Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

– Защищайся, – велел он мне и, прикрыв левую скулу, показал как. – Сейчас буду атаковать тебя с правой.

Я встал в стойку. Вместо ожидаемого удара с правой он довольно болезненно ударил меня носком ботинка под колено. И разразился гоготом.

– Ты думал, я тебя руками буду атаковать, верно? – Он потерял контроль над собой и ржал идиотически.

Я к нему истерически присоединился. Мне было больно, но я тоже не мог бороться с накатившим приступом смеха.

В темноте светилась розовым неоном вывеска: «Темная сторона». Тем же цветом под ней горело: «Эбеновые девушки».

– Звезда, про которую говорил Миша, привела нас в место обетованное! – произнес Морисси нараспев, подражая, надо полагать, пророку.

– Зайдем, сделаем доброе дело! И сразу домой смотреть бейсбол, – выразил общее настроение Педро.

Сама возможность войти сейчас внутрь стрип-клуба выбила меня из колеи. Я заметался взглядом по полупустой стоянке с тремя траками.

– Мы где? – беспомощно сказал в пространство. – Мы ведь совсем недалеко от Нью-Йорка. Кажется, я узнаю это место. Мы тут проезжали на микроавтобусе, – нервно затараторил, напоминая им, что попали сюда, ища путь к дому. – Мы в двух шагах от Нью-Джерси Тернпайк. Где-то здесь остановка «грейхаунда».

– Совсем не думаешь о других, Миша, – притворно нахмурился Педро и от собственной шутки опять залился смехом.

Морисси повел себя точь-в-точь, как когда завелся насчет важного дела в Нью-Йорке. На него накатила волна деловитости.

– Не зря я сегодня пошел на работу, – с остервенением забормотал он. – Еще утром спросил себя: идти на работу или нет? И как выгадал, что пошел! Ведь и проснулся с чувством, что обязательно случится что-то очень важное. Но даже не подозревал, насколько.

Он был в сильнейшем вдохновении. Ему не терпелось поскорее оказаться внутри. Он все время подстегивал остальных, спрашивал, что же мы тут стоим. Теперь ему так же позарез требовалось быть в клубе, как до этого в Нью-Йорке.

Он уже шел к двери. Вся наша компания бросилась за ним. Вернее, трое – я уныло плелся в хвосте.

– Все оплачу! – заорал в неописуемом восторге Морисси в дверях бара, подняв обе руки вверх. Приветствие было адресовано не столько девушкам, сколько обслуге в благодарность за то, что она дает возможность так проводить время.

Когда я вошел, внутри пахло горелой резиной, как когда машина резко тормозит или резко разгоняется. Запах исходил от силуэтов двигающихся на сцене женщин. Шагая, я ежился под взглядами посетителей. Бородатые мужики, припарковавшие свои грузовики на стоянке, были для меня героями байкерских фильмов восьмидесятых годов. Там сцены, когда на стриптиз является ничего не подозревающий новичок, всегда заканчивались дракой.

Мы шли к столику, я не смотрел по сторонам, а только в пол. Неожиданно Тень схватил меня за плечо. Его загоревшиеся глаза глядели на меня из темноты не мигая и светились, как у кошки или пантеры.

– Хочешь погрузиться в темноту, Миша? – спросил он меня совершенно новым голосом. – Ты сейчас в черном баре. Когда спрашиваешь белую девушку, откуда она, и она говорит: я из Ирландии, а ты говоришь, что все равно думаешь, что она черная, это может значить лишь одно…

– Большую задницу?

– Многие из них считают это комплиментом.

Мы сели за столик. В углу танцевала девица. Я сидел, смотрел на нее и машинально кивал в такт музыке. Прошло несколько минут, когда мне пришло в голову, что девушка голая. Я дернулся и испугался. Сама сцена была у меня за спиной, и я был рад, что мы так расселись. В моем поле зрения были заляпанная стена и угол барной стойки с недопитым стаканом виски. Когда я читал американские романы, мне представлялись именно такая грязная стойка под столбиком света, падающим на недопитый стакан, и Нью-Йорк, в который я мечтал попасть, читая про это.

