Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Здравствуй, Рикардо! – По фамильярно-деловому тону я понял, что это испанец-швейцар. – Принес посылку? – повторила она за ним. – Нет, я сама заберу. Зачем тебе подниматься, если Гриффины живут в двух дверях от меня? Не беспокойся, Рикки, до встречи! – и повесила трубку.

– Черт! – крикнула вглубь комнаты и голая заметалась по студии. Вдела босые ноги во вчерашние туфли, отчего сделалась еще выше. Осторожно приоткрыла дверь, с опаской выглянула в коридор, хохотнула, найдя авантюру невероятно забавной. «На цыпочках», отчего цокот каблуков раскатился по холлу раза в три громче, «крадучись», вышла на лестничную площадку.

Потом я услышал цокот приближающихся бегущих шагов, он сопровождался хохотом, не оставлявшим сомнений, что хохочущая в полном восторге от всего вместе. Я рванул в туалет. Очень хотелось писать и просто укрыться. Запереться. Все-таки через некоторое время я робко выглянул из дверей и увидел Полину, закутанную в простыню.

– Нельзя так тайком вставать и сниматься с места! А если бы я была голой?

Я искусственно зевнул.

– Только что окончательно проснулся.

Я был рад видеть Полину. Мне было приятно и легко, я недоумевал, почему добровольно подверг себя утренней пытке, если так хорошо и непринужденно мог чувствовать себя давно.

– Как я хорошо спала! – потянулась она, тоже нарочито. – Мне начинают сниться сны только под утро. Сексуальные сны, – поспешила уточнить она. Но «сексуальные» произнесла так натурально, что в этом не было ничего сексуального. – Мне приснилось, что я совсем одна стою в очереди в Ноев ковчег, и, несмотря на то, что у меня нет пары, меня на него пропускают. А когда небеса разверзлись и начался потоп, я возбудилась.

Я сказал, что мне один раз приснилось, как я занимаюсь любовью с Синди Кроуфорд, и от этого я тоже возбудился, хотя сон был никакой не сексуальный. Полина шутки не поняла и серьезно, даже строго, спросила, что же это, если не сексуальный сон.

– Не знаю. Наверное, кошмар. Проснулся весь в поту и стал звать на помощь маму с папой. – И спросил Полину, с кем она разговаривала утром.

– С другом. Мой хороший друг, – рассеянно повторила она. Она сидела рядом со мной, вытянув свои длинные красивые ноги, почти целиком высунувшиеся из-под простыни, и когда это сказала, то пошевелила пальцами ног, словно ей было любопытно проверить, правда ли эти пальцы принадлежат ей.

Я равнодушно спросил, чем ее хороший друг занимается.

– Начинающий актер, – ответила она еще равнодушнее меня. – Снялся в одном английском фильме, пытается начать в Голливуде – до пошлости предвидимо. И смешно. И скучно. До чего предсказуемый этот Патрик.

– Патрик? Актер?

– Ты не можешь его знать, – небрежно отмахнулась Полина, – он только приехал в Америку. А снялся в независимом фильме «Осень, которая не наступила». Картина выиграла пару призов.

– Выходит, будущее у него есть? – продолжил я истязать себя.

– Что ты привязался? – огрызнулась она. – Нет других тем для разговора?

Мы замолчали, я чувствовал себя виноватым. Мне хотелось разузнать, крутит ли она с ним роман, но я не решался спросить напрямую. Поэтому спросил, бывал ли он в студии.

– Да, и забыл здесь свои вещи, – она показала на валяющуюся в углу одежду. Показала просто и бесхитростно, как будто этого Патрика не было на свете.

Я начал верить, что его правда не существует, а есть только его вещи. Все бы было нормально, если бы не Полинино равнодушие. Из-за него я чувствовал себя сколько-то поруганным и проигравшим и злился.

