Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– С ними я уже лежала раньше, а с тобой нет.

Лев тяжело вздохнул, скосил взгляд на свой «чай» и с мучительной жаждой подумал, как же хочется выпить. Он предпринял ещё одну попытку:

– Со мной лежать неинтересно.

Юля выпятила нижнюю губу в показушной обиде – жест, знакомый ему со времен воспитания маленького Мики. Только с Мики Лев был не подкупен: то ли от того, что уже привык к этим манипуляциям, то ли девчонок просто хотелось больше жалеть. Эта девчонка ещё и на Пелагею была похожа, как две капли воды…

Лев взял кружку в руки, скрипя сердцем вылил её содержимое в раковину, сполоснул и повернулся к девочке. Кивнул:

– Ладно, давай полежим.

Пока Юля перетаскивала из своей комнаты кукол, Лев менял белую рубашку на белую футболку, а брюки на пижамные штаны (чёрные). К моменту, когда он подошел к дивану, на его постельном месте были уже три женщины: Алёна, Майя и Джессика фон Де-Браун. Все они, разложенные в ряд, занимали его подушку. Джессика фон Де-Браун оказалась темнокожей, а у Майи была нестандартная фигура с пухлыми боками.

– Они тоже будут с нами лежать? – уточнил Лев.

– Да, – кивнула Юля. – Они мои подружки.

А потом всех их представила. Лев сразу же спросил о происхождении имени Джессики, на что получил ответ:

– Она американка.

– Но приставка «фон» используется в немецких фамилиях.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Да.

Юля сердито нахмурила брови:

– Зачем ты споришь с ребёнком?

– Ну извини.

Юля сдалась, объединив два факта в один:

– Она американская немка.

– Немцы не бывают чернокожими.

– Бывают.

– Нет.

– Да! – разозлилась Юля. – Не спорь!

– Почему ты отвергаешь знания? Я даю тебе новую информацию, а ты…

– Афронемцы! – перебила Юля. – Они называются «афронемцы»! – и показала ему язык.

Лев опешил:

– Откуда ты знаешь?

– Мне папа рассказывал. Мы с ним уже об этом спорили. Так что ты проиграл.

Лев, не желавший принимать поражение от пятилетней девочки, хотел ей рассказать, что они, эти афронемцы, ненастоящие немцы, а выходцы из африканских стран, но всё это звучало как-то нехорошо и отдавала теориями о «чистоте», поэтому он решил закрыть тему.

Он щелкнул выключателем, гася люстру в гостиной, и зажёг торшер над диваном, образуя вокруг Юли и её «подружек» оранжевое пятно света. Затем лёг рядом с ними, подперев голову рукой, и посмотрел на Юлю.

– А где я буду спать, если тут они?

Девочку проблема Льва не заинтересовала, она пожала плечами:

– Не знаю.

Лев шутливо цокнул:

– Вот так всегда.

– Как?

– Нигде мне нет места.

Он нервно посмеялся, чувствуя, как шутка выходит за рамки шутки. Юля, будто уловив это, посмотрела на дядю с серьезным сочувствием:

– Правда?

– Да нет…

– У тебя есть место.

Она потеснила кукол, освобождая чуть-чуть пространства на подушке. Сказала:

– Вот. Можешь лечь.

Лев аккуратно пристроился с краю – влезало ровно полголовы.

– Я вас сейчас уложу спать.

– И меня?

– Да. Будешь моим четвертым ребёнком.

– Как мило.

Юля натянула одеяло на своих кукол, проследив за тем, чтобы Льву тоже достался краешек, и, усевшись по-турецки, деловито сообщила, что сейчас будет петь колыбельную, а все остальные должны будут под неё заснуть. А потом вправду запела.

Это была неожиданная песня – не «Баю-баюшки-баю» и не «Спят усталые игрушки», которые Лев ожидал услышать от племянницы – нет, это была песня про сверчка: «За печкою поёт сверчок». А ещё она была про «сыночка», и тем страннее, что её пела Юля, которая вообще-то была дочкой, а значит, слышала от родителей другие колыбельные.

Лев даже перебил её:

– Откуда ты знаешь эту песню?

– Она есть на моём диске с колыбельными, – объяснила Юля. – Мне нравится, но мне не подходит. А тебе подходит, потому что ты сыночек. И потому что там про серого кота.