– Тут случайно не работает мисс Алия Love? – тихо нагнулся я к Педро.

– Я скромный невзыскательный человек, у которого совсем не такие высокие критерии, чтобы придираться к столь мелкой вещи, как имя девушки, с которой я имею дело. Мне совсем не обязательно знать ее имя, чтобы влюбиться в нее и уж тем более переспать с ней. Мне кажется, что когда человек приходит в стрип-клуб вроде этого и начинает интересоваться такими вздорными вещами, то это злой заскорузлый человек с черствой душой, который не любит человечество и готов придраться ко всему на свете. Но если тебе так уж не терпится влезать во все детали и любую ерунду, спроси у нее, – он кивнул на подошедшую официантку. – Ей, как-никак, платят, чтобы потакать твоим грязным и извращенным потребностям.

Официантка была смуглая мексиканка в белоснежной блузке. Она говорила с нами в преувеличенно фамильярной манере, отчего создавалось впечатление, что к этому ее обязывает работа, а в другом месте она будет беседовать и более формально, и корректнее.

– Что будете, мальчики? – спросила игриво, заводя речь явно не только о напитках.

– Джентльмены отвечают, что все они будут виски со льдом, – вежливо перебил остальных Тень и галантно кивнул официантке. Единственным джентльменом в компании был он и с этой женщиной обращался, как с леди.

– Три виски со льдом нашим мальчикам? – официантка нагнулась, чтобы вынуть из-за пазухи блокнот и записать наш заказ.

– Три виски, – повторил за ней Морисси. – Миша, ты что будешь?

– А обязательно надо пить? – я никак не мог привыкнуть, что она и меня называет мальчиком. Что она считает меня частью компании, явившимся сюда за тем же, что и все.

– Что вы порекомендуете для Миши? Вы не подыщете ему девушку, которая продемонстрировала бы ему темную сторону жизни?

– В нашем баре не принято выбирать девушек по этническим признакам, – ответила она. – Одного клиента навсегда выгнали из клуба за расистские высказывания против белой расы. Но почти все наши танцовщицы цветные, а единственная белая девушка как раз сейчас проходит по программе защиты свидетелей. Когда ей делали пластическую операцию, чтобы ее не узнали те, на кого она доносит, Дорис попросила, чтобы ее сделали негритянкой, поскольку за время работы в нашем клубе у нее сформировался серьезный комплекс по поводу светлого оттенка ее кожи. Так что наш мальчик оказался в выигрыше, – обнажила на меня официантка безукоризненный, как я решил, вампирский оскал.

– Миша, хотел бы ты заглянуть на темную сторону и чтобы путь туда тебе указала чернокожая женщина? – обратился ко мне испанец за всех. – Или ты бы все-таки предпочел мороженое? – Он прыснул, за ним все.

– Что бы ты хотел… Миши? – обратилась ко мне откуда-то сверху официантка, озабоченно и, как я решил на этот раз, с сочувствием. Она говорила «Миши», видимо, впервые сталкиваясь с русским именем. – Что же мальчик будет пить? – спросила она, и теперь у меня не было сомнений, что ее взгляд строгий и немного укоризненный. Точно она уличила меня в нарушении правил и вот-вот велит показать дневник, чтобы записать замечание и вызвать родителей. – Итак? – напомнила она мне с интонацией контролера, поймавшего безбилетника.

– Пожалуй, я пойду, – ответил я ей. – Извините.

– Куда? – хором возмутились все вместе с официанткой. И теперь это был выпускной экзамен, к которому я совершенно не был готов.

С той же интонацией, как когда упрашивал классную руководительницу, я повинился вторично:

– Простите меня, пожалуйста. Я сказал «пойду»? Я оговорился – побуду! Я побуду здесь. За этим столиком, никуда не уйду.

Она переспросила сурово:

– Здесь?

Для меня «здесь» значило стул, грязный стол, несколько пачек сигарет и круг ребят, с которыми можно отвлечься, эти сигареты выкурив. Для нее – заведение, стрип-клуб, а вообще-то этот мир. Я сказал «ну да», пробуя обмануть ее, что имею в виду то же, что и она, в надежде, что она после этого от меня отстанет.

