своим кулаком.

– Дай кулачок, – прошептал он.

«Дай кулачок», – последнее, что сказал им Ваня, прежде чем уйти на поле. Он сказал это Мики, а Мики дал ему по лбу. Тоже, наверное, теперь мучается в своих бесконечных воспоминаниях до.

Слава наклонился к кровати, поцеловал Ваню в щеку, шепнул ещё раз: «Я тебя очень люблю» и вышел из палаты. Спустился на первый этаж, позвонил Льву.

Вечером Слава вернётся домой к заплаканному Мики, который попросит спеть ему колыбельную. И он, Слава, уставший и выжатый прошедшим днём, раздраженно подумает: «Чёрт, ну ты же не маленький, какого хрена…». А потом вспомнит, как пообещал Ване стать лучше, и споёт, потому что стать лучше – это перестать считать, что одному ребёнку любовь нужна больше, чем другому.

Теперь Ване было хуже, чем Мики, но Слава вторил про себя одну и ту же идею: «Тебя должно хватать на обоих, тебя должно хватать на обоих…»

Почти 15 лет. Лев [19]

У него был свой день до.

Это был не крик и не щелбан, вместо кулачка. Это была крышка пианино, сброшенная на Ванины пальцы – последнее, что он сделал для младшего сына.

Был серьёзный разговор – касающийся, к слову, самого Вани и отношений между ребятами в команде (не наносят ли ему травмы именно они?) – а Ваня уселся за пианино и, перебивая их голоса, принялся наигрывать марш Шопена. Не останавливался, хотя Лев попросил несколько раз. Стоило ли из-за этого сбрасывать крышку на пальцы? Теперь уже кажется, что не стоило.

Теперь уже всё казалось ничего не стоящим: и музыка, и весь вчерашний разговор, и обидчики из футбольной команды. То, что вчера казалось проблемой, в которой нужно разобраться, сегодня превратилось в события будто бы из другой жизни.

А вот секунды до у Льва не было. Были только секунды во время.

Лев десять лет проработал в отделении реанимации и интенсивной терапии в областной больнице. За эти десять лет он проводил сердечно-легочную реанимацию ребёнку лишь однажды: восьмилетняя девочка потеряла сознание в коридоре. Она была посетительницей, вместе с мамой приехала к бабушке. Детское отделение реанимации находилось в другом корпусе, девочку отвезли в ближайшее – на этаж выше.

Тогда он не нервничал, действовал по протоколу, завел сердце с помощью дефибриллятора. Это могла быть «внезапная кардиальная смерть», но девочка продолжила жить. Позже оказалось, что у неё аномальное строение сердца – синдром Вольфа-Паркинсона-Уайта, но это уже его не касалось и после он о девочке не вспоминал.

А оказавшись на поле перед Ваней – вспомнил. Главным образом потому, что вся его врачебная уверенность куда-то улетучилась, он нервозно соображал, что ему делать: он же ничего не умеет, он никогда не делал таких манипуляций с людьми. И это правда: таких – на траве, вместо реанимационной палаты, руками, вместо дефибриллятора – не делал ни с кем, кроме манекенов в учебных комнатах университета.

Он копался в собственной памяти:

Непрямой массаж сердца ребёнку – одной или двумя руками? Если двумя – я его не сломаю? А вдруг одной будет недостаточно, и он не выживет? Сколько нажатий? Взрослому – 100-200. А ребёнку? Вдруг будет слишком много? А если меньше, будет слишком мало…

Сомнения возникали одно за другим, но он уже действовал: как думал, как вспоминал, как чувствовал. Через его руки прошли тысячи пациентов, но теперь, когда на траве лежал самый важный в его жизни, десятилетний опыт и натренированная нервная система пошли к черту, оставив его один на один с растерянностью.

Потом, когда он приедет в больницу, врачи скажут ему, что он вообще-то молодец. Что если бы не Лев, Ваня мог бы и не продержаться эти несколько минут до приезда скорой – они бы его просто не завели. Он понимал: в этом есть правда. Массаж редко восстанавливает сердечную деятельность, но он разгоняет кровь к мозгу и сердцу, отодвигая процесс омертвения тканей. Может быть, он и правда сделал многое.

Но он сделал недостаточно.

