Текст книги "Плохо быть мной"
Автор книги: Михаил Найман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Я посвящал Эстер в самые глубины моей души. В скрываемое ото всех. В то, что воображал перед зеркалом после нашего разговора, когда она сказала, что ей весело. В частности, в самые глубины моей дурости. Доказывал ей, что Тьерри Анри – настоящий поэт футбола и что теперь благодаря одному Зидану можно сказать, что человечество не безликая скользкая масса. Что если отменить всю музыку и оставить лишь «Ву-Танг Клан», то этого будет вполне достаточно. А Майкл Джордан – это вообще…
Вчера ко мне в столовой подошла четырехлетняя Катя, дочка учительницы фонетики. Я уже попрощался с преподавателями, в чьей компании обедал, и направлялся с подносом к мойке сбросить объедки в бак и сунуть в окошко тарелки.
– Миша, ты странный, – сказала Катя.
– Странный?
Педагоги, слышавшие разговор, навострили уши.
– Весь какой-то обкусанный.
На следующий день в школьной газете появилась заметка «Какая муха укусила Мишу?».
Я очень боялся разочаровать Эстер. Потому выдавал многие подвиги друзей за свои. Один раз использовал эпизод из фильма, который когда-то видел. Про Эстер можно было сказать с уверенностью: счастливый человек. Веселая у нее была жизнь или несчастная, сама она была счастливой.
Для меня началась пора, которой я до того не переживал ни разу. Эстер три раза в неделю подрабатывала в магазине натуральных продуктов. Три раза в неделю я находил у себя в комнате корзину фруктов. В ней неизменно лежало письмо с подробным объяснением, почему она со мной. Я узнал о себе много нового. По письмам выходило, что я нечто среднее между сверхчеловеком, святым и любовником-сказкой.
Наш день складывался удобно. Мы должны были вставать в семь утра. Вставала она одна. Я должен был вставать тогда же, чтобы идти работать, но оставался в постели. Я лежал и сквозь полуоткрытые глаза смотрел, как она одевается, и недоумевал, почему это обнаженное тело, настолько походившее на отретушированную фотографию глянцевого журнала, что в его реальность нельзя поверить, всю ночь находилось подле меня. Затем я засыпал и просыпался только в половине первого, когда она будила меня, чтобы идти на ланч. Мы приходили под конец ланча, набирали еды и смотрели, как каждый из нас справляется с ней.
Сегодня утром, перед тем как пойти на занятия, она сказала мне:
– Пока, Мишенька. Вернусь в двенадцать и разбужу тебя. Это одна из любимых минут в моем дне – идти и думать о том, что ты еще спишь в нашей комнате. Сегодня рэгги-фестиваль! Знаешь, ты мне очень нравишься. Иди сюда.
Мы поехали на рэгги-фестиваль. Мы даже подкинули туда полуголого загорелого вермонтца с короткими дредами. Когда машина остановилась на светофоре, он влез к нам, не спрашивая разрешения. Эстер, увидев пополнение, расхохоталась.
– Послушайте, вы когда отсюда уезжаете? – забубнил парень. – Если после фестиваля отвезете меня в Берри, я дам вам столько грибов, что вам понадобится неделя, чтобы прийти в себя. Хороший ход у твоей тачки, – подался он вперед. – Едет, словно скользит по раздавленным дыням…
Мы въехали в живописный городок. Крашеные домики – синий, зеленый, салатный. Напоминает фильм Тима Бёртона. То же уютное чувство. Малый на заднем сиденье блаженно улыбался и послал открывавшейся панораме воздушный поцелуй. Он сообщил, что чувствует себя, как будто попивает молочный коктейль. Подъехав, мы увидели надпись «парковка» и вереницу машин, сворачивающих к месту. Парковкой была поляна на холме. Там от нас жестко потребовали десять долларов. Пропуск одновременно был и входным билетом на фестиваль. Пассажир заднего сидения, на которого, видимо, удручающе подействовало слово «деньги», заорал: «Выпустите меня! Что вы меня тут задерживаете?», вылез из машины и, возмущенно расталкивая парковщиков, исчез в толпе.