Полина попросила меня скрутить ей косяк и достала из ящика пакет с марихуаной. Я принялся за дело. Трава оказалась сильной. Мы сидели бок о бок и с интересом рассматривали комнату, будто только сейчас вошли в нее. Полина держала в руках банку и ложкой ела из нее. Глаза у нее были подернуты розоватой пленкой; единственное, о чем она сейчас думала, – это о том, что она ест. Меня это тоже заинтересовало, и я спросил, что в банке. Полина подняла голову, поймала меня своими розоватыми глазами и сообщила, что там клубника в шоколаде. Я видел, что все ее мысли занял исключительно непосредственный ответ на этот вопрос. Я сказал, что никогда не пробовал. Полина зачерпнула полную ложку, положила ее в рот и смачно поцеловала меня долгим поцелуем.

– Ну как? – спросила с неподдельным интересом.

Я облизнул губы и сказал, что нравится. Я не был уверен, спросила она про поцелуй или про лакомство. Мне очень понравилось и то и другое, так что, ответив, я ничем не рисковал. Мне вообще было очень хорошо и очень все нравилось. Я хотел, чтобы она сделала это опять – зачерпнула ложкой клубнику в шоколаде, а потом поцеловала или хотя бы только поцеловала, без клубники, но попросить не осмеливался. Поэтому облизнул губы еще раз и сказал, что не распробовал сладость как следует. Полина дала мне банку и протянула ложку. После этого мы уже просто целовались. Потом сидели и какое-то время молча передавали друг другу банку с клубникой в шоколаде.

– Скажи, что ты меня не видел, как я выходила из душа и ходила голая по квартире, – сказала Полина.

– Я тебя не видел.

Она снова меня поцеловала.

– Правильно, – сказала, отодвинув свое разгоряченное лицо от моего. – Советую тебе всегда делать то, о чем просят женщины. Даже если ради этого приходится плевать себе в душу…

Что-то мне послышалось в ее тоне насмешливое, я снова вспомнил Патрика. С раздражением огляделся, словно ища кого-нибудь, кого можно в чем-то обвинить, потом повернулся к Полине и злобно спросил, встретится ли она сегодня с Патриком. Полина, будто едкости не уловила, ответила, что может быть.

– Может быть, сегодня вечером, – добавила.

Я спросил, встречаются ли они в том ресторане, где мы были вчера. Вместо ответа она меня поцеловала. Мне сделалось совсем обидно. Настолько, что я спросил, будет ли она целоваться с Патриком так же, как мы целуемся сейчас.

– Точно, что не так, как с тобой! – возразила Полина, даже не заметив укола. – Совсем не так, как с тобой! Ты целуешься гораздо лучше Патрика! Слушай, где ты научился так целоваться? – отстранилась она и посмотрела на меня с дружелюбным интересом.

– Что, правда хорошо целуюсь? – Я дотронулся пальцем до губ проверить, на месте ли они.

– Правда! – выпалила она, словно маленькая девчонка, с пеной у рта доказывающая очень важное для нее. – Никто так не целуется!

Пока мы целовались с Полиной, мы очень старались, чтобы все получилось правильно. Очень сильно хотели друг другу нравиться, но не получалось, и обоим было грустно. Это было равносильно стараниям плавать в надувной лодке с дырой, когда ты и напарник оба понимаете, что никуда вам не продвинуться и у вас нет никаких перспектив, кроме как вскорости пойти ко дну. Я не знал, в какое именно время жизни в Англии у меня в душе появилась эта пробоина, отчего теперь мне не избавиться от неприятных холодных мурашек по коже, и я с отчаянием признаю, что изменить что-либо уже поздно.

Полина опять отстранилась.

– Слушай! – Как будто пришло прозрение. – Может, тебе это не надо?

– Что?

– Все. Может, тебе просто не надо этого в жизни? – Ей не было неприятно. Ее просто интересовало, правда это или нет. Она чуть-чуть оттолкнула меня и смотрела на меня с живым чувством, и в ее глазах не было и капли обиды.

Мы сидели в ее квартире – два молодых существа, в устроенном нами циничном вакууме, и в том, что мы делали, было столько отстраненности и равнодушия, что наши ласки походили на ритуал.

– Подожди… – сказал я и со злостью впился ей в губы.

Полина с силой притянула меня к себе и повалила на себя. Я старался как мог. А она вошла в привычную для себя роль жертвы. От этого ей становилось грустно, а мне – потому что ей.

