Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Это Славика, значит. А мама ответила:

– Ты когда туда поехал, я уже беременная была.

Папа сказал:

– Я имею в виду заранее. В 86-ом. Сначала нас, а через нас – его.

– Не мели ерунды.

Папа пихнул рисунки обратно Славику, мальчик растерянно посмотрел на них, не понимая: почему рисование одежды – это признак облучения? Он даже спросил об этом у десятилетней сестры, но она глянула на одно из платьев и сказала:

– Я бы такое носила.

Славик фыркнул:

– Я бы тоже.

На платье были огромные карманы, в которых мог бы поместиться персональный компьютер. Славик считал упущением, что на платьях не предусмотрены карманы.

Но даже после этого откровения Славик считал отца героем: какая разница в 86-ом или в 88-ом, если всё равно ликвидировал? Когда отец ушёл из семьи, мама начала говорить про него всякие гадости: мол, он трус и всегда был трусом, а Славик обижался и спорил: – Разве трус бы поехал ликвидировать Чернобыль?

Мама ответила:

– За это много платили, а теперь еще и пособие на всю жизнь.

Славик не желал сдаваться: платили и платили, одно другому не мешает.

– И что? – хмурился он.

– И то. Многое говорит о человеке.

– Что говорит?

Мама устало посмотрела на Славика:

– Он ведь и вас с Юлькой пытался подать, как детей Чернобыля, да номер не прошёл. А то, может, ещё и с вас бы деньги доил.

– Не говори так про папу, – сердито просил Славик, но мама всё равно говорила.

И это было ещё обидней, потому что перед уходом отца она говорила другое, просто прямо противоположное: будто папа чудесный, любит его и никуда не уйдет. Но он же чувствовал, что уйдет, а она врала ему. Они все ему врали.

Родители ругались несколько лет – из-за него. Папа кричал на маму, мама кричала на папу. Папа говорил, что зря только с ней связался, с мамой то есть, что он думал, что семья будет нормальная, а она даже сына ему родить не смогла. Говорил, что получилось «две дочки». А мама говорила, что «дети есть дети», и вообще, может, ещё всё нормально будет, может «всё выровняется». Славик понимал, что это про него – это он должен «выровняться», и изо всех сил старался угодить папе.

Если отец собирался на рыбалку, Славик подскакивал, как штык, и голосил: «А можно с тобой?». Папа веселел и отвечал, что, конечно, можно, и следующим днём они вставали в шесть утра, ехали за город на речку и сидели с удочками до посинения (в прямом смысле, Славик дубел от холода и обездвиженности). На Славину удочку никогда никто не клевал, а на папину клевал, и отец расстраивался, что Славик «не умеет ловить рыбу», а Славик не понимал: разве это не случайность? У них же одинаковые удочки! Он даже не сам свою забрасывал (силы и роста пятилетнего ребёнка не хватало), папа забрасывал вместо него! Это всё равно, что его удочка, только они её так называли – «Славина». Это было нечестно, скучно и совершенно непонятно: ну, как посредством рыбалки доказать кому-то, что ты – настоящий мужчина?

Футбол ему тоже не давался. Когда он пинал по мячу, казалось бы, из-за всех сил, удар получался слабым, косым и мяч катился по диагонали. Играя, он инстинктивно пытался схватить мяч руками или, что ещё хуже, отпрыгнуть в сторону и увернуться (а что, терпеть что ли, когда прямо в тебя летит?), и папа злобно кричал: «Слава, блин!» или «блять», если совсем злился, и это был такой сигнал для мальчика: он снова неудачник.

Хорошо получалось только рисовать. Это все признавали: и воспитательницы в детском саду, и даже мама с папой. Папа говорил: «Да, неплохо, но это что, опять замок для принцессы? Тебе так нравятся принцессы?». Славик объяснял, что ему нравятся не принцессы, а замки: огромные цветастые дворцы, где сто миллионов комнат и столько же балконов – чем не домик мечты? Тогда папа говорил: «Ну, может, ты нарисуешь нормальный замок? Для мальчиков», Славик качал головой: «Для мальчиков, значит, скучный», а папа говорил: «Ну, нет, почему? Можешь украсить его черепами, придумать герб и флаг, пририсовать воинов…», но Славик возражал из последних сил: «Я люблю яркие цвета» – «Это, значит, розовый?» – «Розовый, желтый, голубой…».