Мы сели на траву сбоку от сцены. Рядом лежал на спине парень. Около него сидели еще один его возраста и пожилой мужчина с седой кудрявой шевелюрой. Парень лежал никак нельзя сказать что смирно. Каждые полминуты он отрывал тело от земли и принимал сидячее положение. Какое-то время сидел, тяжело дыша, потом снова ложился на спину. Через пять минут его поведение нас заинтересовало.
– Имею внетелесный опыт, – беспомощно улыбнулся он нам. – Душа все время покидает тело. Приходится то и дело садиться, чтобы ее поймать.
– ЛСД, – пренебрежительно пробасил второй, по правую руку от него.
– Я похож на сову? – посмотрел на Эстер тот, что ловил Душу.
– Похож, – коротко ответила она.
– Поосторожнее с шутками, – посоветовал другой. – Пит и так нервничает.
– Да я сам сейчас жалею, что внедрил в себя эту гадость, – признался Пит. – Лучше было напиться. Как думаешь, какие вещи можно познать, если напьешься? – повернулся он к Эстер.
– В общем-то, никакие. Все, что нужно познать, – это чтобы тебе был двадцать один год и тебе продали спиртное.
– К этому наркотику отношение неправильное, – произнес пожилой с шевелюрой. – Раньше бытовало мнение, что он может изменить ход человеческой истории. Я все еще верю в это. Человеческий мозг работает на сорок процентов. ЛСД включает другие его части. Человек сознательно заточил себя в темницу. Выстроил вокруг себя стены. Они ему нужны, чтобы отскакивать от них.
Мужчина смотрел на нас и улыбался. Он невольно располагал к себе.
– Меня зовут Миша, – протянул я ему руку.
Вместо рукопожатия он протянул мне косяк. Сам тут же принялся мастерить новый. Пальцы работали удивительно ловко. Я протянул марихуану Эстер. И вот она курит, смотрит на холмы, за которыми уже почти село солнце.
– Детей загоняют в школы, в душные комнаты, в узкие стены, под низкие потолки, против них висит квадратная доска, – в пространство, не для нас говорит наш новый знакомый. – Так же, как классные комнаты загнаны в геометрические фигуры, детские умы кромсают катетами и гипотенузами. Вспомните, как вы ехали сюда. Живописное путешествие, не правда ли? Но его описание сводится к номерам дорог и номерам въездов и выездов с них. Разве этого достаточно, чтобы рассказать, как вы доехали до рэгги-фестиваля?
– Устала от того, что тупость и жестокость восклицают тебе: «Здравствуй, вот и мы!» вместо напутствия, – сонно, с затуманенными глазами говорит Эстер. – Это я только что придумала, – гордо поворачивается она ко мне.
– Простите, как вас зовут? – спрашиваю я седого. – Я Миша. – Этот человек меня заинтересовал.
– За всю историю все, что делала цивилизация, – это суживала представления о мире, начиная с мифов и кончая западной философией, – не слушает он меня. – Формы и правила автоматически заковывают нас в кандалы. Так устроен наш ум: если ты видишь вещь, автоматически надо ее объяснить. Это так по-рабски! Не надо объяснять, надо просто воспринимать…
– Тупость и жестокость восклицают тебе: «Здравствуй, вот и мы!» вместо напутствия. Классно, правда? – Эстер кладет мне голову на плечо. – Даже не ожидала от себя. Если думаешь, что когда-нибудь смогу придумать что-то лучше этого, то ошибаешься. Даже немного жалко, что выдала такой шедевр. – Ей не интересен этот внезапно оказавшийся рядом с нами человек.
– Что вы думаете, когда видите этот лес? – спрашивает он. – Разве вы видите каждое дерево? Нет. Вы даже не видите зелень. Вы видите прохладу. Вы видите свежесть, влажность. Разве вам надо знать, что то, что вы видите, состоит из деревьев, а деревья состоят из древесины, а древесину можно использовать для топки или строительства домов? Разве вам нужно это знать, когда вы смотрите на лес? Просто смотрите на него, пока он не сольется с небом, а весь мир превратится в темную яму. Выключите ваш мозг – тогда он включится сам. Но включится по-другому.
