Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– И ты отпустил нашего сына к наркоманам?

– Ну, это ж младшего, а не старшего.

– Тогда порядок, – Слава покивал. – И как, ему понравились барабаны?

– Боюсь, что да.

– Боишься?

– Боюсь, тебе придется поставить барабанную установку дома и конфликтовать с соседями.

– Ну, соседей, пожалуй, оставлю на тебя.

Он то ли шутил, то ли говорил всерьёз, а у Льва заходилось сердце: если соседи на нём, значит, они… и его соседи тоже, да? То есть, они будут жить вместе, в одном доме, с этими самыми соседями?

Слава, будто читая мысли, немного скованно сообщил:

– Я как раз хотел сказать, что, может, как вы вернетесь домой, ты тоже вернешься домой? Ну, совсем, сюда.

Лев сделал вдох, удерживая себя от по-детски радостного вскрика: «Что?! Конечно! Да! Сто раз да!», и вместо этого весьма сдержанно уточнил:

– Думаешь, мы уже готовы?

– Кажется, у нас неплохо получается.

– Да… Да, давай.

– Мы уже больше полугода встречаем каждое утро не вместе, – произнёс Слава. – Можешь в это поверить?

В это не нужно было верить, это было абсолютнейшей правдой само по себе, но Льву всё равно сделалось жутко: как долго…

– Не могу, – честно сказал он.

– Я тоже…

Слава притих, и Лев, чувствуя необходимость закончить разговор на хорошей ноте, спросил:

– А как проходят твои дни?

– О, – Слава сразу же оживился. – Я много рисую и занимаюсь кавказскими танцами. У нас там тако-о-о-ой педагог…

– Какой?

И Слава, забываясь от восторга, начал увлеченно рассказывать, какой этот некий Мурат талантливый танцор: как он чувствует ритм, какое у него красивое тело, как он умеет «становиться продолжением музыки, будто одно целое», и как вдохновил Славу не только продолжать занятия танцами, но и искать себя в рисовании, больше погружаясь в мир разного искусства. Каждое определение – «красивый», «талантливый», «чувствующий» – било Льва по сердцу, и уже к концу Славиного рассказа он ненавидел этого Мурата.

Но не Славу.

Славе он желал только счастья.

– Я рад, что ты хорошо проводишь время, – он выжал самую искреннюю улыбку, на какую был способен.

Только, кажется, Слава всё равно почувствовал неладное. Потому что, тускнея, он уточнил:

– Ты… ревнуешь?

Лев помнил, что главное – это прямо говорить о чувствах, поэтому сказал:

– Да. Но я знаю, что это моя проблема. Ни ты, ни Мурат, ни танцы здесь не причём, поэтому даже не переживай об этом.

– Хорошо, – не сразу откликнулся Слава.

– Серьёзно, – повторил Лев. – Не бросай только потому, что я заревновал. Я знаю, что поводов нет, умом знаю, мне надо только сердцем догнаться.

Помолчав, Слава, будто расслабившись, ответил:

– Я люблю тебя.

– А я – тебя.

– Жду дома. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Он сполз с дерева, как растекшееся желе: обнял ствол, некоторое время представляя, что обнимает Славу, потом перевернулся на другую сторону, как ленивец, и спустил ноги на землю.

Лёг рядом с Ваней в палатку, и заснул, едва забравшись в спальный мешок. Это была очень спокойная ночь.

Слава [84]

Два дня. Они должны будут вернуться через два дня. Слава зачеркивал даты на календаре и следил за передвижением их старенькой Киа Рио по гугл-картам: сегодня они будут в Иркутске, а завтра уже подберутся к Кемерово, а послезавтра…

Он уже выбрал, каким комплектом белья застелет кровать для их первой ночи после долгой разлуки: тем скучным, белым, в едва заметную крапинку. Он даже попробует выгладить его утюгом, хотя таким извращением всегда занимался Лев – Слава даже вещи не всегда считал нужным гладить, не говоря о постельном белье.

И, конечно же, еда. Главным по части готовки тоже был Лев, но Слава всё равно пообещал себе приготовить те странные куриные котлеты на пару, которые так обожают дети.

