Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Слава мрачно усмехнулся. Это была другая история.

Почти 15 лет. Лев [39]

В спальне стояло икеевское кресло с деревянным каркасом: изогнутое и слегка пружинящее, если откинуться на спинку. Сначала они с Тахиром повалились на кровать, но у Льва, уже изрядно выпившего, закружилась голова. Отодвинув от себя парня, он сказал: «Лучше сидя».

Он поставил на пол, возле извитых ножек, стакан с виски, и расположился в кресле, пристроив голову на мягком изголовье. Тахир забрался на его колени, садясь верхом и пытаясь прильнуть ко Льву в пьяном поцелуе. Тот увернулся, поправил рукой член и кивнул Тахиру: – Садись уже.

За последние две недели это был уже пятый раз. Тахир сам связался со Львом: припомнил его прощальные слова: «Приходи, если захочешь, чтобы я тебя трахнул». Вот он и пришёл. И спросил, совершенно невинно мигая большими глазками: «Трахнешь?».

Лев в тот вечер был трезвым. Они поднялись в его квартиру, он толкнул Тахира на кровать и трахнул. Без сантиментов, но и без грубости: старался быть осторожней. Тахиру понравилось, но он всё равно сказал: «Толкаться было необязательно».

Лев удивился, но не просьбе, а собственным действиям, которых даже не заметил: таким привычным был этот жест – толкнуть. Перебрав свои воспоминания, он добрался до отношений с Яковом и понял, что так обычно и делал: швырял его в постель, выдавая этот странный, сочащийся агрессией порыв, за страсть. И ведь так было всегда. Без договоренностей.

Теперь уже и самому Льву это показалось странным: его на кровать никогда не толкали. Ну, если не считать… В общем, не толкали.

Раньше он думал, что так надо. Мол, есть всякие изнеженные мальчики, сделанные из другого теста, и они любят, чтобы их брали, чтобы с ними грубо обращались, что это их возбуждает. Эта идея так плотно засела в его голове, что Лев никогда в ней не сомневался, не пытался отнестись критически, всё раскладывалось как дважды-два: если трахать, то грубо, а если кто-то хочет, чтобы его трахнули, значит, хочет грубости. Умозаключение не вступало в противоречие даже с его собственными желаниями: себя-то он изнеженным не считал несмотря ни на что. И так отработал жест швыряния до автоматизма, что повторил его спустя двадцать лет.

Со Славой.

Во второй раз Лев позволил Тахиру лечь в постель самому, и даже пару раз спросил, что он хочет, хотя ему было не очень интересно (и не очень хотелось перестраиваться под его желания). Хорошо, что Тахир на всё отвечал: «И так нормально».

Когда Лев занимался сексом трезвым, он был хорош. Не искусен, как любовник, а тактичен, как партнёр: внимательно отслеживал свои реакции, был осторожным и участливым («Так хорошо? А так?»). Теперь он всегда был активом, всегда, других ролей он больше не признавал.

Зато признавал, что в этом мире, полном ужасных и жестоких мужчин-активов, он может научиться быть другим партнёром, и, желая таким стать, тренировался на Тахире. В глубине души он мечтал, что, научившись заниматься нормальным сексом с ним, он однажды сможет показать измененную версию себя Славе. Тогда Слава перестанет отказываться, боясь, что Лев ему навредит. И они, заново отстроив отношения, наконец-то всё расставят по своим местам: изнеженному мальчику Славе в блёстках и женских шмотках больше не придётся трахать его, настоящего брутального мужчину в строгих костюмах.

Но пока это были только мечты. Напиваясь (если напиться, мечталось легче), Лев терял часть своей осторожности, и начинал развязно вести себя с Тахиром. В прошлый раз секс закончился скандалом из-за предложения Льва: «А может, мне тебя тоже напоить до беспамятства, чтобы ты потом знать не знал, что я с тобой делал, м? Как тебе идея?». Тахир ответил, что идея идиотская, в той ситуации виноват сам Лев, никто ему алкоголь внутривенно не вводил, и вообще «хватит драматизировать, ты сейчас тоже пьяный, на утро будешь меня обвинять в насилии?». Лев пригрозил, что, если он не заткнется, сам окажется изнасилованным, и Тахир заметно испугался, Лев тоже испугался (самого себя), и добавил: «Шучу».

