Текст книги "Почти 15 лет"

Автор книги: Микита Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Он замолчал, почувствовав, как нащупал нужные точки: в груди что-то с надрывом застонало. «Нехорошо, и закончится слезами», – сразу понял Лев.

Понял, но не прекратил.

– 3наешь что? – он уверенно отпустил себя в новый виток разговора. – Я хотя бы люблю их, и я говорю им об этом, а ты… Ты никогда мне такого не говорил. С тобой я постоянно чувствовал себя недолюбленным, ненужным, неспособным заслужить даже одобрения, не то что любви. Я только сейчас понимаю, как сильно этого хотел, и… А знаешь, мне это больше нахрен не нужно. Мне не нужна твоя любовь, ты можешь оставить её себе, похоронить в своём посттравматическом расстройстве точно так же, как ты похоронил в нём всю свою личность. А я как-нибудь проживу, мне бы только понять, как сорвать с себя этот… Сраный шаблон. Эту маску абьюзера. Потому что я настолько сливаюсь с тобой, что уже даже не знаю, где заканчивается моя личность, и начинается твоя. Я весь в твоих установках, взглядах на жизнь, реакциях, я до такой степени похож на тебя, что это уже нездорово. Это всё отравляет. Я такой же токсичный, как и ты, и люди возле меня такие же несчастные, как твои близкие – возле тебя. Я ненавижу этот чёртов симбиоз, эту твою шкуру на себе, я устал, я… – голос сорвался, сначала на хрип, потом на слёзы, а затем Лев неожиданно ясно спросил: – Когда ты меня обнимешь?

Во рту стало солоно от слёз: скатываясь, они на секунду замирали на губах, прежде чем продолжить свой путь вниз по подбородку. Он сидел на коленях перед табуретом, плакал и просил объятий у того, кто никогда не сможет его обнять. Не потому, что умер, а потому, что никогда не мог. 3нать бы, что папа способен на человеческое, он бы просто представил себе их объятия, и тогда…

«Но ведь способен, – спорил сам с собой Лев. – Сам же говорил, что знаешь: он был нормальным…»

Да, был. Очень давно.

Конечно, очень хотелось, чтобы папа обнял его такого, как сейчас, но за неимением сердца у старшей версии, Лев позволил себе принять объятия от младшей.

Он опустился вперед, на пол, рядом с табуретом, свернулся калачиком и закрыл глаза, представляя, что ему три года, вокруг – Байкал, и рядом папа, с которым ничего не страшно. Он берет его на руки, садит на шею и поёт песенку про Львёнка и Черепаху.

«И, все-таки, это не по правде, ведь я сплю с закрытыми глазами, и, значит, солнышко видеть не могу.

А ты открой глаза и представь, как будто ты спишь с открытыми глазами и поешь»

Лев думал, что к концу разговора он превратит табурет в щепки, но почему-то чувствовал к нему такую детскую, трепетную любовь, почти как к настоящему.

Наталья говорила: «Нужно признать свои чувства», и Лев полагал, она говорит о ненависти. Оказалось, они говорили о любви.

«Я люблю тебя. Я люблю тебя несмотря ни на что, как будто забываю, во что ты превратил наши жизни, и мне стыдно за эту любовь к тебе. Но я имею на неё право, потому что я помню тебя другим. Я люблю ту, хорошую версию тебя, и я оставляю её себе, а всю остальную – отпускаю. Я больше не хочу из этого состоять».

Слава [74]

Было странно, когда Мики вернулся.

Было странно продолжать имитацию обычной жизни.

Было странно не обсуждать случившееся.

Он готовил ему завтрак, провожал в школу, хлопал по плечу, прощаясь и приветствуя, желал: «Спокойной ночи» перед сном, но… Оно стояло поперек их отношений. Оно – насилие.

Теперь они знали эту историю с самого начала, прям с пролога: как, что, когда и зачем сказал и сделал Артур, чтобы сегодня они оказались в этом дне, состоящим из сотен часов в сутках – просто потому, что Славе казалось: день никогда не менялся. Это был один большой бесконечный день, в который он должен был поговорить со своим сыном, но в который никогда не говорил, и поэтому ночь не наступала. Продолжалось затянувшееся утро. Он каждый день думал: «Может, завтра?», но завтра не существовало, и Славе требовалось время, чтобы это понять.

