Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Дальше последовал длинный список, который начинался словами: «тошнота и рвота», а заканчивался отеком головного мозга, инсультом, инфарктом и смертью. Хорошенькие перспективы…

Она поднесла иглу к вене.

– Готовы?

– Готов, – выдохнул Лев.

Болезненно кольнуло, и прозрачная жидкость в шприце медленно начала уменьшаться, вена распирающе заболела. Вот и всё.

– Вот и всё, – вторила медсестра его мыслям, извлекая иглу и заклеивая прокол подушечкой пластыря.

Лев машинально согнул руку в локте и поднялся. Растерянно посмотрел на женщину:

– Больше ничего не нужно?

Она хмыкнула:

– Больше не нужно пить.

Пробурчав: «Я и не собирался», Лев поблагодарил её и вышел из процедурного кабинета. Поймал на себе любопытные взгляды пациентов, и, отвернувшись, второпях выскочил на лестницу. Между первым и вторым этажом, вытащил мобильный и открыл список контактов: нужно было позвонить Славе, пока в Ванкувере не наступила ночь.

Его разрывало от противоречий: вскрывшаяся зависимость сына заставляла чувствовать себя никудышным, отвратительным отцом, но она же вновь начала сближать их со Славой – до пяти звонков в день. После долгих месяцев молчания и передавания друг другу «приветов» через детей, они опять заговорили друг с другом.

И Лев жил этими звонками.

Всякий раз он воображал их иначе. Он мечтал, как позвонит и спросит:

Привет, моё солнце. Как твои дела?

Или просто скажет:

Я так люблю тебя, мой родной.

Он не был щедр на ласковые слова, когда они были вместе: странные, громоздкие, они застревали поперек горла, и он с прохладными интонациями произносил: «Слава». Даже Славик, Славочка – никогда.

А теперь, в его мыслях, он никогда не был Славой. Он был любимым, дорогим, родным, самым лучшим, самым красивым, самым желанным, он шептал эти слова перед сном, обнимая подушку или одеяло, и представлял, как скажет об этом ему.

– Лев, – он вздрогнул, когда услышал в трубке своё имя. Своё имя его голосом. – Привет.

– Да, привет… – дорогой, родной, любимый – мысленно перебрал он, но не сказал ни одно из этих слов. – Я сейчас в больнице. В наркологической.

Он рассказал Славе о своей экскурсии: о первом и втором этаже, о трёх месяцах, о правилах, об истощенных мальчиках со второго этажа и о розовощеких с первого, о тренажерном зале и книжках, и закончил словами:

– Я думаю, нужно попробовать.

– Да, – после недолгого молчания откликнулся Слава. – Хорошо.

– Ты можешь… ты можешь сделать так, чтобы он ничего не употреблял?

– Я пытаюсь.

– Это важно, – настоял Лев. – Иначе они отправят его на второй этаж, а там ничего хорошего.

Слава устало повторил:

– Лев, я пытаюсь.

Я знаю, родной.

– Я знаю, Слава, – мягко отозвался он.

– Дома я его проконтролирую, но сейчас кончатся каникулы и…

– Забери документы из школы.

– В смысле?

– Плевать на школу, – повторил Лев. – Продолжит учиться здесь. Пусть сидит дома, никуда его не отпускай.

В трубке послышался тяжелый вздох.

– Я знаю, что это непросто, – с сопереживанием отозвался Лев. – Я на связи. Звони в любое время.

Он молчал.

– Слав?..

– Да, я слышу…

– Я рядом.

Он хмыкнул, будто бы усмехнулся, и ответил:

– Пойду спать.

– Доброй ночи, – Лев дождался, когда Слава отключит вызов, чтобы сказать: – Я люблю тебя.

Почти 15 лет. Слава [52]

Одной рукой он держал чашку с тестом для блинов, второй – венчиком мешал комки в вязкой жиже, телефон удерживал ухом, а ногой наловчился открывать холодильник. Повторенные многократно, некоторые действия доходили у него до автоматизма.

– Я не могу с тобой встретиться, – вполголоса объяснял Слава в трубку.

Время от времени он поднимал взгляд на Мики – тот сидел, устроившись в кресле, и слушал музыку с mp3-плеера – этого динозавра Слава специально нашёл для сына в качестве замены Спотифая. Он, скорее всего, не слышал разговора, но Слава всё равно старался говорить тише.