Потом мы раскатились по разным сторонам кровати.

– По-моему, все-таки надо, – сказал я.

Она рассмеялась.

– Какой ты смешной!

Она встала и пошла на середину комнаты, вытирая губы, как будто на них что-то осталось.

– Ты даже не представляешь, какой ты смешной! Ты меня только что так рассмешил! – Ни ей, когда она это говорила, ни мне не было смешно.

Я поднялся с кровати и стал собираться. Она наблюдала, сидела, опустив руки.

– Куда ты? – В ее голосе я уловил укоризну.

– Не знаю. Может быть, в церковь. Если получится. – Секунду назад я не думал ни о какой церкви…

Она выслушала это понимающе и серьезно. Спросила почтительно:

– Сегодня праздник?

– Не знаю, – ответил без интереса. – Просто.

– Подожди, – удрученно проговорила она, будто взмолилась. – Может, последний косяк, а? Перед церковью?

Я согласился. Всего-навсего один маленький косяк. Много времени не займет.

Мы выкурили и за это время не сказали друг другу ни слова. Я торопился уйти. Поскорее докурить травку и пойти по городу. Я уже думал об осенних нью-йоркских улицах и был уверен, что чем скорее уйду, тем быстрее меня отпустит тяжесть Полининой квартиры. Я не очень хотел курить этот косяк и затягивался без удовольствия.

– Ты так хорошо их скручиваешь, – расстроенно выдохнула дым Полина.

– Знаю, – наскоро бормотнул я. Завязал ботинки, выпрямился, топнул, чтобы проверить, как они сидят, и с облегчением вздохнул. Я забывал о Полине, еще выходя из ее апартаментов. Она как будто прекрасно понимала все это. А вдруг, подумал я, в ее победоносной жизни ей впервые дают отставку.

– У тебя есть мой телефон? – окликнула она, когда я подходил к двери.

– Конечно, – рассмеялся я. – Я же звонил.

– Дай я сама тебе дам, – перебила она и принялась записывать номер на бумажке. – Слушай. Я думаю, ты не вернешься, но если тебе понадобится помощь… – Она вложила бумажку мне в руку и улыбнулась. – Приходи, когда захочется, даже без звонка, ладно? Я ведь как-никак дружу с твоей сестрой. Что я ей скажу, когда она спросит, как поживает ее брат в Нью-Йорке?

Я ничего не сказал, просто пошел к двери.

* * *

Я вышел с тяжелым чувством. Вроде того, как когда у тебя кончается детство.

Я вспомнил, что, перед тем как уехать из Англии, уже репетировал, как исповедуюсь, что употреблял наркотики, ходил на рейвы и воровал, и что это будет главная исповедь моей жизни и что потом все изменится. Я рассчитывал, что пойду с этим в церковь сразу по приезде в Нью-Йорк, но шел только сейчас.

Я не знал, который был час, когда входил в храм, но почти не сомневался, что служба уже кончилась и я опоздал. Так оно и было. Церковь оказалась пустой. Я надеялся, что когда войду в храм, ощущение вязкой тяжести от дней с Полиной пройдет. Но нет, ничего не уходило.

В правом углу храма стоял гроб, около которого сгрудилось несколько человек, а батюшка, отец Серафим, подходил к амвону, чтобы начать отпевание. Я сказал себе, что это тот самый отец Серафим, которому я собираюсь рассказать главную исповедь моей жизни, и заволновался. Он был точно таким же, как год назад: стоял в углу весь год, дожидаясь меня. Глядя на его четкий профиль, пока он произносил слова панихиды, я подумал, что он знает до деталей все, что произошло со мной в Англии. Я перекрестился и попросил Бога, чтобы новое, привязавшееся ко мне неприятное чувство прошло и чтобы все стало, как раньше. Я очень старался если не молиться, то попробовать молиться, но у меня не получалось.