Ещё нужно будет купить любимое печенье для Вани, шоколадку с орешками для Мики, составить список всех сериалов и фильмов, которые Слава на протяжении полугода смотрел один, вопреки всем разногласиям думая: «Надо будет показать Льву».

А ещё… А ещё он решил, что готов. Ночью, когда они решат заняться сексом, он позволит себе расслабиться в теплых руках Льва, и скажет: «Давай сегодня поменяемся?»

Вот он, камень, летевший в огород Славы каждую их ссору – сразу после «А напомнить тебе, что ты сделал с Мики?». Слава мысленно перехватывал его, чтобы навсегда поставить точку в этом вопросе: он сделает это, он готов.

И он много думал над своей готовностью, которая – и это было ему очевидно – не имела ничего общего с желанием. Он по-прежнему этого не желал, но был согласен попробовать отдать себя Льву, как когда-то согласился отдать себя Максу. Второе, конечно, не было такой мучительной дилеммой: Макс не вкладывал в секс, каким бы тот ни был, ни стыда, ни унижения, и от этого Слава чувствовал себя не лучше, чем со Львом, но гораздо проще. Теперь же он соглашался, потому что видел, как и Лев готов отказаться от таких определений собственных желаний: раскованность, которую тот демонстрировал в последнее время, подкупала, и Слава начинал верить: если он отдастся ему, это не будет ни актом демонстрации власти, ни актом гадкого унижения.

Конечно, скорее всего, ему не понравится. Он и рад был бы понять, какое удовольствие находят в этом другие мужчины, но его телу оно было недоступно: ни с Максом, ни наедине с самим собой он никогда не мог даже приблизиться к тем телесным ощущениям, что испытывают другие, не то что полностью погрузиться в них. В его первый раз, когда он был снизу, Макс спросил: «Ну, как тебе?», и Слава честно ответил: «Как будто в меня засунули швабру, и я даже не уверен, что со стороны рукоятки, а не с той, другой…»

Вот каким обещал быть этот секс. Он заранее готовил себя к необходимости перетерпеть существенный дискомфорт, но старался сосредоточиться на психологических аспектах: это же Лев, они друг друга любят, это выход на другой уровень близости, и вообще, если Льву понравится, то и Слава найдет в этом какое-то удовлетворение…

По крайней мере, он в это верил, и сюрприз в виде «того самого секса» стоял в списке его приготовлений к встрече со Львом сразу после выглаженного постельного белья, куриных котлет и просмотра сериалов.

Он пытался подготовить к этой идее и его, и себя: ничего не говоря прямо (всё-таки это сюрприз!), он слал ему нюдсы, предварительно уточняя: «Ты один? Вы где-нибудь остановились? А у тебя там отдельная комната?», и только получив в ответ три «Да», отправлял ему фотографии в непривычных для себя позах, надеясь, что Лев хорошо понимает намеки, а Лев размыто отвечал: «Ого, это что-то новенькое…», но потом, конечно, всегда добавлял: «Очень красивый».

«Покажи себя тоже», – просил Слава.

Лев шутил:

«Мне так не изогнуться»

«Можно и не так…»

«Я не могу себя показать, – неожиданно отвечал он. – Я кое-что сделал и это пока тайна»

Теперь нервно шутить захотелось Славе:

«Пластическую операцию что ли?»

«Почти»

«Ну, ты для меня всегда красивый», – дипломатично отвечал он, но любопытство, конечно, разгоралось: Слава надеялся, что это не меньше, чем панковский ирокез через всю голову или вроде того.

Время тянулось, как урок математики, и Слава старался занимать дни продуктивностью: в первый день ожидания он закончил с проектом на работе, нарисовал пейзаж выдуманной планеты (это входило в программу рисования для удовольствия) и посетил вечернее занятие по танцам (на втором уроке они учились правильно вставать на носочки). На второй день он сходил в гости к маме и у них случился какой-то душераздирающий разговор.

