Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Слушай, я хочу, чтобы ты знал, – говорил Слава, натягивая одежду после очередного секса, прошедшего с мыслями: «Интересно, как там Лев?». – Я всё ещё эмоционально вовлечен в прошлые отношения. Они были очень долгими и… мы пятнадцать лет были самыми близкими друг для друга людьми, – он делал паузы, потому что боялся, что начнёт дрожать голос. – Я переживаю, когда с ним что-то не так, и не могу об этом не думать.

– Я понимаю, – кивал Макс, и неясно – правда понимал или это были просто слова.

– Спасибо, – отвечал Слава.

Правду сказал, а честности в ней оказалось не много: они не расстались, не перестали заниматься сексом, а Макс продолжал ждать его вечерами в больнице.

Слава, который всегда стремился обсуждать проблемы и не терпел недомолвок, оказался окутан ими во всех сферах жизни. Он не мог рассказать Ване, что из-за травмы придётся завершить занятия музыкой, потому что боялся его расстроить. Он не мог рассказать Мики, где и с кем проводит время на самом деле, потому что боялся его расстроить. Он ничего не мог рассказать Льву, а Лев ничего не мог рассказать ему, и из всех недомолвок эти были самыми худшими.

Связь терялась.

На днях, за завтраком (за завтраком с хлопьями, но это только потому, что не хватило времени на другое – всего один раз!), он спросил у Мики:

– Как дела с девушкой?

Мики перестал жевать и удивленно посмотрел на него:

– С какой девушкой?

Слава даже усомнился: не привиделась ли она ему?

– С твоей.

Мики, проглотив, ещё раз переспросил:

– С какой?

Слава неловко засмеялся:

– У тебя их много? Рыжая такая.

Мики расслабился:

– А. Мы расстались.

– Давно?

– Ну да, – Мики задумался, вспоминая. – Ещё до Ваниной комы.

Похоже, у Мики тоже появилась новая единица измерения времени – до Ваниной комы и после.

Слава мысленно подсчитал: почти два месяца назад. Два месяца жизни старшего сына, в которые происходило непонятно что.

– Ты переживаешь? – спросил Слава.

Ему показалось логичным переживать – он вот переживал, что расстался со Львом, хоть и не сразу это почувствовал.

Но Мики криво усмехнулся:

– Точно не об этом.

– А о чём переживаешь?

Каждый раз – что со Львом, что с Мики – когда Славе казалось, что он дёрнул за нужную ниточку и сейчас выведет их к правильному разговору, они оба прятались от него в свои панцири.

Вот и Мики, встал из-за стола, снял рюкзак со спинки стула и сообщил:

– Я на урок опаздываю. Пока.

Сунул ноги в кеды и ушёл, хлопнув дверью. Слава вздохнул, откинувшись на спинку стула, и снова подумал о Льве: «Трудно растить твою маленькую копию».

Вечером, за очередным видеоотчетом о делах Вани, Слава заговорил со Львом о Мики. За последние месяцы старший сын ни разу не появлялся в их разговорах, но Славу, тем не менее, тревожил всё больше и больше. Он запомнил это правило ещё с Микиного детства: если в соседней комнате затих ребёнок, не нужно радоваться, нужно бежать и проверять, что с ним случилось. Самый пугающий звук, когда в доме есть ребёнок – не его плачь, а тишина.

В комнате пятнадцатилетнего Мики уже много месяцев царило молчание.

– Когда ты был подростком, ты кому-нибудь рассказывал, что с тобой происходит? – спросил Слава у Льва.

Хочешь понимать Мики – найди того, кто думает, как Мики.

Лев покачал головой:

– Нет. Никогда.

– Вообще никому?

Он задумался.

– Точно не взрослым.

– А что должна была сделать твоя мама, чтобы ты с ней чем-нибудь поделился?

Лев слегка нахмурил брови.

– Может быть, стать нормальной.

– А какой она была?

Он опустил взгляд, всерьёз задумавшись, и Слава начал переживать, не перешел ли какие-то границы. Но, выдохнув, Лев проговорил:

– Дело даже не в том, какая она была… Скорее, какое было всё. Вся наша жизнь. Ничто не располагало к тому, чтобы быть откровенным. Так что, наверное, у неё не было шансов.