Все было здесь хорошо знакомо, ничего не изменилось. Показалось, что я даже знаю покойника, что это прихожанин, которого я видел в церкви в прошлом году. Я подошел поближе, заглянул в гроб, но не узнал лежащего. Невероятно, я должен был его знать – не такой большой приход. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и сам я ни для кого не имел значения, и что-то тут было гораздо более важное, чем мои личные дела. Я сразу успокоился, мне стало легче и лучше на душе.

Я встал по стойке смирно, как в детстве учил меня стоять на молитве отец, и начал креститься и подпевать, и мне было очень хорошо, что меня никто ни во что не ставит и мной не интересуется. Всякий раз, как хор пел «Господи помилуй», я пел вместе с ними и крестился и кланялся.

Я отошел к поминальному канону. Там было темнее, чем везде, горели свечки напротив иконы Божьей матери. Я решил помолиться за родителей. Они были живы, но тут было легче за них молиться – место подходящее. Я помолился, но получилось, что не о них, а им. Во всяком случае, очень хорошо получилось их вспомнить. И когда я точно вспомнил их такими, какие они были, меня окончательно отпустило, и весь груз как рукой сняло, и в этот момент я уже не мог вспомнить о Полине. Я как будто вернулся к ним, где мне легко и спокойно. Я стоял оживший и новый и знал, что, когда выйду из церкви, меня будет ждать новая жизнь.

Я посмотрел еще раз на отца Серафима, на гроб и свечи – они тоже выглядели по-новому, словно я только что помирился со всеми, кто стоял в храме, и все, включая покойника, стали моими друзьями. Я не поклонился, а скорее поздоровался с иконой Божьей Матери – с явственным чувством, что на самом деле поздоровался с родителями.

У выхода я положил на поднос два доллара. Перед тем как выйти, встал напротив алтаря, перекрестился и сделал земной поклон. Я не помолился, а пообещал лампадам и иконам, что приду сюда еще, пообещал, как живым людям, с которыми только-только познакомился. Я заключил мир с лампадами и горящими свечами и, уже выходя, не склонил голову по направлению к алтарю, а кивнул ему, кивнул опять-таки новому другу, которого только что приобрел.

Встав на ступеньки, я огляделся и ощутил прилив свободы и поверил, что Нью-Йорк и его улицы – за меня. Я услышал шелест деревьев, которыми был обсажен храм, я был не в городе, а на природе, где все, что видишь, принадлежит тебе и ты часть всего. Я решил идти и идти прочь от Полининой квартиры. Идти и не возвращаться и не останавливаться.

На паперти сидел нищий негр, который всегда приходил в начале и к концу службы. Я не раз видел его в прошлом году. Он тоже ничуть не изменился, разве что стал опрятней – люди в церкви, видимо, за ним приглядывали. Чуть погодя увидел повязку на глазу – раньше ее не было.

Я поздоровался с ним – день только начался, мне хотелось зацепиться за каждую его секунду, я был вовсе не против поболтать с нищим. Он спросил меня, сделал ли я то, о чем он просил в прошлое воскресенье. Я сказал, что не был здесь с прошлого года, и улыбнулся. Негр ответил: странно, – он был уверен, что видел меня здесь неделю назад, и, по-моему, из нас двоих был прав он.

Мы оба щурились от лучей солнца, бьющих сквозь ветки деревьев, я получал от этого радость. Я знал, что с этого воскресного солнечного дня начинается моя жизнь. Он еще не вполне оторвался от утра, но будет длиться вечно. Я знал, что не вернусь ни к Полине, ни к Малику, а просто буду идти и идти.

Нищий спросил меня, знаю ли я, что скоро пост. Я не знал. Он сказал, что если бы мог себе позволить, то обязательно постился бы, но что раньше, когда он мог это делать, когда у него была квартира, он не был православным да и вообще не думал о религии. Вообще ни о чем таком не думал, и, если быть честным, ему за те годы, когда он жил нормальной жизнью, стыдно.

– Все-таки странно, что для того, чтобы приобрести человеческий облик и свое лицо, нужно оказаться на дне.