Теперь они были в кресле. Оно качалось, как тогда, с Яковом. Как кресло-качалка в подвале Камы. Лев время от времени опускал руку к стакану с виски, подносил его к губам и отпивал. Он разглядывал смуглую кожу, белую полоску шрама с правой стороны, над пахом – след удаленного аппендикса. Этот шрам раздражал Льва – у Славы такого не было.

Он опустил руки на бедра Тахира и слегка отстранил его от себя:

– Хватит.

Тот удивился: они же только-только завелись.

– Хватит?

– Да. Мне скучно.

Тахир замер на его коленях, и Лев слегка ударил его по ягодице, призывая быстрее подняться.

– Ты умеешь обламывать, – заметил Тахир, перекидывая ногу и слезая.

– Сегодня всё как-то… хреново, – сказал Лев и про секс, и про день.

Тахир, неспешно одеваясь, заметил:

– Потому что ты пьяный. Когда трезвый, с тобой… лучше.

– Тебе, – усмехнулся Лев, снова отпивая из стакана. – А мне с собой хуже, когда я трезвый.

Тахир вздохнул, опустил взгляд – вроде как на ремень, а не от неловкости – но спросил очень неловко:

– Может, завтра…

– Опять?

– Нет! Я имел в виду… Может, завтра сходим погулять?

Лев прыснул:

– Что сделаем?

Тахир нервно заткнул рубашку за пояс и буркнул:

– Неважно.

Когда он уходил, Лев перешёл на русский, сказал ему вслед: «Гуляй». Надеялся, что Тахир не поймёт. И в то же время хотел, чтобы он понял.

На завтра у него были другие планы.

Одевшись, он собрал пустые бутылки и поставил их на кухне возле мусорного ведра. Мимоходом насыпал корм в собачью миску и потрепал Сэм за ухом.

– Надеюсь, ты никому не расскажешь обо всём этом…

Когда приходил Тахир, Лев запирал спальню и не позволял собаке зайти внутрь. Ему почему-то казалось, что она всё поймёт: поймёт, что он привел в свою постель чужого человека, и будет лаять, и осуждать, и смотреть неотрывно своими грустными собачьими глазами. Он не был готов столкнуться с осуждением.

Следующим днём, после работы, он зашёл к Антонине Андреевне.

Так теперь повелось: он предлагал помощь – что-нибудь подкрутить, прибить или починить – она отказывалась, он настаивал, она соглашалась, он приходил вместе с Сэм (они со Славиной мамой привязались друг к другу), и, пока женщины обнимались на диване, он оказывал услуги плотника и электрика, потом Антонина Андреевна его кормила (в какой-то момент Лев поймал себя на том, что ест только у неё – раз в день или даже в два дня, а остальное время – пьет), а за обедом они, как правило, разговаривали о Славе. Лев жил этими моментами: когда можно будет о нём послушать. Что угодно. Любую ерунду, любую сюсипусичную историю о первых шагах, любую мамскую хрень про ветрянку – он хотел все эти истории.

Иногда Антонину Андреевну по-старушечьи переклинивало и вместо Славы она начинала говорить о Мики – каким был он, каким были его первые слова, как смешно торчали его волосы по сторонам. Лев об этом тоже терпеливо слушал, напоминая себе: «Это мой ребёнок. Это тоже важно», но сам ждал любой возможности соскочить с темы и снова что-нибудь спросить о Славе.

Он презирал себе за это. Он презирал себя, когда, отвечая на Микины звонки, надеялся, что сын будет не один, что вместе с ним на экране появится Слава (с тех пор, как Ваня очнулся и начал восстанавливаться, их звонки тет-а-тет почти прекратились). Мики всегда был один. Лев всегда испытывал гадкое разочарование – в первую очередь, в самом себе. Ну почему, почему он такой зацикленный на нём?! Он бы тоже хотел так уметь, чтобы дети всегда на первом месте, он даже научился говорить им об этом, говорить: «Я люблю тебя больше всех на свете», а на самом деле: «…после Славы». Больше всех на свете, но после Славы.