Вся наша жизнь. Ничто не располагало к тому, чтобы быть откровенным.

Слава мысленно повторил эти слова несколько раз. Какую жизнь они выстроили вокруг своих детей? И располагала ли она их к тому, чтобы быть откровенными?

Ему отчего-то вспомнилось, как первого сентября он учил Мики врать.

– А у меня есть шансы? – спросил он у Льва.

Тот внимательно посмотрел в камеру.

– У тебя есть шансы уже потому, что ты вообще об этом думаешь.

– Считаешь, твоя мама об этом не думала?

– Считаю, моей маме некогда было об этом думать, – рассудил Лев. – Она жила с тираном.

Они посмотрели друг на друга и Лев улыбнулся одним уголком рта:

– Ты от своего тирана избавился. Поздравляю.

«Нет, – подумал Слава. – Мой тиран всё ещё здесь. В голове и в сердце». Ему хотелось сказать: «Мне кажется, я всё ещё люблю тебя», но это противоречило всем правилам – всем, которые он сам придумал: нужно прервать созависимые отношения, начать жить своей, отдельной от него жизнью, и вырвать Льва из сердца.

Прежде чем попрощаться, он сказал:

– Береги себя, Лев.

Существует много способов говорить: «Я люблю тебя».

Почти 15 лет. Лев [31]

Он не общался с матерью семь лет. Последний раз они виделись на венчании Пелагеи.

Когда младшая сестра решила выйти замуж, мама принялась наседать на Льва – когда, мол, найдешь жену? Странное дело: отец был мёртв, а порядки – живы. Вот уж кто точно смог расквитаться с вечностью: папочка никак не хотел умирать до конца.

Мама считала, что свадьба Пелагеи, устройство её семейной жизни и её последующие дети – «не считаются». Она говорила, что дочерям суждено продолжать «чужой род» – они берут чужие фамилии и рожают чужих детей чужим семьям. Бремя сохранения фамилии и продолжение рода должно ложиться на сыновей.

Лев, прослушав этот вольный пересказ «Домостроя», глянул на свои часы и предложил матери:

– Сверим время? Кажется, твои отстают на полвека.

Ему тогда очень хотелось её разозлить. Может быть, даже высмеять. И тот поцелуй – поцелуй в церкви – был не столько о нём самом, сколько о ней – таким образом Лев хотел ей сказать: видишь, как ничтожно всё, во что ты веришь.

Последний раз они говорили в тот же вечер, перед их отъездом в Новосибирск. К пятидесяти его мама стала выглядеть, как молодящаяся интеллигентка: сухая, утонченная, выскобленная косметологическими процедурами, она могла бы быть женой декабриста или женой политического эмигранта – такое она производила впечатление: очень независимое, нездешнее, почти европейское. Но позолота на ней держалась недолго – до первого откровенного разговора.

Впрочем, Лев никогда её образом не обманывался. Он знал, чего она стоит, и знал каждую фразу, которую она ему скажет.

Тогда она, прохаживаясь по квартире из комнаты в комнату, приговаривала:

– Жаль, что сейчас нет НКВД. Там бы вам показали… А сейчас что? Вольница! Можно всё! Можно насиловать детей, и ничего тебе за это не будет! – всё это она говорила со своим вычурным интеллигентским придыханием. – Хорошо, что твой отец до этого не дожил…

– Почему? – спросил Лев, привалившись к косяку. У него белки глаз заболели от попыток уследить за маминой беготней. – Безнаказанно насиловать – его хобби.

Мама, остановившись, с искренним изумлением повернулась к нему:

– Да как ты смеешь?

– Это же правда.

– Я вообще не об этом говорила, а о тебе! Хорошо, что он не видит, какой ты… Каким ты стал!

– Я всегда таким был, – негромко ответил Лев.

Утром они уехали. С тех пор он перестал ей звонить, отношения с матерью оказались погребены под семью годами молчания. Он продолжал справляться о её делах через сестру, время от времени робко интересуясь у Пелагеи: «А она обо мне спрашивает?». Пелагея была честна в своём ответе.

Нет.