Не то чтобы Слава продолжал на неё обижаться: нет, после того, как она поддержала его в Канаде, он простил ей все пожелания войны и смерти. Но какого-то настоящего очищения в их отношениях пока не случилось: они виделись, обнимались, даже говорили друг другу слова любви, но тот разговор всё ещё висел над ними, как занесенный топор. И вот, когда Слава пришел к маме в этот раз, воображаемый палач их отношений принял решение помиловать обоих.

Они пили на кухне чай (Слава попросил налить ему в свою детскую кружку с енотиком, и теперь царапал губы об отколотые края), и мама расспрашивала о «делах»: как с работой, как с детьми, как с поездкой на Байкал…

И он рассказывал дежурным тоном, не слишком вдаваясь в подробности, потому что на самом деле хотел поделиться с мамой другими новостями.

– Думаю, Лев снова будет жить с нами, когда они вернутся.

Ему показалось, что у мамы потемнели глаза, как от плохих новостей, и он испугался: неужели ничего не изменилось? Неужели она надеялась, что на этом всё – он перестанет быть геем, перестав жить со Львом? Смешно…

– Ты расстроилась? – уточнил он, заглядывая ей в глаза.

– Да нет, я… – она принялась сминать вязаную крючком скатерть, продевая через пальцы витиеватые узоры, – я просто… Пока не привыкла.

– Было много времени, – заметил Слава, поведя бровью. – Вся моя жизнь.

– Раньше у меня были шансы на иллюзию, а без иллюзий я живу не так давно.

– Ничего бы не изменилось, даже если бы Лев не вернулся. То есть, ничего бы не изменилось во мне.

Она покивала:

– Понимаю, был бы кто-нибудь другой.

Он хмыкнул, вспоминая Макса:

– Не знаю… Это не зависит от того, есть у меня кто-то или нет. Когда я один, я тоже гей.

Она вдруг сказала:

– Это хорошо. Когда я стала одна, я перестала понимать, кто я.

Слава нахмурился: мама говорит о той же проблеме, что и он сам? Она тоже не знает, кем становится без детей и мужа?

Он осторожно спросил:

– Ну, ты в итоге поняла… кто ты?

Она с тоской во взгляде качнула головой:

– Кажется, нет.

Он вздохнул.

Резко вставая из-за стола, выкинул руку вперед, приглашая:

– Давай потанцуем.

Мама, не ожидавшая такого, обомлела:

– Славик… Да какие танцы в мои годы?

– Да какие годы нашим танцам? – засмеялся он, хватая её за руку, не дожидаясь разрешения.

Мама была вынуждена подняться, и он обхватил её за талию, как ведущий партнер обхватывает в вальсе свою танцовщицу. Он принялся неспешно кружить её по кухне, и мама смущенно отворачивалась, пытаясь скрыть неловкость, и совсем по-старушечьи приговаривала, что поздно ей уже танцевать.

Но Слава, не слушая её, продолжал создавать танец.

– Музыки не хватает, – спохватился он, отпуская маму – ровно на секунды – чтобы включить в Спотифае «Я и твой кот» Свидания.

Затем он снова подхватил её под руки, не позволяя улизнуть от танца, прикрывшись возрастом.

– Давай, – подбадривал он, беря мамину ладонь в свою, а другую руку снова опустив на талию, на складки домашнего халата в цветочек. – Шаг вперед, шаг назад, ты же умеешь!

– Да не умею я! – она смущенно смеялась над его действиями.

Слава не собирался поддаваться на это кокетство и даже не думал отпускать маму. Вместо этого, не останавливая их медленный танец, он спросил:

– Ты когда-нибудь думала, что жизнь прошла зря?

Она удивленно вскинула взгляд:

– То есть… как – зря?

– Ну, что ничего не получилось, – объяснил он. – Дочь умерла, сын – гей. Всё… как-то не так, да?

Он знал, что прав, но мама не решалась признаться ему, что и вправду считает, будто сын гей – это «как-то не так». Но считала же. Он чувствовал это всю свою жизнь.

– Да что ж сразу… – она неловко пожала плечами, – всяко бывает… Всё как у всех.

Слава помотал головой:

– У нас не как у всех.

Мама снова пожала плечами. Он сказал ей:

– Знаешь, в Канаде я работал в студии от Electronic Arts.

Она покачала головой:

– Я ничего в этом не понимаю.