Однажды Славик нарисовал голубой замок с розовыми черепами, придумал ему флаг (из всех цветов радуги) и пририсовал воинов в розовых доспехах. Подарил рисунок папе на день рождения. Папа сказал: «Спасибо», а на следующий день Славик нашёл рисунок в мусорном ведре под картофельными очистками. Хотел достать, но тот уже был испорчен.

Всё это было до шести лет. А в последний год жизни с отцом, перед семилетием, стало совсем плохо: папа только и делал, что угрожал уйти, кричал, что «больше так не может», что Славик – не его сын, что он «нагулянный» и больше ни на кого в семье не похож. Мама много плакала, и Славик осторожно спрашивал её: – Папа уйдет?

А она обнимала его и говорила:

– Нет. Конечно нет. Папа тебя любит.

Потом она стала говорить:

– Нет. Может быть, мы разведемся. Но он всё равно будет твоим папой, он тебя любит.

Славик ей не верил, он же своими ушами слышал, как папа угрожал уйти. Но никогда не слышал, как папа говорил: «Извини, я передумал» или «Что-то я погорячился». Поэтому однажды он спросил лично у папы, поймав его вечером на кухне – он стоял в темноте и курил в форточку. Славик подошёл, осторожно коснулся локтя (куда дотянулся) и спросил: – Папа, ты уйдешь?

Отец опустил на него взгляд, выдохнул через уголок рта дым и коротко ответил:

– Нет.

А на утро он ушел, и Славик больше никогда его не видел.

Он замолчал, впервые за консультацию подняв взгляд на Криса. Это оказалось непросто: открывать перед посторонним человеком огромную часть жизни. Первые несколько минут Слава сопротивлялся, как будто кокетничая: «Ну… Я даже не знаю. Мне нечего рассказать. Детство как детство, ничего особенного», а потом как прорвало…

Криса ему подобрали в квир-центре, куда он обратился за психологической помощью. Увидев его, Слава некоторое время гадал в своей голове: «Это парень или девушка? Если кадык, значит, парень?.. Хотя черты лица какие-то…», но вскоре ему стало стыдно за эти мысли: «Чёрт, что я делаю? Какая разница?». Всё, что нужно было знать о Крисе: он психотерапевт и его местоимения «он/его». Выглядел Крис андрогинно и одевался так, как мог бы одеться человек любого гендера – предпочитал широкую, немного мешковатую одежду, – Славу восхитило его умение выдерживать баланс.

Когда Крис спросил, с чем Слава к нему пришёл, тот ответил, что не может психологически оторваться от прошлых отношений, хотя очень бы хотел. Он думал, придётся много говорить о Льве и их отношениях, но случился какой-то психотерапевтический фокус, и через полчаса Слава обнаружил себя вцепившимся в подлокотники, с напряжением рассказывающим про отца.

Смутившись, он попытался отшутиться:

– Может быть, поэтому я ненавижу, когда уходят, – Слава слабо улыбнулся. – И когда врут. И когда врут, что не уйдут.

Крис ответил очень серьёзно:

– Может быть. А Лев говорил, что не уйдет?

– Он говорил, что хочет усыновить детей. Для этого ему пришлось бы жить в Канаде несколько лет.

– Злитесь, что ушёл или злитесь, что соврал?

– Злюсь, что соврал. Сманипулировал, – уточнил Слава. – Сказал про детей, когда хотел уговорить меня на брак, а когда это стало не нужно, вообще забыл, что мы говорили об этом.

Крис замолчал на полминуты, записывая сказанное в блокнот. Слава, наблюдая за движением ручки, добавил:

– И на себя злюсь.

Крис тут же оживился:

– За что?

– За то, что всё так… запустил. Закрывал глаза на то, что было раньше.

– А что было раньше?

Слава задумался, возвращаясь к прошлому.

– Первое, что можно было бы заметить, это лак и штаны, – он усмехнулся, вспоминая об этом. – Ему не нравилось, что я крашу ногти и ношу штаны сестры. Он почти сразу об этом сказал, как только увидел.

– Он объяснял, почему ему не нравится?