– Я не могу оставить Мики одного.

– Я хочу всё нормально обсудить, – просительно объяснял Макс.

– Я понимаю, но я не могу уйти.

Он взял половник, зачерпнул тесто из чашки, вылил его на сковороду, перехватил ручку и покрутил, распределяя жидкость по поверхности.

– Что это шипит?

– Это блины.

– Ясно. В общем, Слава…

– Макс, – устало перебил он. – Прости, пожалуйста. Я правда очень бы хотел, чтобы наши отношения закончились как-то… по-нормальному. Но у меня сын пришел домой под наркотиками и сейчас это важнее всего остального.

– Тридцать минут, – не унимался Макс. – Возле твоего дома. Где скажешь.

Слава ещё раз поднял взгляд на сына. Мики маялся от безделья: закинул ноги на спинку кресла, голову свесил вниз с сидения, и, протянув руки с mp3-плеером перед собой, внимательно переключал треки. Слава вздохнул.

– Пятнадцать минут, – строго сказал он в трубку. – На крыльце моего подъезда.

– Хорошо! – с облегчением выдохнул Макс. – Через час, нормально?

– Нормально.

Он накормил детей блинами, Мики – со сметаной, Ваню – со сгущенкой, и то, и другое было куплено в русском магазине.

– Фу, сметана, тошнотина!

Младший произносил эту реплику каждый раз, когда чувствовал её запах, и, высунув язык, изображал рыгающий звук.

– Сгущенка похожа на сперму, – любезно сообщил ему Мики.

Ваня, резко откинувшись на спинку стула, с ужасом посмотрел на блинчик в тарелке, щедро политый сгущенкой.

– Мики… – устало произнёс Слава. На строгость уже не хватало сил.

– Фу-у-у! – завопил Ваня.

– Зачем ты это сказал?

– Это правда.

– Я теперь не буду! – протестовал Ваня.

У Славы заболела голова. Ему хотелось ударить кулаком по столу, одному велеть заткнуться, а второму – есть, что дают. «Компромиссы, – напоминал себе Слава. – Ищи компромиссы…»

– Варенье. Хочешь варенье?

– Да, – согласился Ваня.

Пока Слава шёл к холодильнику, Мики начал произносить:

– А варенье похоже на…

– Мики, заткнись! – и всё-таки он это сказал.

Солгав детям, что отойдет в магазин, он с облегчением улизнул из дома: хоть на пятнадцать минут вырвался из удушающей атмосферы конфликта. А ещё, конечно, можно было покурить, стоя на крыльце – это успокаивало.

Макс ждал его, сидя на ступеньках – Слава поежился, представив пронизывающий холод бетона. Обернувшись на лязгнувшую дверь подъезда, Макс с улыбкой поднялся на встречу, но Слава не улыбнулся в ответ: вытащив из кармана синюю пачку Лаки Страйка, он вытянул одну сигарету, зажал её между губами и, щелкнув зажигалкой, прикурил.

Проследив за его движениями, Макс произнес:

– Я хочу всё объяснить.

Слава молчал: слушаю, мол.

– Я знаю, после всего, что случилось, ты больше не захочешь быть со мной вместе. Но я не хочу, чтобы ты вспоминал, что когда-то там у тебя были короткие отношения с каким-то мудаком, поэтому… поэтому я хочу объяснить.

Он говорил, торопясь и спотыкаясь, то и дело переводя дыхание, словно бежал, а Слава, смягчаясь, чувствовал, как начинает оттаивать от своей обиды.

– Я знаю, что нельзя бить людей. Я знаю. Я плохо поступил, я ударил человека, но не ребёнка, понимаешь? Для меня – не ребёнка.

Слава вздохнул, предвкушая услышать, что Мики – взрослый, осознанный, сформировавшийся манипулятор, который вообще-то первый начал, но Макс торопливо закачал головой:

– Нет, нет, нет, я хочу сказать другое… У меня есть младший брат. Мы не говорили об этом, но он есть, он ровесник Мики. Мы росли вместе, иногда даже дрались, ну, не всерьез, а за пульт от телевизора, например, или за право спать в поезде на верхней полке… Короче, неважно. Но были всякие придурки, которые его задирали, такие же мелкие, как он, и, если они его били, я мог ответить тем же. И да, это плохо, драться – плохо! Но я просто хочу, чтобы ты понял, как я это вижу. Мики для меня – не ребёнок, не сын, максимум младший брат. Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы ты нас познакомил, если бы я привык видеть в нем твоего сына, твоего ребёнка, я бы не ударил его, клянусь. Я просто… просто отреагировал на автомате. И всё.