– Знаю, – вздохнул Слава. – И мне от этого грустно. Я думаю, ты гордилась бы мной, если бы понимала.

– Я и так горжусь тобой.

Он поджал губы, отводя взгляд: что ж, это был правильный ответ хорошей мамы, которой она училась быть. Только ничего общего с реальностью он не имел.

– Да… – вздохнул он. – Просто знай, что породила на этот свет ужасно талантливого человека. Может быть, даже не одного.

Она, наверное, подумала про Юлю, и Слава тоже о ней так думал, но сказал другое:

– Мики хочет писать книги. Я в этом мало понимаю, но он… всё так тонко чувствует, а это, наверное, половина успеха хорошей книги, тебе так не кажется?

Мама сдержанно улыбнулась: мол, может быть.

– И хотя ты не считаешь Ваню своим внуком, тебе всё равно придется как-то жить с осознанием, что ты бабушка гениального композитора, – с деланно-печальным вздохом сообщил Слава, делая резкий поворот их пары на припеве.

Мама уже забывала ругаться на эти танцевальные выпады, она спрашивала:

– У него восстановился слух?

– Восстановится, – Слава не сомневался. То есть, иногда сомневался, но в ту секунду почему-то нет. – Я просто хочу, чтобы ты знала, как тебе повезло, – проговорил он, глядя маме в глаза. – Да, мы не такие, как все, и я знаю, что это было сложно осознать, но это не проклятье, а везение. У тебя особенные дети и особенные внуки, ты должна сама себе завидовать.

Ведь он ей завидовал.

Он всегда чувствовал себя немного не имеющим права присваивать талант своих детей себе, потому что оба его сына не были его биологическими детьми. Он смотрел, как Мики работает над текстами, и гадал: «Откуда это вообще? У нас кто-то писал книги? Неужели это что-то от Игоря?», или слушал, как Ваня придумывает собственную мелодию на пианино, и поражался: похоже где-то в тех людях, которые его оставили, жили какие-то уникальнейшие гены. Он никогда не мог позволить себе окунуться в это тщеславие с головой: вот оно, оно моё, я сам это сделал! Нет, эти мысли были ему недоступны.

А маме доступны. Она могла смотреть и на него, и на Мики, думая: «Это я их сделала. Это моя плоть и кровь», потому что это было правдой. И он хотел сказать ей: «Гордись нами, потому что больше ни у кого нет такой абсолютной привилегии видеть в наших успехах себя. Жизнь прошла не зря. Гордись нами!».

– А я никогда и не думала, что это проклятье, – наконец ответила мама, проводя сухой теплой ладонью по его щеке.

И музыка кончилась. Он отпустил её.

Лев [85]

Солнце вставало на востоке, и, не смотря на нулевую температуру за окном, уже к семи утра существенно нагревало приборную панель и руль – так, что Льву приходилось перехватывать ладони (а ещё подумывать, что пластик необходимо обшить тканью). Розовый лак мерцал на солнце, а блескучие стразы слепили, отражая лучи – Лев напрягался от невозможности это скрыть.

Если быть совсем уж откровенным, маникюр получился… так себе. Лев не был доволен выбором цвета: и дело даже не в том, что пошловато, а в том, что ему ну просто не идёт. Не его цвет. Славе яркие оттенки подходят больше – может, благодаря смуглому цвету коже, они будто подчеркивают его восточную внешность, – а вот на бледном Льве такие тона смотрятся кричаще и вычурно. Должно быть, дело именно в насыщенности: может быть, какой-нибудь спокойный розовый, ближе к пастельному смотрелся лучше на его ногтях, а так… А так он как будто украл лак у мамы.

Но решил, что вынесет это с гордостью, в воспитательных целях. А воспитывать будет не столько детей, сколько самого себя: «Да, у меня лак на ногтях, абсолютно безвкусный и ужасного цвета, ну и ничего страшного…» – так он гипнотизировал себя, лёжа ночью в иркутском гостиничном номере. Пальцы ощущались странно: словно он сунул их во что-то липкое и противное, но забыл отмыть. Постоянно хотелось мыть руки, но мытьё не приносило облегчения, и Лев с раздражением думал: «Какой ад… Как этого не замечать?»

