Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Какой?

– Да так… Тебя там не было.

Когда Ваня ушел в школу, Слава забрался в душ, выкрутил холодный кран на полную и ему стало лучше. Мобильный, оставленный на стиральной машине (на случай, если будут позвонить из больницы), завибрировал новым сообщение: мама прислала в Whatsapp анимированную открытку «С добрым утром, сыночек». Позже, вытираясь махровым полотенцем одной рукой, второй Слава отправил маме эмоджи, выражающее предельную степень восторга от ее картинки. Ему не сложно, а маме приятно.

С того вечера, как он написал маме: «Привет», они стали ближе. Раньше мама не слала ему открытки по каждому поводу (только на праздники), а он не делал вид, что они ему нравятся.

Он написал маме, как сильно запутался, как мимо него пролетел чайник, как одновременно дороги и болезненны для него эти отношения. Мама начала ответное сообщение со слов: «Сыночек, я не знаю, как это у мужчин…», и Славе почему-то стало хорошо. Хотя никакого маминого совета он не получил, а получил только мамино: «Я всегда рядом», и по-прежнему не знал, что ему делать с жизнью, а всё-таки жить стало приятней.

Он устроился с графическим планшетом в спальне, надеясь отвлечься за работой – отвлечься и не думать, поехал ли Лев к Дине Юрьевне, начался ли их разговор с Мики и чем вообще всё это закончится.

Тишина в квартире стояла до обеда. Мелодия на мобильном резко разорвала атмосферу спокойствия.

Лев.

– Алло, – прохладно произнёс Слава, прижимая телефон к уху плечом.

Лев начал без предисловий:

– Мне нужна машина.

Слава опешил:

– Она сейчас где-то посреди океана, наверное.

После недолгой паузы, Лев сказал:

– Ладно. Мне нужно, чтобы ты забрал Мики из больницы до вечера.

– Зачем?

– Это в рамках психологической работы.

Слава так обрадовался слову «психологической» из уст Льва, что ничего не заподозрил.

– Ты поговорил с Диной Юрьевной?

– Да. Мы поговорили втроём.

Слава почувствовал облегчение: неужели он не безнадежен?

– Я очень рад, что ты это сделал, – искренне сказал он. – Спасибо.

Лев будто бы смутился:

– Да за что… Я же… отец.

– А эта психологическая работа… Это задание от Дины Юрьевны?

– Да, – немедленно ответил Лев.

Славе этот ответ показался уж слишком быстрым, даже заготовленным, словно Лев не хотел на нём останавливаться, и Слава подумал было расспросить об этом больше, но Лев перебил его мысль:

– Я возьму каршеринг и заеду за тобой. Напишешь расписку, хорошо?

Что-то было не так. Славе хотелось сказать: нет, расскажи по порядку. Но он испугался: вдруг, если Лев расскажет по порядку, ему придется его остановить? И тогда они с Мики никуда не поедут. Никакой «психологической работы» отца и сына. Прекрасно осознавая, какие идеи иногда посещают Льва, Слава заставил себя закрыть глаза на свои сомнения: нельзя препятствовать общению отца с сыном. Ведь так?

– Да, напишу. Приезжай.

Он приехал. Пока Слава его ждал, успел переодеться два раза. Снял теплые джинсы и надел летние, в которых еще несколько лет назад проделал дырки на коленях. Ему хотелось, чтобы Лев сказал, что он одевается не по погоде.

Это странно: ему так не хватало его заботы, что он был готов выбивать её дешевыми манипуляциями, от которых самому становилось смешно. Казалось, не было ничего проще, чем сойтись и позволить ему обнимать свои колени, целовать их через дырки мягкими, теплыми губами, согревая и… И одновременно с этим не было ничего более глупого, чем позволить этому случиться.

Он не позволял. Но заботливый нудеж хотел послушать.

В чужой машине пахло яблочным ароматизатором, и Слава невольно подумал, что в их машине пахло ими. Даже когда он возил в ней Макса и уже давно не возил Льва, он чувствовал эту странную смесь парфюмерных запахов: сандала и тропических фруктов. Там, в машине, это был единственный способ ощутить Льва немного ближе – ощутить его, как иллюзию. Теперь он был близко, но чтобы снова почувствовать его запах, нужно было прижаться к шее носом и сделать глубокий вдох.