В тот день Антонина Андреевна говорила о себе. Лев нетерпеливо дергал ногой под столом.

Она говорила о войне. Говорила, что родилась в разгар войны: когда мама ходила беременной, отец сидел в фашистком плену, а когда война закончилась, отца снова забрали в лагерь, только уже в «свой» – как врага народа. Говорила, говорила и говорила… Как впервые увидела папу в шесть лет, как он не любил рассказывать о войне, как единственное воспоминание, которым он поделился – трупы, пластами сложенные друг на дружке.

Лев перебил её. Возможно, некрасиво, жестоко, неуместно, но вполне искренне:

– Вы этого хотели для Славы?

Это не было попыткой увильнуть от темы. Вопрос возник по-настоящему.

– В смысле? – удивилась она.

– Когда вы ему сказали, что лучше бы была война, и он там умер, вы имели в виду именно это? Трупы, сложенные пластами?

Он оскорбился за Славу, когда услышал об этом впервые. И был оскорблен до сих пор.

Антонина Андреевна подняла на него влажные глаза. Льву сделалось не по себе. Он думал, она сейчас расплачется, но она негромко проговорила:

– Это жестокие слова.

– Какие? – уточнил он, стараясь держаться отстраненно. – Ваши?

– И твои.

Он повел плечом. Мол, может быть. Он о них не пожалел, даже если бы пришлось смотреть, как она плачет.

– Вы его предали, – прошептал он.

– Ты тоже…

Лев вскинул глаза:

– Я?! Нет…

– Но ты же здесь. А он там.

Он запротестовал:

– И что? Вы даже не знаете, как всё было, что он сказал мне…

Она спокойно перебила его:

– Но я знаю, что, когда Ваня лежал в коме, ты был здесь, а он – там. Ты сам это рассказал.

– Вы не понимаете, он сказал, что не любит меня, что я не нужен там, так какой смысл был…

– Какой смысл был оставаться со своим ребёнком? – усмехнулась она.

– Я был там не нужен…

– Кому?

– Ему, – ответил он, имея в виду Славу.

Она сразу поняла, что он о Славе.

– А ребёнку?

– Не знаю. Ребёнок был в коме. Не разговаривал.

– А Мики?

– Что Мики?

– Он разговаривал?

– К чему вы это спрашиваете?

– Да так…

Они замолчали. Лев попробовал остывший час на вкус – тот стал противно-холодным, прямо как всё вокруг. Весь их разговор. И эта кухня с выцветшими лилиями на стенах.

– Я вижу, что ты алкоголик, – неожиданно выдала она.

В нём тут же проснулась новая готовность спорить:

– Я не…

– Я вижу.

Лев поразился, как она умеет оборвать его этим спокойным старушечьим голоском, и стушевался.

– Не надо спрашивать меня, что я имела в виду, когда говорила глупости. В чём ты хочешь меня уличить? В маразме? Мне семьдесят шесть лет, я имею право быть в маразме! – воскликнула она. – Лучше спроси себя, что имел в виду ты, когда решил прийти в их семью. И имел ли ты в виду то, что получилось в итоге?

– А что такого получилось? – кривя губы в полуулыбке, спросил Лев.

Она пожала плечами:

– Тебе видней.

Он хотел сказать ей: «Ну, вообще-то, Антонина Андреевна, вы ничего не понимаете, и судить не можете».

И ещё: «Ну, вообще-то, он меня заставил прийти в семью»

И: «Ну, вообще-то, всё нормально получилось, что вам не нравится?»

Но вместо этого спросил:

– Можно ещё чаю?

Почти 15 лет. Слава [40]

Дольше всего спорили, кто будет Красным, самым главным из Могучих Рейнджеров. Красным хотели быть все, но Максим говорил, что должен быть он, потому что он был самым главным ещё в садике. У Максима, Лёни, Андрея и Владика дружили мамы: они, договорившись, отдали мальчиков в один детский сад, а потом в одну школу, и даже подсуетились, чтобы все попали в один класс, а не разбились на параллели. Слава в этой команде был новеньким, а потому вообще не претендовал на роль Красного. Да и «Могучих Рейнджеров» он не любил, ему не нравилось про сражения, супергероев и монстров, и ребята смотрели в какой-то ужасной озвучке, где голоса на английском звучали в унисон с низким мужским голом на русском. По телеку «Рейнджеров» не показывали, но папа Лёни был «пиратом» (Славик только повзрослев понял, что папа Лёни не был морским разбойником) и у него имелась кассета с двумя сезонами телесериала.