Девочка, которую он спас пять лет назад, перенесла клиническую смерть, открыла глаза в тот же день и спросила, где мама. А его сын не открыл глаза, он впал в кому. И Лев не мог думать о том, что сделал достаточно для того, чтоб Ваня не умер. Так не бывает: он не может позволить себя быть достаточным в таком мизере, ему нужно быть достаточным для того, чтобы Ваня жил, и не вегетативно, а по-настоящему: открывал глаза и спрашивал, где Слава.

Льву думалось, что, если бы так и было, Ваня обязательно бы спросил про Славу. Не про него.

Он приехал в больницу вечером – для того, чтобы забрать Славу, но когда позвонил ему с парковки, тот спросил:

– Ты что, даже не зайдешь?

Было ясно, какой ответ считается неправильным. Поэтому сказал:

– Сейчас поднимусь.

Пока он шагал до главного входа, то думал, что дело в Ване – он не хочет идти, потому что не хочет его таким видеть. Но когда он прошел через раздвижные двери, стало ясно: дело в больнице. Он не хотел видеть больницу.

Не хотел проходить через двери реанимации – почти такие же, как в областной больнице – и не хотел бесконечно сравнивать одно с другим: как было в России и как всё устроено здесь. Не хотел видеть людей, у которых есть право носить белые халаты, и постоянно вспоминать, что у него такого права нет. В конце концов, ему было обидно, даже оскорбительно, что какой-то доктор Тонг разговаривает с ним тоном, словно Лев несмышленый ребёнок: упрощает, объясняет, смягчает информацию. Лев десятки раз повторил: «Я врач», а тот: «Да-да, конечно…», и опять: «…если удар пришёлся на височную долю, а там у нас находится зона слуха…». Лев кипел, ему хотелось заорать на него: «Я знаю! Я знаю! Я знаю!!! Заткнись, сраный китаец!».

Когда он ушёл, Лев повернулся к Славе:

– Он держит меня за идиота что ли?

– Забей.

– Он разговаривает со мной, как…

– Это сейчас неважно, – перебил Слава. – Побудь с Ваней.

Он сел на скамейку в коридоре, и Лев удивился:

– Ты не пройдёшь в палату?

– Я там весь день провёл. А ты… Может, ты хочешь побыть с ним один…

– Да не то чтобы.

– …поговорить, – добавил Слава.

Лев хмыкнул:

– Вряд ли он мне ответит.

– Он тебя слышит.

– Это не доказано.

Лев встречал таких романтиков среди коллег: «Говорите с ним, он обязательно вас услышит», но сам таким не был, а через пару лет работы и у большинства романтиков отваливалась романтичность – с ней долго не протянешь.

Сделав над собой усилие, он зашёл в палату, решив, что просто переждёт. Если для того, чтобы быть хорошим отцом в глазах Славы, он должен торчать над кроватью ребёнка в коме – он это сделает. Но для себя лично Лев не находил в этом никакого смысла.

Он прекрасно понимал ситуацию: Вани здесь нет. Ни в каком виде. Он их не слышит, а если брать за руку – не чувствует. Люди просто поддаются самообману – все люди: и родственники пациентов, и сами пациенты, которые, приходя в себя, начинают рассказывать какие-то байки. Лев за десять лет их столько наслушался, что в пору книги писать: от типичных рассказов про свет в конце туннеля до религиозного бреда в лице Иисуса, зовущего на небеса. И что теперь, во всё это он должен поверить?

Он сел на круглый табурет рядом с Ваниной постелью – боком, так, чтобы не смотреть на сына, а то от этих трубок из носа Льву становилось не по себе – он привык видеть Ваню без них. Глянул на настенные часы и решил: пятнадцать минут. Ровно столько он просидит здесь, прежде чем вернуться к Славе и заверить, что он «побыл с сыном».

Время пошло.