А он думал о ней всё больше и больше. Разговор со Славой его растревожил: «Что должна была сделать твоя мама, чтобы ты с ней чем-нибудь поделился?». Лев тогда подумал: «Обнять меня». Это бы не сработало для Лёвы-подростка – объятиями такую броню не пробьёшь, но для тридцатишестилетнего Льва этого было бы достаточно. Если бы мама вдруг оказалась рядом и обняла его, ему стало бы в тысячу раз легче.

Странно, как его сознание отвергало образ той матери, что говорила ему про НКВД и насилие над детьми. Он думал о маме, с которой они ходили смотреть на разведение мостов – такая мама умела обнимать теплыми руками. Мама, которая говорит про НКВД, казалось, не знала, что такое «обнимать». Они не соединялись в одного человека.

Может быть, по этой причине – от желания их соединить, а может от непроходящего чувства одиночества, он купил билеты в Петербург. Теперь, когда он думал: «Хочу домой», он уже не понимал, что представлять, и мозг подбрасывал ему картинки из детства. Он был бы рад найти дом хотя бы там, хотя бы на два выходных дня.

Чтобы остановиться у Пелагеи, пришлось ей обо всем рассказать, и она, конечно, тоже удивилась: и их ссорам, и упавшим на Ваню воротам, но самое главное, ему самому, представшему перед ней в России. Она повторяла то же самое, что и Карина: те же восклицания, те же вопросы, те же обвинения. Лев говорил ей: «Слава меня не любит», но она слышала только: «Я уехал от ребёнка в коме, я отвратительный муж и отец».

– Я тебя не понимаю, – сказала она, выдохшись.

Лев пожал плечами: не понимай, мол, дело твоё.

– А ты себя понимаешь? – спросила она.

– Не очень, – ответил Лев.

– А зачем ты приехал?

– К маме.

Сестра покачала головой:

– Ты не только себя не понимаешь, но и других.

Пелагея устроила его в гостиной – до болезненных ассоциаций похожей на ту, что была в их канадской квартире: такая же перетекающая в кухню-столовую. Льву не понравилось сходство с Канадой, но понравилось, что можно украдкой пить ночью и никто не заметит. В сумке лежала нераспечатанная бутылка виски.

Перед сном он залил в себя привычные пятьдесят грамм – ровно столько было достаточно, чтобы крепко спать без кошмаров – но всё равно подолгу ворочался, не засыпая: переживал из-за встречи с мамой. А ведь это странно: разве дети боятся своих мам? Он представлял, как его собственные повзрослевшие дети будут бояться к нему приехать, и становилось гадко: в особенности от того, каким вероятным ему казалось такое будущее.

Он не мог сформулировать даже для себя: что он от неё хочет и что он ей скажет? Она ничего не знает о его жизни. Она не знает (или попросту игнорирует это знание), что у неё есть внуки, а внуки никогда не думали о ней, как о бабушке. Может быть, это ещё одна причина, почему Лев чувствует себя таким отдельным от семьи: все Славины родственники – даже те, чьих имён никто не помнит – кем-то приходятся их детям. Перед отъездом дети покорно сидели на семейном мероприятии своей бабушки и понимали, что оно семейное.

Но мама Льва им не бабушка. Просто какая-то женщина с кислым лицом. Отец Льва им не дедушка, хотя заочно потоптался в их личностях сильнее, чем кто бы то ни было. Даже Пелагею они не воспринимали своей тётей, а Юлю, её дочь, никогда не называли сестрой. Почему так? Будто Льва вырезали из своей родословной и прицепили к другой – без корней и без связей.

Наверное, в этом и ответ: он здесь, чтобы соединить две родословные в одну.

Мама не изменилась: всё та же горделивая осанка и суровая прямота тонких губ. Морщин стало больше, но она по-прежнему молодилась – Лев разглядел на её лице следы от косметологических инъекций.

Она удивилась, но попыталась это скрыть:

– О. Ты приехал.

– Я приехал, – покивал Лев. – Пригласишь?

Мама отошла в сторону, и Лев шагнул в квартиру, где, казалось, ничего не изменилось за последние двадцать лет. Дверь родительской спальни была приоткрыта; снимая пальто, Лев всматривался в щель, пытаясь разглядеть портрет на стене: если бы не черная полоса в углу рамки, он бы принял его за собственный портрет. Они с отцом теперь были одного возраста и время неумолимо делало их одинаковыми.