– Я просто не знаю как, – жаловался он Крису, сидя по-турецки на кровати – напротив ноутбука с включенным 3умом. – Что я должен ему сказать? «Может, обсудим твоё изнасилование»? – он фыркал на последних словах: – Ну и бред…

– Может, начнете с правды?

– С какой? – напряженно уточнил Слава, боясь, что дальше Крис скажет: «Ну, признайтесь ему, что вас изнасиловал тот же самый человек».

– Скажите ему, что беспокоитесь о нём, и хотите это обсудить.

Ага, как же… Он пытался. Только Мики бурчал в ответ, что в порядке, и он, этот его липовый порядок, казался таким огромным, что Слава не понимал, как через него переступить. Да и не будешь же переступать поперек его желаний, иначе это тоже какое-то… насилие.

Господи, куда в родительстве не поверни, а всё – насилие.

– Воспитание – вообще насилие, – с грустной усмешкой замечал Крис, когда Слава говорил об этом.

Но поговорить об Артуре всё-таки пришлось – Слава заметил, что избегает этой темы с такой же частотой, с какой Лев на своей психотерапии говорит об отце, а это две крайности одного и того же. Две крайности боли.

– Когда Лев сказал, что они избили его, я… Я так позавидовал, если честно, – произнёс Слава.

– Вы бы хотели его избить? – прямо спросил Крис.

Слава испугался такой бесхитростной, и в то же время жесткой формулировки. Сказал, забегав глазами:

– Не знаю, это… не очень правильно, наверное.

– Не обязательно подвергать желания оцениванию. Достаточно просто признать: да, хотели бы. Или нет, не хотели.

Всё было очевидным, но он молчал, не позволяя сказать этого вслух.

– Слава, – негромко позвал его Крис. 3ахотелось с силой опустить крышку ноутбука.

– Что? – мрачно откликнулся он.

– Вы когда-нибудь выражали злость?

– То есть?

– Ну, делали что-то в порыве злости? Рвали бумагу, били по стенам…

Он уверенно помотал головой:

– Нет, никогда. Только… иногда повышал голос.

– Почему так?

Слава удивился вопросу.

– Потому что агрессия деструктивна, – объяснил он. – Я с детства… такой. Я даже занимался восточными единоборствами, в которых не принято бить противника.

– Но мы ведь говорим не о выражении агрессии, а о выражении эмоций, – заметил Крис. – Для вас агрессия и злость – одно и то же?

– Очень близко друг к другу.

– А в чём разница?

– Ну… – он задумался. – Агрессия направлена на кого-то. Если я возьму свою злость и направлю её на Артура – это будет агрессия. То, что сделали Лев и Мики – агрессия, и мне это не близко. Это не то, чему я бы хотел уподобляться.

Крис кивнул, выражая понимание, но сказал:

– 3лость можно выражать нейтрально, не выплескивая её на реального человека. Конструктивным способом.

– Например, как?

Он загадочно улыбнулся:

– Мне кажется, рядом с вами есть отличные советчики по этой части.

Вокруг пахло помоями, жжеными покрышками и тухлой рыбой. Слава посмотрел на биту в своих руках, потом на Льва, показывающего два больших пальца вверх, и уточнил:

– Ты уверен?

– На сто процентов.

На капоте старого проржавевшего москвича стояла удивительно чистая, почти нетронутая отбросами хрустальная советская ваза. Слава вздохнул, опуская со лба защитные очки на глаза, и поправил кожаные перчатки на руках. Боковым зрением отметил, как Лев предусмотрительно попятился в сторону. 3амахиваясь битой, он успел подумать только одну короткую, но злую мысль: «Это тебе за Мики» – и хрусталь разлетелся на миллионы осколков.

«А это – за меня», – и следующий удар прошелся по надтреснутому лобовому стеклу – оно, сначала выгнувшись вовнутрь от первого удара, рассыпалось на крупные острые куски со второго.

Он представлял его широкое угловатое лицо перед собой, поднимал из памяти мельчайшие подробности внешности: сальные поры, коньячное дыхание и глаза, чуть прикрытые тяжелыми веками, ничего не выражающие глаза, тупые и жадные. Артур часто прятал взгляд за темными очками, словно понимал его отвращающую природу.