Слава, слушая его, застрял в самом начале фразы: «Мы не говорили об этом…». Ему стало не по себе: а почему они не говорили? Неужели он так мало интересовался Максом, что за полгода даже не смог узнать, что у того есть младший брат? Это ничего бы не оправдало, но многое объяснило.

– Я не злюсь на тебя, – ответил Слава. – Мне стыдно, что он тебя ударил. Мне стыдно, что это, кажется, и моё воспитание тоже.

Он думал об этом весь день. Вчера Мики спросил его в лоб: «А что делал ты, когда он меня бил?». Он помнил, что. Переживал. Больше не делал ничего полезного. Утешал после? Какое это имело значение, когда всё уже случилось…

– Я ужасный отец, – заключил он.

– Да нет же…

– Мы возвращаемся в Россию, – перебил Слава.

Макс, не смотря на щипающий за щеки морозный ветер, побледнел.

– К нему? – уточнил он, переглотнув.

Слава покачал головой:

– Нет, там будет проще оказать Мики помощь. Бесплатно и без очереди.

– Только из-за этого?

Слава сначала рассердился на его вопрос: а что, этого мало? Но тут же понял, что нет, не только из-за этого.

– Устал быть один, – произнёс он. – Хочу помощи. Хочу к маме.

Макс потупился:

– Прости, что от меня было мало толку.

Слава повел плечом: ерунда, мол. Заметив, как Макс делает пару шагов назад, вниз по ступеням, будто бы собирается уходить, Слава остановил его:

– Мне очень жаль, что так получилось.

Макс с пониманием кивнул:

– Мне тоже.

– Я думаю, в другой жизни у нас бы сложилось.

– В другой жизни?

– Да. В той жизни, где у меня нет детей, мужа, обязательств и проблем. В той версии вселенной, где моя сестра жива. Думаю, там бы из нас получилась идеальная пара.

Макс вяло улыбнулся:

– Но мы в этой версии вселенной, а не в той…

Слава, докурив, спустился вниз по ступенькам. Остановившись на третьей, он забросил окурок в мусорный бак, и повернулся к Максу – тот стоял на второй, и Слава, сделавшись чуть выше, мог позволить посмотреть на него сверху-вниз.

Осторожно взяв его лицо в ладони, он поцеловал Макса коротким, но глубоким поцелуем. Парень, подавшись вперед, с жадностью начал отвечать, и Слава тут же разъединил их губы – Макс ошарашенно мигнул.

– Спасибо, – проговорил Слава. – С тобой было хорошо.

– Не за что… – растерянно ответил он.

Слава поднялся выше, и скрылся за подъездной дверью, больше не оборачиваясь. В коридоре, едва он переступил порог, к нему подскочил Ваня: «Ты мне что-нибудь купил?!», но Слава с раздражением отмахнулся от сына.

Закрывшись в спальне, он сполз по стенке на пол и заплакал: заплакал, потому что хотел быть в «той» версии вселенной, а не в этой. Заплакал, потому что больше всего на свете ему хотелось перестать быть мужем и отцом. Всё это родительское счастье, эти слащавые представления о большой семье с любимым человеком, всё, что он воображал, чем грезил, о чём мечтал… Вот бы никогда ничего этого не знать.

Почти 15 лет. Лев [53]

– Выглядишь… отлично, но измотанно.

– Уже пятый день, как в тюрьме.

– Сходите погулять.

– Он отказывается!

– Выходи сам. Ну, ненадолго.

– Выхожу. На крыльцо.

– Покурить?

– Ага.

Слава курил, когда Мики было четыре – не долго, несколько месяцев, а потом бросил и не притрагивался к сигаретам одиннадцать лет. Ему не нужно было признаваться в том, что он курит, чтобы Лев понял: он курит. Даже так, на расстоянии тысячи километров, через экран монитора, он узнавал знакомый голос с хрипотцой, которым обычно Слава не говорил. У Славы чистый звучный голос, огрубение связок – признак регулярного курения.