Мама, услужливо приняв пальто из его рук, сухо сказала:

– Ну, проходи. Я поставлю чайник.

Она указала на гостиную, но Лев, помедлив, шагнул к противоположной двери и открыл дверь в свою комнату. Там теперь был зал воинской славы: награды отца, офицерский мундир, ружья – как в музее. Ничто не напоминало о детской. Лев удивился: неужели ей нравится среди этого жить? Она могла бы избавиться от него, она могла бы начать всё заново – в конце концов, ей было всего сорок лет, сейчас это даже не возраст. Могла бы быть другая семья, другой муж. Или могла бы жить для себя. Но она увесила квартиру памятью о нём – о тиране, о насильнике, о психопате.

– Зачем ты всё это хранишь? – спросил он, прикрывая дверь.

– Это память, – ответила мать, скрестив руки на груди.

– О чём?

– О твоём отце.

– Ты хочешь его помнить?

– Он же мой муж.

Лев цокнул, проходя мимо неё.

– Это просто слова…

Он прошел в ванную, включил воду, чтобы помыть руки. Услышал из коридора:

– Такому как ты, не понять.

«Да уж конечно, – хмыкнул Лев. – У меня тоже есть муж».

Мама расставила на столе в гостиной чашки из домашнего сервиза, как для почетного гостя. Льву стало от этого грустно: будто для чужого человека. Но на полминуты – да, ровно на полминуты – в маме что-то переменилось, и она спросила:

– Хочешь конфеты?

– Нет.

– Есть твои любимые.

Лев удивился: у него есть любимые конфеты? Да он вообще не ест сладкое.

Но мама поставила перед ним вазочку с вафельными конфетами – те, на которых изображены мишки с картины Шишкина – и Лев улыбнулся: это были его любимые конфеты в детстве. Мама помнила.

Когда он снова поднял на неё взгляд, прежняя мягкость в лице пропала, и она снова смотрела сухо, даже ожесточенно. Устроившись напротив, холодно спросила:

– Зачем ты приехал?

– Хотел с тобой поговорить.

– О чём?

– Обо мне. Хотел рассказать тебе обо мне. Тебе интересно?

– Нет.

Лев не был готов к такому прямому отказу. Однако, сделав усилие над собой, он проговорил:

– Я всё равно расскажу. Я ведь уже приехал.

Мама молчала, и Лев воспринял это как готовность слушать. Опустив взгляд на чашку перед собой, он поболтал ложечкой в чае и произнёс:

– Последние десять лет я воспитывал ребёнка с другим мужчиной. В смысле, со своим мужчиной. Которого я люблю. А потом появился ещё один ребёнок, это долгая история. И собака появилась, но это было перед вторым ребёнком… В общем, неважно. Короче, мы жили как обычная семья, в Новосибирске. А потом уехали в Канаду и там всё пошло наперекосяк.

Он посмотрел на маму. Она слушала, не сводя с него глаз, и трудно было представить, о чём она думает. Лев давно не видел такого отрешенного выражения лица, но помнил его из детства: мама такой становилась с отцом, боялась вызвать у него агрессию «неправильной» эмоцией и поэтому предпочитала не проявлять их вообще.

– Я в Канаде не мог работать, потому что нужно было переучиваться, получать лицензию. А мой муж работал… Да, мы, кстати, заключили там брак. Прости, что не позвал на свадьбу, подумал, что ты не захочешь, – он улыбнулся, но мама не улыбнулась. – В общем, мы начали из-за этого ссориться. Сначала из-за работы и денег, а потом из-за всего подряд. В одну из ссор я его ударил.

У мамы дрогнула правая бровь, чуть-чуть. Она скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула. Уловив это, Лев продолжил:

– Он мне этого не простил. Какое-то время мы ещё продержались, но всё было уже… невыносимым. Мы спали в разных комнатах, прямо как вы с отцом. А тут ещё и наш младший сын впал в кому – перевернул на себя, блин, ворота. Сейчас я думаю, что это был мой шанс заново сблизиться с мужем, но тогда я просто… не знаю. Испугался, наверное. В смысле, не комы. Я не боюсь детей в коме. Но я боюсь сталкиваться с пониманием, что, на самом деле, я ничего не контролирую. Такая же ерунда была у отца. Он контролировал каждый наш шаг, каждый взгляд в сторону, каждое решение. Он контролировал наше будущее, спланировав до мелочей, кем мы должны стать. Он хотел, чтобы я стал военным, и теперь я понимаю, почему, ведь я хочу, чтобы мои дети стали врачами – так я смогу контролировать их будущее. Я думаю: если они пойдут в медицину, я смогу помочь им состояться, ведь… Ладно, забудь. Это неважно. Мой сын впал в кому, а я уехал, потому что мне невыносима беспомощность. И теперь мне плохо каждый день моей жизни, и я не знаю, что мне делать, потому что я беспомощен как никогда раньше. Я даже пришел поговорить с тобой, потому что… потому что я бы хотел, чтобы мои дети в такой ситуации пришли ко мне. И я очень надеюсь, что, когда это случится, я не буду сидеть перед ними так, как сидишь передо мной ты.

Мама так и держала руки, скрещенными на груди. Ни одна мышца на лице не дрогнула. Лев по-всякому представлял, как это будет: представлял ссору, ругань, истерику, крики… Но не это.

Мама, вздохнув, спросила:

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что ты моя мать.

– И что?

– Это ведь и про тебя тоже. Про твоих внуков.

– Они мне не внуки.

– Ошибаешься.

– Какие-то посторонние дети, не имеющие отношения ни ко мне, ни к тебе.

Лев вытащил свой телефон, разблокировал экран и показал ей фотографию на заставке. Она отвела взгляд, но Лев настойчиво сказал:

– Смотри. Это Мики, – он показал пальцем на Мики. – Ему сейчас пятнадцать. Он бы тебе не понравился, потому что он как заноза в заднице. И у него есть такая бесячая ухмылочка: улыбнуться правым уголком рта, а потом высокомерно отвести взгляд в сторону. Это он от меня перенял. А я знаешь от кого? Да, знаешь. Хочешь ты этого или нет, но мой сын ухмыляется прямо как человек, напоминаниями о котором ты обвесила полквартиры. И это меньшее из зол.

Мама, подавшись вперед, окинула фотографию взглядом и бесцветно спросила:

– А как зовут этого?

– Ваня, – мягко ответил Лев.

Он задумался: в Ване, кажется, не было ничего, что он мог бы привести как пример их тесного бескровного родства.

– Ваня больше похож на Славу, – с нежностью произнёс Лев, улыбнувшись.

Мама, вздохнув, устало сказала:

– Лев, это какая-то шизофрения.

Он нахмурился:

– Что?

– Это не твои дети. Можешь убеждать себя в обратном сколько хочешь, но они не твои.

– Мои.

– Нет! – настаивала мать. – Ты им никто. Ты пришел в семью, без всяких оснований назвался вторым отцом и теперь ломаешь им психику, внушая, что всё происходящее – нормально. Поэтому они у вас и ворота переворачивают на себя…

– Что ты несешь?

– А что? – с мамы, наконец, спала маска безразличия, и в голосе появились нотки раздражения. – Разве не за этим ты ко мне пришел: рассказать и спросить, что делать? Вот что тебе делать: оставить их в покое. А лучше сдать органам опеки, подальше от второго «отца» тоже.

– Ясно.

Лев, встав изо стала (он так и не притронулся к чаю), направился в коридор. Эта квартира была по-прежнему враждебна к нему. И по-прежнему не стала домом – если вообще была когда-то.

– Я рада, что ты уехал оттуда и прекратил это безумие, – сказала мама ему в след. – Это твой шанс начать всё по-нормальному.

– Как – по-нормальному? – уточнил Лев, обернувшись.

– Найти женщину, завести семью, детей, только настоящих...

Лев, проходя в коридор, засмеялся:

– А эти что, пластиковые?

– Они не твои!

– Господи, заткнись… – прошептал он под нос, сдирая пальто с вешалки.

Мама не вышла его проводить – может быть, к лучшему. Он наспех обулся и выскочил в парадную, пообещав себе больше никогда сюда не возвращаться. На секунду его взгляд задержался на лестнице вверх, ведущей к бывшей квартире Сорокиных, но Лев сказал себе: «Нет, нет, нет, уходи».

Он ушёл.