– Простите, как ваше имя? – спрашиваю я уже в который раз. – Милый человек, правда? – шепчу на ухо Эстер.
– Устала от ехидных замечаний и лицемерных улыбок, устала совершать столько грехов и постоянных ошибок, – говорит она. – Что такое? Никогда в жизни ничего не сочиняла, а вдруг… – она с удивлением рассматривает остатки косяка между пальцами.
– Меня зовут Джим, – говорит наш новый знакомый.
Довольно долго мы сидим, не произнося не слова. Со сцены доносятся звуки песни. «Объединяйся, Африка! Потому что я покидаю Вавилон навсегда!» – самозабвенно заливается белый вермонтский растаман. Эстер гладит мою руку.
– В Вермонте много таких? – тихо спрашиваю я ее, с уважением скашивая глаза на пожилого.
– Сплошь и рядом, – небрежно отмахивается она.
Я удивляюсь тогда, что она нашла во мне.
– Вы работаете? – спрашиваю у него.
– Профессором в университете рядом с городком Плейнфилд.
– Это же совсем рядом со мной! – вспоминает Эстер. – Я чуть туда не поступила! Дура, что не поступила.
– Чем вы там занимаетесь?
– Всеохватывающий, неконтролируемый поток мысли… – пространно ответил Джим. – Представьте на секунду, что состояние на ЛСД – это то, что мы называем реальностью…
– Можно сойти с ума.
Джим извлек из-под рубашки две банки пива и дал одну мне.
– Нам с тобой, Миша. За то, что, сами того не зная, своими действиями мы поддерживаем ход этой жизни, заставляя ее шестеренки вращаться. Грустно, правда? – весело отхлебнул он из банки.
– Пойдем, – бросила Эстер, окинув нас сонным взглядом.
Мы шли по подвесному деревянному мосту через реку и отхлебывали пиво, подаренное Джимом.
– Устала от того, что в этом мире все устроено так, что подмена значений будет счастья залогом. Устала от того, что человек – наглядное доказательство того, что он единственная вещь, которая не была создана Богом, – продекламировала Эстер. – А я поэт! – хитро взглянула она на меня.
– Для нас честь представить вам наших братьев из Африки, группу «Послы нелегального государства», – обращается со сцены длинноволосый раста к собравшимся. – Братья из «Нелегального государства» годами вдохновляли миллионы людей по всему миру, и мы уверены, что они будут делать то же самое и с грядущими поколениями.
Грянувшая музыка «Послов» снизошла на меня, как просветление – акустическое извержение, продолжившее жить в центре моей грудной клетки независимой жизнью. «Темно-коричневый оттенок моей кожи добавляет больше цвета моим слезам. Стук моих пустых костей укачивает мне душу. Все потому, что я чернокожий… Пусть кто-нибудь скажет, что делать?» Плач саксофона забрался под кожу, щекочет нервы. Я посмотрел на Эстер, поцеловал и повел к источнику.
– Честно говоря, мне немного надоел этот Джим, – сказала она. – Хорошо, что он от нас отстал.
У источника околачивались художники. Один писал картину, другой лепил скульптуру из глины. Кончилось тем, что они упросили Эстер быть им моделью и разукрасили ей грудь и руки абстрактными узорами. В таком виде мы спустились вниз к базару недалеко от главной сцены. Я купил Эстер дешевое ожерелье, она его тут же надела.
А потом я потерял ее. И сразу все опостылело – фестиваль, горы, музыка, все. Я оглядывал место, вмиг ставшее чужим, и хотел вернуться домой. Я знал, что у меня нет дома, от этого было совсем тошно. Я бродил среди лотков и чувствовал себя хуже любого бездомного. Я знал, что если я присяду, то уже не встану никогда. Я был похож на тень.
Я обошел почти всю территорию фестиваля. Уже не чувствовал под собой ног. Наступила ночь, холодная и сырая. Я стоял посреди поля в одной майке и дрожал.