– Четыре виски для мальчиков, – холодно констатировала она и поцокала на своих высоких каблуках к бару, выставляя на наше обозрение разрез посередине юбки с лучащейся оттуда отменной мексиканской задницей, которая становилась все более голой по мере ее удаления от нас.

Мое поведение явно не соответствовало общему настрою, и всем из-за этого стало скучно. А мне хреново.

– Пойду, что ли, вон к той, – наконец выдавил из себя Педро. – Судя по зрелым формам, она постарше. Как раз по мне. На виллу на Багамах она себе не натанцует. И это тоже как раз то, что мне надо. Может, уломаю станцевать за недорого. У меня только пара баксов. Это же стриптиз-бар для черных – пожалуй, единственное место, где принимают твои проблемы еще ближе к сердцу, чем в центре для анонимных алкоголиков. Даже гарлемские наркодельцы испытывают к своим клиентам меньше сочувствия.

– Можно я с тобой? – Я невольно протянул в его сторону обе руки. Боялся, что мои товарищи разбредутся по бару и я останусь один. Чувствовал себя, как первоклассник на холостяцкой вечеринке.

– Со мной? – удивился испанец. – Зачем?

Я понял, что я уже один.

– Только посмотри на эту, – не уставал повторять Морисси, усугубляя мое удрученное состояние.

Я не мог сообразить, почему его причитания напомнили мне включенную зимой печку в советском автомобиле, когда она, рокоча, только начинает обогревать еще холодный салон.

– Смотри только, как она ею вертит! Да ты не на меня смотри, а на нее! – прикрикнул он, когда я наклонился спросить, можно ли мне посидеть с ним.

Прошло какое-то количество времени, не заполненного ничем, кроме скупых матерных междометий, подстегивавших призывы посмотреть, как она ею трясет.

Я встал и двинул вдоль столиков, сам не очень понимая, куда направляюсь.

– Ты куда, сейчас принесут виски! Начинается самое интересное.

Я толкнул первую попавшуюся впереди дверь. На ней не было надписи «мужской», да и зачем? Вряд ли посетителями в этом месте могли быть женщины. Сюда музыка доносилась уже не так отчетливо, но все равно сообщала о том, что творится в баре. Безжалостный все-таки метод лечения применял к Алексу Кубрик в «Заводном апельсине», насильно заставляя смотреть сцены жестокости.

Я решил остаться в туалете, пока… Сам не знал, пока что. Я просто здесь осел. Стены были сплошь утыканы красными лампочками. Красный свет делал изображение двойным, вроде того, как фигуры в витринах Квартала Красных Фонарей в Амстердаме получали двоякий смысл – то ли проститутка, то ли манекен. Над одним из бачков были выведены рожица и хвостик, а под ними вопрос, адресованный девушке по имени Даймонд: почему она не хочет иметь ребенка от Маркуса. Затем предостережение, что Господь не очень жалует распутных женщин в Своем Царстве, так что попасть туда Даймонд будет сложно. Кто-то на стене сообщал, что в Майами есть шлюхи по двадцать пять центов. Кто-то спрашивал, почему в Йонкерс нету каруселей.

Я посмотрелся в зеркало.

– Почему в Йонкерс нету каруселей? – сказал я вслух своему отражению.

В этот момент послышался треск колонки, и музыка заиграла на полную громкость. Орвелловская двухминутка ненависти. Под аккомпанемент прыгающих, как баскетбольный мячик, басов хриплый негритянский голос безжалостно сообщил мне, что если бы ж… была наркотиком, то автор песни давно бы уже был безнадежным торчком.

«Если бы попа была наркотиком, то я бы был безнадежным торчком! – неистовствовала над моей головой песня, – мазафакинг торчко-о-ом». Далее разбушевавшийся южный рэп дал девушке, к которой были обращены стихи, громогласный совет трясти этой задницей, как солонкой с солью. («Вух!» – выдохнул я горячий воздух из раскаленных мехов, которыми сейчас были мои легкие.) «Тряси этой факинг попкой, как факинг солонкой с солью! Я мазафакинг торчок, жалеющий лишь об одном – этой попы могло быть еще мазафакинг больше!»