Так делать нельзя. Поэтому они ехали в автомобиле молча, как будто Слава был не более, чем случайным пассажиром.

Спустя тридцать минут пути первым заговорил Лев.

– Ты плохо спал?

Слава повернулся к нему.

– Почему ты так думаешь?

– Выглядишь уставшим.

– Мне снился дурацкий сон.

– Какой?

– Как будто я нарисовал член на питерском мосту, как та странная арт-группа «Война», помнишь? Лет десять назад… И Бэнкси дал мне за это четыре миллиона, на которые я уехал в Америку, где встретил Якова и начал с ним встречаться, и это было поистине ужасно, хуже, чем у нас с тобой, и я каждый день своей жизни думал, куда мне от него деться, пока не догадался уехать в Новосибирск к сестре, она, кстати, была жива и встречалась со стриптизером из гей-клуба, которого Мики называл папой, не спрашивай, во сне всегда любая дичь кажется нормальной, так вот там, в кофейне, в той же самой, где мы были вчера, я встретил тебя впервые, и мы очень хорошо поговорили, ты был таким адекватным и говорил очень умные вещи, в общем, ты был гораздо умнее и приятней себя настоящего, я даже влюбился в эту версию тебя из сна, но, когда мы пошли гулять, меня пристрелили и я проснулся. Конец.

– То есть, эта версия меня кажется тебе тупой и неадекватной, да?

Слава закатил глаза:

– Версия тебя из сна точно бы так не спросила.

Лев хмыкнул. Помолчав, он сказал таким тоном, будто обиделся:

– Дебильный сон.

– Со снами такое бывает, – пожал плечами Слава.

Оставшийся отрезок пути Лев не говорил ни слова, и уже на повороте в сторону наркологической больницы Слава решил уточнить:

– Ты что, обиделся на сон?

Лев нервно проговорил:

– Я просто не понимаю, почему ты сказал, что отношения с Яковом были «даже хуже», чем со мной. Со мной что, такие ужасные, чтобы сравнивать с ними что-то ещё более ужасное?

– Господи, да прекрати, – Слава закатил глаза. – Это был просто сон.

Лев тяжело выдохнул, но кивнул:

– Ладно.

Когда они вышли из машины, Слава разглядел на Льве черный воротник рубашки, выглядывающий из-под пальто, но куда больше удивился джинсам и берцам. Его интуиция кричала, что дело плохо, а логика подсказывала, что на черном хуже видны следы грязи и крови.

Иными словами, ставя свою подпись под прошением забрать Мики из больницы под его ответственность, Слава прекрасно понимал, в чём он расписывается.

– Только чтобы Мики не пострадал, – попросил он, выходя из больницы вслед за Львом. – Слышишь?

– Он не пострадает, – заверил Лев.

И Слава действительно почувствовал себя спокойней.

Проводив сына до машины и, обменявшись парой колкостей со Львом по дороге, он уже начал отходить в сторону, когда услышал:

– Ты бы рваные джинсы зимой не носил.

Слава сбил шаг и улыбнулся – улыбнулся так широко, что не стал оборачиваться, чтобы не выдать своей глупой радости. Он ждал этой фразы больше всего на свете.

Теперь на ней продержится и весь оставшийся день.

Почти 15 лет. Лев [63]

Когда Лев был маленьким Лёвой, а Шева маленьким Юрой, они любили играть в песочнице в «червяков»: выкапывали из земли дождевых червей, разрубали их совковой лопаткой на части и наблюдали, как каждая из этих частей шевелится в отдельности. Зрелище было завораживающим, и Лёва долгое время верил, что червяки бессмертны и могут бесконечное число раз перерождаться из самих себя. Потом папа сказал ему, что черви редко регенерируют и большая часть из нарубленных кусочков – умрёт. Лёва расстроился и червей больше не рубил (а вот Юра – рубил, и со временем даже перешел на расчленение майских жуков).

Когда в кабинете психотерапевта Лев слушал историю Мики, он очень ярко представлял процесс шинкования Артура на множество мелких частей, а потом само удовольствие наблюдения, как каждая из частей тела шевелится в отдельности. И вскоре, конечно же, отмирает, ведь черви редко регенерируют.

