Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Следующий вопрос был, говорю ли я по-русски. Узнав, что говорю, он сказал, что тоже говорит по-русски. Я попросил что-нибудь сказать, и он произнес какие-то слова, которые я слышал впервые. Звучавшие примерно как «црни мачор». Я сказал, что по-моему это сербский. Он на это – чтобы я кончал придуриваться: это самый что ни на есть русский, и, может быть, я его обманываю, что я русский. Я спросил, что эти слова значат, он сказал, что «черный кот» и что он удивляется, что я не знаю таких известных слов на родном языке. А он их откуда знает? У него была девушка, которая называла его «црни мачор» всякий раз, когда оставляла следы ногтей у него на спине. Была ли она русская? Да, из Аргентины.

Он попросил подойти поближе, потому что хочет что-то у меня узнать, и сам нагнулся ко мне.

– Как ты думаешь, – спросил он шепотом, – а русские девушки любят черных мужчин?

Я сказал, что в России была мода на иностранцев в начале перестройки и что я знаю девушек у себя во дворе, которые спали с парнями, потому что те были американцы. Когда он это услышал, то страшно заволновался и несколько раз ожидаемо произнес «шит», трижды поклялся, что это действительно слишком, попросил Бога благословить всех девушек из России и изругал себя – о чем он раньше думал, проводя первые двадцать девять лет жизни в этой узколобой стране.

– Ну все, – сказал он, – я поехал! – и сделал несколько шагов в направлении аптауна.

Но тут же вернулся спросить, как меня зовут. Имя Миша ему понравилось. Больше всего то, что иностранное, не американское, но главное, что для его уха оно не было именем белого.

– Значит, ты говоришь, Миша, что если бы я поехал в Россию и подошел к русской красотке и сказал бы ей: привет, меня зовут Эшмаил, я из Америки, – у меня бы получилось провести с ней ночь?

Я сказал, что то, что он из Америки, вряд ли ему повредило бы.

В этот момент мимо нас проходил здоровый чернокожий малый в растафарианской шапке, который кивнул моему собеседнику и назвал его по имени. Правда, совсем не Эшмаилом, а другим.

– Эй, Джабар! – крикнул ему Эшмаил. – Это Миша из России! Он говорит, что в России много красивых девушек!

Джабар никак на это не отреагировал – ни на русских красавиц, ни на меня. Он подошел и заговорил с Эшмаилом, на меня даже не посмотрел.

– Миша говорит, – настаивал Эшмаил, – что если подойти к красивой девушке в России и сказать ей, что ты американец, она согласится провести с тобой пылкую ночь любви.

– Да? – сказал негр в растафарианской шапке и впервые повернул ко мне лицо.

Они оба стали меня рассматривать, как будто то, что в России много красивых девушек и некоторые из них готовы спать с американцами, напрямую связано со мной и от этой связи зависит.

– Как тебе Америка, Миша? – спросил Джабар. – Нравится?

Я ответил, что вообще да, не ожидал, что так будет, ну что будет нормально, но если бы жить в Гарлеме, было бы еще лучше. Они стали смеяться как сумасшедшие. Смеялись и смеялись и не могли перестать, так что и объяснить мне не могли, что здесь смешного. Иногда на секунду останавливались, потом встречались взглядом и давай смеяться снова, и как только один произносил «Гарлем», парочка принималась ржать с удвоенной силой.

– Как тебе в Америке, Миша? – снова спросил меня Эшмаил, когда ушел Джабар, – как будто задавал этот вопрос в первый раз и как будто я на него только что не отвечал.

Я сказал, что я здесь скорее всего пробуду, пока не кончится мой призывной возраст, то есть минимум семь лет, и что дела у меня идут неважно, потому что мой друг не хочет, чтобы я у него жил, и я не очень знаю, что со всем этим делать.

Он слушал внимательно, потом серьезно спросил:

– Может, тебе стоит подумать над тем, чтобы продавать наркотики?