Тут я поймал себя на том, что музыка мне в общем нравится. Я люблю любую без исключений черную музыку, даже такого легкого жанра, как этот откровенно коммерческий грязный южный хип-хоп с напрочь отсутствующим содержанием. Басовая линия мне тоже понравилась. Она была не менее сумасшедшая, чем скачущие басы ямайской рэгги. Бит отставал, как будто обманывая время и пространство, создавая иллюзию сюрреалистической, абсолютно новой реальности. Кислотные звуки, сродни тем, что игрались на английских рейвах, здесь сведенные до минимума – как это могли изобрести только негры из Атланты, – цепляли за кожу и не отпускали, как рыболовный крючок.

«Тряси этой попой, как факинг солонкой с солью», – принялся подпевать я и самозабвенно трясти своей в такт все тому же баскетбольному мячу, отскакивающему от стен туалета. В смысл слов, которые сейчас грохотали, я не вникал. Ключевым было «трясти» – одна из моих основополагающих жизненных философий, религий, или чего я там на английских сессиях впитал. Вышло это со мной вполне нормально (я хочу сказать, вполне органично) – с ритмом у меня все было в порядке.

«Тряси, тряси…» – подвывал я, поглядывая с благодарностью вверх в углы потолка, откуда доносился немыслимо заводной и талантливый, наскоро сварганенный черный ритм, и отплясывал в счастливом одиночестве шаманский танец.

Вдруг сквозь скрежет меняемой пластинки из колонок донесся свист рассекающего воздух самурайского меча, и меня пронзили знакомые до перехвата дыханья звуки первого альбома Wu: «Wu-Tang Clan наступает, защищай свою шею, малыш – взрывай, заводи!».

– Не споткнись, малыш! – завопил я вслед за Wu-Tang, осознавая свою причастность к этой новой таинственной действительности.

– Класс! – сказал я себе. – Жесткие звуки Wu раздаются в грязном баре, и двое черных и один испанский крэк-хед сидят, пьют виски и слышат то же, что я. Они и есть рэп, который обалденно сварганил RZA. Срочно надо двигать обратно в бар, чтобы дослушать Wu-Tang вместе со всеми!

– Wu-Tang! – объявил я компании еще издали. Потом с довольным видом уселся рядом со всеми. – Странно, что здесь крутят такую песню, – бодро кинул я им. – Они бы сами были недовольны, что их репертуар играют в таком поганом месте.

– Кто? – как-то напрягся Морисси.

– Wu-Tang! – счастливый, пальнул я. – Интересно, они в буквальном или духовном смысле имели в виду «защищать свою шею»? – подмигнул я всем.

– О чем ты? – снова вздрогнул испанец.

– Песня «Protect ya neck»?

– Миша, мать твою, как, по-твоему, можно защищать себе шею в духовном смысле? – Педро состроил плаксивую гримасу. – Попробуй сделать это в духовном смысле, когда двухметровый амбал приставит девятимиллиметровый к твоей шее!

– Ну, знаешь, как в Апокалипсисе – белый всадник, а вместо языка у него меч. У Wu-Tang язык – метафора меча. Они тебе своими рифмами сносят голову с плеч.

– Ты хоть скажи, о чем ты, на хрен, говоришь? – взмолился Морисси.

– Wu! – ответил я заветным словом.

– Wu-Tang, – медленно по складам повторил за мной Морисси.

– «Чувствую себя сумасшедше враждебно. Прорэпую вам весь Апостол. Мой слэнг – как у Христа, когда я несу благую весть». – Я принялся энергично кивать головой в такт словесному потоку RZA. – Боевые движения, отточенные до совершенства. Защищай себе шею, малыш!

– Ты это специально говоришь? – занервничал вновь Морисси. – Ты нас сейчас подкалываешь? Ты вообще о чем?

– О том же, о чем они. А они о первом убийстве человека человеком. Genius только что сказал, что «будут уделывать артистов, как Каин уделал Авеля»? – Я обвел взглядом всю компанию. – Как говорят на моей родине – хорошо сидим. Я рад, что вы здесь. Мы. Здесь. Сперва не понравилось, а теперь очень даже.

