Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Если ты вернешься обратно в Англию, я прилечу к тебе и выйду из самолета, вся бледная, в черных очках и черном длинном плаще, – говорила она и показывала, как будет выглядеть. Вид у нее при этом был траурный, скорбящий, словно она прилетала не на встречу со мной, а на мои похороны. У нее так хорошо и убедительно получалось, что я верил, что то, что у нас с ней, навсегда.

Она нашла мне работу. Сделала это с поразительной легкостью. Где она была в начале моего пребывания в Нью-Йорке? Она просто зашла в галерею в Сохо, поставила меня рядом с собой, сказала, что этому молодому человеку нужна работа, и я ее сразу получил. Платили мне хорошо. Все, что мне надо было делать – это сидеть внутри у входа и выглядеть так же красиво, как все те замечательные и изысканные существа, которые туда заходили.

Часто у нас появлялись такие же невыразимо прекрасные, как Полина, люди. Они пили шампанское, смотрели на нас искусственным взглядом и говорили, как ей повезло со мной и как мне повезло с ней. Малик тоже говорил, что я не представляю, как мне подфартило.

С Маликом я практически перестал общаться. Звонил ему только для того, чтобы узнать свой же новый телефон, который никак не мог запомнить, чем вызывал его нешуточное раздражение. Он периодически требовал, чтоб я приехал и забрал свое шмотье, потому что оно заполонило его квартиру, но я никак не мог собраться.

– Неплохую расплату ты себе придумал за свои брайтонские провинности, – ехидничал он, когда я звонил ему. – Как ты там говорил: «потом и кровью искупать свои грехи»?

Иногда на Полину находило настроение, когда она пыталась меня просветить. Она сидела напротив меня, прижав мои руки к своей груди, и проникновенным голосом произносила непонятные мне слова. Из них я запомнил «эзотерика» и «эмпиризм». Она дала мне книжку с названием «Демон и лабиринт». Там было написано, что «тело движется в лабиринте, в пространстве, расчерченном маршрутами…».

– Ладно, – не выдержала она однажды, тряхнув со скорбным видом головой, – познакомлю тебя с людьми, для которых все, о чем я говорю, интересно и имеет настоящую ценность. – В этих словах прозвучали упрек и вопрос к себе самой – почему она со мной. Я и сам никак не мог взять в толк, почему она со мной.

Мы выехали в город раньше обычного. Свинцовое небо лучшей осени моей жизни начинало окрашиваться в пурпурно-бордовый цвет, когда наше такси остановилось у одного из зданий Сохо. В лифте, поднимавшем нас на последний этаж, были зеркало во всю стену и картина – лошадь, у которой вместо хвоста росли цветы.

Полина окинула зорким взглядом свое отражение, проверяя, по-прежнему ли она такая красивая, какой была последние двадцать восемь лет. Это выражение лица было у нее каждый раз, когда она смотрелась в зеркало. Потом посмотрела на мое отражение.

– Перестань! – раздраженно шикнула на меня.

– Я ничего не делаю!

Я правда ничего не делал, но Полина сегодня была не в лучшем настроении.

Лифт остановился, и Полина строгим голосом приказала мне распахнуть перед ней дверь. Впервые за время, что мы были вместе, она требовала, чтобы я ухаживал за ней. Мы вышли из лифта, и Полина увлекла меня в темную глубь этажа с видом, с каким родители ведут своих детей, когда их вызывают в школу.

Выяснилось, что весь верхний этаж принадлежит одному человеку. Сначала мы брели по сумрачным анфиладам комнат, потом забрезжил свет. В центре залы стояла группа людей. Они щебетали, ели сыр и запивали вином. Компания состояла из молодых людей, которые были слишком красивы, чтобы называться мужчинами. И только одна женщина, на редкость невзрачная. Она сидела на полу и подобострастно смотрела на них – как на богов, снизу вверх. Изредка она вставала, чтобы открыть новую бутылку и подлить вино в чей-то бокал. Ни один не обращал на нее внимания. Несмотря на серьезность темы, которую все обсуждали, шедший в студии разговор казался мне ненастоящим.

Полина, войдя, вместо приветствия засмеялась неестественным смехом так естественно, как будто только и делала всю жизнь, что так смеялась, и подвела меня к кружку. Парни дали ей себя поцеловать, и один из них назвал ее прустовским кустом боярышника. Я присел рядом с неудачливой женщиной, доброжелательно кивнув, как сестре по несчастью, закурил сигарету и так же, как она, принялся снизу вверх разглядывать молодцов.