Слава чувствовал, как в нём просыпалась какая-то грубая и слепая сила. Она делала шире плечи, наливала мускулы, тяжелила кулаки. Он бил, бил, бил – куда придется, – сначала оставил с десяток вмятин на старой машине, а когда это перестало приносить удовольствие – перестало, потому что такое избитое и раскуроченное доламывать было скучно, – Слава взглядом начал искать новую жертву, и нашел: двинулся к холодильнику из соседней кучи барахла, и лупил по нему битой до тех пор, пока не отвалилась морозильная камера.

А когда и это наскучило, он снова и снова находил недоломанное – неработающую технику, старую мебель и даже детские игрушки. Ломать, ломать, ломать – только этого и хотелось! Джиу-джитсу, блин – да пошло оно нахрен.

Он остановился, почувствовав горько-соленую слюну во рту – смесь пыли и крови (похоже, задело осколком губу). Это было отрезвляющим, но не настолько, чтобы Слава себе ужаснулся – нет, совсем нет. Он был полностью удовлетворен.

Лев выглянул из-за кучи бытовой электроники, не торопясь приближаться к Славе.

– Надеюсь, ты не меня представлял, – произнёс он, оглядывая масштаб повреждений.

– Не тебя.

– А кого?

Слава покачал головой: он пока не чувствовал себя способным поделиться. Точно не раньше, чем сможет поговорить об этом с Мики.

Лев не настаивал. Перешагивая через раскуроченную микроволновую печь, он сказал, подходя ближе:

– Должно помочь. Я так… с табуретом разговаривал, – он признался в этом несколько смущаясь.

– С табуретом? – Слава подумал, что это какая-то сложная шутка.

– Отец.

Ох. Сложная, но не шутка.

Слава прислонился лбом к плечу Льва, почувствовал прохладный флис на коже – это действовало заземляюще. Теплые пальцы коснулись завитков волос на затылке, и он поежился от этого ощущения – приятно.

Передавая биту в свободную руку Льва, Слава попросил:

– Пойдем. Тут воняет.

Лев повернулся за ним, закидывая биту на плечо, и в спину раздался неуверенный вопрос:

– А куда пойдем?

Слава пожал плечами, оглядываясь:

– К тебе?

Лев улыбнулся, кивая в сторону:

– А я уж думал, что не окажусь на месте этого холодильника…

– Тебя тоже отделать битой? – прыснул Слава.

– Ну, биту из этого уравнения я бы убрал, – ответил Лев. – Только ты, я и эта твоя, – он наклонился к Славиному уху, томно произнося: – грубая мужская сила.

Сказав это, он опустил руку на Славино плечо – больше опираясь, чем обнимая, – и Слава переплел их пальцы, смеясь:

– Смотрю, твой флирт становится всё раскованней. Да и сам ты… тоже.

Они вот-вот подходили к выходу на одну из проходных улиц, а Лев и не думал убирать руку с плеча.

– Кто ж знал, что разговаривать с мебелью так полезно, – заметил тот, притягивая Славу ближе к себе.

– Похоже, так и будем жить. Ты – разговаривать, я – избивать после.

«Удивительно, что не наоборот», – мысленно добавил Слава, всё ещё не до конца осознавая, что их психотерапия вырулила вот в это.

Лев [75]

Он смотрел на него через сомкнутые веки, разглядывая движения силуэта в черноте пространства. Слава наклонялся за футболкой, на секунду закрывая свет фонарей в проеме окна, и становилось темнее; потом он, шурша тканью, одевался, и свет мелькал туда-сюда, как на дискошаре. Когда копошение затихло, Лев открыл глаза, готовый столкнуться с правдой.

– Я домой, – шептал Слава, наклоняясь и быстро целуя его в губы.

Правда: Слава уходит, он – остается. Опять остается.

Он сел на постели, потянулся к тумбочке, включил экран мобильного: почти десять вечера. Поднявшись, чтобы проводить Славу, прошел за ним к входной двери, с тревогой уточняя:

– Мы завтра увидимся?

Тревогу хотелось скрыть, замаскировать под безразличие, но не получалось.

– 3автра? – переспросил он, шнуруя кеды. – Ваня говорил, они завтра к тебе.