Аргумент про кота был неясен, но он посчитал, что не должен просить его пояснять. А девочка продолжила петь:

Ты спи, а я спою тебе,

Как хорошо там на небе,

Как нас с тобою серый кот

В санках на месяц увезет.

В санках на месяц увезет…

К следующему куплету она смахнула всех своих дочерей-подружек с подушки, устроилась рядом со Львом, обняла его, закинула правую ногу на его живот, прижалась щекой к груди и тихонечко допела куда-то в ложбинку между ключицами:

Ну, отдохни хоть капельку,

Дам золотую сабельку,

Только усни скорей, сынок,

Неугомонный мой сверчок.

Неугомонный мой сверчок…

Юля заснула быстрее Льва. Тот ещё час тихонечко дышал в темноте, не зная, как приноровиться к ребёнку, чтобы случайно не смахнуть её на пол, и как привыкнуть к этому сладкому щемяще-нежному чувству в груди, разлившемуся в нём, как горячее какао.

Он соскучился по детям.

Соскучился по мужу.

Соскучился по чувству, когда по-настоящему обнимают.

Зато, когда он наконец уснул, тень к нему не пришла. И он был трезвым.

Почти 15 лет. Слава [34]

Ваня и Мики плакали по-разному. У Славы была воображаемая градация слёз своих сыновей и, надо сказать, младший и старший сильно отличались друг от друга в этом вопросе.

Мики бывал раздражающим в своём плаче. Лет до семи он умел протяжно ныть, краснеть и рыдать без слёз, хныкать, как младенец, и закатывать истерики. Всё это Слава мысленно называл «ненастоящим плачем» – сын использовал эти техники только в выгодные для себя моменты: уговорить, надавить на жалость, выпросить, заставить… Настоящие слёзы Мики были очень тихими, как будто он не хотел, чтобы их кто-то заметил: сворачивался клубочком, дышал ртом (потому что нос забивало), а сам, тем временем, скулил в коленки. Такие слёзы очень легко просмотреть, и Слава (он был в этом уверен) пропустил как минимум половину случаев в жизни Мики, когда тот плакал. Просто потому, что не слышал, не видел, не обратил внимания.

Изучать виды Ваниных печалей пришлось целый год. Вся эволюция детского плача младшего сына прошла мимо Славы: от первого, который являлся способом общения с миром, до последующих, когда плач превращался в инструмент управления взрослыми и чужими эмоциями. Он не знал, когда Ваня расстраивается по-настоящему, а когда только пытался сделать вид, что расстроился. Но кое-что он уяснил с первых дней: Ваня плакал душераздирающе независимо от причин и их искренности.

Когда Мики рассказал брату о невозможности продолжать занятия музыкой, Ваня плакал именно так: на огромные широко открытые глаза наворачивались тяжелые слёзы, которые медленно падали с ресниц на Ванину пижаму. Диаметр пятна от одной слезинки был размером с пятирублевую монету – вот настолько большими они были. Слава, стараясь утешить сына, прислонил его лбом к своему плечу, и одной минуты хватило, чтобы насквозь промочить рукав футболки.

Слава пытался найти для Вани подходящие слова, и ненароком говорил вещи, в которые сам не очень-то верил. Например:

– Слух может восстановиться со временем.

И тут же:

– Ну а если нет, хороший повод попробовать себя в чём-то новом!

От этой фразы Ваня заплакал еще сильнее. Слава мысленно проклинал Мики, любителя правды-матки: неужели нельзя было сказать мягче?..

Но, если уж быть честным с самим собой, он признавал, что должен был сам рассказать Ване гораздо раньше.

Когда Слава взял передышку и вышел в коридор, где на металлическом сидении его дожидался Мики, старший сын, флегматично подняв взгляд, вынул один наушник и, растягивая слова в точности как Лев, спросил:

– Ну, как там дела?

Слава, опустившись рядом с ним, хмуро спросил:

– Легче стало?

Мики пожал плечами:

– Не знаю. Стало честнее.

Слава усмехнулся. Игра в недомолвки с сыном перешла на новый уровень: Слава знал, что Мики знал, но делал вид, что не знал, пока Мики делал вид, что ничего не знал тоже. Больше, чем прямого разговора о Максе с Мики, Слава боялся прямого разговора о Максе со Львом. Его не на шутку пугала мысль, что сын попросту сдаст его новые отношения второму отцу. Слава считал странным этот страх, как и свой образ мысли – например, слово «сдаст», которое приходило ему на ум – но вдаваться в анализ чувств не было времени: слишком много других проблем оставались нерешенными.