Почти 15 лет. Слава [32]

Слава смотрел на него с подозрением. Подозрительным казалось всё: низкий голос, широкие плечи, пробивающаяся щетина на подбородке, отсутствие подростковой скованности в движениях. Слава считал себя специалистом в пятнадцатилетних: было, с кем сравнивать. Поэтому, переводя взгляд с Мики на его нового друга и обратно, он мог сказать с уверенностью: «другу из школы» не пятнадцать. Возможно, уже давно не пятнадцать.

Когда знакомство с юным садоводом, незнакомым с картинами Ван Гога, закончилось, Слава украдкой спросил сына:

– Ему точно пятнадцать?

– Я не говорил, что ему пятнадцать, – припомнил Мики. – Я сказал, что он из школы.

– Из исправительной?

– Из нашей, – цыкнул сын. – Просто он из двенадцатого класса.

– И давно он из двенадцатого класса?

Мики нехотя признался:

– Второй год.

Слава скептически поджал губы. Мики виновато развел руками.

– Мне не очень нравится, что ты находишь себе друзей сильно старше, – честно сказал Слава.

В его воображении все люди старше восемнадцати лет, которые крутились вокруг его сына, неустанно пили, употребляли наркотики, участвовали в оргиях, и пытались вовлечь во всё это Мики. К тому же, из головы не шёл случай с Артуром – ещё один «друг не по возрасту». Правда, когда у Мики появилась девушка (пускай тоже взрослая, но хотя бы не настолько), Слава немного отпустил ту ситуацию: вспомнил, как Мики говорил про «расширение выборки» и «нужно пробовать с разными людьми». Может быть, он и правда пошёл за Артуром сам, из любопытства, а потом передумал и ушёл. Может, ему правда дали траву знакомые из школы, раз уж они сплошь… «садоводы». Как здорово было бы всем этим обмануться.

– Он не сильно старше, – возразил Мики. – На четыре года.

– В вашем возрасте это много.

– Папа старше тебя почти на шесть лет.

– Но и мне было не пятнадцать.

Мики фыркнул:

– Да, тебе было семнадцать, и ты был совершенно другим человеком, совсем не то, что в пятнадцать.

Слава сдался:

– Хотя бы общайся с ним здесь, ладно? Когда я дома.

Мики криво усмехнулся:

– Будет трудно поймать момент.

Слава много времени проводил с Ваней: чем лучше становилось сыну, тем больше внимания он начинал требовать. Выздоравливающему Ване было скучно дни напролёт проводить в палате, его соседи, попадающие в больницу с куда меньшими проблемами, часто выписывались, сменяя друг друга, так что мальчик даже не успевал завести друзей. Если первоначально Слава приходил в больницу, чтобы ухаживать за сыном, кормить кашей и укладывать к себе на коленки, то теперь его родительские функции потерпели ряд изменений: нужно было слушать про майнкрафт, играть в уно и обсуждать любимые породы собак. Потом он торопился на свидания с Максом, перед которым чувствовал себя должным: ведь именно он готовил для Вани каши и помогал Славе лучше разобраться в майнкрафте (чтобы эффективней поддерживать беседу!) У Макса дома была PS4, на которой можно было врубить игру (экран делился напополам для двоих игроков), и Слава по-честному пытался проникнуться страстью младшего сына, но это было сложно: первый опыт взаимодействия с приставкой, так ещё и игра такая – с графикой как из девяностых, фиг чего разберешь.

Они сидели в гостиной на мягком диване, со всех сторон обложенные подушками со скандинавским узором, и Макс смеялся, наблюдая, как Слава хаотично давит на кнопки – лишь бы на плоском экране телека от его действий хоть что-то происходило. Подсев ближе, он игриво потянул джойстик из его рук: – Может, займемся чем-нибудь поинтересней?

Слава, ухватившись за джойстик покрепче, напряженно ответил, покосившись на Макса:

– Мне интересно.

– Ладно, – тот отпустил джойстик. – Мне просто показалось, что ты не понимаешь, что делаешь.

Это была правда. Но Слава так не хотел заниматься «чем-нибудь поинтересней», что предпочел изобразить глубокую погруженность в игру.

– Я хочу разобраться.

Слава видел боковым зрением, как Макс долго и выжидательно смотрит на него, и ему сделалось не по себе.