Первую минуту он покачивался на табурете в такт пиканью кардиомонитора. Потом надоело, он вытащил телефон, нашёл фотографию заключения (Слава прислал) и начал вчитываться: «Закрытая черепно-мозговая травма. Ушиб головного мозга тяжелой степени без сдавления. Контузионный очаг в височной доле». Лев с сочувствием глянул на Ваню: похоже, с музыкой будет покончено. Он бодрился, пытаясь шутить сам с собой: зря везли дурацкое пианино, а он же говорил…

Больше всего на свете Льву в тот момент хотелось быть по другую сторону. Быть на месте доктора Тонга. Он представлял, что, случись такое в России, он бы точно сейчас не сидел на табурете. Он бы распорядился, чтобы Ваню разместили в его отделении, и плевать ему, что оно не детское, раз он так сказал – пускай так и делают, а Ольга, она главврач, только бы поддержала. Он бы заходил в Ванину палату сколько угодно раз (даром, что не «близкий родственник»), и лично бы контролировал состояние, лечение, назначения – ничего бы не прошло мимо. И ему бы не приходилось ждать, пока какой-то доктор Тонг, сраный китайский реаниматолог с Алиэкспресса, соизволит сообщить о Ванином состоянии. Он ненавидел беспомощность и не умел с нею мириться, а в Канаде она преследовала его повсюду, куда ни плюнь. Он хотел контроля. Над всем.

Он снова посмотрел на часы. Прошло пять минут.

Резким движением поднявшись с табурета, он прошёл к двери, распахнул её и сказал:

– Слава, я так не могу.

Он нахмурился – скорее растерянно, чем строго:

– Что… не можешь?

– Не могу сидеть и ничего не делать, – он шагнул вперед, закрывая за собой дверь Ваниной палаты.

– Выбор у нас небольшой, – заметил Слава, поднимаясь со скамейки.

– Это у тебя… небольшой. А я… Вообще-то это моя работа.

Прозвучало, словно доктор Тонг отобрал у него работу, но именно так Лев себя и чувствовал. В любой ситуации он всегда лечил своих детей. Всегда. Кроме Микиной психиатрии – там уж пусть сами разбираются, а он только таблетки может помочь выпить.

Слава непонимающе смотрел на него.

– И что ты предлагаешь-то?

– Ничего, – беспомощно ответил Лев.

Вот опять – беспомощно! Но он же правда ничего не может…

– Просто это… это не для меня, – с новой силой повторил он. – Это ты можешь… ходить сюда, разговаривать. Я не против, тебе, наверное, от этого легче. Но мне – нет. Это не мой способ. Я не могу с ним разговаривать, я должен что-то делать, чтобы ему стало лучше. Не разговаривать. Не высиживать здесь время.

Слава смотрел на него с неподдельным сочувствием и Льву даже показалось, что это первый момент в Канаде, когда они друг друга услышали.

– И что делать? – спросил он.

– Не знаю! – жалко, даже жалобно повторил Лев. – Я посмотрел, что он назначает, я даже не понимаю, что это такое, у нас таких препаратов нет. Приходится всё гуглить, чтобы разобраться, и я не могу с ним об этом разговаривать, не могу говорить, что с чем-то не согласен, я же здесь никто…

Он почувствовал тепло на щеках: это Слава положил на них свои ладони. От неожиданности Лев умолк, ощущая, как тепло от любимых рук растекается по всему телу. Слава заглянул в его глаза и проговорил:

– Тише, тише… Нужно успокоиться.

– Я спокоен, – не очень спокойно ответил он.

Слава покачал головой:

– Нет. Но это нормально.

Он поднялся на носочки и прошептал Льву на ухо:

– Давай сегодня плакать, сколько хочется, а с завтрашнего дня верить в лучшее?

Лев подумал: где-то он уже это слышал, и кивнул.

Они обнялись, Лев обхватил Славу за плечи, Слава Льва – за талию, но у того уже не осталось сил думать и подсчитывать, когда они делали так в последний раз. Ясно, что чертовски давно. И ясно, что сейчас нужно было отбросить все обиды и просто сделать это, потому что они стоят перед реанимационной палатой своего ребёнка.

Спустя целую минуту, Слава первым разорвал объятие и сказал:

– Поехали к Мики.

У Льва отчего-то сел голос, и он перешёл на шепот:

– Поехали.

Слава сел за руль, Лев – рядом, на пассажирское кресло. Когда Слава выруливал с парковки, Лев заметил указатель: «Онкологическое отделение», и его посетило неожиданное узнавание: Юля. Ту фразу – сегодня плакать, а завтра верить в лучшее – он сказал однажды Славе про Юлю.

Неужели Слава запомнил её на всю жизнь?