И, конечно, болезненно-бледное лицо, но этот факт Лев списывал на усталость и недостаток свежего воздуха.

Смотреть на измученного замкнутым пространством Славу не оставалось сил.

– Выходи хотя бы на час, – даже не предложил, а попросил Лев. – Или заставь его выйти тоже.

– Я не могу заставить…

Лев вздохнул: он бы заставил.

– Он как будто специально, – сказал Слава, потирая глаза. – Не хочет выходить, чтобы я тоже мучился.

– Чуть-чуть осталось, – утешал Лев. – Когда вернетесь, могу забрать его к себе.

Слава фыркнул:

– Чтоб вы там на пару…

– Я закодировался.

Славин телефон бухнулся камерой вверх, и Лев какое-то время видел белый потолок с мелкими трещинками. Потом снова появился Слава.

– Извини, ты съехал с Льва Толстого.

– С чего?

– С Льва Толстого. Я упираю тебя в «Войну и мир».

– А, ясно. Необычные ощущения.

Слава впервые за разговор улыбнулся, лукаво глянув на Льва. Лев, приподняв правую бровь, улыбнулся в ответ.

– Ты закодировался? – переспросил Слава, посерьезнев.

– Да.

– Когда?

– Позавчера.

– Этой штукой? – Слава откинул руку в сторону и пальцами изобразил шприц, выпрыскивающий что-то в вену.

– Именно ею.

– Ахренеть, – он подался вперед, сел ближе, и внимательно посмотрел на мужчину – взгляд его при этом блуждал левее от камеры. – И что будет, если ты выпьешь?

Лев, закатив глаза к потолку, вспоминая, перечислил:

– Тошнота, рвота, инфаркт, инсульт, кома, смерть.

– Что-то одно или одновременно?

Лев прыснул и снова посмотрел в камеру. Слава улыбался – второй раз за разговор.

– Это как повезет.

– Ясно, – произнёс он. – Это очень круто, я рад. В смысле, что ты закодировался, а не что ты… Ну, ты понял. И… я волнуюсь. Но больше рад.

– Волнуешься?

– Волнуюсь, – кивнул Слава. – Срыв дорого тебе обойдется.

– Я не сорвусь, – пообещал Лев.

Они неловко замолчали, оба отвели взгляды от экрана. Слава обернулся назад, посмотрел на настенные часы в канадской гостиной, и произнес:

– У тебя уже ночь…

Лев опустил глаза на наручные часы: почти два. За окном стояла кромешная тьма, в то время как пространство за спиной Славы заливало полуденным светом.

– Да… – выдохнул он.

– Пойдешь спать?

– Ну… – Лев замялся. – Я могу проговорить с тобой хоть всю ночь, – смутившись, как звучит эта фраза, он поправился: – В смысле, если тебе там скучно или тяжело. У меня всё равно выходные.

– Давай поговорим, – кивнул Слава.

Запустив пальцы в волосы, он откинул отросшие пряди со лба, и Лев, сглотнув, представил, как эти пальцы касаются его тела. Стало жарко.

– Что интересного у тебя случилось за эти месяцы? – спросил Слава.

Лев подумал о гей-баре, Тахире, пьяном пробуждении, следах ремня на запястьях, незнакомце-викинге в своей квартире, унылом, не приносящем удовольствия сексе с иранцем каждые выходные, и, пожав плечами, ответил:

– Да так… Ничего. Только работа. А у тебя?

Слава усмехнулся, подпер голову рукой и произнес в тон Льву:

– Ничего. Только работа.

Льву стало не по себе от мысли, сколько всего могло точно также промчаться в голове у Славы. Он начал гадать, что там могло быть? Сложно представить, что Слава попадал в какие-то пьяные или опасные авантюры, сложно представить, что он искал одноразовых связей по барам и клубам – и это, как ни странно, расстраивало Льва. Он был готов принять ошибающегося Славу, Славу, переспавшего с кем-то по пьяни, Славу, пытающегося забыться в сексе с другими мужчинами, но мысль о том, что у него мог появиться кто-то, с кем Слава был столь же серьезен и честен, как со Львом, была ему невыносима.