– Если в твоей правде нет ни добра, ни пользы, держи её лучше при себе, – посоветовал Слава сыну.

Про всё сразу посоветовал.

– Понял, пап, – ответил тот.

Про всё сразу ответил.

К шести вечера Слава подвёз Мики в Плэйлэнд – парк аттракционов, где они договорились встретиться с Майло – и строго сказал, никуда из парка не уходить.

– Я за тобой заеду к девяти.

– Я могу сам вернуться.

– Нет, не можешь.

Парк развлечений находился неподалеку от неблагополучного района, где через каждые два метра можно было встретить местного жителя, греющего ложку зажигалкой, и для Славы было настоящей загадкой, почему такое место, как детский парк, находилось на такой улице, как Хэстингс-стрит.

Мики, недовольно поджав губы, выбрался из машины, но, прежде чем закрыть дверь, спросил, обернувшись:

– А ты домой?

Слава не смог соврать.

– Нет.

– А куда?

– У меня встреча.

– А с кем? – Мики неприятно ухмыльнулся.

Слава коротко сказал:

– Со знакомым, – и, дотянувшись до дверцы, которую придерживал Мики, кивнул ему: – Пока.

Тот убрал руки, и Слава закрыл её.

Макс назначил встречу недалеко от дома, в индийском кафе – том самом, с которого всё началось. Они договорились «серьёзно поговорить», и Слава считал выбор такого места нечестным: как будто Макс хочет вернуть его в ощущения того дня, когда Славу, уставшего, невыспавшегося и задерганного, впервые за долгое время кто-то по-настоящему поддержал. Он дал себе слово не поддаваться.

Когда он подъехал, Макс уже был в кафе, сидел за тем же самым столиком, что и в тот день. Слава подошёл, он приподнялся, и они пожали друг другу руки, словно были коллегами на совещании, а не любовниками.

Впрочем, им предстояло решить, кем они будут теперь.

– Привет, – кивнул Макс, садясь на своё место.

– Привет, – кивнул Слава и устроился напротив.

Неловкость сгустилась. Официант, уже другой индийский мальчик без бус, положил перед ними меню.

– Хочешь что-нибудь?

Слава покачал головой. Макс заказал зеленый чай и апельсиновый сок, как в тот раз.

– Я сказал, что не хочу, – заметил Слава.

Макс пожал плечами:

– Значит, это всё мне.

Телефон в кармане Славы блямкнул уведомлением. Он вытащил его, опустил глаза на экран: голосовое сообщение от Льва. Первое, о чём подумал Слава: Лев ненавидит голосовые сообщения. Второе: в Новосибирске ночь. Тревога подобралась к сердцу и вцепилась когтистыми лапами.

Слава, подняв взгляд на Макса, сказал:

– Отойду в уборную.

Отошёл в уборную, подключил наушники и прослушал сообщение. Лев, делая чересчур большие паузы между фразами, говорил:

– Слава… Не знаю, как там у тебя… Но если ты хочешь знать, как у меня… У меня всё, как и было… Раньше… Я тебя всё ещё очень… Ну, ты понял.

Сообщение обрывалось.

Лев говорил как пьяный человек, который очень старается звучать, как трезвый человек, и, более того, который уверен, что у него получается. Конечно, у Льва не получалось: он дважды запнулся на слове «очень».

Слава написал в ответ:

«Это разовая акция или ты пьёшь регулярно?»

Лев печатал ответ так долго, что Слава успел два раза помыть руки (от волнения). А когда пришло сообщение, там было вот это:

«Я тбя лблю………..»

Слава выругался в мыслях и вернулся в зал, к Максу. Не стал ничего отвечать Льву.

На его половине столика уже стоял апельсиновый сок. Слава отпил из стакана: забыл, как говорил, что ничего не хочет.

– Порядок? – уточнил Макс.

– Порядок, – хмуро ответил Слава.

– Ты напряжен.

– Он напился.

Слава не считал, что это правильно: обсуждать бывшего со своим почти-бывшим, но Макс был единственным человеком в его жизни, готовым слушать всё что угодно.