Он вспомнил Якова, зажатого в углу душевой кабины, снова, как наяву, увидел струю крови, стекающую по его ноге.

Он вспомнил своё пробуждение в одной квартире с незнакомцем и свой страх, когда ширина ремня совпала с болезненными следами на запястьях.

Вспомнил ужас, который читал в чужих глазах. Вспомнил кошмар, который до сих пор преследовал его по ночам.

Представил, что Мики чувствует то же самое – изо дня в день, уже больше полугода. Может быть, у него есть своя Тень и свой кошмар. Может быть, трава – это и есть Тень?

Может быть, трава – это броня против неё?

Как алкоголь.

Как белые рубашки.

Как круглосуточный рабочий день.

Может быть, его сын может рассказать о нём гораздо больше, чем Лев способен осознать сам.

Он обнимал его, плачущего, говоря, в общем-то, какую-то ерунду – ерунду, которую говорят все родители, чтобы утешить ребенка. Он поймал себя на том, что говорил бы то же самое на что угодно: если бы Мики завалил экзамен, если бы потерял любимую футболку, если бы сломал руку.

Ну, не плачь, всё будет хорошо…

Льву самому становилось не по себе от того, насколько сильно эти слова ничего не значили. Он хотел бы сказать ему совсем другое – если бы мог. Если бы хватило смелости говорить.

Прости, что я позволил этому случиться. Это всё из-за меня. Я это упустил, а не должен был, это была моя обязанность – делать всё, чтобы ты был в порядке, а теперь мне кажется, что я всё делал наоборот. И это очень тяжело – вдруг осознать, что ты прошел большую часть пути не в ту сторону. Я знаю, мне нужно развернуться и пойти обратно, но когда я смотрю назад, там как будто опять… Дохрена дорог. Дохрена. И я не знаю, по какой идти. Иногда мне кажется, что это и есть родительство – миллион дорог, и какую бы ты ни выбрал, она всегда не та.

Она всегда не та.

Но вряд ли бы это помогло изнасилованному Мики почувствовать себя лучше. Поэтому он говорил, что всё будет хорошо, хотя у него нихрена не хорошо, и у Якова – нихрена не хорошо, ни у кого, с кем такое случается – нихрена не хорошо, но этой фразой принято друг другу врать.

Он врал.

А Мики слушал и плакал.

И так было противно от осознания, что они выйдут из этого кабинета, а ничего не поменяется – Мики всю жизнь будет изнасилованным, а Артур всю жизнь будет.

Где-то между этой мыслью и детским воспоминанием о совковых лопатках, Лев решил: нужно разрубить червяка.

Конечно, он думал о Славе. Невозможно было представить, чтобы он, узнав о подобном инциденте, поддержал воспитательные методы Льва. Он бы обязательно сказал, что это жестоко, негуманно, порождает насилие, ломает Мики психику и что-нибудь еще, и что-нибудь еще… Лев мог назвать каждый аргумент – и вряд ли бы ошибся хотя бы в одном.

Но он думал о дорогах: очевидно, что, воспитывая Мики, они со Славой шли разными путями. Тем не менее, они оба шли не в ту сторону, раз оказались там, где оказались. Значит, никто из них не имеет право осуждать дорогу другого.

Она просто всегда не та.

Может быть, и эта не та, но какую-то выбрать всё равно придется.

Вот о чём он думал, когда впервые за долгое время надевал черную рубашку и завязывал берцы. А когда перекидывал биту из одной руки в другую, думал о Шеве.

Мики и Шева. Как удивительно было, что его первый сын перерос его первую любовь, и как странно было говорить с ним об этом.

Но всё-таки, избивать до полусмерти человека, которого Лев когда-то называл другом, было страннее.

Лев много кого ненавидел в разные периоды своей жизни. Большую её часть он ненавидел отца, и ему казалось, эта ненависть сидит в нём до сих пор. В подростковом возрасте ненавидел Каму, Грифеля, Вальтера и Паклю – всех, кто, как он считал, был причастен к трагической Юриной судьбе. Иногда ненавидел коллег, прохожих, очереди в магазинах, соседей, подростков под окнами в два часа ночи и орущих детей. Фоново, но без перерыва ненавидел государство.