Потом сказал, что теперь, когда он приобщился к православной вере и хочет поститься, это, как назло, трудно осуществить практически. Я ответил, что то, как он живет, в каком-то смысле само по себе пост. Негр почесал лоб и признался, что не думал в таком ключе, а теперь видит в моих словах кое-что дельное. Я почувствовал себя польщенным и решил, что а ведь правда, в точку сказанул, очень умно, да-да. Мы с ним ворочались на одном месте, и каждый немного кряхтел. А еще оглядывались по сторонам, словно в поисках поддержки, сами не зная какой. И уже не знали, что еще сказать друг другу, но расходиться все равно не хотелось. Я подумал-подумал и сказал, что моя ситуация мне поститься позволяет, но я все равно не пощусь. Нищий ответил, что это тоже своеобразная точка зрения, что и такое бывает. И я опять почувствовал себя польщенным.

– Я постился в детстве, – сказал ему я. – Не ел мяса, яиц и молочных продуктов. Но тяжелее всего было не слушать музыку и не смотреть фильмы. Всякий раз, когда я заходил к друзьям и по телеку шел фильм или мультик, я остро чувствовал себя виноватым. Я даже боялся в этом исповедоваться, в таком страшном грехе. А теперь хожу в клубы и на рейвы и вытворяю там непонятно что. И ничего – живу дальше. То есть чувствую, что неправильно, но страдаю от этого гораздо меньше. Интересно, как меняются времена.

Нищий снова огляделся по сторонам и крякнул так, будто держал на спине тяжеленный мешок, а потом сказал, что бывает и такое. Мне все не хотелось прекращать разговор, я продолжал очень жадно относиться к этой внезапно открывшейся мне новой жизни. Я мечтал не только ценить каждую ее минуту, но и как можно дольше ее проживать, причем со смаком. Наконец все, собрался уходить. В этот момент он ко мне повернулся и сообщил, что у него есть квартира в Бруклине, но он совсем не хочет в нее возвращаться. Я спросил, живет ли в ней кто-нибудь, он ответил, что не знает.

И тут он сказал одну вещь, которая произвела на меня впечатление. Когда я поинтересовался, почему он не хочет там жить, он ответил, что когда десять лет назад у него умерла жена, то он очень расстроился. Так сильно, что ему все расхотелось. А находиться в собственной квартире стало пыткой. Слово «расстроился» меня просто поразило. Если бы он сказал, что после смерти любимой жены у него в душе незаживающая рана или что это трагедия, это на меня подействовало бы куда меньше. Слово «расстроился» касательно смерти любимой жены заставляло по-настоящему щемить сердце.

– Как подумаю о квартире, где мы с ней… – он замолчал, и я увидел его в глазах горечь, что с ним несправедливо обошлись.

Я решил дать ему деньги, полез в карман, но толком ничего не нашел и попросил прощения. Он сказал: ничего страшного, он на меня не в обиде. Он сидел на ступеньках, щурился на солнце; было видно, что он сильно держится за эту церковь. Но даже эти ступеньки ему не принадлежали. Тем не менее они единственное, что у него было.

Я сказал ему «до свидания», спустился на улицу и с силой вдохнул воздух. Церковь была еще совсем близко, с нее шел отсчет моей новой жизни. Я вышел на Вторую улицу и окинул ее взглядом, как хозяин положения. В поле зрения помаячил стоявший неподалеку парень. Еле различимый силуэт безликой толпы – во всяком случае, так я к нему отнесся. Я бы прошел мимо, не обратив на него внимания, если бы он меня не окликнул, чтобы попросить сигарету. Когда я вынимал сигарету из пачки, то увидел, как отчаянно у него дрожат руки. Он поднес задымившуюся сигарету ко рту, и та у него сломалась. Я дал еще одну, ее он тоже сломал. Попросил у меня третью, и я сказал ему: нет.

Он совсем не заметил этого, просто продолжил со мной разговаривать. Один раз даже поднес пустую руку ко рту и сделал вдох. Я не сразу включился в разговор, не сразу въехал в то, что он говорит. Когда наконец начал различать слова, понял, что он мне что-то доказывает насчет татуировок. Что последнее время он на них здорово подсел и татуировки стали для него стилем жизни. Что как набьешь себе одну, уже не остановишься, не успокоишься, пока не покроешь все тело.