Навстречу шли люди. Один из них остановился и поздоровался. Крепкий парень в холщовой клетчатой рубашке, какие носит половина вермонтцев из тех, кто попроще. Она была теплая, ему в ней было жарко. Я подумал, что он ее носит и зимой, – вид у нее был несвежий. Он стал искать момента, чтобы встретиться со мной взглядом, и когда я посмотрел на него, подошел, чтобы завести разговор.
– Хочешь сигарету? – Он неловко, как бы заставляя себя, потянулся к пачке.
Дал сигарету, поднес зажигалку, закурил сам. Я оказался в ситуации, которую он навязал мне.
– Спасибо, – сказал я. – Я как раз подумал… – Я оборвал себя на полуслове и затянулся.
Парень стоял и задумчиво глядел по сторонам. Так, будто вся ночь была в его распоряжении, будто время остановилось. Но я ему не верил. Он и на звезды глядел принужденно.
– Тоже гуляешь? – вяло спросил он. Подчеркнул это слово – «гуляешь». Как будто этим специально надо было заниматься. – Я люблю это дело – гулять, – напряженно пробормотал он. – Вот и сейчас…
Было видно, что он врет. Гулял этот человек, как зверь в клетке, который ходит из угла в угол и мечтает о свободе и джунглях.
– Вообще-то я против курения, – тихо сказал он. – Попробовал, думал, ерунда, небось не привыкну. А теперь гляжу – скоро год, как курю. В голову не приходило, что начну заниматься этим делом, – виновато признался он.
Ему было некомфортно с его одиночеством. Как сладкоежке, которому объявили, что у него диабет и теперь ему надо всю жизнь сидеть на диете.
– Сигареты – это вредно. Уровень никотина в крови повышается. И вообще, чего хорошего в привычке? В любой. У меня дыхание сейчас никуда не годится. – Он как будто хотел этим сказать что-то другое. Даже поперхнулся – до того ему это было важно.
Потом оттянул майку, которая была у него под рубашкой.
– Чистый хлопок, – сказал он с непонятной значительностью. – Джинсы «Кэлвин Клайн», высшего качества. Так и написано: «высшего качества». Всегда покупаю только то, что высшего качества. – Он как будто демонстрировал, что хочет выразить нечто помимо того, что говорит. – Высшего качества, – тихо повторил он.
У меня кончилась сигарета, он тут же предложил другую. Я отказался. Парень взял себе новую, прикурил от старой, старую бросил на землю и растоптал. Он не знал, что делать, потому столько и курил. Быть может, это было единственное, что он знал.
– Раньше у меня был режим. Пробежки и так далее. Видишь холм, – он показал на холм, который почти слился с черным небом. – Раньше я на него мог бегом до самого верха и вниз три раза подряд.
Он улыбнулся, и я увидел, что впервые его взгляд – его собственный, принадлежащий, присущий ему. Он смотрел на холм как на то, чем холм был для него: средство для достижения спортивных целей, а не часть вермонтской природы.
– Здорово, – сказал я на редкость неубедительно.
– Видишь? – он задрал рубашку и обнажил бицепс. – Двадцать девять в диаметре. Раньше было тридцать два. И пресс у меня был немыслимый, сплошные квадратики. Раньше по десять часов пропадал в тренажерном зале. Сидел на диете. Сейчас жру всякую дрянь. Да еще и курю. Посмотри, какое у меня брюхо! Начал пить. Два раза неделю напиваюсь пьяным. Ребята возвращаются из бара домой к женам, а я один ночь напролет стакан за стаканом… Кстати, не хочешь пойти в бар, выпить? А то все, с кем я приехал, разошлись.
– Спасибо. Мне надо идти.
– Девушка, что ли?
– Нет. Не девушка. Просто… – я невыразительно пожал плечами.
– Жалко. А то бы посидели, выпили. Все равно не засну до семи утра. Да последнее время считай что не сплю… – Он перебил себя: – Да нет, у меня все сейчас нормально.
Он сказал это так, будто именно к этому подводил все время разговор.
– Дела идут хорошо, очень, – повторил он. – Отменно.
– Серьезно?
– Просто отлично. Мне Бобби Ленокс предложил работу у себя в гараже. Десять баксов в час – неплохо, правда? Всем семь семьдесят пять, а мне десять. Дела последнее время, я бы сказал, пошли в гору. – Фраза прозвучала не вполне внушительно.