– Слава, что происходит? – наконец спросил парень.

Слава боялся этого вопроса больше всего. Опустив джойстик, он изобразил недоумение на лице и повернулся к Максу:

– О чём ты?

– Я не нравлюсь тебе?

В голове бегущей строкой пронеслось всё, что Макс для него сделал, и Слава показательно прыснул:

– Пф-ф, ты из-за этого что ли? – он кивнул на экран телевизора, где квадратный человечек продолжал бежать в неизвестном направлении. – Да это же я так… Ладно, прости, давай.

Слава отложил джойстик и повернулся к Максу, ловя его губы поцелуем быстрее, чем он что-либо ответит. Он чувствовал, как Макс улыбнулся, но, отстранившись, парень всё-таки сказал:

– Если ты не хочешь, давай не…

Он взял Макса за руку и протолкнул её под резинку штанов-алладинов, теплые пальцы несмело коснулись его члена через ткань трусов, и Слава непроизвольно выдохнул. Как и тогда, с Артуром, его тело по-прежнему не подчинялось его воле.

– Хочу, – проговорил он, глядя Максу в глаза. – Чувствуешь?

Макс потянул Славу на себя, и они повалились на мягкие подушки.

Именно с Максом Слава занимался лучшим сексом в своей жизни. Он не чувствовал его, как лучший, но логически сознавал его именно таким: Макс был раскованным, свободным в своих желаниях, открытым к любым обсуждением и готовым пробовать почти всё что угодно. Кроме этого, Максу не нужно было повторять, что всё происходящее – нормально, что его желания – нормальны, что ничего страшного не происходит. Макс не предъявлял ему длинный список сексуальных практик, которые Слава должен забыть, не обсуждать и никогда не припоминать только потому, что они стыдные и унижают достоинство. У Льва этот список делился на подсписки, под названием: «Стыдные и унижают моё достоинство, но мы всё равно будем это делать», «Стыдные и унижают моё достоинство, но иногда можно», «Стыдные и унижают моё достоинство настолько, что никогда и ни при каких обстоятельствах». Стыд был неведом Максу, Лев из стыда состоял, но Слава всё равно скучал по своему мистеру-только-не-смотри-закрой-глаза-выключи-свет. Он был трогательным и забавным в своём смущении, Слава смеялся каждый раз, когда слышал новое условие («Я хочу это попробовать, но потом ты сделаешь вид, что мы этого не пробовали»), и это оказывается было так важно – что они смеялись, потому что если секс не смешной, то зачем им вообще заниматься?

С Максом вот было не смешно. Секс с Максом был похож на бесконечную несмешную шутку, такую несмешную, что даже неловко. Но Макс, конечно, был в этом не виноват. Со Львом они друг друга любили, а это, наверное, тоже чего-то стоило.

Макс шёл рядом, провожая его до дома, и рассказывал про подвисной мост в парке Капилано – мол, отличное место для свиданий, надо как-нибудь съездить. Слава кивал, слушая, а у самого мысли слиплись в сплошной комок, где одна стала не отличима от другой: где Лев как там Лев как дела у Льва скучаю по Льву хочу ко Льву люблю Льва Лев Лев Лев А потом из сознания выныривал неожиданный вопрос: «Какой ещё мост в парке Капилано? Зачем?», и снова: «Я хочу ко Льву».

Когда они свернули на Джепсон-Янг-лэйн, почти сразу оказавшись перед Славиным домом, тот начал торопливо прощаться:

– Всё, пока, – он чмокнул Макса в губы. – Я напишу.

– Насчёт моста?

Слава чуть не спросил: «Какого моста?». Опомнившись, кивнул:

– Ага. Пока, – и заспешил домой.

– Пока. Люблю тебя.

Слава сделал вид, что не услышал этих слов.

Подходя к лестнице, он поднял глаза и столкнулся нос к носу с другом-переростком своего сына. Тот смотрел на Славу несколько удивленно – то переводя взгляд за его спину (видимо, на Макса), то опять на самого Славу.

«Заметил», – с мрачным раздражением подумал мужчина.

– Здравствуйте, мистер Франко.

Как и все в Канаде, он неправильно произнёс его фамилию: на манер испанского диктатора. Слава не стал его поправлять.