– Нравится? – спросил Морисси поощрительно, явно имея в виду что-то другое.

– Я приехал в этот город… – Получалось сбивчиво. – Не знаю, как сказать…

– А ты не говори, – сказал Педро.

– Да что это такое! – не то возмутился, не то попросил о помощи Морисси. – Ради этого жертвуешь очень важным делом в Нью-Йорке, а тебе даже нормально посидеть не дают.

– А я на седьмом небе! Меня выгнали из колледжа! – Никак мне не удавалось угомониться. – Я один. Люди, у которых я живу, не хотят, чтобы я у них жил. Денег нет. А чувство такое… Нет, не выразить мне…

Выражение лиц было смущенное. На меня смотреть избегали. Все испытывали неудобство, находили этот разговор в каком-то роде неприличным.

– На самом деле не так и плохо! – заверил я всех. – Наоборот, из-за того, что плохо, все отлично!

Я замолчал. А может, это в баре стало тихо – уже несколько минут как. И девушки перестали танцевать, потому что я сбил их с ритма.

– Знаете, со мной стали происходить такие перемены! – Я заглянул в глаза каждому из троих. – Я до того, как уехал на запад, практически ничем не интересовался. Я только здесь впервые «задумался».

– Это хорошо, когда есть интересы, – сумел наконец перевести взгляд с девиц на меня Морисси, хотя это стоило ему великого труда. – Когда у человека интересы в жизни, это скрашивает саму жизнь.

– У тебя какие интересы? – осведомился я только из вежливости.

– Крэк, – с всепоглощающей уверенностью, даже верой, выдал Морисси. – И знаешь, сколько употребляю – столько я им интересуюсь. Не пропадает интерес. Сразу появилось для чего жить. Все время голова чем-то занята. Ты думаешь, я бы работал, если бы не курил? Ни за что! А так я работаю. И чувствую себя человеком. Нашлись друзья по интересам. Никого так не люблю, как близких по увлечению. В жизни не встретил бы таких, не закури я когда-то!

Педро от девушки на сцене, которую присмотрел, взгляда не оторвал, но с Морисси согласился.

– Когда уйма времени и никаких вредных привычек, это нехорошо. Если бы у тебя, Миша, была зависимость от крэка, как у него, у тебя бы все встало на свои места. И с головой бы ты прекрасно дружил.

При этом главную беседу он вел с избранницей. Кряхтел, посылал матерные проклятия. В форме вроде как чревовещания. Его глаза были подернуты сонной пленкой, как от марихуаны.

– Знаешь, тех, кто много думает, не очень любят. – Он говорил со мной просто из сочувствия. – Видел, какой у бездомных мягкий взгляд? Это с ними делает улица. – Он снисходительно на меня прищурился. Потом вдруг нагнулся вперед и тотчас откинулся назад с довольным видом, будто удостоверился, что то, что он подозревал, существует на самом деле. – Бездомного каждый день попирают ногами, – на этот раз совсем вяло и неохотно поделился он со мной слабым голосом. И, прикрыв ладонью лоб, как козырьком, продолжил наблюдать за сценой, словно ему мешало солнце. – У тебя тоже взгляд мягкий, – услышал я его голос как издалека. И сразу за тем вблизи: – Эх, почему нельзя жениться на попе? А саму девчонку я оставил бы Морисси.

Тут он спустился с небес – лицом выражая, что вина за то, что ему приходится смотреть вместо девицы на меня, целиком моя.

– Ты ведь не одну ночь провел на улице там у себя… Ты откуда приехал-то? Из Англии? То-то и оно-то. У тебя по глазам видно, что ты бродяга. Ты ведь на асфальте лежал и всю ночь видел только ботинки прохожих, верно? Скажи ему… – передал он меня, как эстафетную палочку, Морисси, а сам вернулся к кряхтению и любовным междометиям.

Морисси без удовольствия скосил на меня глаза, которые у него слезились, как от лука.