– Это хорошо, – ответил я на начало его речи. – Отлично, когда дела начинают складываться.
– Именно, – согласился он.
Я молчал. Хотелось посочувствовать, но странно было жалеть человека за то, что его дела идут в гору.
– Я ведь мог на местные бои поехать в Бостон! – внезапно повысил он голос.
– Правда? – у меня было чувство, что от меня что-то зависит и я обязан ему отвечать.
– Местные боксерские бои в Бостоне. Восьмого мая тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года там был менеджер, который знал Дона Кинга. Приглядывался к новым лицам. У меня в тот день был шанс выйти в профессионалы.
Я понял, что то, что он говорит, для него невероятно важно. Он смотрел в сторону, будто меня не было. Сеанс у психолога, где пациенту необходимо выговориться, и все.
– Мне и тренер по боксу говорил, что у меня есть шанс выйти в профессионалы. Первый боксер-профессионал из Вермонта – я про себя думал! Ребята все по девушкам или покуривали травку, а я все свободное время боксировал в спортзале. А по ночам бегал. Потом квалификация на местные боксерские бои в Бостоне. Восьмого мая тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Там был менеджер, который знал Дона Кинга.
Он замолчал. Я знал, что больше он ничего не скажет. Не осталось сил. Но нет!
– А седьмого мая Тони Адамсон уговорил меня пойти с ним в бар, – заговорил он совсем другим тоном. И мертвым голосом. – Ну и произошла эта история. Откуда мне было знать, что паренек ударится затылком о раковину? В жизни бы не пошел в туалет разбираться с ним.
Он смотрел на меня. От меня зависело дать ему ответ на вопрос, который мучит его с седьмого мая тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года по сей день. Я ему не ответил.
– Три года я в это не верил. Когда полиция явилась в бар, я все еще думал, что парнишка лежит на полу без чувств, что-то в этом роде. Я на тренировках бил всегда без злобы. Откуда мне знать, что этот парнишка ударится затылком о раковину? Я только тогда понял, что убил его, когда мой сосед по камере умер от гепатита. Когда его тело унесли из камеры и я остался один, тогда понял.
Мы молчали. Что бы я ему сейчас ни сказал, все было бы неправильно.
– Вышел два года назад. Все как-то сложилось. Не так, как предполагал… А он предлагает мне десять баксов! Десять поганых зеленых, чтобы я в его вшивом гараже… Железный Сэм, боксер-профессионал из Вермонта, родины зеленых холмов, как звучит?.. С людьми как-то неинтересно, – сказал он тихим голосом.
– В смысле?
– Не интересно. На разных языках. Всё уже не так. – Он хотел что-то прибавить, но не стал. Носком туфли он пинал булыжник. – Всё как-то… – повторил он.
– Я понял, – сказал я. – Действительно понял. – Я огляделся по сторонам и вздохнул.
– Пошел я, – кивнул мне парень. – До свидания.
– Спасибо, – сказал я ему вслед.
– За что?
– Не знаю. Спасибо, и все.
То, что произошло, виделось мне тщательно продуманной, законченной музыкальной пьесой. Это была часть жизни, которой я жил, и потому, несмотря на всю трагичность, она показалась мне замечательной, и я был благодарен за это парню.
Я посмотрел вверх. Хотелось увидеть лукавую усмешку и ямочки.
Я блуждал по палаточному городку. Палатки были одинаковыми. Все спали. Я открыл первую попавшуюся, залез в нее и тут же забылся. Среди ночи меня разбудил крик. Парень и девушка натянули на себя спальные мешки и смотрели на меня с ужасом. Я попробовал их успокоить. Начал объяснять, но посередине речи со стоном лег на землю и накрыл голову руками. Вскоре я услышал, как они смеются в своих спальных мешках.
Наутро я пошел искать Эстер. Я поднялся по холму и сразу увидел ее. Она сидела в окружении парней из ее городка и смотрела на меня уверенными счастливыми глазами. Ее состояние передалось мне. Я уселся рядом. Солнце, птицы, вид на холмы – все это было теперь для меня.