А тут ещё ухо… Мочки болят, пальцы грязные – ну, какого черта он решил сделать это преображение в один день?

Вертясь в постели, он прикидывал, насколько Славе вообще понравится эта идея (не посчитает ли он её издевкой?), и не влетит ли ему за то, что он разрешил Ване сделать дреды. Ему как некстати вспомнилось, что существует культурная апроприация, на которую Лев плевал с высокой колокольни, но вдруг Слава не плевал – это ведь вполне в духе Славы озаботиться чем-нибудь таким. Он ведь и про осознанное потребление, разговорами о котором мучил младшего, узнал только от Славы – на потребление Льву тоже было плевать. Как и на глобальное потепление. Как и вообще на всё, о чем пишут либералы. Но вдруг он приведет ребёнка с дредами домой, а Слава скажет: «И что это? Ты растишь из него колонизатора?».

«Ну тогда… Тогда я скажу, что он танцует кавказские танцы, – прикинул Лев. – И это тоже культурная апроприация, ведь он не кавказец!»

Эта мысль его успокоила: стало быть, придумал, как отвертеться от скандала, который сам же и навоображал. К середине ночи он, вымотавшись от раздражения на ногти и уши, заснул от злой усталости, а в шесть утра прозвенел будильник: следующая остановка – Новосибирск.

Теперь они ехали как три чудилы: крашеные, цветные, блестящие. Ваня спал на заднем сидении, Мики заткнув уши музыкой, смотрел на мелькающий за окном сибирский пейзаж. Он наблюдал за младшим через зеркало заднего вида, а на старшего поглядывал боковым зрением, и в этой вдруг возникшей умиротворенной тишине, когда, казалось, замерло время и можно было оценить их семью со стороны, Лев подумал: «Ахренеть».

«Я отец, – подумал он. – И это – мои дети. Ахренеть».

Он чувствовал себя таким замотанным большую часть жизни – работой, отношениями, ссорами со Славой, сжирающей бытовухой, а ещё, конечно, личными загонами («Я что, гей с детьми?»), что, кажется, никогда всерьёз не пытался оценить своё родительство, никогда не застывал посреди комнаты с шокирующим осознанием: он – отец. Настоящий отец. И эти странные пацаны, едущие с ним в одной тачке, называют его папой.

«Ахренеть», – снова подумал Лев, вздыхая.

Но это было не досадное «Ахренеть», а удивленное и обескураживающее, ведь ему достались отличные ребята: умные, талантливые, ещё и… смелые. Точно смелее него самого. Ему понадобилось больше двадцати лет, чтобы научиться говорить: «Я гей» и не давиться этим словом, как костью, застрявшей в горле, а к принятию и осмыслению своей ориентации он только-только подобрался – ещё не осмыслил, нет, скорее посидел рядом с этим осмыслением. Его путь к серьгам и лаку для ногтей исчислялся годами, путь его детей – часами. Поэтому они были лучше, чем он.

Они ещё не въехали в Новосибирскую область, но обширные поля и лесостепь свидетельствовали, что они уже близко. Сосны теперь господствовали вдоль дороги, а воздух, просачивающийся в машину, казался холоднее, чем утром. Пошел мелкий снег, и Сибирь начала раскрываться перед ними.

Нет такого места или чёткой границы, указывающих на то, где начинается Западно-Сибирская равнина. Постепенные перемены удивляли Льва: как будто спокойная река вдруг стала бурлящей, и ты оглядываешься назад, а земли уже не видишь. Чем ближе становился город, тем меньше вокруг было деревьев, а местность начинала напоминать степную: одни травы, иногда вперемешку с полевыми цветами и сорняком, но большей частью просто травы.

Оглядывая эти поля, Лев поcматривал на Мики и мысленно обращался к нему: «Видишь? Видишь?..», и ему казалось, что он видит. Это был странный, замеченный Львом ещё в детстве парадокс природы: она даёт почувствовать тебе нечто, существующее лишь потому, что ничего другого нет. В этом и заключалась красота степи: в степи ничего нет, кроме самой степи. Это красота отсутствия. Льву хотелось, чтобы среди этих бескрайних трав и ветра Мики увидел нечто гораздо большее, чем он сам, и когда-нибудь смог написать об этом.