– Как раз хотел поговорить о нём, – ответил Макс, подчеркнув последнее слово.

Слава устало кивнул:

– Да, давай.

– У тебя к нему остались какие-то чувства?

Слава был готов завести прежнюю шарманку про «ну, конечно, я беспокоюсь за него, пятнадцать лет вместе, отец моих детей», но Макс пресек её заранее:

– Кроме этого. Кроме беспокойства.

Слава молчал, не зная, что ответить. Ему хотелось начать спрашивать, как делал Лев: «А какой правильный ответ?». Иногда он ловил себя на похожих реакциях, на одинаковой манере увиливать от ответов и искажать смыслы, и ужасался: «Может, теперь я это он».

– Слава? – негромко позвал Макс.

Он спросил себя: «Как бы точно не стал отвечать Лев? Это и будет правильный ответ». Лев бы точно не заговорил о чувствах.

– Да, я думаю, что всё ещё люблю его, – признался Слава, глядя Максу в глаза. – Он хреново выглядит, пьёт и записывает мне пьяные голосовые, а я думаю, какой он бедный, брошенный, оторванный от семьи, как мне хочется его пожалеть, как хочется ответить, что я тоже его люблю и хочу быть рядом. Всё, в чём ты меня подозреваешь – правда.

Макс тяжело вздохнул, отодвигая от себя кружку с чаем. Слава проследил за этим движением, переживая, что чай выплеснется через край. Удивительно, насколько странные мысли лезут в голову во время самых серьёзных разговоров в жизни.

– Макс, я никогда этого не сделаю, – твердо произнёс Слава. – Я не куплюсь на это нытьё. Я перетерплю эти эмоции, и потом…

– Что потом? – вяло улыбнулся Макс. – Начнёшь любить меня?

– Я бы очень хотел любить тебя, – искренне ответил Слава. – Я много думаю о том, как мы подходим друг другу, какие здоровые отношения мы могли бы построить, если бы я только смог…

Он замялся, а Макс подсказал:

– Любить меня?

– Хотя бы отпустить его. Для начала.

Макс, откинувшись на спинку стула, задумчиво побарабанил кончиками пальцев по столу. Словно спохватившись, сказал:

– Я тебе кое-что принес.

Он запустил руку в большой карман толстовки на животе и вытянул из него синие бусы – почти такие же, как были на официанте, но с мелким бисером. Он положил их перед Славой и тому стало понятно, что это слишком. Он больше не выдерживал.

– Вчера увидел их на Грэнвилл Айленд и сразу подумал о тебе.

Слава отвернулся в другую сторону, словно заметил что-то интересное, но ничерта не видел перед собой на самом деле. В глазах плыло, он пытался не расплакаться. Жилка на лбу бешено пульсировала в такт с сердцебиением.

Макс, смекнув, что что-то не так, начал оправдываться невпопад:

– Слава, это так… просто. Фигня. Они пластиковые и стоят копейки. Это ничего не значит. Просто вспомнил, что ты хотел такие…

Это невыносимо, когда на одной чаше весов находятся бессвязные голосовые и пьяные слова любви, на другой – эти чертовы бусы его любимого цвета, упомянутые вскользь два месяца назад, а тебя всё равно тянет к первой, побитой и уродливой чаше, но к первой.

Жилка на лбу, казалось, сейчас взорвётся: бум-бум-бум. Слава бесконечно повторял в мыслях: «Со мной что-то не так, со мной что-то не так, со мной что-то не так…»

Макс, протянув руку, забрал бусы, начал подниматься из-за стола.

– Извини, – сказал он. – Наверное, мне лучше уйти. Я не хочу быть причиной твоего такого… состояния. Не хочу, чтобы ты ещё и из-за меня изводился.

– Не уходи, – глухо попросил Слава.

Макс замер с рюкзаком наперевес. Слава, подняв на него взгляд, сказал, уже не пытаясь скрыть слёз:

– Мне нужна помощь.

Макс снова сел, рюкзак бросил на пол возле столика. Вместе со стулом он придвинулся ближе к Славе и спросил:

– Какая?

– Мне нужен близкий человек, – шмыгнул Слава. – Я понимаю, что это нечестно по отношению к тебе. Мы друг к другу не одинаково относимся. Но, может, мы могли бы попробовать ещё раз, только медленнее? Начать с дружбы…

– А потом?