На перемене, пока ребята спорили, кому какой цвет достанется, Славик сидел рядышком, на подоконнике, и с любопытством прислушивался к аргументам.

– Я должен быть Красным, у меня галстук Красный!

– И что? Я тоже мог бы прийти с красным галстуком!

– А у меня волосы как у актёра, который играет Красного!

– Неправда! Ты вообще не похож!

Посреди этого гвалта неожиданно раздался голос Владика:

– Может, Слава будет Красным?

Слава мигнул:

– Я?

– Ну да, – кивнул Владик. – Ты единственный не споришь. Значит, заслуживаешь.

Владик, конечно, был удивительным: мягкий, вежливый, доброжелательный. Всегда очень послушно сидел на уроках, поднимал руку, когда хотел задать вопрос, а потом вставал и спрашивал, будто с книжки читал – так складно, умно и вдумчиво. Славе до сих пор было странно, что тогда, на линейке, Владик тоже там был: обижал Милану, смеялся над её беззащитностью. Хотя он уже плохо помнил детали: может, Владик и не смеялся. Казалось, трое говорили, пока один молчал.

Теперь они уже никого не обижали, всё было наоборот: они становились Рейнджерами, защитниками мира на земле. Ну, или хотя бы в классе.

Лёня и Андрей были готовы запротестовать против идеи Владика, но Макс, глянув на Славу, сказал:

– Ладно. Это справедливо.

И те двое не решились возразить. Всё-таки Максим был главным в детском саду.

Славе нравился Максим за то, каким он становился, когда не был Рейнджером, не был лидером, не был зачинщиком всего плохого против всего хорошего. Славе нравилось проводить его мимо собаки и делать это только их секретом. Нравилось, как на совместных ночевках у кого-нибудь из Рейнджеров дома (мамы всегда стелили им одну большую постель из матрасов на полу), Максим сжимал Славину руку под одеялом, потому что боялся темноты и не мог уснуть. И никто больше не знал, что они держатся за руки, когда спят. Он влюбился в ту версию Максима, которая предназначалась для него одного.

А Максим, которого видели все, Славе не нравился. Славе не нравился Максим, который храбрился, что залезет на дерево выше, чем Слава, а потом, сделав это, смотрел на него насмешливо сверху-вниз. Не нравился Максим, который, играя в вышибалу на физкультуре, всегда целился в Славу, потому что знал, что он хуже других уворачивается от мяча. Зато эту версию Максима любили все остальные.

Славик учился уживаться и с тем, и с другим.

Когда мальчики единогласно решили, что Красным будет Слава, Максим поспешил отхватить себе Черного, а Владик – Синего. В компании повисла неловкость, Андрей и Лёня переглянулись. Оставшиеся – Розовый и Желтый – были девочками.

– Мы можем перепридумать, что они мальчики, – подсказал Славик.

– Тогда я буду Жёлтым! – пискнул Лёня.

Но грузный Андрей забасил:

– Нет, я не буду Розовым, даже если это мальчик!

Все рассмеялись, а Славик сказал:

– Хочешь, я буду Розовым, а ты – Красным?

Но все запротестовали:

– Нет! Не надо его Красным! Ты – Красный!

– Да я не буду Розовым! – кричал Андрей. – Он девчачьего цвета!

– Зато красивого.

Это Славик сказал. Мальчики покосились на него, а потом снова продолжили спор:

– Просто придумай, что он другого цвета, – сказал Владик.

– Голубого, – глумливо фыркнул Максим.

– Голубой у нас Владик, – хихикнул Лёня.

– Я Синий, а не Голубой!

– Зеленый! – вклинился Славик в спор.

Все согласно покивали: зеленый, мол, нормально. Андрей, тяжко вздохнув, согласился.

Так началась их многолетняя история дружбы. И если сначала Славик попал в компанию только потому, что подружился с Максимом, за четыре года начальной школы он привязался к каждому из них по отдельности.