А потом на горизонте Лев увидел то, что вряд ли было заметно сыну: грязно-серая Лада, почти игриво вильнув передним корпусом, пошла на обгон контейнерной фуры. Лев сжал руки на руле, пытаясь сообразить, что это за манёвр: они вот-вот сравняются с фурой, места для обгона нет, с правой стороны – кювет, так за каким чертом?..

Было ясно, что водитель «Лады» – идиот, но времени на моральную оценку его действий не оставалось. Варианты решения проблемы стали грузиться в его голове, как страницы в подвисающем браузере.

Сразу же стало понятно: авария неизбежна. Нужно столкнуться с минимальным ущербом для детей.

Взгляд в зеркало заднего вида: Ваня спит, может вылететь от резкого торможения. Взгляд вправо: Мики рядом, на водительском кресле, при лобовом столкновении могут погибнуть оба.

Свернуть в кювет? Можно перевернуться, Ваня не пристегнут, его ударит об крышу.

Свернуть влево? Вообще не имеет смысла, будет столкновение и с фурой, и с Ладой.

Ничего не делать? Произойдет сложение скоростей, будет сильный удар.

Тормозить? Это может смягчить удар, но не значительно: у «Лады» большая скорость.

Мики всё равно рискует пострадать. Мики рискует погибнуть. Вспомнилось, как он обещал Славе вернуть детей в целостности и сохранности…

Детей. Но не себя же.

Это было решением последнего момента. Он нажал на тормоза, вывернул руль в сторону, останавливая машину поперек дороги, но не успел убедиться в успешности своего плана: после оглушительного громыхания, свалившегося на него откуда-то сверху и слева, он почувствовал острую боль, на мгновение лишившую его сознания: он провалился в глухую темноту. Кажется, успел подумать: «Если я умру, они испугаются».

Хорошо, что это было лишь мгновение. Словно по ошибке выключили телевизор, сказали: «Ой» и сразу же включили. Он открыл глаза, и по треснувшему циферблату часов на приборной панели понял, что был без сознания не больше минуты. Он старался не двигаться, боясь усугубить пока неясные ему повреждения, а потому только водил глазами, оценивая обстановку: они врезались, сильно, но он жив – это мысль сначала обрадовала его, а потом испугала до пробежавшего по затылку холодка. Если он жив, значит, план мог не сработать (по его плану он умирал с почти стопроцентной вероятностью), может, он не вывернул машину, может, удар пришелся не на него, может, Мики…

Сглотнув, он поднял взгляд на Мики, и увидел, что тот плачет. Как гора с плеч – Лев улыбнулся, обрадовавшись его слезам. Знание, оставшееся с ним с пар по акушерству и гинекологии: если ребёнок плачет – это хорошо. Плачущий ребёнок – живой ребёнок.

Лев потянул к сыну руку – почувствовал колкую боль за грудиной, но решил не думать о ней – и коснулся пальцами Микиной руки. Увидел, что лак ободрался, и в нескольких местах отклеились стразы: стало почти до слёз жалко дурацкий маникюр. Да, глупый и безвкусный, но он же хотел показать его Славе...

Чувствуя, как каждое слово требует усилия и преодоления (боли, но, блин, что это за странная боль?), Лев сказал, стараясь сделать голос ровнее:

– Не паникуй, дыши глубже, – и даже попытался улыбнуться.

От того, с каким трудом давался ему разговор, Лев начинал догадываться: у него сломаны ребра.

Но это ерунда. Он не хотел, чтобы пугались дети, и поэтому сел в кресле прямее, поддаваясь иррациональному, но любимому правилу решения всех проблем: если чего-то не замечать, значит, этого как будто бы и нет. А в машине, попавшей в жуткую аварию, есть дела поважнее, чем замечать какую-то там боль в ребрах.

Поэтому он велел Мики проверить Ваню. Поэтому он раздавал команды и придумывал план действий. Поэтому он пытался самостоятельно выбраться через заклинившую дверь.