Слава поднял взгляд и почувствовал, как с ресницы упали тяжелые слёзы – большие, как у Вани. Он ощущал себя виноватым за то, что расплакался: как будто он и в этом такой же. Жалкий, разбитый, ищущий, кто бы пожалел…

– Я бы очень хотел быть с тобой, – прошептал он. – Но я не могу этого обещать.

Макс долго смотрел на Славу, думая о чём-то, а Слава усиленно вытирал ладонями глаза и щеки, пытаясь скрыть следы слёз.

– Я считаю, тебе нужно к психотерапевту, – наконец сказал Макс. – Я не верю, что ты сможешь избавиться от него сам или «перетерпеть». Но если ты обратишься за помощью, я готов… медленно пробовать ещё раз.

Правильный ответ: не тот, который давал Лев.

Слава закивал:

– Я согласен. Мне правда нужна помощь.

Макс вздохнул, протянул руку и несмело коснулся Славиных пальцев. Те были мокрыми и холодными от слёз.

– Тебе отдать бусы? – негромко спросил он.

Слава снова закивал, улыбнувшись.

Макс поднялся, обогнул стол и остановился позади Славы. Перед глазами пролетела синяя полоска бус, прохладный бисер коснулся шеи и Макс закрепил застежку где-то на затылке. Затем, наклонившись, он обхватил Славу за плечи и поцеловал в волосы. Слава обхватил его руки в ответ.

Почти 15 лет. Лев [35]

Он сидел на кухонном полу, пьяный, с бутылкой Джима Бима в руках; рядом стояла металлическая собачья миска, сама собака лежала, устроившись у него в ногах. Он только что записал пьяное голосовое сообщение Славе с объяснениями в чувствах, и был уверен, что это самое искреннее, самое трогательное, самое приятное, что он вообще когда-либо ему говорил. Теперь же пытался дополнить своё послание словами: «Я тебя люблю», и злился, что промахивается мимо клавиш, что нажимает на «ю», а оно не жмётся, или вместо неё жмётся «б», и стирал, начиная заново, и уже был готов расплакаться от этой беспомощности, но Сэм время от времени приподнималась с его колен и тыкалась мордой в грудь или шею, и это почему-то успокаивало.

Ещё за день до этого он думал, что прекратит пить.

За день до этого он проснулся воскресным утром в Петербурге: его разбудила Юля и потребовала заплести ей косички. Лев буркнул, что не умеет, но та настаивала:

– Умеешь! Мне мама рассказывала! Ты ей заплетал! Давай, не ленись! – она потянула его за руку, вынуждая сесть, и сунула в ладонь две шелковые резинки в виде бежевых бантов.

Лев растеряно оглядел их, посмотрел на племянницу и сказал:

– Нужна ещё расческа.

Он заплел ей две неравные по толщине косички с торчащими в разными стороны прядками волос («Давно не практиковался», – объяснил он), но девочка всё равно была в восторге и побежала хвастаться маме – «Посмотри, что сделал дядя Лев!». Лев услышал, как Пелагея изобразила изумление и сообщила, что ей «никогда не достичь такого мастерства».

Когда он уходил – заранее, потому что ещё планировал заскочить к Кате – они прощались в коридоре не меньше получаса: Юля висела на нём и просила остаться жить с ними. Иногда подключала к этой дискуссии своих родителей:

– Пап, можно оставить Льва у нас?

Пелагея прыскала:

– Он тебе что, домашнее животное?

– Хищное, – невозмутимо отвечала девочка. – Лев – хищное домашнее животное!

– Тогда уж дикое, – поправила Пелагея.

Лев неодобрительно глянул на сестру, как бы спрашивая: «Мы всё еще обо мне?»

– Лев – хищное дикое домашнее животное, – исправилась Юля. – Давайте его оставим.

Тогда неожиданно вмешался Рома. Неожиданно – потому что Лев вообще мог по пальцам посчитать моменты, когда они с мужем сестры о чём-то разговаривали. Казалось, бедного гетеросексуального Рому приводил в ужас и Лев, и вся их семья, поэтому на совместных мероприятиях он терял дар речи, становился в сторонке и помалкивал.