Слава пожал плечами:

– Типа это по-женски. И штаны женские. А он хотел, чтобы я был больше похож на мужчину.

Крис хмыкнул:

– Кого-то напоминает, – Слава не сразу сообразил, о чём он. – И как, вы перестали красить ногти и носить женские штаны?

– Не сразу. Когда ребёнок появился. Это стало вроде как… неуместно.

– Это вы так решили?

– Он так сказал.

– Ясно, – Крис поджал губы. – Что-нибудь ещё?

– Когда он замечал на мне новую вещь, особенно из бижутерии, он требовал объяснить, откуда она появилась, потому что опасался, что её мог кто-то подарить. Ну, кто-то типа любовника.

– Это тоже было в первый год?

– Ага.

Крис ещё раз хмыкнул, поднял взгляд на настенные часы цветов транс-флага и сообщил:

– У нас осталось мало времени. У меня есть один вопрос, на который вы можете не отвечать.

Он вопросительно посмотрел на Славу, и тот кивнул, давая понять, что готов услышать.

– Отец поднимал на вас руку?

– Нет, – сразу же ответил Слава.

Крис это записал. Слава уточнил, не сводя взгляда с блокнота:

– А что?

Тот расплывчато произнёс:

– Интересно, что именно удар стал красной чертой. Интересно, почему.

Слава промолчал. Крис, проведя линию в блокноте, с неожиданно веселыми интонациями сказал:

– Ну, на сегодня всё! А про удар это вам… домашнее задание. На подумать. Может, появятся какие-то мысли, почему именно на нём вы решили закончить отношения.

Слава ответил, как ему казалось, очевидную истину:

– Ну, потому что это насилие, нарушение границ и вообще… это слишком.

Крис ответил со вздохом:

– Ваши границы давно были нарушены. Получается, одно нарушение вы замечаете, другое – нет. Интересно проследить разницу.

– Другие были не так заметны.

– Вы про требования изменить внешний вид, манипуляции и патологическую ревность?

Слава растерянно мигнул. Вслух и со стороны это звучало как будто бы хуже, чем было на самом деле. И почему-то захотелось отстоять перед ним Льва, сказать, что всё было не совсем так…

Но он не успел, потому что Крис сказал:

– До свидания, хорошего дня. Увидимся через неделю.

Слава вышел из центра в полном замешательстве. Это что теперь, ему придётся целую неделю думать об этом, заново переосмысляя последние пятнадцать лет, своё детство и себя самого? А через неделю повторить ещё раз, чтобы услышать что-нибудь такое же обескураживающее…

На улице его ждал Макс. Он подошёл ближе, вынимая наушники.

– Как прошло?

– Хочется напиться, – честно ответил Слава.

– У меня есть апельсиновый сок.

– Подходит.

Они, смеясь, сели в машину, и поехали в автокинотеатр возле Стэнли парка, где в тот день показывали «Ночь в музее». Одной рукой Слава придерживал руль, а другой держал пакет с соком, из которого отпивал время от времени. Магнитола прокрутила плейлист с Микиной флэшки до конца, вернулась к началу и включила «Богемскую рапсодию». Макс прибавил громкость почти на максимум.

Почти 15 лет. Лев [37]

Черт знает, на чём раньше держалась эта полка. Он спросил об этом у Славиной мамы, но та пожала плечами: «Её ещё Саша прибивал». Лев осмотрел стену, сделал замеры и съездил в ближайший строительный магазин за кронштейнами и шурупами. Когда дело дошло до сверления, оказалось, что дрели тоже нет – пришлось вернуться домой за дрелью. Каждый раз, когда он уходил, Антонина Андреевна охала и говорила: – Лёва, да не надо, да что ты будешь из-за меня мотаться!..

Он не решился поправлять её, как поправлял всех в своей жизни, мол, «Я – Лев». Когда ты назвал человека Андрониной Антоньевной, уже не приходится выбирать, кем быть: Лёва так Лёва…

Когда вернулся с дрелью, приделал кронштейны к стене, на них закрепил полку. Купил другую: предыдущая была до того старой, что, казалось, если он вгонит в неё шуруп, она рассохнется в его руках. Антонина Андреевна потом так радовалась, словно Лев обои переклеил и пол переложил. Впрочем, оглядев маленькую кухню с выцветшими лилиями на стенах, Лев начал и об этом задумываться…

– Давай я тебя покормлю? – предложила она, когда он закончил.