– А, да…

Иногда он на мгновения расстраивался, вспоминая, что дети существуют.

Выпрямившись, Слава вполголоса сказал:

– Им очень важно проводить с тобой время.

– Круто, – покивал Лев.

У него ни о чём не получалось думать, кроме того, что Слава уходит от него, как от временного любовника. Уходит туда, где настоящий дом, и где он – только гость.

Отрезвляющий поцелуй коснулся щеки, и Слава, берясь за дверную ручку, попросил на прощание:

– Побудь с детьми, хорошо?

Лев машинально соглашался кивками, не видя ничего из-за мокрой пелены перед глазами, и радовался, что так темно – темно, и его тоже не видно. Когда дверь захлопнулась, а чернота подъезда сожрала Славу, он позволил слезам прорисовать на щеках влажные дорожки, но тут же мазнул по ним рукой – не плакать.

Но очень хотелось, потому что было страшно. Было страшно, что это навсегда. Было страшно никогда не вернуться назад, в лучшие времена для их отношений. Вдруг они теперь всегда будут просто встречаться? Просто гулять, просто проводить время, просто заниматься сексом, а потом это просто исчерпает себя, не находя большего, ведь к большему Слава его не подпускает.

Черт, да почему?

Он надавил на дверную ручку, переступил порог и, перегнувшись через перила, крикнул вниз, в треугольное переплетение лестниц:

– Слава!

Его голос эхом отскочил от стен пустого подъезда. Снизу раздалось полувопросительное:

– Лев?

– Не уходи. Поднимись, пожалуйста.

Он был так охвачен желанием вернуть его, что забыл застесняться своей обнаженности – ну, что он стоит на лестничной клетке в одних трусах. Его любимые паранойяльные мысли – о том, что кто-то смотрит и что-то думает – даже не возникли в сознании. Только услышав, как заскрипели резиновые подошвы Славиных кед, Лев почувствовал, что ему холодно, но оглядев себя, решил: «Ну и ладно». Отойдя от перил, вернулся в квартиру, не понимая, что делает и зачем. То есть, понятно – что и зачем, но у него нет ни одной уважительной причины задерживать Славу, а у Славы есть уважительная причина уйти: дети.

– Что случилось?

Лев обернулся на взволнованный голос, увидел очертания силуэта в дверном проеме и сказал:

– Я соскучился…

Этого было не разглядеть, но он был уверен: Слава поджал губы. Потому что тон у него оказался соответствующий:

– Лев, это не…

– Не смешно, – согласился он, хватая Славу за руку, беря его лицо в обе руки и целуя.

Славины ладони осторожно коснулись талии Льва, и он вздрогнул от холода чужих рук, по коже побежали мурашки, а Слава между поцелуями прошептал:

– Извини.

Лев отпустил его лицо, взял обе ладони и вернул их на талию, прижимая к коже: пускай, сейчас они согреются, они оба согреются…

Но на Славе был желтый анорак, успевший остыть в холодном подъезде, и чем больше они жались друг к другу, тем сильнее замерзал Лев.

Поцелуи прекратились, Слава выдохнул, отстраняясь:

– Что происходит?

Он решил, что не будет ни упрашивать, ни задавать просящих вопросов – «Можно? Ну, пожалуйста?». Сказал, как считал правильным:

– Позвони Мики, предупреди, что не придешь ночевать.

– Лев…

– Мы должны ему доверять.

Даже в темноте было видно, как скепсис исказил Славино лицо. Лев настаивал:

– Я говорил с его психотерапевт… – он сглотнул, прежде чем добавить: – кой. Она настаивала, что мы должны ему доверять.

– На прошлой неделе он снова попался с косяком, – напомнил Слава.

– Да, и сказал, что больше не будет. Мы должны ему поверить.

– Мы всегда ему верили, и к чему это привело…

– Да господи! – не выдержал Лев. – Кто здесь либеральный родитель: ты или я?

Слава усмехнулся:

– Ты просто хочешь, чтобы я остался.

Не было смысла это отрицать.

– Больше всего на свете. Почему ты не хочешь?

– Я тоже хочу…

– Тогда давай, – он потянул Славу за руку, не обращая внимания, что тому нужно разуться. – Попьём чай, посмотрим фильм, проведем вместе ночь, только ты и я, как раньше.