Я сказал, что подумаю, и пошел дальше. Я не хотел ничего пропускать на пути, в прямом смысле слова ничего. Следующее место, куда мне по моему плану нужно было зайти, оказалось магазином видеофильмов. На нем было написано «Магазин Дойла». Такой неказистый, но при этом имеющий одну из лучших коллекций фильмов в мире, практически все фильмы на свете. Не удивительно, если сюда зайдет Вуди Аллен подыскать что нужно. Или Филипп Рот. Лавка, более типичная для Гринвич Вилледж.

Я распахнул дверь, услышал звон маленького колокольчика, поздоровался с продавцом. Он спросил, как идут дела, я ответил, что отлично; на данную минуту это была чистая правда. Я спросил, есть ли у них фильм «Осень, которая не наступила». Мне хотелось посмотреть, как выглядит этот самый Полинин Патрик. Продавец о фильме не слышал, полез в компьютер и сказал, на какой полке нужно искать. Я спросил, его ли имя Дойл, он ответил, что он Джеймс, Дойл сейчас на конференции.

Нужный фильм был там, где указал продавец, на обложке молодой человек на фоне света, бившего из открытой двери в темную залу, наверху сообщалось, что это режиссерский дебют некоего Шона Малькольма. На обратной стороне кассеты – фотографии снятых в нем актеров, в том числе Патрика. Было написано, что Патрик отлично сыграл в этом фильме. «Незабываемое исполнение Патрика Демпси», – вот что было написано. «Пронзающая насквозь роль Патрика Демпси заденет вас до глубины души», что-то в этом роде. Еще – что фильм выиграл приз на Британском фестивале независимого кино и на фестивале в Эдинбурге как лучший английский фильм.

Я держал кассету в руках и не знал, что с ней делать. Продавец возился с телевизором. Я постучал кассетой о ладонь.

– Знаете этого актера? – спросил продавца.

– Которого? – спросил продавец, не отрывая взгляда от экрана.

Я показал.

– Нет. Берете?

– Нет. Между прочим, хороший фильм.

Он опять уставился в телевизор. Мне не хотелось уходить. Я увидел, что он под прилавком вставил в видак свою кассету и собирается смотреть. Я решил присоединиться и поглядеть, что у них в Америке крутят. Я же сказал, что не собирался ничего пропускать. Встал сбоку от прилавка, и мы вдвоем выпялились на экран. Сперва прыгали полосы, он перематывал кассету, а из колонок раздавался звук перемотки, который я очень любил еще со времен своего московского отрочества.

Полосы пропали, свет из прожектора освещал ди-джейский пульт с мишенью в виде силуэта человека, перед пультом стоял солдат SW1 – танцор «Паблик Энеми» – в камуфляже и красном берете, с автоматом «узи» наперевес. По бокам стояли ребята из «Нации Ислам» – амбалы в куртках с буквами РЕ. Потом вышел Профессор Грифф в точно таком же прикиде, что ребята из SW1, только вместо автомата у него в руке был микрофон, и сказал толпе: «Мир!». Революция, объявил он, произойдет не в телевизионной записи, а в реальном времени, прямо сейчас приблизительно. Профессор обратился к толпе: «Лондон, Англия, если вы думаете, что не опоздали, то ошибаетесь, потому что вы опоздали, ибо Армагеддон только что наступил». Это не только никого не расстроило, но, наоборот, привело всех в полный восторг. Профессор подвел итог: «Лондон, Англия, можете считать, вы только что были посвящены». После чего: «Раз! Два! Бум! Давайте устраним все это дерьмо из вашей жизни и займемся делом!» – и на головы внимавших упал бит, настолько гулкий и тяжелый, что я не поверил, что такое слышу.

На сцене появились Чак Ди и Флэйва Флэйв. Флэйва на время сошел с ума, оседлал бит, как заправский наездник, и заговорил, как Аль Пачино в фильме «Человек со шрамом»: «Кто собрал всю эту штуку воедино? Я! Вот кто! Кому я доверяю? Только себе! Вот кому!» Чак Ди тоже забрался на бит и зарэповал о том, что получил письмо от правительства, его призывают в армию или на какую-то фигню еще хуже армии, но он-то знал, что это страна, которой наплевать на братьев, так что он сказал: «Никогда». И вот он гниет в тюрьме, теперь он Враг Народа Номер Один: «Как будто им невдомек, что он черный, а черному никогда не быть солдатом или ветераном». Так что теперь он думает о побеге, и ему ничего не остается, как браться за оружие.