Но так, как Артура – никого и никогда. Если бы у него было ружье, он бы выстрелил. Если бы он был один, он бы его убил.

Он знал это настолько точно, что дал биту Мики – ему нельзя было бить самому. А Мики он бы не позволил перейти грань – убийство мешает спокойно спать по ночам. Контролируя чужие удары, легче было контролировать самого себя.

Потом, в лифте, когда он вёз едва стоящего на ногах Артура на восьмой этаж, он говорил ему всё, что думал – настолько честно, что это было даже нечестно. Нечестно, что эта откровенность досталась именно ему, такому мерзавцу.

Он говорил:

– Я помню его вот такого роста, – и Лев показал расстояние от пола до своего колена. – Он был маленький, еле-еле ходил и нёс какую-то белиберду, смысл которой даже Слава не всегда понимал. Он засыпал под политические передачи и плакал, если на телеке переключали «Первый канал». Однажды мы выронили его из коляски, и он потом два месяца ходил с фингалом под глазом. И ты, сволочь, сделал с этим малышом такое…

Артур посмотрел через силу возразить:

– Я сделал это со взросл…

– Заткнись нахуй, – процедил Лев. – Заткнись, или я убью тебя прямо здесь и сейчас.

Двери лифта открылись, и Лев с облегчением вытолкнул Артура наружу. Тот, не удержавшись, начал падать на пол, пачкая кровью изо рта и носа старую подъездную плитку, но Лев уже жал кнопку первого этажа.

– Дальше сам доберешься, – бросил он, прежде чем двери съехались обратно.

Когда он спустился вниз и посмотрел на счастливого, перепачканного кровью Мики, стало очевидно: ему будет трудно объяснить это Славе.

И ему было трудно.

Пока Мики отмывался от крови в ванной комнате, Лев пересказывал Славе всё, что узнал в кабинете Дины Юрьевны, всё, что услышал на записи, и всё, что они сделали с Артуром. Подробно. В какой-то момент ему показалось (и он был почти уверен, что так оно и было!), Слава улыбнулся, слушая, как они расквитались с этим уродом.

Но когда он закончил рассказ, прежний, знакомый Слава вернулся:

– Это было неправильно.

Ну, кто бы сомневался…

– У него и так проблемы с насилием, как можно было додуматься дать ему биту? Ты даже не понимаешь, насколько это нездорово!

– А, по-моему, это самое здоровое насилие, что когда-либо было в его жизни, – заметил Лев.

– Насилие не может быть здоровым.

– Думай что хочешь, мне плевать. Я, по крайней мере, хоть что-то сделал.

– Так я вообще об этом не знал!

– А если бы знал, то что? – раздражился Лев. – В полицию ты пойти не можешь. Что тогда?

Слава замолчал и Лев почувствовал себя победителем в споре. Конечно, он уже понял: это всегда не та дорога.

А той нет. Может быть, смысл в том, чтобы просто смириться: ты всегда не прав, всегда травматичен, всегда являешься причиной для многолетней психотерапии в будущем.

Он попытался вернуться в то состояние обнаженной откровенности, какое вдруг застало его в лифте с Артуром.

– Слава, это же наш малыш Мики, – проговорил Лев. – Неужели тебе не больно?

– Мне очень больно, – глухо отозвался Слава.

– И мне очень больно.

Может, если что-то и могло их сейчас примирить, то только общее несчастье. Лев сделал несмелый шаг к нему навстречу, а Слава подался вперед. Они обнялись.

Это было странно. Ни интимно, ни романтично, ни страстно. Просто очень нужно.

Отстраняясь, Лев опустил ладони на комод, невольно зажимая Славу в ловушку из своих рук, и проговорил:

– Он это заслужил. Он заслужил хуже, чем то, что мы сделали.

– Я знаю, – ответил Слава, отводя взгляд.

– Тогда пойми меня.

Слава то ли вздрогнул, то ли кивнул.

И Лев хотел поверить, что они поняли друг друга. И что эта близость, возникшая между ними на мгновение, и объятие, вдруг позволившее перешагнуть барьеры, поможет вернуть им и что-то большее.