Владик был отличным собеседником, умел подмечать детали и анализировать сложные вещи, хорошо учился в школе, давал Славику списывать математику. Владику было интересно Славино рисование: он любил разглядывать его рисунки и расспрашивать всякое: «А почему здесь такой цвет? А как ты его добился? А почему слон розовый, а не серый?». Что бы Славик не ответил, Владик в конце всегда кивал и говорил: «Очень красиво». У него это искренне получалось – даже лучше, чем у мамы.

Лёня был самым старшим по возрасту (родился аж в январе, в самом начале года), но самым маленьким по росту, и смешно пищал, когда разговаривал – будто персонаж мультфильма. Пока не появился Славик, Лёня был для Максима ближе остальных, и теперь Славику казалось, что Лёня его недолюбливает. Впрочем, он ничего плохого Славику не делал. Бывало, они играли в Денди только вдвоём или смотрели фильмы у Лёни дома (те самые, «пиратские»), когда остальных не отпускали в гости, и чувствовали себя закадычными друзьями.

Андрей был смешным, как косолапый мишка, и Славика это умиляло почти также, как страхи Максима перед собаками и темнотой. Он был большой – еще в первом классе все принимали его за четвероклассника – и говорил таким низким голосом, словно тот сломался ещё до рождения. С первого взгляда все принимали Андрея за хулигана и главного бедокура, но это было обманчивым впечатлением. На самом деле хулиганами были Максим и Лёня, а Андрей просто делал так, как ему говорили. Когда Славик сказал ему, что нельзя класть кнопки на стул учительнице, потому что её это расстроит, Андрей похлопал глазами, спросил: «Правда?» и убрал всё, что сложил на стул.

Но самым любимым другом у Славика был Максим, и это было совершенно неправильно. Даже мама говорила, что это неправильно.

– Лёня и Максим – плохие мальчики, – говорила она, когда Славик учился в первом классе. – Они хулиганы. А ты не такой. Ты можешь дружить с Владиком и Андреем. Вы можете отделиться от них и быть компанией хороших мальчиков, а они пусть делают, что хотят.

Этот разговор проходил после родительского собрания, где учительница пожаловалась, как они («эта фантастическая пятерка» – говорила учительница) сломали кран в мужском туалете, а потом брызгали на каждого входящего, пока одним из таких не стал Пал Юрич, учитель труда.

Славик сказал маме, что не брызгал. Это правда – он даже не знал, что они такое задумали! И Владик не брызгал, он в тот момент булочки в столовой ел. Но когда их пришли ругать, Славик сказал, что тоже там был, чтобы Максиму (это была его идея) меньше досталось. И Владик сказал, что был там, ведь когда достаётся всем четверым, нехорошо, чтобы пятый стоял в сторонке.

– Ты не понимаешь, – жалобно отвечал Славик. – Мы же Повер Рэнджеры, мы не можем разделиться!

– Рэнджеры-хренджеры, а дурью маяться прекращайте, – строго сказала мама.

Славик понимал, что Максим – «плохой мальчик», а Владик и Андрей – «хорошие», но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к Максиму не так, как к другим. Дело было не в том, с кем делать уроки, болтать о фильмах и играть в Денди. Дело было в его руке, которую он хотел сжимать по ночам, и в собаке, мимо которой они ходили только вдвоём. Больше ничьи руки ему сжимать не хотелось, а мысль о том, чтобы перестать дружить с Максимом, казалась катастрофической.

До пятого класса Славик не думал, что это странно. Ему казалось, что Максим ему просто ближе, чем остальные, просто это такая близкая дружба, и всё. А потом начались разговоры о девчонках… И, конечно, обо всяком другом тоже.

Пацаны начали обсуждать, сколько у кого сантиметров и на кого из звёзд им больше всего нравится «передергивать». Славику тогда удалось отмолчаться только благодаря Владику, который, наивно хлопая глазами, сказал:

– А у меня вообще ещё такого не было…

Все подняли его на смех, а Славик даже не подумал вступиться, потому что обрадовался, что не придётся рассказывать, на кого «передергивает» он. Объект его первых фантазий сидел по правую руку.