– Да нет, спасибо, – скромно ответил Лев, убирая перфоратор в ящик-переноску.

Но Антонина Андреевна настаивала:

– Да не стесняйся!

– Да я не…

– Вона какой худой, как кощей бессмертный!

Тут Льву нечего было ответить. Быть как кощей ему не хотелось, поэтому он сдался и согласился. Но ещё, конечно, хотелось как-то извиниться перед Славиной мамой за своё поведение накануне, и, если совместный обед её порадует, ему было не сложно побыть участливым.

Он оказался не прав: это было сложно. Антонина Андреевна кормила его голубцами и не делать: «Буэ-э» при виде капусты было не просто. Но Лев держался, аккуратно отодвигал листы с фарша (чтобы не дай бог даже микрочастички капусты не попали на мясо) и съедал всё остальное. Когда Антонина Андреевна это заметила, Лев подумал, что сейчас она его по-родительски отчитает, но она только спросила: – Ты что, как Слава в шесть лет?

– Что? – не понял Лев.

– Он тоже до шести лет капусту не ел. Потом перерос.

– А. Ну… Да. Я не перерос.

– Я ему делала отдельно, без капусты. Если бы я знала, я бы и тебе так сделала.

– Спасибо.

Голубцы без капусты – это очень трогательно, подумал Лев. И, наверное, это даже не голубцы, а тефтели, но какая разница?..

– Так почему ты уехал? – спросила она, словно возвращалась к старому разговору.

На самом деле, никакого разговора перед этим не было. Он приделывал полку в неловком молчании, только звук перфоратора и спасал, разряжая шумом обстановку.

– Мы расстались.

– Из-за чего? – она как будто и не удивилась.

Лев осторожно спросил:

– А вы про Ваню знаете?

Антонина Андреевна не особо жаловала Ваню, когда они жили в Россию, но тут заметно напряглась.

– Умер что ли? – спросила она, округлив глаза.

Льву сделалось не по себе, он быстро ответил:

– Нет, конечно нет! Он… ударился.

Пришлось рассказывать всё заново: про Ваню и его отношения с футболом. Антонина Андреевна всё это слышала впервые и, прикладывая руку к груди, то и дело вздыхала: «Господи, бедный ребёнок…»

Лев удивился:

– Слава вам что, не рассказывал?

– Да когда ж бы он рассказал?

– Он не звонил?

– Не звонил.

– Ни разу?

Лев пожалел, что уточнил. Антонина Андреевна нахмурилась, пытаясь скрыть за этой сердитостью какие-то другие чувства.

От нарастающей неловкости Лев начал оглядывать кухню, пытаясь зацепиться за что-нибудь, что могло бы увести разговор от этой темы. Заметил на подоконнике под завалами старых газет и журналов черно-белую фотографию: торчал самый краешек, виднелись хохолок на голове и большие детские глаза.

– Это что, Слава? – уточнил Лев, кивая на фотографию.

Антонина Андреевна удивилась, будто не зная, что там лежит фотография. Приподнявшись, она глянула на подоконник и махнула рукой:

– А, нет, это Саша, папа его. Осталась фотография еще с тех времен…

– Можно посмотреть?

Она кивнула, и Лев осторожно вытащил из-под кипы бумаг фотографию. Теперь он заметил, что снимок гораздо старше Славы: серый, словно затянутый пеленой, с едва различимыми деталями. На нём был ребёнок в майке и колготках, он стоял возле печки с надкушенной баранкой в руках. Снизу была аккуратная подпись: Саша, 4 года и 8 месяцев, май 1941 г.

Лев негромко произнёс:

– Скоро война.

Антонина Андреевна вздохнула, мельком глянув на фотографию:

– Да… Поганое было время.

Лев подумал, что тот, кто подписывал этот снимок, должно быть, очень любил маленького Сашу. Ему вспомнилось, как однажды, когда он сам был ребёнком, в гости приходил друг отца, подполковник в отставке. Заметив Лёвино фото на стене, он спросил: «Сколько ему здесь?», а отец ответил: «Семь лет». Но Лёве на том фото было пять. И десятилетнего Лёву, случайно подслушавшего разговор, очень зацепило, что отец не различает его возраст. Поэтому он всегда завидовал документальной точности чужих снимков: столько-то лет, столько-то месяцев… Кому-то было важно это запомнить.