Слава вынул свою руку из его ладони, и в груди появилось ощущение неприятного падения, но когда этой же рукой он, наклонившись, начал развязывать шнурки, сердце радостно забилось об рёбра.

– Ставь чайник, – пробубнил он, стягивая через голову анорак.

Ночью они долго лежали в постели, разглядывая друг друга в темноте. Лев, вытянув руку, перебирал в пальцах Славины кудри. Рука затекала, но он не хотел прекращать, и терпел – такое сотни раз бывало, если Слава засыпал на его плече. Такое раздражительное в моменте, но очень недостающее, когда приходится снова и снова ложиться спать одному.

Больше Лев на это не раздражался.

– Я попробовал поговорить с Мики об Артуре, – прошептал Слава. – Кажется, он чувствует, что с ним что-то не так.

– В каком смысле?

– Ну, он переживал, что ему неприятны люди и… секс. В основном, секс, и люди в его контексте.

Льву вспомнились отрывки той диктофонной записи, Микин рассказ, сволочная рожа Артура, и он подумал: «Ещё бы». Даже вздохнул, мысленно солидаризируясь с сыном, и Слава рассмеялся:

– Как много понимания в твоём вздохе.

Лев ощутил странную тяжесть в запястьях и Тень, давно покинувшая эту квартиру, как будто снова промелькнула в окне. Приподнявшись на локтях, он повернулся к Славе и сказал:

– Пока тебя не было, кое-что случилось.

– Что случилось?

Прежний Лев шевельнулся в душе: «Может, лучше какую-нибудь другую историю выдумаешь, вместо этой?»

Нет.

«Да она ужасная»

Нет.

– Я много пил, – напомнил Лев, – и после одной из таких ночей проснулся в квартире с незнакомцем, и на моих руках были следы от ремня.

Слава тоже поднялся на локтях, спросил с возмущенным испугом:

– Чёрт, а что было?

– Не знаю. Не помню ничего. Не могу вспомнить, хотя все эти месяцы пытаюсь.

– Лев… – он обнял его, целуя в висок. – Какой же ты… Лев.

– 3наю, я сам виноват…

– Нет, конечно нет.

– Не надо было так напиваться, и вообще… Я даже не уверен, что там было. Может, и ничего…

Слава покачал головой, поражаясь:

– Мики то же самое говорил.

– О чём?

– О насилии, – он опустил голову на подушку, посмотрел в потолок: – Что сам виноват.

Лев горько усмехнулся:

– Нет, в его насилии тоже виноват я.

– И я, – неожиданно вставил Слава.

– Ты-то причем? Это я неправильно среагировал. И вообще…

Слава тяжело вздохнул, и Льву показалось, что этот вздох посвящен ему: ну, как будто Слава вспомнил, с чего всё началось, и согласился с его виной.

Но Слава сказал:

– Мне нужно тебе кое-что рассказать.

Слава [76]

«Трое в лодке, не считая собаки» начинались с перечисления всех болезней на свете, которые нашёл у себя главный герой (всех, кроме родильной горячки). Слава хорошо его понимал: с тех пор, как заболела Юля, он обнаружил у себя похожий феномен – приходилось много читать о раке и в какой-то момент он почти убедился, что у него тоже рак. И тоже груди. Это было вполне вероятно: рак молочных желез часто имеет генетическую подоплеку и передаётся по наследству. У мужчин встречается в 1% случаев, но 1% случаев – это не значит, что «никогда не встречается» (в чём пытался убедить его Лев). В любом случае, когда рак проезжается по близкому человеку – особенно, когда этот человек такой же молодой, как ты, такой же счастливый, как ты, да и просто такой же, как ты, потому что вы делите с ним 50% общих генов – начинает казаться, что рак и по тебе немножко проехался.

Но в то утро, когда он сидел с книгой в больничном коридоре, ожидая Юлю после химиотерапии, всё было хорошо – настолько, насколько могло быть хорошо в их ситуации. У сестры начались первые улучшения – в те дни, когда Слава отчаялся верить в её выздоровление, его как будто хорошенько встряхнули: рано расклеился, чувак!

«Прости, чувак, не знаю, что на меня нашло», – объяснялся он.