Тогда он стал понимать, что к чему: другие мальчики передергивают на девочек, которые им нравятся, или на всяких женщин с плакатов, с которыми они, видимо, хотели бы встречаться. И если у него нет ни одной кандидатки на эту роль, а есть только Максим, образы которого, запечатленные в памяти в раздевалках и на пляжах, он постоянно возвращает в свои мысли и тянется при этом к паху – это всё очень нехорошо. Он слышал о таком раньше, он слышал, что это болезнь, какое-то психическое расстройство и так быть не должно.

Об этом нельзя было рассказывать маме. И даже Юле! Что они подумали бы о нём? Они ведь считали его хорошим мальчиком…

Славик по-всякому думал, как ему с собой поступить. Сначала решил, что ни одна живая душа об этом никогда не узнает: он похоронит этот секрет вместе с собой! Будет жить один, без никого, так и умрёт, но никому не расскажет, что он такой.

Но это было на эмоциях. А когда чуть успокоился, рассудил: таких ведь много, иначе он об этом ничего бы и не знал. А раз есть даже специальные слова для таких, значит, он не одинок. Может, когда он вырастет, он сможет найти ещё одного такого, и они полюбят друг друга, и будут пробовать друг с другом всякие ужасные вещи из его фантазий – стыдно, конечно, но очень интересно…

И тогда он задумался: может ли Максим быть таким? Ну да, точно! А разве он не странный? Это он первым начал держаться за руки со Славой! Перед всеми такой крутой, а с ним смотрит в пол, разговаривает в полголоса и доверяет свои секреты.

Эти размышления и подтолкнули его написать записку с признанием, которую, легкомысленно брошенную среди тетрадей, нашла Юля. Она тогда, наверное, подумала, что спасёт его от ошибки, потому что… потому что она его отговорила.

Подошла к нему, когда он сидел на кухонном подоконнике и ел картошку со сковородки, и положила эту записку перед ним. У Славика всё похолодело внутри, картошка на полпути застряла в горле и ни туда, ни сюда. Он закашлялся.

А Юля смотрела на него, будто ждала чего-то.

Славик понял, что надо отпираться, отставил сковородку на плиту и сказал:

– Мне кто-то подбросил, не знаю, кто, кто-то перепутал, наверное!..

Юля ответила спокойно:

– Это ты написал. Твой почерк.

Славик растерянно забегал глазами: это конец. Ну вот. Сейчас она скажет: «А я думала, что ты хороший, а ты…»

– Ему не показывал? – спросила Юля.

Слава просипел:

– Нет.

– И не показывай. Они тебя заклюют.

Славик, часто заморгав, отвёл взгляд. Юля просительно протянула:

– Ну нет, пожалуйста, не плачь… – она подошла к брату и обняла его. – Успокойся. И ничего себе не надумывай.

– Что не надумывать? – пробубнил он из-за её плеча.

– Что с тобой что-то не так. Ну, любишь ты его и люби. Значит, так надо. Только ему не говори. Хорошо?

Он всхлипнул и кивнул. Записку выкинул и, как Юля и говорила, не стал признаваться. Но сделал кое-что хуже, чем признание. Гораздо хуже.

Это случилось через несколько дней, дома у Максима, когда они были только вдвоём. На дворе стояли майские праздники, остальные ребята разъехались по бабушкам и дедушкам копать на дачах картошку, а у Максима и Славы не было ни бабушек, ни дедушек, зато была денди и пачка порно-журналов Артёма, старшего брата Макса. Слава, когда её увидел, сразу почувствовал: случится либо что-то очень хорошее, либо очень плохое.

Сначала всё было прилично: они поиграли в денди, попили колу и посмотрели «Мумию». Потом Максим спросил:

– Хочешь посмотреть журналы?

Славик сказал, что хочет. В них ведь и мужчины встречались.

Они сели на пол с этой кипой эротики и начали листать один за другим. Слава почти не смотрел на картинки, даже на мужчин не смотрел, а наблюдал за Максимом и наливающимся румянцем на его щеках.

Оторвавшись от журнала, Макс спросил:

– А ты знаешь, что если отсидеть руку, чтобы она прям онемела, а потом начать дрочить, то будет эффект, как будто рука чужая?