Лев никого к себе не подпустил. Лев никому не рассказал о себе столько, сколько знал о нём Слава. Поэтому он даже не считал, что в чём-то виноват: ему было плохо, он справлялся с этим, как мог, вот и появился этот Тахир…

А кто там появился у Славы? И доверил ли он ему столько же, сколько доверял Льву?

Он хотел спросить его об этом, но тогда бы пришлось отвечать на встречные вопросы. Лев был к ним не готов.

Поэтому он просто сказал:

– Я очень скучал по тебе. Все эти месяцы. Это главное, чем я занимался.

Слава ответил:

– Я ходил к психотерапевту, чтобы перестать по тебе скучать. Почти все эти месяцы.

Звучало приятно и неприятно одновременно. Он скучал, но хотел перестать…

– Помогло? – уточнил Лев.

Ответа не последовало. На фоне что-то прошуршало, Слава отвлекся, посмотрел в сторону и сел прямее. Лев услышал издалека:

– Папа, открой…

В кадре появилась тонкая ручка их младшего сына, протягивающая бутылку питьевого йогурта. Слава взял её, открыл и вернул обратно. Ваня, отпив, наклонился и заглянул в телефон: над губами, растянутыми в улыбке, виднелись молочные усы.

– О, привет! – он радостно помахал ладошкой в камеру.

– Привет, – Лев улыбнулся в ответ. – Как дела?

– Нормально, Мики со мной не разговаривает…

Лев с пониманием покивал:

– Со мной тоже.

– Мда уж, дурак, – и Ваня вышел из кадра, забыв попрощаться.

Через мгновение Лев снова услышал:

– Посидишь со мной? – это Ваня, видимо, уже от двери спросил.

– Сейчас? – уточнил Слава.

– Я тебе игру покажу…

Слава, явно скрывая нежелание «сидеть» с Ваней, ответил:

– Сейчас подойду.

Дождавшись, когда дверь гостиной закроется, Слава слегка виновато посмотрел в камеру.

– Нужно идти.

– А что значит «посидишь со мной»? – не понял Лев. – Раньше не было.

– Это значит, что он ложится ко мне на колени и что-нибудь рассказывает, а я слушаю. Мы так в больнице делали.

Он хмыкнул: мол, сейчас же не больница. Слава насмешливо спросил:

– Осуждаешь меня? Ращу слюнтяя?

– Да нет… – уклончиво ответил Лев – хотя что-то такое он как раз и подумал.

– Любовь ещё никого не сделала слабым, Лев.

Лев усмехнулся про себя: неужели? Тогда почему он такой раздавленный, жалкий, готовый унижаться перед ним – лишь бы знать, что ему это действительно нужно? Если бы Слава только сказал, что следует сделать, чтобы он полюбил его снова, Лев бы незамедлительно выполнил каждое требование, каким бы оно ни было. Он ещё никогда не чувствовал себя таким слабым, таким уязвимым, таким беспомощным…

– Меня сделала, – только и ответил Лев.

Слава вздохнул:

– Тогда, может, это не любовь?

Пока Лев обдумывал эту фразу, Слава коротко сказал: «Ладно, мне пора», и отключил вызов. Лев еще некоторое время, замерев за кухонным столом, сидел без движения, гоняя в мыслях Славин вопрос по кругу.

Это не любовь? А что тогда?

Как называется это тягостное, до сбивчивого дыхания, до боли в ребрах, чувство в груди, которое он испытывает каждый раз, когда думает о нём, а думает о нём постоянно, даже если занят совершенно посторонними делами, даже когда перед ним умирает человек, и нужно думать только о том, как его спасти, он всё равно где-то там, фоново, бесконечно думает о Славе: а что он сейчас делает, а что он сейчас делает, а что он сейчас делает…

Оно давит, болит, мучает его без перерыва, словно неизлечимая болезнь, от которой невозможно скрыться, и умереть невозможно тоже – такая бесконечная безвыходная пытка. Можно лишь ненадолго получить облегчение: увидеть его улыбку, услышать его голос, посмотреть в его глаза. А если бы можно было коснуться – какое бы это было счастье… Теперь даже не верилось, что когда-то всё так и было: когда-то он касался его каждый день и каждую ночь, когда-то это не казалось наивысшей ценностью в его жизни, а теперь вот… Экран монитора. Как дела – нормально. Что интересного с тобой случилось – ничего. Только и остаётся жадно ловить его случайную улыбку, и верить, что она что-то да значит.