Почти 15 лет. Слава [20]

Слава перечитывал условия государственного медицинского страхования несколько раз, поэтому был уверен в том, что там написано: страховка покрывает всё, кроме того, что не является необходимым (в этот список входила косметическая хирургия, неэкстренная стоматология и иглоукалывание). Ничего из этого Ване не требовалось, а всё, что требовалось – покрывала страховка.

Они бы получили её через две недели, а пока действовала временная – Слава купил её перед отъездом, потому что Слава вообще-то не дурак. Он прекрасно понимал, что гиперактивный Ваня может внезапно выскочить на дорогу, а депрессивный Мики – напиться таблеток, и ехать с такими детьми куда-либо без медицинского страхования – верх глупости.

Ванина страховка покрывала вызов скорой, первую помощь, госпитализацию и содержание в больнице, консультации врачей и лекарства. Да, это только частичное покрытие расходов, и да, Славе придётся в течение двух недель самому оплачивать всё остальное, и это правда дорого. Но не настолько дорого, чтобы действовать так, как предлагал Лев.

«Я вернусь в Россию, буду работать и присылать деньги», – вот что он предлагал. Впервые Слава услышал об этом на их домашнем консилиуме и не стал выяснять отношения при Мики, но все последующие дни он только и делал, что спрашивал Льва: зачем?

А Лев отвечал одной и той же фразой, настолько нелогичной, что Славе было даже странно, что её говорит Лев.

– Потому что оплачивать его лечение – дорого для нас.

– Хорошо, – соглашался Слава. – Одна твоя зарплата в сумме с моей покроют эти расходы. Что потом? Опять уволишься и вернешься?

– Ты так уверен, что реабилитация будет бесплатной?

– Я уверен в том, что там написано: бесплатно всё, что является обоснованным с медицинской точки зрения. Я думаю, лечение после комы – это обоснованная помощь.

– А если нет?

Слава логично рассудил:

– Думаю, можно спросить об этом в больнице и не гадать.

Слава был уверен в ответе. Лев, судя по всему, тоже, но принимать его не хотел. Глядя на смятение в его лице, он спросил о том, в чем подозревал мужа уже не первый день.

– Ты ищешь повод, чтобы уехать?

Лев вспыхнул:

– Я не ищу повод! Я хочу как лучше.

– Как лучше – это остаться с нами, – и, подумав, добавил: – Если ты имеешь в виду как лучше для семьи, а не для себя.

– Ну, тебе же можно делать как лучше для себя, – буркнул Лев.

Тон разговора менялся с такой скоростью, что Слава не успевал отследить настроение Льва. В считанные секунды они превратились из переживающих трагедию родителей в разводящихся супругов. А они ведь только-только снова начали спать в одной постели…

Слава сделал глубокий вдох, медленный выдох, и пообещал себе, что останется спокоен.

– Я прошу тебя не уезжать, – ровно произнес он. – Я считаю, в этом нет необходимости. Я смогу оплатить эти две недели.

Да, придётся ограничить и себя, и Мики в расходах, придётся отодвинуть его психотерапию, но две недели – это же не вся жизнь.

– А я считаю, что в таком состоянии, как у Вани, в любой момент могут возникнуть непредвиденные расходы.

– Это можно просто уточнить в больнице.

– Они могут не сказать всего.

Слава прыснул, чувствуя, что терпение заканчивается:

– Да скажи уже, как есть.

– Что?

– Что хочешь уехать. Не прикрывайся для этого Ваней.

– Я хочу уехать ради Вани.

– Ради Вани надо оставаться, а не уезжать.

Лев долго молчал и – Слава это видел – определенно чувствовал себя неправым. Кроме «а вдруг» не было ни одного аргумента, ни одной по-настоящему весомой причины для спешного отъезда. Они находились в спальне: Лев стоял, подпирая стену, Слава сидел на постели, но ему казалось, что он всё ещё там – в коридоре реанимации, один. На самом деле, Лев так и не пришёл к нему.

– Ты не понимаешь, – выдохнул Лев и, выйдя за дверь, закончил этот разговор.

Слава правда не понимал. И, более того, не хотел понимать.

О том, что он всё-таки на самом деле, прям всерьёз и по-настоящему уедет Слава узнал за два дня до самолёта – на шестой день Ваниной комы, но подозревал, что билеты у Льва появились гораздо раньше, просто он тянул с объявлением этой новости. Сказал: «Я принял это решение сам, точно также, как ты когда-то принял единоличное решение, что мы все должны переехать сюда». Слава, усмехнувшись, только покачал головой: – Бедный Лев, все принимают за тебя решения… Перевозят то в Америку, то в Канаду. Ты что, мебель?