– Не знаю.

– Теперь знаешь, – хмыкнул Максим и снова посмотрел в журнал.

Потом Слава пожалеет обо всём, что произошло с этого момента. От перевозбуждения он начал говорить совсем не те, неправильные вещи.

– Можно использовать настоящую чужую руку, – подсказал он.

– В смысле?

– Попросить кого-нибудь. Это же… ничего не значит. Это просто… просто так.

Он боялся, что Максим поймёт, к чему он клонит, и боялся, что не поймёт.

Максим просто сказал:

– Ну да…

Слава, сглотнув, спросил прямо:

– Хочешь так попробовать? Моей рукой.

Он решил, что переведет это в шутку. Если Максим взбрыкнется и закричит: «Ты что, ахренел?!», Слава тоже закричит: «Я пошутил, ты че дурак?!».

Но Максим ответил, приглушив голос:

– Давай.

У Славы от страха и счастья заходилось сердце. Они придвинулись ближе друг к другу, и он протянул руку к резинке спортивных штанов Максима, не веря, что это действительно происходит. Он нашёл такого же и не пришлось ждать тысячу лет…

Всё, что Слава успел сделать: протолкнуть руку в его штаны и коснуться трусов. Больше ничего. Потому что когда открылась дверь и на пороге комнаты показался старший брат, Максим оттолкнул Славу и закричал:

– Что ты делаешь, педик!

Артёму было восемнадцать лет, и он вот-вот собирался уйти в армию. Стена над его кроватью была обклеена голыми девушками и символикой Третьего Рейха. Это всё, что о нём следует знать.

– Вы чё тут делаете? – процедил он, переводя взгляд с одного напуганного пацана на другого.

– Артём, это он! – тут же заголосил Максим. – Я этого не хотел! Это он! Он ко мне полез! Он педик!

Дальнейшее ему вспоминалось очень разорванно. Мама Максима позвонила его маме и сказала, чтобы та забрала "своего сыночку" домой. Он ждал её на кухне, один, изолированный от Максима. А когда мама пришла, тётя Поля нашептала ей вполголоса, что произошло, и выставила Славу крайним.

Оказалось, Слава не только без разрешения залез в штаны к Максиму, но и придумал смотреть журналы, потому что Слава хотел спровоцировать несчастного мальчика на «непотребства». Всё это подкреплялось исключительно словами Максима и: «Когда мой старший сын зашёл в комнату, именно Слава держал руку у него между ног! Артём это видел!»

Слава слушал это, стоя за маминой спиной, и плакал, уткнувшись в косяк. Мама отстояла его перед тётей Полей: сказала, что ни одному слову не верит, Максим себя просто выгораживает, а на её Славика это вообще не похоже.

Но когда они ушли, Славе она сказала совсем другое:

– Что на тебя нашло?! Что за чушь она мне тут рассказывает?! – ругалась она, пока они шли домой.

– Ты же ей не веришь! – напомнил Слава.

– Что, хочешь сказать, что правда такой паинька?!

Она так быстро шла, что Славе приходилось бежать рядом.

– Я не предлагал смотреть эти журналы, я его не провоцировал! Он просто на меня сваливает!

– А то, что видел Артём?! Твоя рука это была или нет?!

Чувство стыда, чуть отступившее от него там, в коридоре, когда мама его защитила, хлынуло с новой силой. Ведь это правда была его рука. Ведь это он предложил…

Не в силах смириться с мыслью, что он самый настоящий извращенец-развратитель, Слава обиженно закричал на маму:

– Почему ты мне не веришь?! Она ему верит, потому что она его мама! А ты-то чего?!

– Да потому что я тебя знаю! – гаркнула мама.

– Что ты знаешь?!

– Всё!

Славик хотел протяжно и надрывно завыть, чтобы заглушить и её, и стыд, и вину, и всю несправедливость, которая свалилась на него одного. Он хотел заорать, что она ничего не знает, что он не такой на самом деле, и ему не только это интересно, если бы они всё ещё держались за руки по ночам, он бы может такое и не стал придумывать, но они не держатся уже давно, потому что им уже двенадцать лет, потому что они уже взрослые! Вот и он повёл себя, как взрослый!