– Где ты провела ночь? – спросил я.
– Под одним тентом с парнями, – кивнула она в сторону знакомых. – Куда ты пропал? Полночи тебя искала.
– Эстер рассказывала, как ты любишь рэп, – влез в разговор один из ребят.
– А стихи она вам не читала? – спросил я. – Она ведь поэт.
– Легко перепутать мой рэп с молитвой / Твой же, напрочь пропитан обманом / Ты какой на хер гангстер? / Ты в ванной порезался бритвой / И решил, что ты «лицо со шрамом», – прочитала Эстер.
– По-моему, тебе лучше бросить сочинять стихи, – предложил я.
– Я тоже так думаю, – согласилась Эстер. – Лучше учиться на врача дальше и не высовываться.
Мы пошли к машине. Солнце светило вовсю, и нам предстоял еще один день вместе.
* * *
Ко мне прекрасно относится как младшее, так и старшее поколение Русской школы.
Младшее поколение хорошо относится ко мне, потому что я:
– принял наркоты достаточно, чтобы испортить свою жизнь до конца дней;
– бывал задержан копами чаще любого другого ученика Русской школы;
– во избежание армии путешествую по свету какой уже год и живу практически без крова над головой;
– склонен умалчивать о своих прошлых похождениях;
– утверждаю, что один раз в жизни курил крэк с настоящими ямайскими гангстерами;
– имел романтическую близость с девушкой, которая стоит на том, что встречалась с Китом из «Prodigy» еще до основания группы;
– утверждаю, что счастливейший момент в моей жизни был, когда нью-йоркский полицейский обозвал меня грязным ниггером;
– имел четыре внетелесных опыта.
Все эти пункты не имели бы ценности и веса без наличия у меня романа с Эстер Ричардсон.
Взрослое поколение Русской школы хорошо ко мне относится, потому что я:
– вырос в интеллигентной среде, что невольно сказывается на моем душевном складе, несмотря на всю мою безалаберность. Могу соответствовать общему уровню, иногда вставляю в разговор имена поэтов и писателей;
– не был пионером;
– во избежание армии путешествую по свету и какой уже год живу практически без крова над головой;
– вместе с православной частью учителей Русской школы езжу в церковь, где иногда исповедуюсь и причащаюсь;
– дружу с детьми преподавателей;
– расположен практически ко всем в Русской школе.
Все эти пункты не имели бы ценности и веса без наличия у меня романа с Эстер Ричардсон.
* * *
Я, Эстер и все остальные члены Русской школы идем в актовый зал. Сегодня капустник. Я и Эстер садимся в центре зала. Эстер держит меня за руку. Еще до того, как открылся занавес, раздаются смешки. Люди здесь расположены веселиться.
Занавес наконец поднимается. Появляется мой дружок Фима. Выходит на середину подмостков и обращается к аудитории:
– Совсем не хочется идти на занятия.
Одобрительный хохоток из зала. В Русской школе очень благодарная публика. Это же капустник, принято смеяться.
– Вот только что делать? – продолжает Фима. – И на уроке скучно, и одному скучно. О! – радостно всплескивает он руками. – Вон идет Миша Найман – лучший человек, с которым можно скоротать время, пока прогуливаешь уроки!
Под истерический гогот и бешеные аплодисменты на сцену вываливается студент с черными кистями от швабры на голове. Он идет шаркающей походкой, сгибаясь под тяжестью неизвестно чего, и вот-вот рухнет от изнеможения.
– Здорово, Найман! – заговорщически говорит Фима в зал.
Под гогот и овации студент с черными кистями начинает гнусавить что-то нечленораздельное, сопровождая это жестами, сильно напоминающими жесты рэпера. На сцену выбегает девушка с черными волосами до попы и с горой тряпок, подоткнутых под майку, изображающих непомерную грудь. Публика в экстазе, девушка начинает бегать вокруг студента с черными кистями и кричать: «Мишенька! О, Мишенька!».
В зале расстроенная Эстер сжимает мне руку:
– Я что, правда такая?