Ему нравилось мысленно общаться с жизнью. Они с жизнью были чуваками. Братанами. Но он об этом никому не говорил, потому что никто уже давно не говорил «чувак» – только он, в своей голове.

– Чувак!

Да. И ещё Артур. Как он мог забыть.

Слава оторвался от текста, поднял на него глаза. Артур ужасно говорил слово: «Чувак». И он говорил это слово только ему, Славе. Будто пытался казаться с ним на одной волне, но его липовая подростковость выглядела смешно – девять лет разницы в возрасте так просто не скроешь.

– Привет, – вяло откликнулся Слава.

– Пройдём в мамин кабинет? – попросил он. – Это насчёт Юли.

Славу кольнула противная тревога: только всё начало налаживаться, неужели опять…

Он закрыл книгу, забыв посмотреть на страницу, на которой остановился, и поднялся, пошел следом за Артуром. Кабинет его мамы – заведующей отделения – находился в самом конце коридора, в световом кармане, отгороженный от пациентов и их родственников. До этого дня Слава бывал там лишь однажды, когда забирал рецепты на Юлины лекарства. Кабинет запомнился ему огромным столом из темного дуба с брифинг-приставкой. Стол заполнял почти всё пространство, на его фоне терялись маленькие шкафчики и настенные полки.

Когда Слава оказался там снова, то смог заметить и детали: дипломы и награды на стенах, фотографию с маленьким Артуром на полке (ему на ней, наверное, лет восемь), флажок России в подставке с карандашами. Под полкой с фотографией стояло кожаное кресло – Слава удивился, что оно не запомнилось ему в прошлый раз.

Он обернулся на Артура, который заходил следом за ним, и увидел, как тот почти бесшумно закрывает дверь на замок. Слава нахмурился:

– Зачем это?

Артур, явно нервничая, вдруг быстро заговорил:

– Слава, у меня к тебе очень важный разговор, я давно хотел его начать…

У него ноги подкосились: Юле всё-таки стало хуже? Ничего не помогает? Они перепутали улучшения с чем-то другим?

Но Артур, подойдя чересчур близко, так, что Слава чувствовал его дыхание на своём лице, начал шептать:

– Ты мне очень нравишься, с того дня, когда я увидел тебя на той вечеринке, помнишь? Я сразу подумал, что искал тебя всю свою жизнь…

Слава попятился назад, пытаясь увеличить дистанцию между собой и Артуром, но врезался в приставку стола. Он не знал, что говорить, и даже не знал, что думать по поводу таких откровений. Ему ещё никогда в безответных чувствах не признавались, но он вспомнил, как это было страшно для него самого в двенадцать лет, с Максимом, и дал Артуру такой ответ, какой бы сам хотел услышать: – Спасибо, но я не могу ответить на твои чувства.

– Почему? – с искренним непониманием спросил Артур.

– Я люблю Льва.

– Он этого не заслуживает. Ты что, не видишь, какой он?

– Какой есть, – твердо ответил Слава. – Мне другого и не надо.

– Он пользуется твоей неопытностью, пользуется тем, что ты не понимаешь, какой тебе нужен мужчина. Делает тебя удобным для себя.

Слава чуть не рассмеялся от этой чуши, которая не имела никакого отношения ко Льву.

– Неправда. Мы обо всём договариваемся.

Артур прижался к нему и будто в ловушку поймал – позади стол, впереди… он. Наклонился – Слава быстро уловил, что для поцелуя, и резко отвернул голову. Губы Артура мазнули его по щеке.

Слава толкнул его, ловко выбираясь из захвата (в своей голове он назвал это «захватом», хотя Артур определенно считал, что это объятия), и метнулся к двери – дернул за ручку, но дверь была закрыта на ключ, а ключ…

– Дай ключ, – потребовал он.

Артур, качая головой, сказал совсем другим тоном:

– Не хочешь по-хорошему, будет, значит, по-моему.

Слава его не слушал, настойчиво повторяя:

– Отдай ключи или я начну её выламывать.

– Да? – заинтересованно спросил Артур. – Ну, попробуй. А знаешь, что я начну делать, если ты будешь создавать мне проблемы?

Слава, замерев, перестал дёргать за ручку. Он перешел на угрозы? Ему же не кажется? Это угрозы?