Флэйва Флэйв схватил рупор и заговорил в него страшным механическим голосом, упрашивая Чака не волноваться, потому что Флэйв и его ребята из SW1 вытащат его из тюрьмы: «Ведь они никогда не думали, что мы сделаем это, и вот посмотри – мы это сделали, Йе, Бо-о-о-й-й-й-й-й-й-й!» Звук «й» Флэйв растягивал до бесконечности, я был уверен, что ни мои, ни чьи бы то ни было голова и нервы просто с этим не справятся.

Среди этого хаоса Чак вышел на середину сцены и сказал, что тот марш в шестьдесят третьем году за права человека, на который явился миллион человек, был не что иное как полный нонсенс, а вот сейчас настало время выходить на баррикады и устраивать бунты и беспорядки, и все, кто был на сцене, вытянули вперед кулак – знак Черных Пантер, означающий «Черную мощь». И эти все, кто был на сцене, добились своего, потому что в зале творилось, в общем, то, к чему призвал Чак Ди, – бунт и беспорядки.

В этот момент забрезжили первые фанк-аккорды песни «Fight the Power» – «Борись с властью» или «с сильными мира сего», и это правда было прекрасно: ты в зале вместе с белыми и черными английскими ребятами был свидетелем той революции, которая так никогда и не произошла – никогда не наступила и не наступит. Я смотрел на это столпотворение и был счастлив, как публика в зале. Продавцу это тоже нравилось.

Я повернулся к нему и сказал, что Чак Ди пророк. Парень поощрительно кивнул и согласился со мной, сказав, что Чак Ди просто бэд. «Бэд» по-английски значит «плохой», только продавец говорил на сленге, так что он имел в виду, что Чак не только не плохой, а наоборот отличный. Я благодарно улыбнулся ему и сказал, что Флэйва Флэйв вообще гений, это он первый изобрел имидж клоуна в рэпе. Продавец опять согласился и сказал, что Флэйва Флэйв просто-напросто сик. «Сик» по-английски значит «больной», на сленге это не только не означает ничего плохого, но, наоборот, есть высший комплимент, так что я был очень рад и за Флэйву, и за продавца.

Потом я сказал, что с трудом верю, что «Паблик Энеми» действительно существует, потому что я не очень высокого мнения об этом мире и не верю, что в нем может существовать что-нибудь стоящее. Продавец понимающе улыбнулся и сказал, что ПЭ – крэзи доуп. «Крэзи» по-английски сумасшедший, а «доуп» вообще значит героиновую дурь, и каким образом это словосочетание на английском сленге стало высшей формой похвалы, я объяснять не берусь. Так или иначе, я испытывал подъем, что мы с продавцом согласны. Я поблагодарил его, пожелав всего хорошего, вышел из магазина и продолжил свой путь к Гарлему.

Я шел под большим впечатлением от увиденного. Я до того воодушевился, что пропустил следующие три двери магазинов на авеню. И вспомнил о своем плане не пропускать ни единой, только когда дошел до входа в заведение, над которым висела вывеска «Добро пожаловать». Я воспринял это буквально – жизнь, которую я сейчас проживал, говорила мне примерно то же самое. Я сделал несколько шагов внутрь прежде чем понял, что нахожусь в пустом баре. Темном – я не сразу рассмотрел, что за баром стоит женщина. Стоит с таким отстраненным и отрешенным видом, что было трудно предположить, что она здесь работает. У нее были прямые ухоженные волосы, и ее лицо казалось прекрасным. А весь вид – будто она скорбела. Эта скорбь шла ей. Я бы даже сказал, именно поэтому она и была такая красивая. Она стояла в углу и занималась кофеварочной машиной.

Я подошел и сказал, что надеюсь, у нее все OK и она, как и я, думает, что сегодня хороший день.