Всё дальнейшее случилось только поэтому.

Слава [86]

Когда он об этом узнал, всё уже было готово.

Он выгладил постельное белье (думая при этом: «Как извращенец»), застелил кровати, наполнил вазочку ореховым печеньем (что-то из Ваниного рациона), положил в буфет три вида шоколадок, посмотрел на время – меньше часа! – и подумал, что ещё успеет привести в порядок себя.

Правда, в ванной, у зеркала, он засомневался: а что Лев посчитает «порядком»?

Ему правда понравится, если Слава накрасится, или он только сделает вид, что ему нравится? Мысль, что Лев разозлится и скажет: «Смой с себя эту гадость» больше не приходила в голову, было сложно вообразить, что он может такое произнести (странно, что когда-то мог), но Слава всё ещё не улавливал баланса в его переменах: где правда, а где притворство? Не то притворство манипулятора, какое водилось раньше за Львом, а притворство вежливости, притворство, которое говорит: «Ты очень красивый», вместо: «Мне это не нравится».

И что же думает этот Лев, меняющийся и приходящий к осознанию, на самом деле?

Потом вдруг: а какая разница?

Слава вспомнил, почему вообще делает это: для себя. Ему нравится, как на нём выглядит макияж, и он не должен ни с кем сверяться мнениями по этому поводу, даже с супругом. Если Льву не нравится – ничего страшного, потерпит. Сам виноват, что выбрал себе такого мужа, надо было раньше думать.

И со спокойной совестью он вытащил из косметички консилер, желтые тени, белую тушь и блестки. Когда заиграла Another One Bites The Dust, был уже на завершающем этапе – заканчивал наносить тени. От неожиданного звонка он вздрогнул, и с опаской оглянулся на стиральную машину, где оставил мобильник. Мики. От нехороших предчувствий затошнило: Слава не смог придумать ни одной вразумительной причины звонить теперь, на подъезде к городу. Что-то случилось.

«Не хочу брать, – подумал он. – Хочу остаться в этих секундах до».

Замерев, он сверху-вниз смотрел, как телефон, вибрируя, едет по гладкой поверхности машинки – вот-вот упадёт. Он не выдержал. Представил, как Мики один на один со случившимся несчастьем, и сдался – хорошие отцы всегда берут трубки.

– Алло.

И правда наступила.

Всё, что он делал после, всплывало в памяти неясным туманом: автоматические действия, которые он не контролировал. Смыть косметику, переодеться в джинсы и безликую футболку, вызвать такси, добраться до больницы – он делал это, не задумываясь, словно чуть оглушенный, и в то же время удивительно собранный. Потом, когда всё закончилось, когда он прошел через больничный ад, как через минное поле, где одна ошибка могла стоить ему детей, а другая – мужа, он поражался себе: откуда только взялись силы?

Вечером они его покинули. Он так и не увидел Льва. Он получил микродозу мнимого успокоения – он не в реанимации, он в стабильном состоянии, он будет жить, – но словно не мог поверить в это, не убедившись своими глазами. Завтра. Они сказали, можно завтра. Но как самому дожить до этого завтра и не сойти с ума от тревоги?

Он заполнял оставшийся день делами: съездил на спецстоянку, хотел разобраться с машиной, но увидев вмявшуюся в салон дверь с той стороны, где сидел Лев, ему стало дурно. «Не представляй, – умолял он себя. – Не надо…». Но уже всё представил.

Он старался концентрироваться на хорошем: дети с ним, они в порядке, они целы и невредимы, как Лев и обещал. «Но сам Лев чуть не умер», – вторили плаксивые, будто чужие мысли, которые Слава совсем не хотел думать, но водоворот переживаний снова утягивал за собой.

В десять часов он позвонил Ольге Генриховне, чьей поддержкой заручился в больнице. Всего три слова:

– Пустите меня к нему.

Она опешила:

– Когда? Сейчас?

– Да. Я подъеду.