Поэтому он и спросил, уходя:

– Можно я заеду потом?

Поэтому он и сказал, услышав отказ:

– Я люблю тебя.

Поэтому всё внутри рухнуло, когда Слава ответил:

– Иногда это похоже на наказание – быть тем, кого ты любишь.

Почти 15 лет. Слава [64]

Конечно, он злился.

В его злости было много побочных чувств: злорадное «Я же говорил!», которое хотелось бросить Льву в лицо, потому что… потому что он действительно говорил! И самым страшным теперь оказался даже не факт насилия, а отсутствие удивления. Вот что поразило Славу больше всего: он отнесся к информации Льва как к новости, неизбежность наступления которой всегда понимал, но трусливо не читал заголовки газет.

Теперь его ткнули в заголовок носом.

Твоего старшего сына изнасиловали, ты знал об этом еще в июне, но ничего не предпринял.

Твой младший сын уронил на себя ворота, ты знал, что ему плохо, задолго до этого, но ничего не предпринял.

Распишись в собственной беспомощности, лузер.

С детьми хороших родителей такого ведь не случается, да? Он всё время об этом думал. Он думаю: с Юлей он бы никогда… Или: в детском доме он бы никогда… Каждое его решение теперь казалось Славе провальным: всякий раз, когда он думал, что спасает детей, он утягивал их за собой в бездну.

И, кроме того, что он ни за чем не смог уследить, он еще и провалился как пример для подражания.

Становясь родителем в двадцать лет, Слава представлял себе иначе тот образ отца, который будет вдохновлять его сына. Он воображал, как покажет Мики, что совсем не обязательно говорить на языке силы, чтобы быть «настоящим мужчиной». Он думал, что сможет объяснить своим примером, что «настоящий мужчина» – это морально устаревший конструкт, и любой мужчина – настоящий, если он чувствует себя таковым. Стараясь не навешивать на Мики никаких долженствований, он всё равно угодил в родительскую ловушку ожиданий: он ждал от него мягкости, эмпатийности, отказа от насилия и приверженности пацифистских взглядов.

Теперь его сын, только-только отмывшись от чужой крови, с удовольствием выдавал жестокие, изуверские конструкции слов: «Я черпаю энергию из крови насильников!» и «Нет, это было хорошо, это было очень хорошо».

А потом он, с вдохновенным восторгом, сказал фразу, об которую тот образ отца, который годами выстраивал Слава, разбился в пух и прах.

«А ты знаешь, что папа был скинхедом?»

Слава никогда не слышал такого благоговейного восхищения от сына. Всё, что он считал в себе сильными сторонами – спокойствие, рациональность, дипломатичность – меркло перед отцом с битой. Перед отцом в берцах. Перед отцом, который позовёт избить человека.

И, может, это злило Славу больше всего остального. Ревность.

В полночь в дверь позвонили. В кровати недовольно заелозил засыпающий Ваня, и Слава, прежде чем впустить незваного гостя, прикрыл дверь в детскую. Бесшумно ступив на порог, он заглянул в глазок. Кто бы сомневался…

Открыв дверь, Слава сказал тоном родителя младенца:

– Чего ты трезвонишь? Ребенок спит.

Лев, прислонившись к косяку, виновато прошептал:

– Прости.

– Я просил не приезжать, – напомнил Слава.

– Нашего ребенка изнасиловали, – негромко сказал Лев. – Ты даже не хочешь это обсудить?

Слава не знал, хотел этого или нет. Но если одному из них было необходимо поделиться болью с другим, он посчитал неправильным отказать, и сделал шаг в сторону, пропуская Льва.

Он снял пальто, оставшись в тёмной футболке и джинсах, и Слава испытал облегчение, не увидев ни белой рубашки, ни выглаженных брюк. Сдержав удивление (боясь спугнуть новый имидж Льва излишними эмоциями), Слава спросил, вешая пальто Льва на вешалку: – Сделать тебе чай?

– Кофе, – попросил Лев.

Слава, усмехнувшись, напомнил:

– Я же делаю «бледную разведенную в молоке бурду».

– Меня устроит любая бурда, если её сделаешь ты, – и он неожиданно прижался губами к Славиному виску, сократив расстояние до миллиметров.