На следующий день они созвонились снова.

Покончив с формальными вопросами, Лев, волнуясь, спросил:

– Ты ведь любил меня когда-то?

Слава будто испугался вопроса.

– К… Конечно.

– Как это было?

– То есть?

– Как ты чувствуешь любовь? Можешь рассказать, что ты ко мне чувствовал все эти годы?

– Почему ты спрашиваешь?

– Мне интересно.

Слава долго смотрел на Льва, словно пытался прочесть по его лицу что-то иное, какой-то другой вопрос – который не был произнесен, но, может, имелся в виду. Потом устало провел ладонью по щеке и сказал:

– Я люблю тебя до сих пор.

Почти 15 лет. Слава [54]

Это был май 2005 года. За две недели до их знакомства ему исполнилось семнадцать. На его дне рождении Юля прочитала стихотворение Артюра Рембо: «Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет…»

Слава знал это стихотворение наизусть: «Полное затмение» было первым гей-фильмом, который они посмотрели вместе с Юлей, а потом подолгу читали друг другу стихи Поля Верлена и Артюра Рембо по очереди.

Девятнадцатого апреля они отмечали вдвоем: сидя на полу перед тарелкой с тортом, ели ложками медовик (мама испекла!), не разрезая, слушали «Ромашки» Земфиры и обсуждали мальчиков.

– Тебе кто-нибудь нравится сейчас?

– Не, – Слава мотнул головой.

– После того придурка в шестом классе вообще никто не нравился?

Он сунул в рот кусок побольше, чтобы не отвечать, и снова покачал: «Нет».

– И в колледже?

Слава, жуя, фыркнул:

– Там ани бебочки.

– Чего? – засмеялась Юля.

Он проглотил:

– Одни девочки, говорю.

Подумав, добавил:

– Мне сложно. Влюбляешься, а он потом «не такой». А где найти «такого»?

– Сайты знакомств, гей-клубы…

– Да ну, – он отмахнулся. – Это несерьёзно.

И тогда Юля сказала:

– Серьёзность не к лицу, когда семнадцать лет…

А Слава, узнав стихотворение, продолжил:

– Однажды вечером прочь кружки и бокалы…

– И шумное кафе, и люстры яркий свет! Бродить под липами пора для вас настала! – закончили они в унисон, смеясь.

Слава, улыбаясь, заметил:

– Это стихотворение про девушку.

– С чего ты взял?

– Там есть строчка про мадмуазель.

– А ты замени на «джентльмена», – подмигнула Юля.

– Джентльмен, что кажется всех краше?

Сестра кивнула и томным голосом продолжила:

– Под бледным фонарем проходит неспеша…

Слава рассмеялся, вспомнив концовку строфы:

– И тенью движется за ним его папаша?

Юля тоже рассмеялась:

– Надеюсь, что нет!

Тогда они понимали это буквально: злобный отец, не принимающий сына-гея, выслеживающий заблудшее дитя возле гей-клубов и набивающий морду как ему, так и любым кавалерам. Славе понадобилось несколько лет, проведенных вместе со Львом, прежде чем он вспомнил тот разговор с сестрой и переосмыслил его совсем иначе. Невольно вздрогнул: как проницательны и точны они оказались, еще понятия не имея, о чём говорят.

А через две недели он встретил этого джентльмена в гей-клубе: в белоснежной рубашке, отглаженных брюках, начищенных туфлях. Светлые пряди, уложенные волосок к волоску, пахли хвоей и древесиной.

– Он был как будто не отсюда, – скажет тем же вечером Слава Юле. – Как будто из какого-то исторического романа.

– Как настоящий джентльмен? – хмыкнет Юля.

– Как настоящий джентльмен, – кивнет Слава.

И, заранее зная, что скажет сестра (а она скажет, что от таких мужчин хорошего не жди), Слава пошёл на опережение: приблизился к ней и заговорщицки прошептал:

– Я думаю, что он притворяется.

– Притворяется джентльменом?

– Да. Я думаю, что он – нормальный человек.

– Почему ты так думаешь?

– Он очень стеснялся. И смешно шутил.

Юля закатила глаза, передразнивая:

– Очень стеснялся… Опять мальчик, который боится собак?

– Этот собак не боится… – задумчиво произнёс Слава.

– А кого боится?