Но он промолчал. Она бы ничего не поняла. Про руки – это было бы ещё хуже…

Слава думал, что Юля тоже его наругает, но она начала беспокоиться и нервно покусывать губы:

– Блин, он же расскажет эту версию другим пацанам!

Слава тоже начал беспокоиться: об этом он не подумал.

– И что делать?

– Всё отрицай!

– Всё?

– Скажи, что вы просто прикалывались.

– Но он будет говорить другое! И они поверят ему, потому что он был самым главным в садике!

Слава чувствовал, как от страха у него начинается слезливая истерика, и Юля начала обмахивать его своей тетрадкой по ОБЖ.

– Тогда поговори с ним заранее, – спокойно говорила сестра, – Скажи, что он не так тебя понял. Может, он брата и мамы испугался? А без них нормально поговорит?

Легко сказать: не так понял! Как будто там что-то можно было не так понять…

Но Слава попытался. Он подловил Максима с утра, возле школы, до того, как они зашли на территорию. Он выглядел хмурым, отстраненным и, кажется, не хотел с ним разговаривать, но Слава всё равно попытался:

– Пожалуйста, не рассказывай другим, что случилось.

– Не рассказывать им, что ты педик? – хмыкнул Максим.

– Я не…

Это была бы неправда, поэтому Слава не стал отрицать. Просто сказал:

– Максим, это нечестно. Ты разрешил мне это сделать, а теперь делаешь вид, что я один этого хотел.

– Я этого не хотел!

– Зачем тогда разрешил?

– Да просто хотел проверить, ты реально голубой или прикалываешься.

Все аргументы, которые накидывала накануне Юля, разбились об этот: «Просто хотел проверить». Можно сколько угодно говорить, что он тоже этого хотел, но никто не поверит Славе, потому что Слава первым предложил и первым протянул руку.

Уже на второй перемене Могучие Рейнджеры начали поглядывать на Славу с насмешливыми ухмылками. Сначала Слава решил к ним не подходить и продержался так ещё два урока. Но потом ему стало непонятно: почему он ведёт себя, будто в чём-то виноват, будто заслужил всех этих переглядок? Он ничего плохого не сделал.

Подойдя к бывшим друзьям после четвертого урока, Слава твердо сказал:

– Мне очень жаль, что вы не хотите со мной больше общаться. Но я не виноват. Если бы Максим сказал, что не хочет, я бы не стал этого делать…

– Значит, ты всё-таки педик? – хихикнул Лёня.

У него всё ещё был писклявый голосок первоклассника. Славе не понравилось это слово, но он ответил:

– Наверное. Но я не могу этого исправить, понимаете? Не могу и всё.

– Могучий Рейнджер превратился в немогучего, – усмехнулся Максим.

– А Красный в голубого, – это Лёня сказал.

Владик и Андрей молчали.

– Очень смешно, – буркнул Слава и пошел обратно к своей парте. Обернувшись на Максима, добавил: – И всё же вчера ты сказал мне: «Давай».

Весь следующий урок Слава замечал перешёптывание, перемигивание и язвительные смешки с последних парт, где сидели его бывшие друзья. Между ними ходили какие-то записки, но ни одна не предназначалась Славе.

Когда прозвенел звонок, и Слава вышел в коридор вместе со всеми, он не сразу заметил, что его преследуют по пятам. А когда заметил, было уже поздно пытаться оторваться: Могучие Рейнджеры окружили его, пакостно улыбаясь.

Кто-то выкрикнул: «Педик!», и это был как призыв к действию.

Они схватили его и начали тянуть в сторону женского туалета – удачно подловили неподалеку. Слава пытался вырваться, но толку? В одном только Андрее, рост которого достигал 170 см, силы было как в десятерых.

Они орали, как дикое племя, со свистом и воем, а Слава не мог разобрать, где чьё лицо – так беспорядочно они бегали кругами, ища, как бы удобней за него зацепиться и толкнуть.

Славиной спиной они проломили дверь женского туалета, вызвав у девочек испуганные визги, и начали заваливать Славу на кафельный пол. Андрей сделал подсечку, и Слава обессиленно свалился, больно ударившись лбом.