– Знаешь, благодаря кому твою сестру лечит именно моя мама? – продолжал Артур. – И знаешь, кого она ещё лечит? Политиков, звёзд шоу-биза, самых богатых людей города – всех, кого ты когда-либо видел по телеку, и твою сестру. Ты считаешь, что другой врач достанет вам зарубежные препараты? Считаешь, другой врач в курсе о новейших методах лечения в современной медицине? Ты вообще представляешь, на сколько медицина этого конкретного города, этой конкретной больницы, в головах этих конкретных врачей – на сколько десятков лет она отстает от того, что происходит с мировой медициной? Ты, видимо, не понимаешь, какой джек-пот выиграл, а потому думаешь, что можешь мне хамить, можешь меня толкать, можешь выламывать двери этого кабинета. Так вот, малыш, ты не можешь. Ещё одна дерзость в мою сторону, и сегодня же вечером я дам понять своей любимой маме, что твою сестру необходимо передать в руки другого доктора. Тут как раз работает мой бывший однокурсник, который в студенчестве не отличал лучевую кость от локтевой. Могу пристроить к нему, как тебе?

Слушая его, Слава чувствовал, как начинает слабеть. Хорошо бы вообще потерять сознание. Вырубиться и, вроде как, уйти от этого разговора. Это же не хамство – бухнуться в обморок.

Он усилием воли подстегнул в себе противно-тошнотворные ощущения, но потерю сознания не приблизил. Может, притвориться? Нет, это тупо, он врач, он поймёт…

Но всё, что говорил Артур – правда. Лечение дало результаты после какого-то редкого зарубежного препарата, который в России не достать. И после того, как она пошла на поправку, передать её в руки придурка, путающего кости, расположение которых известно даже Славе? Ну уж нет…

А что тогда? Что он хочет? Слава посмотрел ему в глаза и почти наяву увидел, чего тот хочет. Снова подумал: ну уж нет…

Артур опять смягчился, заговорил елейно-ласково:

– Слава, я не злодей, я не хочу тебя обидеть. Давай проведем время на моих условиях, один раз, я больше не попрошу, клянусь.

– На каких условиях? – хрипло спросил Слава, чувствуя, как пересохло во рту.

– Займемся сексом, – пояснил Артур. – Никакого насилия. Сделаем так, как ты хочешь.

– Я никак не хочу! – выпалил Слава.

– Подожди, я в курсе твоих принципиальных позиций, – он чуть ли не заиграл бровями на последнем слове. – И я не хочу их ломать. Это меня устраивает.

Неужели Лев ему об этом рассказывал? Это понимание обидно царапнуло Славу. Он даже Юле ничего не говорил – считал слишком личным.

– Меня не устраивает, – четко проговорил Слава.

– Хочешь снизу?

– Не хочу вообще!

Ласково-нежный Артур снова пропал, сменяя интонации на раздражительные:

– Слушай, мне повторить свой монолог? Я тебе всё сказал. Мы либо сейчас это делаем, либо за здоровье сестры тебе только молиться останется, – он прошел к Славе, отодвинул его от двери, сам взялся за ручку. – Могу открыть. Хочешь? Я тебя не держу. Не нужно думать, что я монстр.

Слава посмотрел на его спокойное, расслабленное лицо, потом – на руку, придерживающую дверь, потом – на детскую фотографию на полке. Такой безобидный малыш с чуть подтаявшим эскимо. Даже не верилось, что Артур – это он, а он – это Артур.

«Ладно, – вдруг подумал Слава. – Это всего лишь… действия. Если ничего в них не вкладывать, они не имеют смысла».

Он скучающим тоном сообщил Артуру:

– У меня на тебя не встанет.

– Я просил не хамить.

– Это не хамство, – пожал плечами Слава. – Просто факт.

Артур так посмотрел на него – будто вызов принял. Слава тут же пожалел, что невольно взял его на «слабо».

– Проверим, – коротко ответил он, утягивая Славу за собой вглубь кабинета – опять к столу.

Когда холодно-липкие руки забрались к нему под футболку, Славу передернуло от отвращения, и в то же время он успокоился: ну да, как он и думал – ничего не получится. Артур был ему противен, и Слава лишний раз уверился в мысли, что все старания по его возбуждению пойдут прахом (и тогда, может, он оставит его в покое?) Он совсем не так пах, совсем не так трогал его, совсем не так целовал – не так, как Лев.