– Себя, наверное.

Юля снова закатила глаза к потолку:

– Так это ещё хуже!

Он улыбнулся и доверительно сообщил сестре, что, кажется, влюбился – и это было последним, что он по-честному, без всяких недомолвок, рассказал Юле о нём.

Теперь и вспоминать смешно, как наивно всё начиналось. Он царапал их инициалы на старых партах колледжа: «С + Л», а в картины незаметно вплетал его имя: например, рисовал книжный шкаф, где корешки книг складывались в: «Л Е В». Больше всего на свете он хотел всего три вещи, и все три были связаны с ним: первое – уткнуться носом в его шею и глубоко вдохнуть, второе – потрогать его пресс, и третье – поцеловаться. Одна только мысль о последнем заставляла сердце выпрыгивать из груди: поцелуй с другим парнем казался таким запретным, что почти невозможным. Он переживал, что ни с кем не целовался раньше, и что Льву покажется это смешным или неинтересным – ну, что он такой неопытный в поцелуях.

Через месяц он всё это сделал – вдохнул, потрогал, поцеловал – и перешел на новый уровень мечтаний: о первом сексе. Трогать, целовать, прижиматься, гладить, входить – это всё, что он представлял перед сном, во сне и после сна. С этим он засыпал и просыпался. Но ещё выводил букву «Л» на ладони акварельными красками и дул, пока она не засохнет. Завел альбом, где рисовал только его портреты, а Юля, смеясь, называла это «альбомом, который ты ему никогда не покажешь». Смутившись, он завел еще один альбом, только гораздо меньше, который никогда не показывал и Юле тоже: там он рисовал его голым, еще в те времена, когда ни разу не видел его голым. Когда они целовались, он ощупывал его тело через одежду, а потом рисовал – по ощущениям. На области между ног всегда стопорился, потому что, конечно, её не ощупывал, и первое время оставлял это пространство недорисованным. Потом решил каждый раз рисовать по-разному, то больше, то меньше, чтобы не выглядеть человеком, которому важен размер (он уж точно не из таких!). Все эти художественные изыскания обычно заканчивались мастурбацией, после чего Слава чувствовал себя грязным и испорченным.

В те времена он произносил слово «люблю» примерно двадцать раз в мыслях и три раза вслух в течение одного дня, но лишь через время почувствовал себя находящемся на совсем ином, более глубинном уровне любви. Это случилось, когда всё остальное – прошло. Со временем он успокоился, привык к регулярному сексу, с фотографической точностью запомнил каждый миллиметр его тела – и от того, что пропала загадка, потерял интерес к тому, чтобы его рисовать. Но о том, что полюбил, Слава понял, когда поймал себя на мысли, что ничего не рассказал о нём Юле.

Не рассказал, что однажды Лев изнасиловал человека.

Не рассказал, что отец жестоко обращался с ним и избивал на его глазах сестру и мать.

Не рассказал, что он всегда носит белые рубашки и выглаживает на брюках такие стрелки, что порезаться можно.

Он молчал, но не потому, что сестра начала бы его отговаривать от отношений с таким человеком – конечно, она бы обязательно начала, а он бы обязательно отстаивал его до последнего, и, может, был бы не прав, но отстоял. И дело не в том, что он избегал неприятных разговоров.

Просто в какой-то момент Лев перестал быть парнем, о котором можно поболтать с сестрой, пересказывая его странности и спрашивая в конце: «Думаешь, у нас что-то получится?». Так они говорили о нём в начале: хихикали, подшучивали над излишней чопорностью, пихали друг друга в плечи, а потом как отрезало – перестали говорить о нём вовсе.

Лев доверял ему, а Слава хранил чужие тайны, как могила – тогда он и понял: это любовь. Его мужчина как раненный зверь, уязвимый и недоступный снаружи, но мягкий и ранимый внутри – и он, Слава, обязательно сможет его починить: укатает Льва заботой и нежностью, чтобы душевные раны скорее затянулись. Ведь его, похоже, никто никогда не любил – оттуда и все проблемы.

И Слава чинил его, пока не сломался сам.

Но что на самом деле он имел в виду всё это время – почти 15 лет – когда говорил Льву: «Я тебя люблю»?

С первым годом всё понятно – страсть, обожание, вожделение.

Потом – сострадание, желание помочь, изменить его к лучшему.