– Ты сам прекрасно знаешь, что не оставлял мне выбора.

Слава, сидя в кресле, наблюдал, как он ходит между кроватью и шкафом, готовя свои рубашечный склад к транспортировке, и ему вдруг стало легче от мысли, что он больше не увидит эту психопатичную коллекцию.

– Полагаю, это и есть твой ответ на моё предложение, – констатировал Слава.

Лев с подозрением глянул на него:

– На какое?

– Или расставание, или психотерапия.

Лев неприятно засмеялся:

– Сейчас нам точно не до психотерапии. И я не хочу расставаться.

– Ты уезжаешь.

– Но это же не значит, что…

– А что это значит? – раздраженно перебил Слава. – Будем общаться письмами и слать друг другу стикеры с сердечком?

Лев молчал. Неудивительно: какие теперь отношения на расстоянии, спустя столько лет совместной жизни? На расстоянии можно любить друг друга, если ждёшь: из армии, с войны, да хоть из тюрьмы (в конце концов, не так уж и позорно попасть в тюрьму в наше время). Разлука переживаема, если знаешь, что она не навсегда. А расстояние между Львом и Славой становилось непримиримым: каждый хотел перетянуть на свою сторону другого, а другой не желал перетягиваться.

Только теперь Слава не понимал, зачем – и тянуть, и тянуться. Зачем уговаривать остаться человека, готового бросить его с ребёнком в коме, обещая взамен помогать деньгами, нужды в которых не так уж и много. Слава нуждался в поддержке, в опоре, в соратнике, а не в деньгах. У него в ходу была своя валюта, да только у Льва – своя. И, кажется, даже у него это были не доллары.

– У тебя проблемы с ответственностью, – негромко произнес он.

– Смешно слышать про ответственность от человека, который…

– Да, да, да, – перебил Слава. – Заведи свою шарманку про таблетки. Жаль, что я за десять лет новых поводов не подкинул, да? Приходится повторяться.

– Дело было не только в таблетках, – Лев перестал сортировать свои рубашки и остановился перед Славой. – Ты вытребовал у своей матери ребёнка, как какую-то игрушку, а потом забил на него, и если бы не я…

«Если бы не я, если бы не я, если бы не я…» – Слава слышал это уже в сотый, нет, в тысячный раз. Он поднялся с кресла (чтобы не чувствовать давления сверху-вниз) и закричал – да, закричал, и в списке «Случаев, когда Слава кричал, которые можно пересчитать по пальцам» этот будет сразу после Ваниных таблеток в носу.

– Прекрати делать вид, что без тебя наша с Мики жизнь развалилась бы! – закричал он. – Это неправда! Хватит повторять мне эту ложь!

– Что? – возмутился Лев. – Ложь? Да на мне одном тогда всё держалось…

– И что?! – перебил Слава. – Ты думаешь, у моей жизни было только два варианта развития событий: или встретить тебя, или прыгнуть с крыши с Мики? А ты не думал, что, если бы не было тебя, был бы кто-то другой? И, может, этот кто-то другой вообще бы не додумался оставить со мной ребёнка, когда я был в таком состоянии? Может, он бы даже жил с нами, а не прятался от ответственности этажом выше? Так что не надо бесконечно повторять мне: «Если бы не я»… Да если бы не ты, был бы кто-то лучше тебя, вот и всё!

У Славы кончился воздух, и он замолчал, задышав, как после бега. Лев не произнёс в ответ ни слова – и это было странно: он ни разу не попытался его перебить, и даже теперь выдерживал многозначительную паузу. Сначала Слава удивился, но почти сразу испугался и на всякий случай сделал пару шагов назад, упираясь в кресло. Подумал: вдруг ударит…

Лев не ударил. Он сунул руки в карманы брюк и с ленцой в голосе спросил:

– Всё сказал?

– Всё сказал, – бросил Слава.

– Ну, поищи кого-нибудь лучше меня.

Слава чуть не буркнул: «И поищу», но подумал, что это уже совсем… детский сад какой-то.