– Все-таки Нью-Йорк может быть классным городом, – поделился я соображением. – Когда он тебя принимает, а жизнь на тебя не давит.

Она слушала, стоя ко мне спиной, потом медленно повернулась и спросила, не женат ли я.

Я чуть ли не подпрыгнул от неожиданности.

– Мне, например, тридцать шесть лет, а я не замужем, – тихо сказала женщина.

– Ну и что? – опешил я.

Я правда не мог понять, что именно она имеет в виду.

Она пожала плечами и вернулась к кофеварке.

– Какая разница, замужем вы или нет? – пылко обратился я к ее точеному затылку. – И вообще не важно, а вашем случае ничего не важно. Вам достаточно быть такой, какая вы сейчас. У вас даже не красота, а что-то гораздо более значительное. При взгляде на вас так и подмывает махнуть на все рукой и послать к черту.

– Спасибо, – глухо произнесла она, не отрываясь от кофеварки. Ей точно было все равно. По-прежнему спиной ко мне она спросила, есть ли у меня образование.

Я не знал, что ответить. Что будет лучше – сказать, что меня выгнали из колледжа, или наоборот, что я получил диплом с отличием. Я сказал, что у меня сейчас академический отпуск.

– Кому захочется жениться на женщине, которая еле закончила среднюю школу? – спросила она.

– К примеру, мне, – выпалил я, сам не ожидая.

– Кому захочется иметь дело с тридцатишестилетней женщиной, которая в этой жизни не знала ничего, кроме как разливать напитки в темных барах со спертым воздухом и глядеть на расплывчатые силуэты грубых женатых мужиков, которые флиртуют с тобой и делают непристойные предложения? – грустно повторила она тем же бесстрастным тоном. – И знаешь, какой вывод я сделала? – вдруг перегнулась она ко мне через бар. – Нечего было с ними спать.

В этот момент из туалета вышел тучный испанец, устроился у бара и спросил, что это она так долго возится с кофеварочной машиной, ведь начала еще до того, как он ушел в туалет.

– Не включается, Джо, – устало и безразлично ответила она.

Джо сказал, что, так и быть, он ей сейчас поможет. Обошел стойку, пристроился за женщиной так, что его руки оказались у нее на заду, и начал давать указания. Она подчинялась его приказам с таким сосредоточенным видом, будто ее интересовала одна только эта машина, и нисколько не волновало, где лежат его руки. Вдруг он с силой сжал ее зад и азартно крикнул: «А теперь включай!». Женщина ткнула кнопку, машина затряслась и затарахтела, и из нее полилась в чашку тонкая струйка горячей воды.

– Вот видишь! – сказал мужчина удовлетворенно. – Молодец! – Крепко шлепнул; она пошатнулась и чуть не потеряла равновесие.

Испанец сказал, что пойдет поговорит с Клайвом, и вышел, присвистывая.

Я спросил, кто это был, она сказала: Джо, владелец бара. Я предположил, что Джо самый что ни на есть настоящий козел.

– Он хороший парень, – сказала женщина. – К нам он практически не пристает. Хочешь, я сделаю тебе коктейль?

Я ответил, что у меня нет денег.

– Да нет! Бесплатный коктейль. Только он должен быть безалкогольный. Весь алкоголь у нас на учете. Сделаю тебе безалкогольный, пока в баре нет Джо.

Она сделала безалкогольную «Пина Коладу», положила в стакан соломинку и даже накрыла сверху зонтиком. Напиток был очень вкусный и прохладный, я не отрывался от соломинки.

– Годится? – спросила она.

Я промычал «угу».

– Приходи в четверг, я работаю одна в дневную смену. Я тебе снова сделаю шейк.

– Обязательно, – сказал я, хоть точно знал, что никогда сюда больше не приду.

Солнце на улице было везде, я чуть не ослеп. Не сразу узнал авеню, на которую вышел. Проезжая часть, по которой до этого сновали машины, была от них освобождена, прямо посередине двигалась процессия. Парад. Жалкое подобие бразильского карнавала. Ехал один грузовик, толпы от силы человек тридцать. Грузовик еле полз, над кузовом возвышалась женщина, очень накаченная, крупных форм. Она вяло пританцовывала в такт латиноамериканской музыке, льющейся из колонок, и говорила на незнакомом мне языке. То и дело она театрально протягивала руки к людям на улице, как артисты советской эстрады пятидесятых годов.