– Библия полна цитатами о бездомных, Миша, – заныл он, еще не войдя в непосредственно разговор. – Блаженны нищие, блаженны плачущие, алчущие и жаждущие, блаженны вы, когда будут поносить и гнать вас. Это про нас, только никто не знает. Я, правда, не бездомный, живу в ночлежке, но десять лет провел на улице. И ты знаешь, это навсегда… Размеры, – сказал он совершенно другим голосом, приглашая меня наконец включиться в истинные его переживания, – в лучших негритянских традициях. Мы, негры, блюдем свою историю. Пойду поздороваюсь с ней! Скажу ей, что очень ценю все, что она делает для меня и для человечества.

В руках он держал скомканную десятидолларовую купюру. По его лицу – так я видел – катилась невероятных размеров слеза, которую он не замечал. Прошел через бар и остановился возле сцены, на которой возвышалась, как колокольня, прекрасная девушка. Одного с нами роста, но на сцене представлявшаяся мне гигантской. У нее было совсем молодое хорошенькое личико, и лет ей было не больше двадцати – двадцати одного, но я испытывал к ней почтение, как дети ко взрослым.

Она стояла к нам спиной, полусогнувшись. Над копчиком был вытатуирован крест, а на правой ягодице готическими буквами надпись по-английски: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» – и стрелочка, указывающая на противоположную ягодицу^[2].

Морисси потоптался около сцены, затем дотронулся до ее ноги. Девушка посмотрела на него сверху вниз, как наездница с высоты лошади на конюха у стремени. Как кентаврица на нас грешных.

– Благослови тебя Бог! – Морисси протянул девушке купюру. – Благодаря таким, как ты, полунищенское скотское существование, которое я влачу, перестает казаться бессмысленным.

– Десять! – посмотрела девушка на деньги. – Благодаря таким скупердяям, как ты, мои затраты на новую грудь начинают казаться бессмысленными. – Она небрежно заткнула купюру за стринги.

От шеста Морисси вернулся в отличном настроении.

– Пойди купи нам и себе выпить, Миша. Хочу поднять тост за американские войска, проливающие свою кровь в других странах. Если бы наших солдат грела мысль, что дома их дожидаются женщины вроде таких, Америка стала бы сверхдержавой еще пару веков назад.

Я потащился к бару. Я чувствовал, как у меня за спиной танцовщица Морисси делала свое дело. Хоть я и не мог ее видеть, но был уверен, что она стягивает с себя стринги. Хотелось прибавить шагу. Я рухнул на барную стойку.

– Лонг Айланд Айс Ти? – у барменши был сильный испанский акцент.

– Водки.

Она пошла за бутылкой.

– Вам нравится? – пробубнил я. Она показалась мне милой.

– Что именно?

– Это.

– У меня хорошая работа, – она посмотрела на меня серьезно. – На предыдущей я получала в полтора раза меньше. Правда там не было таких агрессивных мужчин. Я была нянькой в госпитале в Помоне, больные все тихие.

– Нет. Я имею в виду – девушки.

– Мне нравятся парни, приятель. Причем сильно.

– Да нет. Вам нравится, как они танцуют? Вернее, то, что они танцуют?

– Приятель, я давно бы работала за шестом, если бы не это. – Она вышла из-за стойки. Я ничего не увидел. – Ноги слишком короткие…

– Нормальные ноги.

– И ляжки слишком толстые. – Она повернулась спиной. – А задница…

– Отличная.

– Висит, – безапелляционно отрезала она. – Висит, висит, даже не спорь. Ноги бы постройней и попу потверже – мое место на сцене. Гораздо лучше платят.

– А я, когда подошел к бару, то подумал, что вы красавица. – Я поднял в ее сторону рюмку.

– Грудь у меня хорошая, – согласилась она и снова встала за стойку. – Потому меня и поставили за бар.

– Из-за этого?

– Из-за этих – левой и правой, – показала она подбородком себе за пазуху. Она произнесла это отстраненным безличным тоном, как о новой подвеске на машине.

– Я не о том спрашивал. – Мне не удалось сдержать гримасу скуки.

– Ты хочешь знать, что происходит в этом заведении? – таинственно сверкнула она на меня глазами.