Слава задохнулся на полувдохе, втягивая сандаловый запах, удерживаясь от порыва зарыться носом в теплую шею.

– Ты нарушил дистанцию, – хрипло поговорил Слава.

– А зачем она сейчас нужна?

Он не нашелся, что на это ответить.

Они прошли на кухню, где Славу вдруг передернуло от странного узнавания ситуации: Лев, устроившись за столом, внимательно следит, как он ставит чайник на плиту. Орудие, пригодное для швыряния об стену, теперь было на его стороне.

Подавляя в себе эти не к месту вылезшие в памяти болезненные переживания, Слава залил крупинки растворимого кофе кипятком и молоком, и, размешав, поставил кружку перед Львом. Себе сделал чай.

Они сели друг напротив друга, как в том кафе, где состоялся один из худших разговоров об их отношениях. А теперь предстояло говорить о другом.

– Ты был прав, – вдруг сказал Лев.

Слава поднял на него взгляд, спрашивая: что это значит? Не верилось, что он это всерьёз.

– Мне не надо было его звать.

Слава молчал, удерживаясь от раздраженного: «Я же говорил!». Но что тут еще скажешь? Он действительно об этом говорил.

– Не могу перестать думать о том, что всё то время, пока мы ругались, сходились и расходились, с нашим сыном происходило… всё это, – продолжал Лев. – Тебе не кажется, что мы тратили время на какую-то хрень?

Слава усмехнулся:

– Изнасилование нашего сына не отменяет того, что делал ты.

– А что делал я?

– Ты и сам знаешь, я устал снова и снова перечислять. Может, если бы я раньше начал «тратить время на какую-то хрень», этого бы вообще не случилось.

– И у тебя тоже я виноват, – хмыкнул Лев.

– Я не так сказал.

– А как ты сказал?

– Я имел в виду, что та нездоровая модель отношений, которую мы демонстрировали детям, учила их строить такие же нездоровые отношения с другими людьми. Это повышало риск попасть в ужасную ситуацию. Нам стоило разобраться друг с другом гораздо раньше.

– То есть, расстаться гораздо раньше, – кивнул Лев.

– Я много раз предлагал тебе другие варианты.

– Которые начинаются на слово «психо»? – насмешливо уточнил муж.

– Именно они.

Лев покачал головой, посмотрев в сторону:

– Какая теперь уже разница? Может, ходи я на психотерапию, его бы еще в семь лет сбил автобус, потому что я бы не смог забрать его из школы. Откуда тебе знать, что любая другая альтернатива лучше того, что есть сейчас? Может, лучшая реальность – это та, в которой мы живём, а не та, которая тебе снится?

С этим сложно поспорить, когда в альтернативной реальности тебе выстреливают в живот.

Но Слава с надеждой спросил:

– Может, хотя бы сейчас начнешь?

– Ты хочешь, чтобы Мики сбил автобус? Мало тебе, что ребенка изнасиловали, ты еще и усугубляешь, да?

– Не смешно, – ответил Слава, но улыбку сдержать не сумел.

Лев серьёзно сказал:

– Я подумаю. Обещаю.

От неожиданности Слава сел прямее.

– О психотерапии? Серьезно?

Лев кивнул.

– Я бы очень хотел, чтобы у нас всё наладилось, – несмело дотронувшись до Славиной руки, он уточнил: – А ты?

Наверное, когда хочешь зарыться носом в чью-то шею и вдыхать его запах до ощущения головокружения – это, значит, да? Слава тоже кивнул.

– Можно провести с тобой ночь? – шепотом спросил Лев.

Слава ответил тоже шепотом:

– Можно. После психотерапии.

– Я не имел в виду секс, может, просто…

– Я пока не готов, – перебил его Слава. – Даже к «просто».

Лев на удивление спокойно принял этот ответ. Допив свой кофе, он сказал:

– Тогда я пойду.

– Иди.

Он вышел из-за стола и, наклонившись, прошептал Славе на ухо:

– Хочу, чтоб ты знал: во всех моих вселенных лучшее, что со мной случается – это ты.