Но тут он, отцепляя дочь от Льва, сказал:

– У дяди Льва есть своя семья. И ему нужно с ней разобраться.

Рома улыбнулся ему, а Льву показалось, что это не для Юли было сказано. Для него самого.

Распрощавшись, наконец, с племянницей, Лев направился по старому-доброму маршруту к Кате, квартиру которой всё ещё мысленно ассоциировал с притоном Камы.

Он не был у Кати больше десяти лет, а её дочь видел новорожденной только на фотографиях, которые Катя с разной регулярностью отправляла ему в мессенджерах в первые месяцы материнства. Лев эти снимки воспринимал исключительно как тренажер по подбору синонимов: «Какая милая», «Какая красивая», «Похожа на тебя» и беспроигрышный вариант – «Прелесть». Если в конце каждой фразы подбирать разные эмоджи, будет казаться, что не повторяешься.

Дома у Кати пришлось в четвертый раз изложить свою историю возвращения в Россию. Он хотел умолчать про удар и инцидент в домике в брачную ночь (с Пелагеей, как и с Кариной, например, умолчал), но от Кати почему-то тяжело что-то скрывать – она так пронзительно смотрит, будто видит его насквозь – и он нехотя вывалил всё, вообще всё, даже про свои проблемы с алкоголем.

Он говорил, сидя за столиком на кухне, а Катя стояла спиной к нему и заваривала чай. Руслана, её шестилетняя дочка, крутилась неподалеку, время от времени подходя ко Льву со словами: «Смотри, что мне вчера в киндере попалось» или «Смотри, что ещё у меня есть!». Лев отвечал девочке точно также, как когда-то её матери («Какая прелесть!»), и возвращался к монологу о своих несчастьях. Каждый раз, когда Руслана пыталась забраться к нему на колени, он усаживал её, а Катя, заметив это, снимала дочь обратно и говорила «не лезть к дяде Льву». На пятый раз он начал подозревать, что в этом кроется нечто большее, чем забота о его границах, и спросил, с недоверием глядя на Катю: – Почему ты не разрешаешь ей ко мне подходить?

– Я не разрешаю садиться к тебе на колени, – поправила она, поставив перед ним кружку с чаем.

Сама тоже села напротив. Лев растерянно кивнул:

– Ясно. Это такое правило для всех посторонних людей?

Он бы понял, если бы для всех. Мики никогда не проявлял интереса к незнакомцам, так что его не приходилось отгонять от чужих колен, но, наверное, будь он чуть общительнее, Лев бы вёл себя точно также, как Катя.

Но Катя ответила, ничуть не смущаясь:

– Это такое правило для тебя.

Лев опешил:

– Для меня? С чего такая честь?

Она приподняла брови:

– А ты не знаешь?

Они долго смотрели друг на друга. Лев не мог понять: она что, серьёзно? Девушка вывела из кухни ребёнка («Поиграй пока сама») и прикрыла дверь.

– Катя, я твой друг, – напомнил Лев. – Я в твоей квартире, на твоей кухне, в твоём присутствии. Что я могу сделать твоей дочери? И с чего мне вообще ей что-то делать?

– Ничего не напоминает? – хмыкнула Катя.

– Что?

– Твой друг, на твоей свадьбе, в твоём присутствии…

– Я же сказал, что это было недоразумение. Ничего тогда не случилось, Мики просто накурился, он и сам потом в этом признался.

Катя вздохнула:

– Бедный мальчик.

– Да с чего ты?.. – Лев был так обескуражен этой ситуацией, что слова терялись. – Зачем ты вообще связываешь тот момент и… всё остальное? Ты всерьёз считаешь, что из-за того дурацкого поступка двадцать лет назад я что-то сделаю твоей дочери сейчас?

– Не совсем, – ответила Катя. – Я даже почти уверена, что не сделаешь.

– Тогда зачем? Просто чтобы мне припоминать?

Она повела плечами:

– А почему бы и нет?

– Почему бы и нет? – не понял Лев.

– Почему бы и не припоминать? – просто спросила Катя.

Лев растерянно смотрел на неё, пытаясь сказать глазами: я тебя не понимаю.