– Представляешь, – он впервые посмотрел на меня, – обычно иду в тату-салон, а тут сам решился набить. Посмотри! – Он энергично вздернул рукав.

Это была самая уродливая татуировка, которую я видел. Зеки в советской тюрьме делали более качественные. По-настоящему убогая и не факт, что безопасная. Парень изуродовал себе всю руку. И еще я увидел, что рука сплошь покрыта шрамами – глубокими, уродливыми. Некоторые были совсем свежие. На них было невозможно смотреть.

Стоял солнечный осенний день, а он трясся, зубы громко стучали, будто это Северный полюс. Я спросил, все ли с ним нормально, он небрежно отмахнулся, бросил «да» и продолжил стоять и трястись, смотреть куда-то в сторону и говорить, что татуировки – это прекрасно, и последнее время он все чаще задумывается, не настала ли пора добиться чего-то в жизни. В этот момент в здании напротив хлопнула дверь и оттуда вышел парень в бежевой шляпе, какие носили на курортах в прошлом веке. Человек прошел несколько шагов, остановился и остался стоять на противоположной стороне. Я думал, поглядит и пойдет дальше, но он стоял и разглядывал нас с откровенной недоброжелательностью.

Мой собеседник повторил все сначала: что подсел на татуировки, одну набил себе сам, думает заняться этим серьезно. Его нервозность передалась мне: я заметил, что невольно тоже стал дрожать.

– В моей жизни произошли большие перемены, – снова сунул он мне под нос тату. – Пришло время показать родителям, что я не зря прожил в Нью-Йорке и добился чего-то в жизни. – Нас с ним одновременно передернуло.

В эту минуту парень в шляпе снялся с места и стал переходить улицу размашистыми шагами. Он начал говорить еще до того, как подошел, и я не сразу понял, что говорит он со мной. Подойдя, он приблизил к моему лицу перекошенную физиономию почти вплотную и принялся на меня орать.

Кричал, что я совсем потерял человеческий облик и не берегу ни себя, ни окружающих меня людей. Если надо через кого-нибудь переступить, я это сделаю не задумываясь, потому что когда человек становится на дорогу зла, он опускается и превращается в свинью, и тогда пути назад уже нет.

– Это как всемирный потоп, – объяснял мне парень в панаме. – Люди опустились настолько, что Богу ничего не оставалось, как их потопить. Так и ты – пал ниже некуда и потерял человеческий облик. Чтобы вернуть его, нужно изменить себя; чтобы изменить, нужна сила воли, а ее у тебя нет. Так что единственное, что может положить конец твоему свинскому поведению – это вмешательство высших сил. Всемирный потоп, или чтобы худо-бедно кирпич упал на голову.

– Это до чего надо дойти, – гневно воскликнул пришелец-незнакомец вне себя от возмущения, – чтобы ранним утром рыдать над мультфильмом про Дональда Дака?! А подкидывать Дину в виски ЛСД зачем? И теперь ты стоишь перед Майком и тянешь его за собой! – энергично кивнул он на моего собеседника. – Я тебе говорил, Майки, чтобы ты себя берег и не знался с людьми, которые могут сбить тебя с пути? – повернулся он к татуированному, с ненавистью глянув на меня.

– Ты Кевину для чего сказал, где я живу? – вновь обратился он ко мне. – Он и сейчас у меня! – Панама мотнул головой на дверь, из которой вышел. – Завалился ни свет ни заря, поставил в видик «Девять с половиной недель», смотрит, как Ким Бейсингер и Микки Рурк поливают друг друга медом и украшают сверху клубникой. Развалился на моем диване и целует этого дырявого гомика в губы. С тобой вообще нельзя иметь дело, Джошуа! Знаешь, что про тебя сказал Людвиг? Что с Джошуа иметь дело – это как пытаться найти Бога в публичном доме, а если Джошуа пойдет на дно, считай, сто процентов прихватит и тебя.

Татуированный сказал моему новоявленному врагу, что я не Джошуа. Тот и не почесался. Показал мне на Майка и предупредил, что увидит меня еще раз с ним и узнает, что Майк принялся за старое, – возьмет вот такой нож и сделает вот так, – он провел указательным пальцем себе по горлу. После этого теми же размашистыми шагами двинул в сторону Второй авеню.