– Привет, Майло, – коротко ответил он, проходя мимо парня вверх по лестнице.

Интересно, насколько далеко зашла толерантность в Канаде? Уважают ли канадские школьники право чужих отцов тайно целоваться со своими любовниками? Слава надеялся, что да.

Уже в подъезде он вытащил телефон и написал Максу: «Нас видел друг моего сына».

Макс спросил: «Ну и что?»

«Он ему расскажет»

Макс опять: «Ну и что?»

«Мики разозлится. И, наверное, расстроится»

А Макс написал: «У тебя абьюзивные отношения не только с бывшим, но и с сыном что ли?»

И тогда уже разозлился Слава. Одной рукой он сердито вертел ключ в замочной скважине, а второй быстро набирал сообщение:

«Он не мой «бывший», он мой муж. А с сыном у меня нормальные отношения, и тебя они не касаются».

«Ахуенные новости», – написал Макс.

«Ага», – ответил Слава, и поставил точку – так делал Лев, когда злился.

Макс больше ничего не сказал. Стало ясно: они впервые поссорились.

Почти 15 лет. Лев [33]

Он взял белую кружку с аляповатыми розами, выстланными по кругу, откупорил уже начатую бутылку виски и плеснул на дно. Бутылку, тщательно закрутив, спрятал обратно в сумку – больше хранить было негде. Только он поднес кружку к губам, как на входе в гостиную прошелестели чьи-то робкие шаги. Мысль: «Выпить или вылить?» стремительно промчалась в его голове, но он поставил кружку на столешницу и сделал вид, что она вообще не его. Выплеснуть в раковину было бы слишком заметно. Залить в себя… Тоже слишком заметно – вдруг пришлось бы заговорить? Поэтому он встал чуть в стороне – так, может, и не спросят.

Из-за угла показалась Юля. Девочка, сминая в руках подол ночнушки с единорогами, несмело ступала босыми ногами по мягкому ковру и с любопытством глядела на Льва. Он, бросив взгляд на часы на духовке (почти полночь!), строго спросил:

– Ты почему не спишь?

Строгость получилась напуская, не такая настоящая, как с собственными детьми. Как будто он только прикидывался строгим. И Юля его раскусила, лукаво заулыбалась:

– А ты почему?

– Я… сейчас лягу.

Не соврал: диван в гостиной уже был разложен, он бросил на него подушку и одеяло, любезно предоставленные сестрой.

Юля посмотрела на кружку с розами.

– А что ты пьёшь?

– Чай.

Мики он говорил то же самое, когда тот звонил перед сном. Если верит пятнадцатилетний ребёнок, значит, и пятилетний поверит?

Но Юля, встав на цыпочки, потянулась к кружке:

– А можно мне тоже?

Лев поспешил отодвинуть дорогущий виски подальше от детских рук:

– Нет, это чай для взрослых!

– А можно мне обычный чай?

Юля, положив подбородок на столешницу, подняла на него голубые глазенки и посмотрела с такой мольбой о помощи, словно выпрашивала милостыню. У Льва дрогнуло родительское сердце – жалко стало…

– Тебе спать пора, – напомнил он, стараясь держаться строго.

– Я не могу уснуть.

– Почему?

– Ты шебуршишь.

– Я перестану ши… ш… вот это делать.

– Шебуршать.

– Да.

– Ты не умеешь выговаривать «шебуршать»?

Лев закатил глаза:

– Умею, конечно.

– Тогда скажи «шебуршать».

Лев впервые не понимал, в каком порядке ему нужно поставить буквы в слове, чтобы правильно его произнести. Странно, вообще-то он даже в детстве все буквы знал...

– Шебрш… Так, ладно, иди спать.

Юля опять повторила:

– Я не могу уснуть.

Лев подумал, что, если спросит: «Почему?», она опять скажет про «шебуршать», и всё начнется по второму кругу. Поэтому он спросил:

– И что делать?

– Можно с тобой посидеть?

– Я уже ложусь спать.

– Можно с тобой полежать?

– Зачем?

Она пожала плечами.

– Так спокойней.

– Может, ты тогда пойдешь к этим… – Лев замялся, вспоминая слово. – К своим родителям. И с ними полежишь.