Почти 15 лет. Лев [65]

Одной из любимых фраз его отца была: «Учеба – это твоя ответственность». Или, если брать шире: «Я зарабатываю деньги, содержу тебя, обеспечиваю твоё будущее, а ты не можешь справиться со своей единственной ответственностью – учебой!».

Лев слышал это каждый раз, когда получал оценки ниже четверки. Иногда, если отец был в благодушном настроении, наказания за «безответственность» ограничивались ленивыми подзатыльниками, но в худшие из дней папа применял прут.

Еще будучи маленьким, Лёва, плача в комнате, думал: «Никогда не буду бить детей из-за троек».

Он сдержал это обещание перед собой – он никогда не бил ни Мики, ни Ваню за плохие оценки. Даже в мыслях не было. Это было табу, а все табу он вынес из собственного детства: не повторять за отцом, не повторять за отцом, не повторять за отцом…

Он не думал, что вырывания листков из тетрадки травмируют Мики также, как его в своё время травмировал хлесткий прутик. Ему было смешно от этой мысли. Это смешно звучало и неуместно выглядело рядом.

Но Мики говорил ему: «Я другой», и Льву приходилось слушать, потому что…

Потому что когда вы сидите в холле наркологической больнице, слушать – это всё, что тебе остается. Все действия были выполнены до. Все они были настолько неправильными, что вы оказались здесь.

Теперь приходится слушать.

Да, он заставлял его переписывать домашнюю работу, если в ней были помарки, и перебирал его рюкзак, потому что не верил, что первоклассник может сложить вещи нормально.

Он так переживал. Он так переживал, что они геи с ребенком, он так переживал не справится – ведь если они не справятся, значит, геи и ребенок – это правда никуда не годится. Если он будет худшим в классе – он будет таким, потому что они геи. Если у него будут самые неопрятные тетради – это будет выглядеть так, будто геи не могут научить его опрятности. Если в его рюкзаке всё будет свалено как попало, это значит, геи не смогли привить ему аккуратное обращение с личными вещами.

Что бы ни сделал Мики, это будет означать, что они провалились не просто как родители, а как гей-родители. Их родительский авторитет был заранее поставлен под сомнение всем миром, и Льву казалось, что это глобальный эксперимент, в котором он облажается, если его сын будет получать двойки и ходить в школу с кляксами в тетрадях. Только и всего.

Он просто не хотел провалиться.

А теперь они в наркологической клинике. Долбаные тетрадные листочки, если бы он знал, что это приведет к наркотикам, он бы никогда их не тронул!..

Но Дина Юрьевна говорит, это совокупность.

В конце концов, всё свелось к тому, что он неправильно использовал приставку «не». Вместо «не бить детей», он думал: «не бить детей чаще, чем били меня». Оказалось, их вообще неправильно бить.

Не то чтобы это новость. Не то чтобы с этим вообще кто-то спорил. Но как хочется растянуть это страшное слово – «насилие» – в его смысловом диапазоне.

Как хочется сказать: «Два раза ударил – это разве насилие?»

Как хочется сказать: «Да всего лишь пощечина, ты хоть знаешь, что меня били прутом?»

Как хочется сказать: «Да это и не битьё, это же в воспитательных целях».

Никому не хочется видеть себя извергом, при виде которого маленький ребенок забивается в угол. И Льву тоже не хотелось.

Но, тем не менее, Мики был в углу. Прямо в тот момент, когда они сидели на разных концах клеенчатой скамейки в больничном коридоре, Мики был в углу – и Лев чувствовал это, как никогда раньше.

Настало время взять малыша на ручки.

И он извинялся перед ним, снова и снова повторяя, как ему жаль, а потом обнимал сына за плечи, и Мики плакал, а он говорил, как сильно облажался, и как горько, что уже ничего изменить нельзя.

В том, что было. А в том, что ещё только будет?..

Когда пришёл Слава, он попросил его взять ту визитку у Дины Юрьевны – ту визитку с номерами психотерапевтов. Он постеснялся вернуться за нею сам. Уходя, он так кичился тем, что всё про себя давно понял, что его возвращение выглядело бы ужасно пораженчески.

Только через время он поймёт, что если бы вернулся за визиткой сам, это выглядело бы победой, а не поражением. Но пока – так.