– Так уже время сколько… И операция была сложная…

– Просто проведите меня к нему, – настаивал Слава, понимая, насколько нагло звучит. – Григорий Викторович сегодня дежурит, я спрашивал, пусть только встретит и проведет, я не буду мешать, ни ему, ни Льву, я никого не потревожу, пожалуйста…

Она сдалась:

– Я позвоню ему. Но он может не согласиться, это нарушение распорядка.

Слава сказал: «Спасибо», а сам подумал: как же, не согласиться он. Как будто ему слова что-то значат против слов главного врача.

Конечно, он понимал, что ведет себя, как… как блатной. То самое слово для «своих» людей – оно и про него тоже. Ему было неприятно думать, что в тот же самый момент, когда его в десять вечера пускали в одиночную палату к своему мужу, где-то в этом же городе, а может, даже в этой же больнице, с другой гомосексуальной парой, у которой нет связей во врачебной среде, статуса ценного специалиста и покровительства со стороны главного врача, обходились совсем иначе. Им говорили про карантин по ковиду и не рассказывали о состоянии любимого человека. Но он бы ни от чего не отказался ради всеобщей справедливости: ему нужно было ко Льву любой ценой, даже нечестной. И пускай потом будет ужасно стыдно, что они играют с государством в поддавки, лучше этот стыд, чем ужас неизвестности.

Лев лежал на кровати, освещаемый только светом уличных фонарей из окна. Слава не притронулся к выключателю – он ведь обещал его не тревожить, – и бесшумно прошел вперед, не сводя взгляда с бледного лица. Даже в полумраке были видна чернота вокруг сомкнутых глаз, а на левой щеке – Лев лежал, слегка наклонив голову право, – заметны следы царапин и порезов от осколков стекла. Он тяжело дышал. Мелкие проводки прятались в складках одеяла и цеплялись в районе груди. Слава испытал непреодолимое желание опустить на эту грудь голову, послушать звук сердцебиения, ощутить дыхание на своей коже – почувствовать его жизнь, в которую он будто всё никак не мог поверить. Но он не двигался с места, боясь неожиданной хрупкости Льва: неверное действие может стать необратимым последствием.

Он сделал шаг к постели, коснулся теплой руки своею, переплетая их пальцы.

– Лев, это я, – прошептал он.

Но у него был глубокий сон – врач об этом предупреждал.

Слава, чуть сдвинув одеяло, присел на краешек постели, не выпуская его руку.

– Мне сказали, тебя нельзя тревожить, – шептал он. – Но мне очень нужно было тебя увидеть, и, ещё так казалось, что тебе тоже очень нужно меня… почувствовать, – он говорил, словно оправдывался, и осторожно гладил его по руке: от ладони к изгибу локтя, и снова вниз, чувствуя, как подушечки пальцев гуляют по выпуклым венам. – Вот… Я рядом. У меня не больше получаса, но завтра я снова приду.

Он думал, что будет много и путано говорить, высказывая всё, что накопилось за день: и какой Лев дурак, что не принял помощи, и как его самонадеянность уже не первый раз выходит боком, и что он напугал детей (но они, если что, в порядке), и самое главное: напугал его! Так сильно, что он… Что он чуть было не поверил, что это опять повторяется, что он теряет самого дорогого, самого близкого, самого любимого человека, словно обреченный на нескончаемые потери, только этой ему было бы не вынести.

Но Слава молчал, понимая, каким это будет лишним сейчас. Он ведь пришел, чтобы просто быть рядом.

И был, пока не вышло время, и Ольга Генриховна не написала ему: «Пора выходить». Слава нехотя выпустил руку Льва из своей, поправил на нём одеяло, как на ребенке, и, уже было собравшись уйти, на мгновение застыл в раздумьях. Да или нет? Сделать или?..

Сделал. Наклонился и поцеловал шершавые пересохшие губы, не ответившие ему взаимностью.

– Я украл у тебя поцелуй, – прошептал Слава. – Прости, что без активного согласия, но… Я потом верну, если что.

И почувствовав, как карман джинсов обжигает новыми сообщениями («Вячеслав, вы тут?» и «Аууу»), он заставил себя оторваться от постели и выйти из палаты. Так быстро, как только мог, чтобы не дать себе шанса спрятаться под кроватью и провести рядом со Львом всю ночь.