Актер с черными кистями не дает мне ответить, потому что с ним чуть не случается припадок. С помощью Фимы он покидает сцену. Девушка еще какое-то время бегает кругами по сцене и тоже удаляется.
Пока за кулисами актеры готовятся к новому номеру, на сцене появляется Карен – девушка, с которой я должен был работать это лето. Для убедительности Карен держит под мышкой папку. Растерянно оглядываясь, обходит сцену. Так же растерянно останавливается перед залом и задает вопрос: «Вы не видели Мишу Наймана?». Взрыв дикого хохота. Громче всех смеются те, кто знает, что в офисе, где работала Карен, я появился от силы два раза за лето. Все довольны. Капустник более чем оправдывает ожидания.
В следующей сцене Фима с важным видом стоит напротив группы студентов. Он играет режиссера Петра Григорьевича Королева, который специально был приглашен из Москвы ставить со студентами спектакль на русском. Рядом с «Королевым» стоит парень с черными кистями на голове. Его функция – переводить. Он стоит нетвердо и смотрит куда-то наверх. Королев, он же Фима, дает по-русски подробнейшие инструкции по поводу предстоящего спектакля. По мере объяснения он впадает в транс, присущий человеку искусства. Наконец поворачивается к студенту с черными кистями и с сияющей улыбкой говорит:
– Переводи, Миша.
Студент смотрит на прожектор под потолком, переводит мутный взгляд на зал и говорит по-английски:
– Королев… это… говорит, чтоб вы все завтра тут были…
Реальная сцена с моим участием произошла в Фимином присутствии и, стало быть, произвела на него впечатление, раз он решил воспроизвести ее на капустнике. Хохот.
В перерыве опять появляется девушка, с которой я должен работать, и под одобрительные смешки опять спрашивает, не видел ли кто Мишу Наймана.
Фима с приклеенной ватной бородой, изображающий Трофимова, объявляет славянский фестиваль открытым. Он машет рукой, занавес открывается. На сцене студенты в русских народных костюмах. Перед ними все тот же парень с черными кистями лежит на спине. На нем сидит девушка с черными волосами до попы и грудой тряпок под майкой и самозабвенно кричит: «Да, Мишенька! О, да!». Эта сценка находит наиболее теплый отклик среди молодой части публики.
Ну хоть кто-нибудь видел Мишу Наймана!!! Опять этот парень. Он закуривает сигарету от газовой конфорки, над которой висит табличка «запрещено». Это конфорка в кафе, студенты делали там домашнее задание, ею действительно было запрещено пользоваться. Парень уходит, забыв ее выключить, огонь перекидывается на надпись «Русская школа». Русская школа горит! Под неистовые рукоплескания бегают, изображая панику, все участники капустника. Когда надпись сгорает, все падают замертво. Минута молчания. На сцене лишь распростертые тела участников капустника.
Свет. Появляется девушка с папкой под мышкой. Шагая прямо по несчастным, она растерянно спрашивает, не видел ли кто Мишу Наймана. Бурные овации. Капустник окончен.
Я шел домой и старался как можно спокойнее думать о своем странном двусмысленном триумфе. Я увидел приближающуюся фигуру. Это был Трофимов. Я ждал встречи, виновато поглядывая в его сторону. Он уже прошел было мимо, но остановился и шагнул ко мне. Я сказал неуверенно «Здравствуйте».
– Ну что, Миша, – приветливо проговорил он. – Даже когда Александр Исаич приезжал в школу, не думаю, чтобы здесь состоялось предприятие, полностью посвященное ему. Поздравляю. – Он пожал мне руку.
Русская школа кончилась.
* * *
Мы с Эстер жили в одном из летних домов ее бабушки и дедушки. Просторный двухэтажный дом на берегу озера в лесу.
Эстер показала мне свой Вермонт – дикий, завороженный, углубленный в себя. Иногда мы выезжали в деревню. Она постоянно махала из машины людям, которых, я был убежден, здесь не существовало. Я с преувеличенным энтузиазмом повторял за ней этот жест, и Эстер хохотала.
Какой цвет можно связать с Вермонтом? Покажешься сумасшедшим, если не скажешь «зеленый». Какой еще, если, куда ни глянешь – леса, холмы и луга? Еще немного желтого из-за кукурузных полей.