Потом – смерть Юли, провал в памяти, как тёмная воронка, из которой он выбрался, будто заново собранный по кусочкам, и чувствовал уже другое. Благодарность. Уязвимость. Потребность в защищенности. Возможность положиться на другого человека. Казалось, Лев был хорошим партнером и отцом – по крайней мере, у него на всё был готовый ответ, и он знал, что делать, когда Слава – понятия не имел, и он зацепился за него, как утопающий за спасительный круг. Он говорил: «Я люблю тебя», имея в виду: «Не уходи. Не уходи. Не уходи. Мне страшно».

Теперь он спрашивал себя: говорил ли он когда-нибудь «Я люблю тебя», имея в виду просто – я люблю тебя.

«Кажется, сейчас».

Кажется, сейчас не осталось никаких «но».

Он любит его – мужчину с лучшим чувством юмора в мире, голубоглазого принца из сказок, стеснительного и неловкого джентльмена, самого интересного собеседника для кухонных разговоров до шести утра, отца их детей, врача, Супермена.

Он любит его – алкоголика, насильника, распускающего руки мерзавца, парня, который целился в голову своему отцу, мужчину, который швырнул его на кровать, сбежавшего от проблем мужа и отца, забывающего о звонках своим детям.

Всё это он. И он любит его. Надо это признать. Без хороших и плохих частей, без «ты как будто два разных человека», без попыток его изменить.

Славе казалось, что прошла целая вечность между вопросом Льва и его ответом. Он столько всего вспомнил, проанализировал, передумал… Но то были доли секунды, преодолев которые, Слава, наконец, сказал:

– Я чувствовал любовь к тебе по-разному в разное время. Но ещё никогда она не была такой спокойной, как сейчас.

– Спокойной?

– Да. Она спокойна, потому что ей больше нечего бояться.

– А чего она боялась раньше?

– Что ты уйдешь.

Лев криво улыбнулся, отводя взгляд.

– Ты ушёл, а мир не рухнул. Любовь всё переносит.

Лев, сделав глубокий вдох, задал вопрос, на который, судя по всему, ему понадобилось много решимости:

– Когда ты вернешься, мы… мы будем снова вместе?

Слава покачал головой: «Нет».

– Почему?

– Потому что нам опять будет плохо.

– Но нам и так плохо! – с досадой ответил Лев.

– Мне не плохо. Мне – спокойно, – возразил Слава.

– А мне – нет.

– Значит, что-то не так. Мне пора.

Не в силах продолжать этот разговор, он отключил звонок. Он хотел объяснить Льву, что они не могут быть вместе, потому что не умеют быть вместе, но чем дольше с ним говорил, тем хуже себя чувствовал. При сближении его любовь начинала беспокоиться – а вдруг он опять уйдет?

Почти 15 лет. Лев [55]

Он ненавидел выходные.

Выходные девять дней подряд он ненавидел больше всего.

Он не пил: от одной мысли о пятидесяти граммах виски на дне бокала к горлу подступала тошнота. То ли результат кодирования, то ли самовнушения.

Он не работал: желающих набрать дежурств в праздничные дни и заработать в два раза больше денег и без него хватало. А как спать, если не работаешь и не пьёшь?

Никак. Оно стало к нему возвращаться. Приходило, как раньше, внезапно, сковывало тело, внушало животный ужас, заставляя поверить, что сердце вот-вот остановиться, а потом исчезало, словно ничего не было – растворялось во тьме, бросая один на один со страхом. После себя оно оставляло ощущение скованности в руках и ногах и привкус крови во рту. Настоящей крови не было.

Так Лев снова перестал спать. И начал разговаривать.

Со Славой созванивались поздно – как правило, во втором часу, когда нужно было забираться под одеяло, а Лев был готов заниматься чем угодно, лишь бы не подходить к постели. Тогда-то он и придумал эти звонки посреди ночи с вопросом: «Ну что, как там Мики?». Славин голос действовал успокаивающе – за исключением… за исключением некоторых моментов.

Например, когда говорил: «Я всё ещё люблю тебя». Тогда, конечно, становилось не до сна в любом случае. А потом он говорил, что вместе они не будут, потому что им друг от друга на самом деле плохо (а Лев все эти годы думал, что хорошо), и быстро отключал вызов, словно убегая от разговора.