Остановился на светофоре – дали зеленый свет, пошел. Прошагал уже полперехода, и тут с него упала шляпа. И валяется на перекрестке. Он к ней подкрался, воровато огляделся, резким движением поднял с земли, нахлобучил и бросился бежать. Мы наблюдали за ним до тех пор, пока фигурка стала уже плохо различима, а он все несся и несся, как будто его засекли с чем-то постыдным или противозаконным.

Мы смотрели на панически удаляющегося моралиста, моего нового знакомого. Я сказал, что дом, из которого он вышел, очень престижный, в нем, наверное, дорого жить, так что странно, что здесь живет тип, как бы это сказать, такого разряда.

– Знаешь кинокомпанию «Полиграм Энтертеймент»? – спросил Майк. – Его родителям принадлежат восемьдесят процентов акций компании, – сообщил без энтузиазма.

Я не заметил, когда мой собеседник вдруг занервничал. Принялся смущенно кивать и извиняться, что занял слишком много моего времени. Он не рассчитывал, что мы будем говорить так долго. Просто хотелось с кем-то перекинуться словцом, а вовсе не использовать. Он стал пятиться назад и все кланялся, принося извинения. Я его заверил, что нисколько он меня не использует, и попросил задержаться, разговор только-только делается интересным. Он замахал руками, у него был очень виноватый вид. Еще раз попросил прощения и чтобы я не принимал это так близко к сердцу, и поплелся в направлении аптауна. Шагов через двадцать еще было видно, как у него дрожат руки.

А я – сперва к Первой авеню. Нищий по-прежнему сидел на паперти. Солнечный поток падал на старые здания, ложился пятнами, как на декорации к фильмам двадцатых годов. Нью-Йорк меня призывал, и мне предстояло по нему идти, пока окончательно не сотрутся гнетущие воспоминания об утре у Полины. Я вышел на Первую авеню и подумал, что она идеально подходит моему плану – идти прочь и не останавливаться. Солнце оставалось еще утренним, и я решил, что остановлюсь в одном из скверов, только когда меня настигнет закат и дома и площадки будут залиты бордово-красным.

Я шел к аптауну. Моя целеустремленность была связана с тем, что там находится Гарлем. Весь путь туда я пройду пешком. Это займет долгое время – может быть, несколько лет. Я приду туда старым, седым, умудренным человеком, сяду на одну из скамеек и останусь на ней навсегда. Практически каждому, на кого натыкался с момента приезда, я говорил о том, что хочу быть в Гарлеме. Я имел в виду что-то абстрактное, скорее всего состояние души, а не реальное место.

Я был в таком состоянии, что воспринимал окружающее более четко, чем обычно. Например, мое внимание привлек шикарный черный парень, он стоял на Первой авеню, мне до него оставалось метров двадцать, он был ближе к заветному Гарлему. Он стоял полуголый, майка заткнута за пояс, это выглядело так, как надо. Кепка была сдвинута набекрень, закрывала левую часть лица и тоже сидела на нем так, как следовало, – не слишком низко и не слишком высоко. Короче, у этого негра все со всем было нормально.

Он занимался тем, что не пропускал ни одной женщины, которая проходила мимо. Каждую из проплывающих мимо красоток встречал взглядом задолго до того, как она поравняется с ним, и не отрывал глаз, пока та не скрывалась из виду. Все понимали, что он стоит так уже давно и что это времяпрепровождение не приносит ему ничего кроме удовольствия. Наверное, он воспринимал город примерно так, как уже начинал его воспринимать я.

Встречая и провожая взглядом девушку, он говорил либо что «это слишком», либо что «он не может в это поверить», либо что «это как раз то, зачем он здесь». Еще он иногда просил Бога благословить проходящую мимо. Этого было для него вполне достаточно – стоять и кивать вслед идущим девушкам. И произносить меткое замечание им вслед. Вот и все, что было ему нужно.