Музыка заиграла громче, женщина затанцевала энергичней, но поскользнулась и упала. Это смутило ди-джея, и звук на время заглох, но не произвело никакого впечатления на публику. Люди продолжали лениво тянуться за грузовиком, не очень понимая зачем. Карикатура на карнавал.

Женщина ждала, когда опять включат музыку. Толпа тоже. Тогда женщина подошла к краю грузовика и задрала юбку. Просить прощения за это ей не требовалось – всем всё было по фигу. Может, в Бразилии это и нашло бы отклик, но здесь такое веселье не вязалось с угрюмыми домами Первой авеню. Дома напоминали, что надо горбатиться, чтобы платить за квартиры в них, и сама женщина в своем почти несуществующем платье выглядела, будто у нее нет денег, чтобы надеть на себя чуть больше. И даже ее бронзовый загар не шел ей, а, наоборот, выглядел каким-то ущербным.

Два красивых негра-барабанщика отделились от толпы и начали на краю улицы остервенело отбивать свои ритмы. Две хорошенькие девушки остановились и стали слушать барабаны, но на самом деле рассматривали этих двух красавцев. Я пристроился рядом и начал понемногу пританцовывать, сексуально, по-негритянски, так, как делал это в Англии, зная, что девушки меня видят. Девушки повернулись в мою сторону – я, забыв себя, танцевал для них. И вдруг поймал себя на том, что практически не сдвинулся с места, и испугался, что старая жизнь вновь меня настигнет. Я занервничал и решил поехать к Гарлему на автобусе. Не знал, куда именно, но все равно так будет быстрее. Мне нужно было срочно что-то не пропустить и что-то догнать – что, я не знал, – и для этого даже не жалко было пожертвовать доллар на автобус.

Процессия свернула направо, движение возобновилось. Автобус полз по Первой. Теперь левая ее часть была в тени, а правая залита солнцем. И я – еду – в автобусе – в первый раз в жизни: таким был этот день.

Смотреть на Первую авеню из окна автобуса или идти по ней – разница была грандиозная. Все равно что работать уборщиком в какой-нибудь фирме и по мановению руки сделаться ее боссом. Я специально не спрашивал водителя, где конечная, чтобы вылезти, где высадят. То есть я ехал не по намеченному маршруту, меня везли в неопределенном направлении.

Я ощущал приятную расслабленность. Не было колледжа, из которого меня выгнали, не было Малика, который был мной недоволен, не было утра у Полины, которое напомнило мне о чем-то, чего я не знал, но катастрофически боялся всю жизнь, не было неизвестного будущего, не было Нью-Йорка – были лишь мягкие сиденья автобуса, я утопал в них и не думал ни о чем, кроме того, как мне сейчас невероятно удобно. Я вдруг вспомнил Розу Паркс, которая не встала, когда ей велели убираться, потому что она сидела в зоне для белых, и подумал, что она, наверное, сидела в похожем автобусе. Не боролась ли мисс Паркс также за мое право развалиться скованным блаженной ленью в нью-йоркском автобусе и ничего не делать до конца дней?

И в это мгновение я почувствовал, что надо срочно выходить. Двери автобуса уже закрывались, так что я едва успел выскочить. Я не знал, где остановился автобус. Подумал, что это Томпкинс Сквер Парк, только не с той стороны, с которой я привык. Чтобы в него попасть, пришлось пробираться через кусты, а под ногами было много мусора, не видного уличным прохожим. Прямо по ходу движения, лицом ко мне, писал мужчина. Он не ожидал, что отсюда кто-нибудь появится, а я не ожидал его увидеть, так что просто прошел мимо в каком-нибудь полуметре от него. Думал с ним поздороваться, но увидел, что ему не до меня.