Лев вернулся к шкафу, вытащил небольшую спортивную сумку (когда они собирались в Канаду, он рассказывал, что этой сумке почти двадцать лет и она пережила вместе с ним все переезды) и бросил её на кровать. Слава посмотрел, с какой дотошностью (с психопатичной дотошностью!) он складывает вещи, и устало опустился обратно в кресло. Он вспомнил, как месяц назад этот человек уверял его, что проживёт здесь три года – с ним или без него – но проживёт, чтобы усыновить их детей, чтобы быть полноправным отцом… Какая же мерзость.

Слава ясно ощутил, как его нежелание, чтобы Лев уехал, трансформировалось в нежелание, чтобы он оставался. Почему он вообще за него борется? Можно подумать, он стоит того, чтобы его здесь удерживать. Удержит, а что потом? Жить в постоянном ожидании очередного предательства?

– Как-то по-идиотски всё заканчивается… – проговорил Лев.

– У наших отношений не было шанса закончиться иначе, – заметил Слава.

Он уже успокоился и говорил без эмоций, бесцветным тоном.

– А шанс не закончиться у них был?

Слава пожал плечами. Потом уверенно сказал:

– Не думаю.

– Почему? – хмыкнул Лев.

– Потому что я не люблю тебя больше, – ответил Слава, и сам удивился, как спокойно у него получилось об этом сказать.

Лев замер на секунду, но тут же сделал вид, что его это не тронуло – вот только Слава успел заметить и дрогнувшую руку, застывшую на полпути к рубашке, и потемневший взгляд.

– Давно? – спросил Лев. Тоже спокойно.

– Наверное, с того дня, как ты меня ударил.

– А почему сказал только сейчас?

– Потому что я думал, что продолжаю любить, – честно ответил Слава. – Но, наверное, это были фантомные чувства.

– Фантомные чувства… – повторил Лев.

– Ага. Что-то отрезали, а ты продолжаешь это чувствовать… Ты мне отрезал любовь к тебе.

– Жаль это слышать.

– А мне – не жаль. Наконец-то ты это сделал.

Слава поднялся с кресла и, на пути к выходу из спальни, напомнил:

– Не забудь свою любимую биту. А, и, кстати, – он снял обручальное кольцо и кинул его на кровать, рядом с вещами Льва. – Тоже можешь забрать. Продашь на Авито, раз так за деньги беспокоишься.

Он не увидел, что Лев сделал с кольцом, потому что вышел за дверь, не оборачиваясь.

Почти 15 лет. Лев [21]

Он аккуратно, кончиками пальцев, взял кольцо с постели и переложил его на тумбочку. Долго смотрел, как блестит на солнце золотой ободок, прежде чем снять с пальца своё кольцо и положить его рядом. Пусть Слава поступает с ними, как сам посчитает нужным.

Вытащил из шкафа биту, попытался запихнуть её в сумку, но она, как и двадцать лет назад, не влезала. Он закрепил её между ручек, но утром, когда Мики заявил о своём намерении проводить его в аэропорт, пришлось вернуться в спальню, взять сумку побольше и перепаковать вещи в неё. Положил биту на дно и прикрыл ворохом рубашек. Есть вещи, которые сложно объяснить.

Слава, вызвавшийся отвезти Мики (а значит, и Льва) в аэропорт, за утро сказал только одну фразу. Положив ключи на комод, бросил мельком:

– Можешь вернуться в свою квартиру.

– Это твоя квартира, – ответил Лев, не притронувшись к ключам.

Ему было даже оскорбительно Славино предположение, что из-за расставания он может отозвать своё решение о квартире обратно.

Больше они ничего друг другу не сказали. Льву было странно: вспоминая, как это начиналось, он и предположить не мог, что это так закончится. Сначала вы пятнадцать лет живёте вместе и воспитываете детей, а потом разъезжаетесь, не сказав друг другу ни слова, и делаете вид, что ни одного дня не были друг для друга самыми важными людьми на свете. С Яковом было не лучше. Сначала сорвался ради него в другую страну, а теперь вот уже двадцать лет не видел и не слышал. И, если уж совсем честно, и не вспоминал даже, хотя когда-то целых два года (а это целая вечность для восемнадцати лет) искренне считал, что любит его по-настоящему.