(Тут я на некоторое время отключился. Вероятно, просто от усталости. На полминуты, не дольше. Вернулся к реальности, когда она повторила вопрос. Пока отсутствовал, она, вероятно, протирала посуду, за чем я, вероятно, наблюдал.)

– Когда принимают на работу, – говорила она, – то спрашивают, есть ли у тебя в прошлом судимость. Если есть, могут и не взять. Хозяин этого клуба ровно наоборот – берет только тех, кто имеет судимость. Что-то вроде рекомендации. Такие будут держаться за работу, девчонки готовы, в общем, на все. Наши посетители очень довольны, что они подрабатывают на стороне. Почти все побывали в тюрьме. Кроме Лисы: она снималась в порнофильмах с четырнадцати лет, и у нее был такой плотный график, что не находилось минуты выйти в магазин за молоком к утреннему кофе, не то что влипнуть в историю. А так у нас практически все девушки отбыли срок. Дальше, – продолжила она. – Существует еле заметная грань между классной задницей и толстой. Но она играет решающую роль и может поставить жирную точку на твоей карьере, а кто послабее мозгами, так и вообще в жизни. Я тому иллюстрация. Я за стойкой, а Делишис трясет – за шестом, и получает такие чаевые за день, какие я не приношу домой за неделю. Ты спрашиваешь, нравится ли? – Она смотрела дружелюбно, на ум лезло «по-матерински». – Это вопрос не для меня. Если бы я руководствовалась тем, что мне нравится и что нет, я бы не выходила из дому, а лежала лицом к стенке и ждала, пока газ заполнит квартиру. Главное, чтобы это нравилось тебе. – Она испытующе на меня взглянула. – Главное, чтобы тебе здесь нравилось так же сильно, как всем остальным.

Даже не ее слова, а то спокойствие, с которым она их произнесла, подействовало на меня хорошо.

– Так тебе здесь нравится? – повторила она свой вопрос с какой-то интимной нежностью.

– Мне здесь нравится, – благодарно подтвердил я. – И мне очень нравятся девушки. Особенно когда они читают книги. Но и когда танцуют – тоже. И водка здесь отличная. А противно.

– И я, представь себе, скажу: согласна. У нас клуб хороший и бар хороший. А все вместе полное дерьмо на сто процентов. Вокруг же ни одного жилого дома! Вот и приходят уроды. Чаевые оставляют полтора бакса макс. Светомузыка полный отстой.

Я опустил голову на стойку, задел стакан, остатки водки пролились.

– Да что с тобой? – она даже подпрыгнула. – Тебе что, плохо?

Вдруг ее как будто осенило:

– Удостоверение личности можно посмотреть? Тебе нельзя здесь находиться.

– Нельзя? – я спросил как совета. – Вы, наверное, правы. Да, мне здесь не очень. В вашем клубе. И в этой треклятой стране.

Я пошел обратно к своим. Воздух оседал на теле, как роса ранним утром. У нашего столика стояла девушка в розовых стрингах. Сама ее стойка означала то, что она занята делом. Она работала. Ничего такого она не делала, просто она сама уже была работой.

– Как тебя зовут? – спросил Морисси. Низким голосом, с отеческой интонацией.

– Хани, – ответила она нежно, и детское масло, которым щедро были облиты ее ягодицы, выглядело «хани» – медовым.

– Ее зовут Хани, – осторожно объяснил испанцу Морисси, допуская, что тот ее не расслышал.

Оба склонились над выпуклостями и впадинами Хани и трепетно рассматривали ее изгибы, словно только что вылепленную ими самими скульптуру. И с опаской – не испортить бы творение. Оба скульптора были им очень горды.

– Вау, Хани! Как красиво! – крякнул крэк-хед. Он смотрел на нее с товарищеской деловитостью, а о красоте сообщал незнакомому человеку. Ученый, оторвавшийся от своей работы, чтобы объявить об открытии.

– Правда? – пропела Хани, как будто до сих пор жила, не зная о своих выдающихся размерах и синусоидах. – Господь улыбался мне в день, когда я родилась. – Я бы поклялся, что ее голос записан на магнитофонную пленку.

– Господь благословил тебя этой бути^[3], – со знанием дела согласился испанец.