Наша жизнь? Поездки на водопады, вечера в местных кафе, любовь на лугах, полях, опушках. Когда я расчесывал ей волосы, она говорила, что мне надо все бросать и становиться парикмахером, потому что в этом деле я лучший из лучших. Не нужен был Ницше, чтобы стать сверхчеловеком, нужна была Эстер.
– Хочу быть грузовиком моего отца, – сказала она однажды. – Только чтобы вместо радиатора у меня был огромный зубастый рот, и я бы мчала и съедала все, что попадается на пути. Надо двигаться и куда-то ехать. Нам надо срочно уезжать отсюда, Миша!
Я понял, что она не шутит, говоря, что нам стоит распрощаться с этим местом.
– Это путешествие… – задумалась Эстер. – Всю жизнь я старалась собрать головоломку. Я мучилась, подбирала ненужные куски, и у меня болела душа. Наконец сложила, и в центре ее оказался ты. Моя жизнь наконец началась. Потому что я встретила тебя. Как ты смотришь на то, чтобы отправиться в Калифорнию этим летом?
Мы пошли на вечеринку по случаю нашего отъезда. Это было «кукурузное пати». Не алкогольное. Не было и марихуаны. При свете одиноко горевшего костра кукуруза, лежащая на пластиковых тарелках, светилась, как золотые слитки.
Все подходили и здоровались со мной. Это был мой первый выход в свет. Людям я был представлен исключительно как новый молодой человек Эстер. Кто я такой, никого не интересовало. Рассматривали меня больше как статую или картину. Жали руку, задавали вопросы, отпускали легкие остроты. Было впечатление, что такая процедура происходит не впервые. Мне это было скорее по душе.
Сидели вокруг костра, на пустыре недалеко от магазина – бревенчатого сарая размером с городской супермаркет. Прямо за ним находились оранжереи, от них начинались убегающие вдаль поля, которых сейчас не было видно. Этих магазинов была сеть, и принадлежали они вместе с полями Бьюэлу.
Это был выгодный бизнес. Нанимал он в основном нелегальных эмигрантов с Ямайки, оплачивал им перелет, поселял в бараках и платил не больше четырех с половиной долларов в час. Приехал он сюда сразу после освобождения из тюрьмы, где отбывал срок за убийство, женился на учительнице начальных классов, родил детей и организовал бизнес. Сейчас почти миллионер.
Он сидел недалеко от костра рядом с женой. Языки пламени плясали на его лице – отсветы аутодафе на лице инквизитора. К огню подсел Корки, взял гитару, на которой не хватало двух-трех струн, и завыл. Или, если угодно, заскрипел, как ржавая дверь. Корки утверждал, что поет песни индейского племени, откуда он родом. Он бросал вокруг грозные взгляды, готовый наказать каждого, кто выскажет неудовольствие.
Так он смотрел на всех, кроме Бьюэла. Корки приходился ему приемным сыном. Почти сорок лет назад Бьюэл нашел новорожденного Корки у дверей своего дома. Бьюэл принял ребенка и поселил в сарае неподалеку. Он заставил его работать с раннего возраста, и работать много. Это, пожалуй, и спасло Корки. Его умение трудиться и невероятная работоспособность – единственная связь Корки с цивилизацией. В остальном он дитя природы. Быть может, он не врал, когда говорил, что он индеец, с его черными волосами и бронзовым оттенком кожи.
Не удивительно, что сейчас он завывал песни Шенандоанской долины. Он так их и называл – «песни моих предков». Пел он их на абсолютно никому не понятном режущем слух языке, словно издеваясь над слушателями. Закрадывалось подозрение, что сам же Корки выдумал эти несуществующие звуки. Уйти было невозможно, поскольку тебя мог покарать его гнев. Приходилось сидеть смирно.
По обе стороны от Корки сидели две старые тетки и пожирали его глазами. Во тьме они чем-то походили на индианок. Единственные благодарные слушательницы. Негры с Ямайки расположились на земле, понурив головы. Мысленно они находились не с нами. Они были на островах.