Когда я наконец вышел на дорогу, то уткнулся в спины галдевших и сгрудившихся вокруг чего-то людей. Было непонятно, что творится. Подошла девушка и попросила подержать термос, а сама нагнулась, чтобы поправить туфлю. Мне пришло в голову, что, наверное, здесь кормят бездомных. Я сказал девушке, что я не бездомный.

– Я знаю, – улыбнулась она, – но я ведь только попросила тебя подержать термос. – Она это сказала непосредственно, натурально. Я уже не отдавал ей термос и предложил помощь.

– Можно, я буду наливать?

– Давай ты лучше будешь держать стаканчики, – предложила она. Так, будто заранее знала, что встретит меня сегодня.

Мы разливали бездомным чай и все это время разговаривали с ними и друг с другом. Девушка была очень хорошенькая, и с ней было очень легко общаться. Разговаривая с ней, ты себя чувствовал стоящим человеком. Потому что она сама в это верила, разговаривая с тобой. Она оглядывалась по сторонам, а потом улыбалась, словно все, на что падал взгляд, приносило ей радость.

– Я часто думаю, как бы самому начать делать что-то в этом роде, – сказал я. – Задумаешься, как обстоят дела в этом мире, и начинает болеть душа. – Я решил, что имею право сказать ей такую личную вещь, и был уверен, что это не выйдет сентиментально или пошло.

Она посмотрела на меня весело, как будто у нее от всего, что происходило в этом мире, не только не болела душа, а, наоборот, поднималось настроение. Я вызвал у нее веселую улыбку просто потому, что она на меня набрела, а не потому, что я был кем-то особенным, и вообще не потому, что я был кем-то, – просто потому что был.

– Хочешь, приходи к нам в следующую пятницу на Двадцать Пятую улицу.

– Так, за здорово живешь приглашать чужого человека к вам в организацию? Может, я вам совсем не подхожу?

– Ты симпатичный, и что плохого в том, чтобы позвать тебя? Почему я должна плохо о тебе думать? Ты же сам говорил, что хотел этим заняться, – добродушно объяснила она.

Я посмотрел на нее с завистью. Жизнь была для нее чем-то само собой разумеющимся, простым. Мы стояли чуть поодаль от остальной группы и давали бездомным горячий чай. Моя новая знакомая наливала его из термоса, я держал стаканчики. Когда бездомный подходил за чаем, она говорила, чтобы он держался за верх стаканчика, потому что очень горячо. Каждому. Они благодарили ее и меня тоже и говорили, чтобы она не беспокоилась, у них руки привычные, и прибавляли, что Господь нас с ней не забудет, а она отвечала, что рада им помочь и надеется, что Господь их тоже не забудет, и все это было ничуть не сентиментально.

Она выглядела как студентка, которую легче было представить себе в клубе или на вечеринке в Нью-Йоркском университете. Я разговаривал с ней и чувствовал сожаление по поводу собственной жизни и что-то вроде угрызений совести. Глядя на нее, мне очень захотелось быть там, где была она, и находиться рядом с той жизнью, какой она живет. Мне это показалось легким разрешением всех моих проблем и легким ответом на все мои терзания, и я даже удивился, как это не додумался до такого раньше.

Парень, который разливал суп, велел бездомному, попросившему добавки, подождать, чтобы хватило всем. Моя знакомая рассмеялась и сказала, что Джеймс ужас какой свирепый. Джеймс не производил впечатление свирепого, хотя вид у него был и правда немного суровый и мрачный.

Один молодой парень спросил, есть ли у нее бинт, потому что у него гноится нога, и она полезла в сумку. Следующим к нам подошел внушительный негр грозного вида, но девушка не испугалась, а назвала по имени. Вот он был очень свирепого вида и больше походил на гангстера, чем на бездомного.

– Здравствуй, Элизабет, – буркнул он. – Я пришел сюда совсем не поесть. Пришел поговорить с Амандой.

– Может, все-таки поешь, Ксавье? Суп очень вкусный. Его готовила Лу.

Парень отказался.

Элизабет сказала, что Аманда сегодня не пришла. Он спросил, не заболела ли, я увидел, как он встревожен.