Поэтому Лев точно знал: Мики ровно пятнадцать с половиной лет, Ване – десять лет и пять месяцев.

– Он жив?

– Я не знаю, – вздохнула Антонина Андреевна.

– И Слава не знает?

– Конечно… Откуда ему?..

– А сколько вы были вместе?

– Четырнадцать лет.

У Льва холодок прошелся по позвоночнику: столько лет прожили вместе, а теперь даже не знают друг про друга, живы ли… Он опять подумал про себя и Славу. Может быть, дети никого в вечности не связывают?..

– Получается, он долго со Славой жил, – мысленно подсчитал Лев.

– Семь лет.

– Я думал, Слава его почти не застал…

– Да ты что! – Антонина Андреевна слегка хлопнула его рукой по плечу. – Славик был к нему очень привязан…

– И он всё равно ушел… вот так? Всё оборвал?

– Да, – скорбно заключила она, поджав губы. – Всё равно… Слава не рассказывал?

– Не рассказывал, – растерянно ответил Лев. – Он только говорил, что отец ушёл, что он его не знает...

– Мда, – вздохнула Антонина Андреевна. – Его это, конечно, очень обидело.

– Ещё бы.

Лев не на шутку расстроился: почему он ничего не знал? Это же важно! Слава знал его историю досконально: от возвращения отца с войны до ружья, направленного в ненавистный затылок. Слава был рядом в день его смерти. Слава примчался потом на кладбище. А где всё это время был его собственный отец? Его боль? Как Лев умудрился всё это пропустить?

Антонина Андреевна неожиданно предложила:

– Хочешь Славика покажу? – и добавила с нежностью: – Маленького.

– Конечно хочу.

Они оставили пустые (не считая капустных шкурок, отодвинутых Львом) тарелки возле раковины и, шагнув в тёмный коридор, завернули направо, в гостиную. Лев обратил внимание, что у Славиной мамы вместо дверей занавесы из деревянных бус, как у Камы когда-то. Только у Камы, конечно, пострашнее были, а тут хэндмэйд, ручная работа, сердечки и ракушки.

Антонина Андреевна долго искала в верхнем ящике комода альбом с фотографиями. Перекладывала документы туда-сюда, и Лев заметил среди них медицинский диплом советского образца. Полистал из любопытства, заметил тройку по психиатрии и ощутил в Антонине Андреевне родственную душу.

– Нашла! – обрадовалась она, вытащив старый альбом с мягкой обложкой. Передавая его Льву, уточнила: – Там только Слава.

– Вау, у него есть личный альбом, – посмеялся Лев, осторожно беря в руки семейную ценность.

Антонина Андреевна серьёзно кивнула:

– Конечно, и у Юли есть. И есть ещё их общий. И уже тот, где мы все…

Он откинул обложку, в нос ударил запах сырости, старой бумаги и фотореактивов. Вспомнилось, как в детстве папа проявлял фотографии в ванной комнате, развешивая их на прищепках, будто носки. Странное, непонятное воспоминание. Непонятное – значит, непонятно откуда. Обычно он не помнил, что отец что-то там проявлял, что отец вообще имел какие-то нормальные, человеческие хобби, кроме насилия, войны и оружия.

На первой странице была большая портретная фотография – как под ухом поясняла Антонина Андреевна: «В садике делали». Она была скучной, как многие садиковские фотки, поэтому Лев её быстро пролистал, не зацепившись взглядом за озорное лицо мальчишки: как-то не вязалось, что он, этот ребёнок, и есть его Слава.

А на следующей он его узнал. Лохматый загорелый пацан в шортах и матроске сидел на изогнутом стволе дерева, очень похоже (ну, прямо как сейчас) щурился одним глазом на солнце, поджимал левый уголок губ, показывал ямочку на щеке, и выглядел очень, ну очень нахальным. В руке у него было надкушенное яблоко и Лев подумал, что Слава стащил с чужого огорода: уж слишком был похож на хулигана. Правда, не такого хулигана, каким был сам Лев, а хулигана в хорошем смысле: добродушного безвредного пакостника.