– Да уж точно не дьявол. – Она повернула свой хорошенький профиль к Морисси и сказала с угрозой: – Ты должен понять это для себя раз и навсегда. Я трясу ею во имя Господа – запомни это! Если сомневаешься, скажи сразу: я развернусь и уйду.

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты стала президентом, Хани! – возгласил Морисси. – Только люди такой красоты могут отстаивать в этой стране интересы угнетенных людей вроде меня. Ты мне напоминаешь мою племянницу. Такая же самоотверженная и мужественная, – у него дрогнул голос. – Но она вышла за еврея – то, чего я боялся больше всего. Больше всего на свете я боялся, что кто-нибудь из моей семьи свяжет себя кровными узами с евреем или членом ку-клукс-клана. Она меня прокляла. Теперь я мечтаю сказать ей, что простил ее, потому что сам уже два месяца занимаю деньги на крэк у раввина.

Испанец спросил Хани, пьет ли она текилу. Она покачала головой и с достоинством ответила, что не пьет.

– Тут меня один поил весь вечер коктейлями, и я дала себе слово, что буду пить только неразбавленные напитки.

Нам принесли виски с ликером, испанец предложил ей, она посмотрела жидкость на свет, кивнула – не нам, а стакану, – и залпом осушила его. Я восхитился профессионализму и сделал то же.

Хани сражала наповал своим презрением к человечеству. Отвечать на расспросы полных идиотов входило в ее обязанности точно так же, как освобождаться от стрингов во время танцев в этом баре.

– Знаешь что? – глубокомысленным тоном, обещающим изречение великой мудрости, обратился к ней Морисси. – Я скажу тебе одну вещь, Хани. Ты настоящая женщина! Вот что я хотел, чтобы ты знала.

– О, в этом ты прав, вне сомнения, – ответила негритянка голосом дилера в автосалоне, предлагающего машину, которая ему не принадлежит и которую главное продать, не важно, нравится самому или нет.

– Знаешь, Хани, – перешел Морисси к следующей Моисеевой заповеди. – И с мышцами у тебя все в порядке. Обалденно накаченная спина.

– И здесь ты прав, – протянула она, не поворачивая головы.

– Наверно ходишь в спортзал, Хани?

– И в спортзал тоже, – не напрягаясь и пренебрежительно согласилась она.

– И какие ноги обалденные!

– И ноги!

– И конечно…! – бухнул наконец он.

– О, это точно! – зашлась Хани с энергией и энтузиазмом. – Она у меня определенно имеется!

– Она у тебя такая! Ты, наверное, не представляешь, какая! Она… – Морисси никак не мог найти слов. – Но главное не это. Знаешь, что главное? Глубина! Глубина и духовность – вот что делает из женщины женщину! И в тебе этого достаточно. Глубины в тебе больше, чем в Ледовитом океане!

– Ты прав, малыш, – главное в человеке душа. И она у меня есть! – отчеканила Хани как солдат, рапортующий, что винтовка всегда при нем, и в подтверждение хлопнула себя по попе, которая задрожала, как боксерская груша после джеба. Оказалось, и этого мало – она присела низко к земле, широко расставив ноги, как борец сумо, чтобы духовность, глубина и душа стали видны.

– А ты бы стала ждать меня, если бы я залетел в тюрягу? – заискивающе обратился Педро к ее торсу. И тут же хищно ощерился: – Дай вон той прелести заговорить со мной! Пусть скажет, что любит меня. Потому что я порядочный и свойский человек. – Он повернулся ко мне: – Тебе не кажется, что нет ничего выше в человеческих отношениях, чем ценить в другом родственную душу, Миша?

– Я бы выпил, – отозвался я и без разрешения засосал содержимое его стакана.

– Независимая женщина, – уважительно сказал Педро. – Сама платит по счетам за электричество и отопление. Не отягощает себя серьезными отношениями с мужчинами. Я на сто процентов сделан из грязи, милая, – неожиданно бросил он девушке. – Не надо бояться вручить мне ключ от твоего сердца.

– Кто хочет судиться с тобою и взять у тебя, отдай ему что? – задал ей новый вопрос Морисси.

– Верхнюю одежду, – прилежно ответила она.