– Знаешь, как складывается жизнь многих других людей, изнасиловавших человека? – поинтересовалась Катя. Видимо, риторически. – Сначала они сидят в тюрьме около восьми лет, где подвергаются побоям, издевательствам, пыткам и изнасилованиям. Выходят оттуда полными асоциалами с огромным списком ограничений на последующую жизнь. Многие жизненные сценарии становятся им недоступны навсегда. Они не работают врачами. Хорошо, если они работают хоть где-то. Боюсь, вся их жизнь становится припоминанием одной единственной «ошибки молодости».

Лев, выслушав её, флегматично спросил:

– И? Ты бы хотела мне такую жизнь?

– Нет, – ответила Катя. – Но я думаю, что это нечестно. Ты получил образование, нашел работу, встретил хорошего парня, завёл семью с детьми, счастливо жил пятнадцать лет, а хочешь знать, как всё это время жил Яков?

– Нет.

– А я всё равно тебе расскажу. Он сидит на антидепрессантах все эти годы и меняет одного терапевта на другого, пытаясь разобраться, что ему делать с тем, что он гей, который до панических атак боится других мужчин. У него не было и нет никаких постоянных отношений, а перед тем, как сходить с кем-то на свидание, он пьёт успокоительные. Лет пять назад он сказал мне: «Слушай, может, я просто асексуал, но долго не мог себя осознать?», а я ответила: «Нет, Яков, скорее всего дело в том, что тебя изнасиловал пьяный урод». Вот за чем я наблюдаю уже столько лет. А с другой стороны наблюдаю за тобой: за тобой, поколачивающим своих детей, за тобой, врезавшим жениху накануне свадьбы, за тобой, швырнувшим мужа на кровать в вашу брачную ночь. И когда ты приходишь ко мне жаловаться, что тебя наконец-то отшили, всё, что я думаю: Аллилуйя! Потому что все эти двадцать лет мне было непонятно, какого хрена тебе так везёт?

Когда Лев услышал про антидепрессанты, терапевтов и страх мужчин, на него могильной плитой свалилось чувство вины и придавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Но когда Катя сказала про «пьяного урода», Лев подумал: «А что, обязательно дело во мне что ли?». Ну, как такой мелкий эпизод – да, неправильный, жестокий, отвратительный – но всё-таки в масштабе человеческого существования очень мелкий, как он мог разрушить целую жизнь? Может, с Яковом в принципе что-то не так? Может, он и асексуал. Льву, например, всегда казалось, что Якову не нравился секс с ним – ещё до всяких там изнасилований.

Весь остальной поток обвинений – полная чушь. Как будто он, как отец и муж, все пятнадцать лет только из этого и состоял. А всё остальное – оно не считается, что ли? Он вообще-то воспитывал этих детей, возил на всякие там кружки, лечил, делал с ними уроки, а не только «поколачивал».

– Ты отличная подруга, – напряженно произнёс Лев, когда Катя замолчала.

– Нет, дерьмовая, – ответила она, сложив руки на груди. – Отличная бы не стала продолжать с тобой общаться. Но мне как будто всё время казалось… всё время казалось, что ты понесешь ответственность. Хоть какую-то.

– Вообще-то мне тоже было нелегко, – напомнил Лев. – И я понёс ответственность… моральную.

– Какую? Пять лет воздержания и глажки белых рубашек?

– Ну а что ты хочешь, чтобы я сделал? – беспомощно спросил Лев. – Застрелился или что? Какая ответственность тебя бы устроила?

– Застрелиться – это уйти от ответственности. А меня бы устроило, чтобы ты помнил, кто ты и что сделал, – она положила руки на стол – одну на другую – и придвинулась ближе ко Льву. – Поэтому я не разрешу своему ребёнку подходить к тебе. Я не хочу, чтобы ты чувствовал, что ты такой же, как все, потому что ты не такой как все. Ты – преступник. Люди сидят за такое в тюрьме много лет. От того, что Яков не написал на тебя заявление, ты не перестал быть тем, кто ты есть. Я думаю, тебе нужно помнить об этом всю свою жизнь, это и будет ответственность. Хоть какая-то.

Стало ясно, что разговор нужно прекращать. Лев поблагодарил за чай и вышел из кухни в коридор, где к нему тут же подскочила Руслана:

– А смотри, что у меня ещё есть!

Она показала плюшевого щенка, который гавкал при нажатии на пузо. Лев, бросив на девочку взгляд, промолчал. Видимо, теперь ему было запрещено отвечать: «Какая прелесть».