Рядом со Славой, прислонившись к стволу, стоял другой мальчик: тощий, похожий на воробья, с размазанной грязью на коленях и щеках, и выгоревшими на солнце белобрысыми волосами. Если присмотреться к снимку, можно было заметить, что Слава смотрит не в камеру, а, скосив взгляд, поглядывает на этого мальчика.

Ткнув в него пальцем, Лев спросил у Антонины Андреевны:

– А это кто?

– Это Максим.

«Тупое имя», – подумал Лев, прямо как когда услышал о нём впервые.

– Он рассказывал про него? – спросила Славина мама.

– Немного.

– Что-то он мало тебе рассказывал, – хмыкнула она.

– Вам тоже.

Они вздохнули почти в унисон. Что правда, то правда.

Почти 15 лет. Слава [38]

В детстве у Юли стояли скобки на зубах: к сожалению, их установка совпала с поступлением в школу.

Тогда, на линейке, которая про «Первый раз в первый класс», Славик тоже присутствовал: пришёл туда с мамой и сестрой. Всю дорогу Юля вела его за ручку, и он очень гордился, что его сестра настоящая первоклассница, такой взрослой она казалась ему в те времена. Славик был уверен: все прохожие на них смотрят и завидуют важности этого дня.

Но на линейке какой-то противный рыжий пацан – огромный, как шкаф (особенно если смотреть на него глазами трёхлетки) – начал смеяться над Юлей из-за скобок и называть их «удилами, как у лошади». Другие дети подхватили эти смешки, Юля заметно растерялась, но Славик – нет. Он поднял с земли тяжелую палку, подошёл к рыжему (его звали Вовкой, на всю жизнь запомнил) и со всей своей трехлетней силой ударил того по коленям – выше не дотянулся. Вовка взвыл, Юля ойкнула, а Славика схватила за руку какая-то женщина (как потом выяснилось – Юлина учительница) и строго спросила: – Ты где этого понабрался?

Славик запротестовал:

– Он обзывал её лош…

– Ты где этого понабрался? – перебила она его. – Тебя что, не учили, что нельзя бить людей?

– Но…

Он снова хотел сказать про «лошадь», но учительница хмурилась и говорила:

– Нельзя никого бить! Конфликты должны решаться словами, а не кулаками! Нужно было рассказать маме или мне, а не бить, понял?

Славик растерянно оглянулся, в поисках мамы, но та стояла в самом последнем, «родительском» ряду, и не видела драмы, разворачивающейся среди первоклассников. Вовка смотрел, как отчитывают несчастного малыша, и хихикал.

– Просто он назвал мою сестру лошадью, – наконец сказал Славик, зло поглядывая на первоклассника.

– И что? Надо было его бить? С этого всё и начинается. Хочешь потом тоже вырасти хулиганом и обижать девочек?

Славик испугался:

– Не хочу!

– Тогда больше так не делай! – они пригрозила ему пальцем и отпустила.

Славику сделалось так стыдно, что уши заложило. Он прижался к сестре, пытаясь спрятаться за ней от своего позора, а учительница переключилась на Вовку:

– А ты, Фартов, чего смеешься! Я с тобой в кабинете поговорю!

До конца линейки Славик не отпускал Юлину руку, стоял, пристыженный и притихший, и слушал, как на фоне из динамиков играет песня:

Книжки добрые любить,

И воспитанными быть

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе…

Шутка про скобки и лошадь жила в Юлином классе ещё пару дней, а потом забылась. Зато Славе запомнилось на всю жизнь: как обидно и несправедливо, когда обижают твою сестру, и как стыдно, что он ударил Вову Фартова.

Поэтому, когда уже повзрослевший Славик пошёл на свою первую линейку в школе, он не повторил ошибок прошлого, и уладил конфликт мирным путём.

А конфликт был почти таким же: его будущие одноклассники, сразу четыре человека, смеялись над девочкой из параллельного класса. Как потом Слава узнает про Милану, она станет профессиональной гимнасткой и призёром спортивных игр, но тогда она была просто девочкой-спичкой с зализанными волосами, собранными в пучок на затылке. Мальчики дразнили её «страшной скелетшей».