Дома Слава сообщил, что Дина Юрьевна дала два контакта: один – для парной терапии, другой – для индивидуальной. Лев вцепился в первый, как в спасительный круг.

– Пожалуйста, пошли со мной, – почти взмолился он.

Слава сказал:

– Я пойду. Если к этому, – он указал на индивидуального терапевта, – ты тоже сходишь.

Лев беспомощно, прямо как перед Диной Юрьевной, повторил:

– Слушай, я, правда, не знаю, зачем. Я знаю, почему я такой. Я знаю про своего отца…

– Вопрос не в том, знаешь ли ты причины, – перебил его Слава. – Вопрос, умеешь ли ты с ними жить?

Лев вздохнул, признавая: он не умеет.

– Хорошо, – через силу согласился он. – Я начну.

И тогда случилось совсем неожиданное: Слава, первым нарушив дистанцию, обнял его. Длинные пальцы нежно прошлись по лопаткам, и Лев вздрогнул, как от электрического заряда.

– Ты чего? – тихонько засмеялся муж.

– Ничего, – прошептал Лев. – Просто люблю тебя.

Он ждал, что Слава скажет о любви в ответ, но он, чуть отстранившись, мягко пообещал:

– Если тебе нужна поддержка, я рядом.

Лев подумал, что это всё равно, что «Я тебя люблю», только чуть-чуть по-другому.

Он скосил взгляд на комод, где Слава оставил визитку с именем некого Дениса Сергеевича, и почувствовал, как при мысли о консультации внутри скручивается узел. Денис Сергеевич, блин…

– Слава, – произнёс он, решив, что ему нужна поддержка. – Я не хочу, чтобы моим терапевтом был мужчина.

Он как будто бы удивился, слегка нахмурил брови:

– Почему?

Лев решил быть честным с собой и с ним до конца:

– Потому что я боюсь мужчин.

– Давно? – без насмешки спросил он.

А Лев без насмешки ответил:

– Кажется, всю жизнь.

– Я не знал, – растерянно отозвался Слава. – И меня боишься?

Лев ответил как можно честнее и перед ним, и перед собой:

– Возможно, некоторые ужасные вещи случались между нами, потому что я действительно тебя боюсь. Не специально... То есть... Неосознанно. Да? Так правильно говорить?

Он попытался сгладить эту информацию неловкой шуткой, но Слава не улыбнулся, только серьёзно кивнул. Подумав, сказал:

– Я найду тебе терапевтку через коммьюнити-центры.

– Спасибо, – отозвался Лев.

– Спасибо, что сказал…

Льва напугало то, каким расстроенным вдруг стал выглядеть Слава, и он, метнувшись к нему, попытался сгладить ситуацию:

– Слушай, но я всё равно тебя люблю, безумно, и наших детей тоже, хотя вы все мужчины, и это, конечно, ахренеть как пугает, но… То есть… Я хочу сказать… Мне как будто кажется, что от мужчин можно ожидать чего угодно. Чего угодно, понимаешь? Только расслабишься, а он уже употребляет наркотики, или пустил свою жизнь по наклонной, или бьёт жену, или… Женщины в моей жизни были куда предсказуемей. С ними можно было расслабляться сколько угодно, и на утро я всё равно обнаруживал себя там же, где был с вечера – ни Карина, ни Катя, ни Пелагея, ни даже моя мать, никто из них не делал со мной ничего по-настоящему стрёмного, но мужчины…

Он выдохся и, замолчав на секунду, неловко усмехнулся:

– Извини, вообще-я просто хотел сказать, что в любом случае люблю тебя.

Он устало провёл ладонью по лицу. Всё смешалось: Мики, отец, Юра, пробуждение с незнакомцем в квартире… Как будто нужно было сказать про одно, а сказалось сразу про всё.

– Обязательно объясни всё это своей психотерапевтке, – попросил Слава.

Лев кивнул, соглашаясь:

– Хорошо.

Слава, встав на цыпочки, улыбнулся в его губы:

– Тебе ужасно идёт искренность.

А потом поцеловал.

У Льва ёкнуло сердце и вспотели ладони: это был их первый поцелуй с той жуткой ночи, когда они ругались до хрипоты в канадском доме, пока их сына насиловали. С того дня они больше не приближались друг к другу вот так.