Он вышел за дверь, не попрощавшись и не дожидаясь, пока Катя его проводит.

Еще пару часов назад он думал, что выкинет недопитый виски в ближайший мусорный бак: так хорошо ему было после общения с Юлей. Но теперь он был намерен оставить его при себе. Может, если он станет алкоголиком, Катя будет довольна. Может, спиться – это достаточный уровень ответственности?

Вечером он вернулся в Новосибирск, плеснул себе в стакан перед сном, добросовестно сходил на работу в понедельник, а сразу после – выпил всё, что оставалось в бутылке. Больше половины. Он ждал этого момента целые сутки.

Идея о собаке пришла к нему на втором стакане: если он так одинок и неприкаян, если все друзья и мать от него отвернулись, считают его уродом и психопатом, который должен за всё расплатиться, и лишь сестра и племянница у него остались, да и те далеко, то кто может стать его единственным верным другом, кроме собаки? Собака – друг человека. Так все говорят. Не просто же так говорят, наверное?

Что произошло в доме Славиной мамы он будет потом вспоминать со стыдом и отвращением. Да и было бы что вспомнить: какие-то обрывки событий, не клеящиеся в одно. Помнил только, как завалился и сказал, что хочет забрать собаку. Чувствовал себя при этом очень вежливым и адекватным.

Славина мама удивилась, спрашивала: «Вы что, вернулись?», а он, икая, отвечал:

– Я вернулся. Пожалуйста, Андронина Антоньевна, можно забрать собаку?

Конечно, её не так звали. Её звали Антонина Андреевна. Но в тот момент Льву казалось это непроизносимым, нереальным, несуществующим именем, и… он сказал то, что сказал.

Антонина Андреевна опешила:

– А ты мне её потом отдашь?

– А давайте она один день будет у вас, а один у меня, как будто мы в разводе, а это наш ребёнок?

Он всё ещё казался себе очень логичным.

Она ответила, что собака на кухне. Может, она что-то ещё сказала, но он услышал только про кухню, и пошёл за ней. Помнил, как, сюсюкаясь, поднял Сэм с пола и прижал к себе. Резко развернулся к выходу и, зашатавшись, начал падать. Чтобы удержаться, схватился за деревянную полку над плитой – там стояли перечница и солонка – и полка, не выдержав его веса, оторвалась. Он так удивился, что перестал падать, и в изумлении посмотрел на покачивающуюся на одном болте деревяшку.

Славина мама прибежала на грохот и он, извиняясь и оправдываясь, заверил её:

– Я потом вам её прибью. Честно. Даже лучше будет. Она у вас уже была… ну такая. Хлипкая. Могу даже сейчас…

Но Антонина Андреевна сказала, что сейчас ей точно «ничего прибивать не нужно». Лев покивал, ещё раз извинился, поднял с пола металлическую миску, посчитав её самым необходимым аксессуаром для обустройства собаки, и ушел – с собакой под правой подмышкой, и с миской – под левой.

Почти 15 лет. Слава [36]

Когда Славик был дошкольником, в семье ходила легенда про отца-героя: мама часто рассказывала, как после Чернобыльской аварии папа вывез её и Юлю в Новосибирск, а сам вернулся назад ликвидатором-добровольцем и две недели работал на месте катастрофы. Для Славика это звучало жутко и захватывающе: вернуться в самое пекло, добровольно, на благо других людей и страны!.. Поэтому, до своих семи лет, Славик смотрел на папу с почтительным восторгом: как на личность, масштаба которой ему не то что никогда не достичь, но даже осознать тяжело.

Когда семья начала рушиться, легенда стала обрастать деталями, о которых Славик раньше не знал. Ну, например, что вернулся папа не сразу и не в «пекло», а только в 1988 году, когда основной радиационный фон значительно понизился. Славик узнал об этом в шесть лет, из разговора родителей о самом себе: в день, когда принёс из садика свой первый дизайнерский каталог женской одежды, который сам же и нарисовал. Сказал тогда, что, когда вырастет, будет придумывать красивую одежду для девочек (просто потому, что для мальчиков придумывать красивую одежду нельзя). Отец взял его рисунки в руки, поразглядывал нарисованные платья с рюшечками и бантами, и спросил у матери: – Слушай, может, его в Чернобыле облучило?