Славику стало жалко Милану, через неё он вспомнил ту ситуацию с Юлей и почувствовал почти такую же обиду, как за сестру, поэтому вмешался, но не так, как на прошлой линейке, а, как говорила мама, ди-пло-ма-ти-чес-ки. Он подошёл к мальчикам и прямо сказал, что считает их шутки про «скелетшу» несмешными.

Мальчикам, конечно, это не понравилось. Перестав хихикать над Миланой, они уставились на Славу, и один из них, блондин с веснушками, хмуро сообщил:

– А тебя вообще-то никто не спрашивал.

Славик сообщил ему в ответ:

– Когда другого человека обижают, можно и просто так вмешаться. Без спросу.

– Да, он, наверное, в неё втюрился, – пискляво хихикнул самый низенький. – Жених и невеста!

– Тили-тили-тесто! – издевательски подхватили остальные.

Славик растерянно улыбнулся:

– А почему плохо, если втюрился в кого-то?

– Ты не в кого-то, ты в скелетшу! – пояснил писклявый.

– Она что, хуже других?

– Ну да! – почти хором ответили они.

– Почему?

Славик искренне не понимал, что в этом такого, потому и спрашивал, а они думали, что он издевается и злились. В конце концов, один из них сказал: «Да всё, забейте, он тупой» и они разбрелись в разные стороны. Самый крупный из них, проходя мимо, толкнул Славика своим плечом – тот чуть не полетел на асфальт, но удержался. Милана с благодарностью глянула на Славу и опустила глаза.

Славик встал в шеренгу первого рядя, где и полагалось стоять первоклассникам, и радостно заключил про себя, что, кажется, ему удалось решить конфликт мирным путём. А на фоне, тем временем, играла та же песенка, что и на линейке четыре года назад: Крепко-накрепко дружить,

С детства дружбой дорожить

Учат в школе, учат в школе,

Учат в школе…

В кабинет, где проходил классный час, Славик попал одним из последних, потому что в дверях пропускал всех вперед себя. Когда пришёл в класс, обнаружил, что все ребята уже расселись, и ему досталась четвертая (из пяти) парт в первом ряду. Больше никто рядом не сел.

Славик сразу выцепил взглядом единственных знакомых: все четыре мальчика заняли пятые парты на соседних рядах, по двое на каждую. В первые же десять минут учительница, устав от болтовни и смеха, рассадила писклявого малыша и блондина с веснушками по разные стороны, отправив последнего на единственное свободное место рядом со Славой. Они недовольно переглянулись, и блондин показал Славику язык.

Когда классный час закончился, все с такой радостью ломанулись к выходу, будто успели устать от школы на все одиннадцать лет вперед.

С территории можно было уйти двумя путями: через центральный выход или через дырку в заборе с заднего фасада. Тем, кто жил на Кропоткина, удобней было вылезать через забор – иначе пришлось бы обходить кругом всю школу. Славик же должен был дождаться Юлю: ему не разрешали пользоваться автобусами самостоятельно.

Они договорились встретиться на школьной площадке, когда закончится классный час. Славик освободился раньше и дожидался сестру, сидя на скрипучих качелях: наблюдал, кто из одноклассников выходит цивилизованным путём, а кто лезет через дыру в заборе. Вторые нравились ему больше, казались интереснее.

Только его сосед по парте чего-то всё мялся и через забор не лез. Его друзья дожидались родителей здесь же, на лавочках, а он, видимо, жил неподалеку и должен был вернуться один. Но медлил.

Славик, забеспокоившись (ему было тяжело переживать чужую беспомощность), подошёл к нему и тихонько спросил:

– Ты чего мнешься?

Он пытался быть дерзким и мягким одновременно. Дерзким, потому что они вроде как идейные враги. А мягким, потому что ему стало его жалко.

Тот сердито ответил:

– Ничего.

– А почему ты тогда с таким лицом стоишь?

– С каким? – огрызнулся мальчик.

– Напуганным, – прямо ответил Славик.

Мальчик, посмотрев на него исподлобья, выдохнул и тихо-тихо, сквозь зубы, сказал:

– Там собака.

– Где?