– За такую девушку и жизнь можно отдать! – неожиданно выпалил он.

Я почувствовал, что прекрасно понимаю, о чем он говорит, и в тот момент я был уверен, что тоже готов отдать жизнь за Аманду. Парень был грозный, я был рад, что не встретился с ним при других обстоятельствах, например в Бронксе.

Следующим был бездомный лет пятидесяти. У него была длинная седая борода, он напоминал русского крестьянина и Эрнеста Хемингуэя одновременно. Он назвал Элизабет размер своих джинсов, сказал, скоро зима, а у него ни носков, ни зимней одежды. Она обещала принести на следующий неделе и спросила, не думал ли он устраиваться на работу. Он ответил, что совсем не думал – то есть вообще. Элизабет сказала, что если все-таки надумает, пусть скажет ей – организация поможет ему устроиться. Ладно, сказал он. Ясно было, что он никогда об этом думать не будет. В его положении не только о работе, даже о том, как жить дальше, думать не хочется.

– Земля меня не принимает, – сказал он. – Нет мне на ней места. – Он стоял, широко расставив ноги, эту фразу следовало понимать в буквальном смысле: почва, на которой мы стояли, не позволяла старику на ней держаться, по ней ходить.

Но тотчас лицо его сделалось плутоватым, он спросил, не хочет ли Элизабет выйти за него замуж, она ему очень нравится, он думает, они вполне друг другу подходят.

– Я уже обещала Аливину выйти замуж за него, – рассмеялась Элизабет, кивнув на старика в лохмотьях, который, увидев, что она на него смотрит, тут же замахал ей рукой. – Не думаю, что Аливин будет рад услышать, что кроме него я выхожу замуж за кого-то еще.

– Да Аливину не нужна жена! – запротестовал он. – Он и так сам убирает, готовит и стирает себе белье.

Я сказал, что это отличная шутка и я обязательно кому-нибудь ее расскажу, как только выдастся случай. Элизабет и бездомный одновременно меня спросили, есть ли у меня кто-нибудь, кому я могу рассказать, явно имея в виду девушку. Я вспомнил Полину, настроение у меня испортилось, и я им не ответил.

В ходе разговора Элизабет со стариком всплыло, что его фамилия Диккенс. Я вмешался и сказал, что такая же у великого английского писателя: знает ли старик это? Он ответил, что нет. То есть он знает Диккенса и даже читал «Лавку древностей», но ему не приходило в голову, что это одна и та же фамилия, он думает об этом сейчас в первый раз. Он был под сильным впечатлением, это порядком его взволновало. Он почесал в затылке, покачал головой, проговорил «вот это да». Элизабет сказала, что обожает Диккенса, «Крошка Доррит» – ее любимая книга, вам, должно быть, приятно, что у вас одинаковая фамилия с таким замечательным писателем. Старик признался, что ему это не особенно приятно. Она рассмеялась, спросила почему, я тоже начал смеяться. Бездомный объяснил, что знаком в основном с людьми, которые обращают внимание не на литературу, а на то, что корень его фамилии – «дик», что означает член, и потому он не то чтобы на седьмом небе от счастья, что носит фамилию Диккенс. Элизабет сказала, что не стоит обращать внимание на всякие глупости. Старик ответил, что в общем все нормально, но иногда раздражает, когда ему говорят, что у него маленький Диккенс или что Ричи ходит по Нью-Йорку без одеяла и точно застудит себе Диккенс. Но ничего страшного, бывает хуже: у него есть друг по фамилии Гей, и кому приходится по-настоящему солоно, так это ему.

Подкатилась старуха со сморщенным лицом и попросила меня передать, чтобы в следующий раз в один из термосов не клали сахара – у нее диабет. За ней появилась другая, тоже со сморщенным лицом, и сообщила, что ей кажется, чай вполне сладкий.

– Сладкий чай – это хорошо, – попробовал я войти в разговор. – Будоражит.

На это женщина сказала мне, что это верный признак.

– Верный признак чего?