Он никак не отвечал на его ласки, стоял, деревенея от стыда и отвращения, и Артур, в конце концов устав от его безучастливости, решительно перешел к делу: опустился перед Славой на колени, расстегнул ширинку, приспустил джинсы вместе с трусами и…

Слава охнул. В глазах потемнело от тошнотворного удовольствия: там, внизу живота, стало горячо и приятно, а в голове по-прежнему: «Нет, нет, нет, пожалуйста, не надо, не смей». Это был мысленный клич не к Артуру, а к своему телу, которое так предательски реагировало на происходящее.

«Просто представь, что это не с тобой, – уговаривал себя Слава. – Это не с тобой».

Он по-всякому пытался представлять. Сначала, что это не с ним. Но так не получалось – он же видит, что с ним, он чувствует. Потом он пытался представить, что это не Артур, а Лев. Понял, что эти фантазии усиливают возбуждение, и быстро их отмел. Решил действовать от противного: перебрал в уме всё самое непривлекательное, что есть на свете, надеясь, что это поможет справиться с эрекцией. Но какой в этом был смысл, если уже через десять минут он лежал в кожаном кресле (это оказалось раскладывающееся кресло – «Специально его сюда купил, когда водил одного первокурсника»), а на его бедрах уже прыгало самое непривлекательное и отталкивающее существо на свете. И ничего – его тело этому существу прекрасно подыгрывало! Какая же мерзость…

Слава ещё никогда не чувствовал себя таким раздвоенным. Он продолжал бесконечный внутренний монолог, полный здравого смысла и желания выбраться из-под Артура, но ещё была эта хреновина между его ног, которая подчинялась всему, что Артур с ней делал. Больше всего Слава мысленно общался со Львом – так, как будто тот мог видеть, что происходит.

«Прости меня, прости меня, прости меня…»

– Когда ты кончишь? – голос Артура прорвался через его мольбы.

– Никогда! – зло выкрикнул Слава.

– Пока не кончишь, не отпущу, – сухо сообщил Артур. – Но если ты хочешь продлить удовольствие на часы, я понимаю…

На сколько?! Слава приподнял голову, чтобы разглядеть небольшие часы на столе: эта пытка длилась уже двадцать минут.

«Так, ладно, – он снова пошел на сделки со своей совестью. – Быстрее кончу, быстрее… всё кончится»

Он откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза, чтобы не видеть самодовольной рожи. Нарисовал в темноте лицо Льва – такое, каким его знает только он – с мелкими морщинками вокруг глаз, с очень маленькой родинкой на правой щеке – такой маленькой, что её невозможно разглядеть, пока не ткнешься в эту щеку носом, и со шрамом на нижней губе. Слава называл это «шрамом», но на самом деле не знал, что за бледная полоска рассекает нижнюю губу на две половины. Лев удивился, когда Слава спросил его об этом впервые – он сказал, что никогда не замечал раньше. И, пожав плечами, ответил: «Может, отец ударил, может, в драке… Я часто получал по лицу».

Но сейчас Слава постарался об этом не думать. Поцеловав любимые губы, он продолжил рисовать воображением: вывел контуры жилистого тела, коснулся пальцами дрожащей мышцы (нерва? Слава точно не знал) под ребрами. Нерв – или что это – дрожал не всегда: только перед оргазмом, когда начинали усиленно сокращаться мышцы пресса, в этом месте что-то пульсировало. У Славы такого не было – он потом проверял.

Он представил, как придерживает Льва, опустив руку на дрожащий нерв – почувствовал, как тот бьётся под его ладонью, как часто дышит Лев, как пахнет их телами, сексом, потом, лубрикантом. Почувствовав подступающий оргазм – странный, тошнотворный, стыдный, и всё-таки – оргазм, он сжал руки на бедрах – по-настоящему, а не в воображении. Распахнув глаза, он с ужасом обнаружил, что, кончая, схватился за Артура. Не дав себе отдышаться, тут же разжал пальцы и начал выбираться из-под него, нервно повторяя: – Всё, всё, я сделал, что ты хотел, отпусти!