– Там. Возле овощехранилища. Она не привязана, а мне мимо неё идти…

– А-а-а-а, – протянул Славик. – Я знаю эту собаку.

– Откуда?

– Ну, я тут часто мимо ходил раньше. У меня здесь сестра учится, – и добавил для солидности: – Уже в пятом классе.

– Ясно, – шмыгнул мальчик и посмотрел себе под ноги.

Славик тоже посмотрел ему под ноги, на стоптанные белые кеды. И сказал:

– Хочешь, проведу тебя мимо собаки? Она не злая.

– А тебе?..

Славик понял, что он хочет спросить: «Тебе по пути?», и ответил вперед него:

– Мне по пути.

Когда он говорил быстро, у него получалось звучать так, будто он не врёт. Одноклассник согласился, сказал:

– Ну, пошли.

Овощехранилище, охраняемое собакой, было недалеко: в нескольких метрах от школы. Слава заметил дворнягу еще от забора: большую, похожую на немецкую овчарку, с надорванным ухом. Время от времени она скалила зубы и издавала тихий рык, но на прохожих не бросалась.

Славин попутчик при приближении к собаке замедлил шаг. Заметив это, Славик попытался его отвлечь:

– Как тебя зовут?

– Максим, – негромко ответил тот.

– А меня Слава. Ты в какой детский сад ходил?

– В шестой…

– А я в тридцать пятый. У тебя есть братья или сестры?

– Брат. Старший.

– А у меня сестра.

Вспомнив, что уже говорил про сестру, Славик смутился и замолчал. Собака, тем временем, осталась позади, и они остановились.

– Ну, всё…

Максим тоже смущался: видимо, постеснялся своего страха. Славик подбадривающе сказал:

– Не переживай, если бы я не знал эту собаку, я бы тоже боялся. Она же здоровая!

Мальчик шмыгнул, кивнул и быстро сказал:

– Ладно, мне туда! Пока! – и ускакал в сторону ближайшей пятиэтажки.

Славик обернулся, понял, что мимо дворняжки теперь придётся идти одному, и поежился. Собаку он, конечно же, не знал: провожая и встречая Юлю, они с мамой ходили через главные ворота.

Когда вернулся на площадку, обнаружил злющую старшую сестру. Юля, едва завидев его, перелезающего через дыру в заборе, закричала:

– Ты где был?!

Он промолчал.

– Я уже всю площадку обошла! Мы же договорились у качелей! Кто разрешил выходить тебе через забор?!

Её щеки налились красным, как спелые яблочки, и Слава кокетливо сказал, приобнимая сестру за талию:

– Юлька, ты такая красивая, когда злишься.

Она мигом перестала злиться и начала улыбаться, хоть и пыталась через силу вернуть строгое выражение лица:

– Ой, какой подлиза!..

Слава, засмеявшись, честно признался:

– Я мальчика провожал.

– О…

– Там была собака и он боялся. Я его провёл мимо неё.

Сестра потрепала его по волосам:

– Очень смело, конечно. Но в следующий раз помни, пожалуйста, что мы с мамой тоже расстроимся, если тебя сожрёт собака.

– Об этом я не подумал, – фыркнул Славик.

Они, взявшись за руки, пошли к центральным воротам, и Слава задумчиво произнёс:

– А мило, по-моему, когда кто-то пытается выглядеть крутым, а на самом деле боится собак.

– Да, что-то в этом есть, – согласилась Юля. – Этот мальчик пытался выглядеть крутым?

– Он обижал девочку. А потом оказалось, что ему страшно идти домой.

– И стал похож на настоящего человека, – заключила Юля.

Славик обрадовался, как точно у неё получилось сказать то, что он чувствовал, и закивал:

– Да! Как будто он… очень милый от этого.

– Понимаю.

Он поднял их сцепленные руки и прижал Юлину к своей щеке. Хорошо, когда кто-то тебя понимает!

Крис записал в блокнот его слова – про «настоящего человека» и «очень мило» – и, подняв взгляд на Славу, уточнил:

– Вы тогда в него и влюбились?

Слава пожал плечами:

– Не знаю. В семь лет я не мыслил такими категориями. Сначала я просто захотел с ним дружить.

– А когда поняли, что влюбились? Что тогда происходило?