– Когда просыпаешься утром, пьешь сладкий чай и тебя с этого будоражит – верный признак того, что наступило время для новой дозы и дело срочное, – пояснила старушка. – Когда будоражит с сахара, это значит, что вчера ты пустил в ход только три кубика и тебе срочно требуется догнаться.

Элизабет стала прощаться, сначала со старушками, потом со мной. Все собирали свои вещи, укладывали в сумки. Элизабет повторила, чтобы я приходил в следующую пятницу на Двадцать Пятую улицу. Все это произошло слишком быстро, и вдруг в парке остались только я и еще пара бездомных.

Мы со старушкой, которая сказала, что сладкий чай будоражит, направились к улице Святого Марка. Я подумал, что для этой женщины все что угодно, есть верный признак, что пора вмазаться, но говорить этого вслух не стал. Мы подошли к концу парка. Она сказала, что идет проверить сына, ему очень плохо и у него, наверное, кристаллизировалось легкое.

– Лежит на скамейке третий день и не двигается. Хоть бы встал достал что-нибудь поесть, а то лежит, словно это комната отдыха. Форменный оболтус. Ни одна больница его не возьмет, потому что в прошлый раз, когда он лечился, главный врач нашел у него под матрацем шприцы и пять кубиков. Откуда, ума не приложу, я ему их в тот день точно не передавала.

Она стала глядеть по сторонам, объяснила, что никак не может найти собаку Джойса. Скорее всего, пропала. Она за ней должна присматривать, а уже больше двух недель не видела.

– А где сам Джойс?

– Джойс в тюрьме. Защищал одну девушку от полицейского, и его посадили.

Я предположил, что Джойс, должно быть, защищал девушку активнее, чем следовало.

– Джойс человек чести, – согласилась со мной старушка. – И когда на кону стоит честь другого человека, Джойс готов пожертвовать собственной жизнью. Он защищал честь той девушки от полицейского, да так пылко, что его посадили в тюрьму на целых три года – вот как важна ему честь другого.

– Этот полицейский оскорбил честь девушки?

– Именно. Пытался задержать ее, когда она выносила из ювелирного какую-то мелочь. Джойс ему этого оскорбления не простил. Отстаивал честь этой девушки так, что ему дали три года. А я взялась присматривать за его собакой, но мне кажется, что она пропала.

– А полицейский?

– Да мне плевать! – неожиданно резко и горячо отозвалась старушка. – Выплачивают, поди, пенсию как инвалиду. Такие, как он, неплохо устраиваются в этой жизни, получают пенсию, не то что мы. Сидит в коляске, а ему капает на счет полторы тысячи в месяц. Хотела бы я, чтобы меня так избили, чтобы я имела с этого полторы тысячи. Знаешь, что? Полиция – это дьяволы, и они преследуют нас, потому что видят на нас печать Святого Духа.

Она замолчала, ожидая моего подтверждения, но я ничего не сказал. Я терпеть не мог полицию, но трудно было согласиться, что это причина, почему копы гоняют бездомных.

– Знаешь, что я поняла? Что жизнь таких вещей не прощает. Господь ничего не пропускает, и тебе всегда воздастся по твоим делам. Вот Бешеный Джимми обокрал меня, а на следующий день его зарезали, – с торжеством сообщила она.

На этом мы распрощались, парк закончился, и каждый из нас пошел своей дорогой.

Я шел по Сент Маркс стрит к Бродвею. На улице была одна молодежь. Все одеты беднее моих английских друзей, а некоторые – даже бездомных, с которыми я только что тусовался. Все это были жители Сент Маркс – одного из самых дорогих районов Нью-Йорка. Рваные выцветшие пончо, накинутые на плечи девушек, широкие приспущенные штаны, растафарианские шапки, серьги в бровях, губах и во всех остальных частях тела. Я увидел одетую, как бродяжка, красивую девушку, с умным, интеллигентным лицом. Но, не знаю почему, был уверен, что с ней все равно будет неинтересно. Люди, живущие в таком районе, обязаны иметь интеллигентные лица. Живя в районе для богемы и интеллигентной публики, всю энергию направляешь на то, чтобы иметь умное лицо.