Теперь ему тридцать шесть. Почти тридцать семь. Если повезёт, он может прожить ещё столько же, а если очень повезёт – и того больше. Будет ли где-то на оставшемся жизненном отрезке момент, когда он поймает себя на мысли, что больше не вспоминает о Славе? А если и вспоминает, то сердце больше не ёкает. И эти четырнадцать лет жизни превратились в «просто этап», про который он скажет, что они были молодыми, глупыми и вляпались черт-те во что.

Именно так Лев теперь думал о Якове: о Якове, с которым они лежали на кровати в общаге, слушая обращение Елицина в 2000-ый год, о Якове, с которым они засыпали на разных ярусах, держась за руки, о Якове, ради сообщений которого он проживал каждый новый день, подолгу отстаивая очереди к компьютеру в университетской библиотеке. Когда-то и с ним ёкало, а теперь – ничего. Теперь есть целые годы жизни, в которые Лев ни разу о нём не подумал – ни мельком, ни всерьёз.

Мысль о том, что Слава может стать для него столь незначительным, ввергала в отчаяние, а допущение, что после Славы может появится кто-то другой – в ужас. Разве он сможет ещё раз объяснить себя другому человеку?

И всё-таки он не верил, что его так легко отпустит. У них есть дети, а это связывает до гробовой доски. Даже когда Мики будет тридцать, и он опять вляпается (обязательно вляпается, куда без этого) в какую-нибудь ерунду, им придётся позвонить друг другу и спросить, что теперь делать. А когда Ваня женится, им придётся пересечься на его свадьбе – куда уж деваться.

Странно, конечно, что он так подумал: Мики – вляпается, а Ваня – женится…

Когда они прощались с Мики в аэропорту, он чувствовал, как по швам трещит сердце – и неважно, что у сердца нет швов, и неважно, что ему претят красивые слова, вопреки всем законам логики, он был уверен: ещё чуть-чуть и у него разорвутся стенки обоих желудочков, кровь зальёт сердечную сумку, и он умрёт от обширного инфаркта только потому, что Мики стиснул его в своих объятиях и заплакал.

В ту минуту Лев готов был сказать: «Хорошо, я остаюсь». Всё, от чего он бежал, показалось ему переносимым: и ребёнок в коме, которому он не может помочь, и отсутствие работы, в которую он мог бы уйти с головой, чтобы забыть, что он не может помочь, и чувство собственной неполноценности от того, что всё это вообще случилось. Он чувствовал себя самым уязвимым в семье: Слава и Мики могли уйти от этой боли в работу и творчество, а он варился в ней без перерыва. Это было несправедливо.

Но когда сын заплакал, эта несправедливость отошла на второй план. Он подумал: «Ладно, Мики стоит того, чтобы остаться». Но потом Лев вспомнил, что дома ему больше не рады. И вообще, непонятно теперь, где тут его дом, где семья… Ничего этого больше не было. В голове постоянно звучал Славин голос: «Я не люблю тебя больше».

Поэтому он сказал Мики, что не может остаться. Если он останется, он будет жить непонятно как и работать непонятно где, и это сделает его очень-очень несчастным – а разве не больше толку от счастливого отца далеко, чем от нечастного поблизости? Последнее он только думал, а не говорил. Сказать вслух не решался, потому что слабо верил в своё счастье без Славы – скорее бодрился, чем верил. Теперь уже выбора не оставалось.

На рейсе Сеул-Новосибирск ему досталось место рядом с русскоговорящей девушкой и это было досадно. На рейсе Ванкувер-Сеул он сидел рядом с канадской бабушкой и усиленно делал вид, что не понимает английский, чтобы она с ним не разговаривала. У Льва, похоже, аура такая: все попутчики намеревались завести с ним беседу.

Вот и девушка попыталась. Он посмотрел время на смартфоне, а она вдруг:

– О-о-о-о, какая прелесть! Это ваши дети?

На заставке стояла фотография Мики и Вани. Снимок был сделан в кинотеатре, в день премьеры «Величайшего шоумена», на фото ребята дрались за ведро с попкорном (сами попросили одно большое на двоих, а потом спорили, кто съедает больше). В момент, когда Лев попросил их замереть, чтобы сделать кадр, они послушно подвисли: Ваня, обхвативший попкорн обеими руками, и Мики, одной рукой наставив Ване рожки, а второй готовясь выхватить ведро обратно.