Я остановился неподалеку, закурил и тоже стал смотреть на них. Вернее, наблюдать, как смотрит он. Очень скоро пыльная авеню одарила нас сногсшибательной негритянкой, которая не торопясь шествовала в одном купальнике и на шпильках, а великолепную попку несла, как шлейф. Парень вперил в нее наглый веселый взгляд задолго до непосредственной встречи, а когда она была рядом, сказал, чтобы не проходила мимо ниггера, не каждый день ей может улыбнуться такая удача. Девица ответила, что удача ей улыбается гораздо больше, когда она смотрит на обкаканные пеленки своего ребенка, чем когда слушает дешевые разводки безработного ниггера. Парень сказал, что он ее любит, потом повернулся ко мне и сообщил, что это уже слишком.

Мы немного потоптались на месте, ожидая, что еще нам преподнесут. Очень скоро на наше обозрение была выставлена потрясающая доминиканка в серебряном лифчике и шортиках, тоже на шпильках. У нее были черные как смоль волосы, которые доходили до талии, а шла она очень осторожно, как будто каждый шаг, который делала, был очень дорогой и редкой вещью, – и я был совершенно с ней согласен. Когда парень увидел красавицу, то начал срочно приносить молитвы Всевышнему, умоляя его помиловать, ибо без Божьей помощи ему, неопытному грешнику, точно не выдержать то, что на него свалилось. Она дошагала до нас, парень присвистнул и сказал, что не надо этого делать с ниггером, что она совсем не жалеет ниггера.

– Ты такая красивая, что с тобой даже не хочется заниматься любовью! – улыбнулся он ей, и это на ту минуту был самый ловкий комплимент, который мне довелось слышать в жизни.

Девушка повернулась и поощрительно бросила через плечо, что он знает это не хуже любого другого черномазого с Флэтбуш-авеню, а он на это крикнул ей, что будет сегодня поминать ее бойфренда в своих молитвах перед сном. Он был в отличном настроении и часто поминал Бога. Может, поэтому он и был в приподнятом расположении духа. Ведь говорят, что когда ощущаешь постоянное присутствие Бога рядом, всегда отлично на душе.

Следующей была латинос. Парень спросил, говорит ли она по-английски. Девушка ответила по-испански: «но». Он засмеялся, потому что американцы часто смеются, когда узнают, что кто-то не говорит по-английски, им это кажется таким странным, что даже смешно. Он сказал, что это хорошо, ибо разговоры, он убежден, – единственный минус в общении с женщиной. Потом он сказал, что на ее месте было жестоко приезжать в Нью-Йорк, чтобы выбивать из конкуренции всех нью-йоркских красоток. Эта фраза не понравилась негритянке, которая как раз проходила. Она завопила, что ничего лучшего и нельзя ожидать от никуда не годных ниггеров, которые готовы продать свое черное наследие и негритянские корни ради куска испанской сами знаете чего, и что она сама удивляется, как умудрилась нажить восьмерых детей от таких экземпляров, как тот, что стоит против нее. Парень стал ее успокаивать, называть сестрой и уверять, что в его сердце нет ничего, кроме любви. Она немедленно выпалила, что скорее всего потому, что в сердце никуда не годных ниггеров, как тот, что стоит против нее, нет ничего кроме любви, она и наработала себе восьмерых детей и теперь вертится как белка в колесе. Негр повернулся ко мне, запрокинул голову и залился долгим и шикарным смехом, самозабвенным и заразительным.

Потом сказал, что сегодня хороший день. Я сказал ему, что совершенно с ним согласен. Он спросил, откуда я, и, услышав, что из России, повторил:

– Из России?

«Россия» произнес, как будто это была не та страна, которую я знал как Россию. В его исполнении она прозвучала как заграница, остров в Карибском море. Он что-то обдумывал, потом спросил, холодно ли в России. Я сказал, что бывает холодно. Он еще подумал – видимо, прикидывая, что бы еще спросить, – и спросил, есть ли в России красивые девушки. Я ответил, что есть. Он отнесся к этому неожиданно серьезно и живо. Все время переспрашивал меня, так ли это, не вру ли, и повторял «да ну ладно» и «надо же».