– Интерпретация губит искусство, – услышал я реплику одного из красавцев, который походил на собственную фотографию в гламурном журнале. Я вспомнил слова Полины, что жить шикарной жизнью в Нью-Йорке – это профессия. – Вот почему я считаю, что за кино будущее, – продолжал он. – Единственная форма искусства, свободная от интерпретации. – Кроме того, что он стоит и что-то говорит, его больше ничего не интересовало. – Популярно мнение, что кино – самый примитивный вид искусства. Но в этом его секрет. Своей примитивностью оно обеспечивает непорочность и чистоту искусства. Человек потерял способность видеть достоверно.

Сидя рядом с неудачницей, я постарался вникнуть в смысл его слов. Сначала не получалось, а когда получилось, мне сделалось тоскливо, потому что единственное, что его интересовало, было не то, о чем он говорил, а он сам.

– Все современное искусство основано только на том, что одно подразумевает другое, – говорил он. – И только в кино вещи названы своими именами. Другими словами, это единственная форма искусства, где, когда человек спасает ребенка из огня, это хорошо. Да здравствует кино!

– Я с тобой не согласен, – перехватил эстафету другой представитель пола еще более прекрасного, чем женский. Его крашеная белая челка больше говорила не о долгих часах у парикмахера, а о напряженном отношении ученого к своей работе в химической лаборатории. – Творчество – это обязательная компонента искусства. Оно не зависит от художника. Тебе же известно понятие «творческий транс». Состояние выхода из обычного мира.

– Извините, у вас нет папиросной бумаги? – обратился я к невзрачной соседке чуть громче, чем следовало, и тем самым привлек общее внимание. Вся компания замолчала и одновременно уставилась на меня. На их лицах я увидел недовольство и немой вопрос. – Извините, – поспешил я попросить прощения. Еще какое-то время на меня смотрели неодобрительно, потом вернулись к беседе.

– Тебе известно понятие «творческий транс». Состояние выхода из обычного мира, – повторил свои последние слова молодой человек с точно той же интонацией. – А в кино в процессе съемок оно отсутствует. Съемки фильма – это рациональный процесс. А кино как искусство иррационально.

– Все зависит от того, как мы на это смотрим, – включился третий. – То, как мы сейчас разговариваем – это рационально или иррационально? Безусловно, мы эмоционально увлечены нашей беседой, но мы ведь говорим о конкретной вещи. Или то, как молодой человек только что бесцеремонно перебил Джуда и попросил у Глории папиросной бумаги. С одной стороны, он просит о конкретной вещи. С другой, он забывает обо всем на свете настолько, что пренебрегает элементарными правилами приличия…

Я бросил на Полину отчаянный, взывающий о помощи взгляд. Эти люди умели выставить тебя ничтожеством.

– Если мы будем идти по линии модерна, – напомнил, жеманно подняв руку, как школьник на уроке, крашеный блондин о том, что – вернее, кто – здесь главное. – В качестве поставангарда мы ничем не будем отличаться от парижской труппы, от «Ковент Гардена», который, надо заметить, в очень плохом виде сегодня.

– Вы знаете, я верю в молодой Нью-Йорк. Молодые нью-йоркцы знают цену всему этому шику, – возбужденно выдохнула Полина, и впервые за время нашего знакомства я не мог узнать ее.

– Не хотите ли вина? – спросил меня один из представителей гринвич-вилледжской элиты, протягивая бокал.

– Спасибо. – Я постарался звучать с тем светским британским акцентом, к которому прибегал в Англии, когда мне было что-то нужно от властей. – Я, знаете, до последнего времени не очень жаловал вино. Всегда предпочитал водку. Вино тянуло вниз, от него меня постоянно клонило в сон. А последнее время у меня вроде бы пошло, вино стало нравиться… – Я замолчал, потому что увидел, что вся компания молчит и все снова на меня смотрят.

– Это Миша, – объявила Полина официальным тоном. – Он изучает антропологию в Сассекском университете в Англии.

Я чуть ли не с ненавистью на нее посмотрел. Сейчас она была частью этого круга, чужой и нравилась мне все меньше.

Было решено допить вино и отправиться по барам. На улице разговор спустился несколькими уровнями ниже. Обсуждали, кто чего достиг в жизни. Это ввергло меня в еще большее уныние: на тот момент я мог похвастаться единственным достижением, и оно гордо вышагивало рядом со мной.

В месте, куда мы зашли, было полно народу. Я здесь уже был. Зашел сюда с друзьями Малика на второй день пребывания в Нью-Йорке. Бар для моделей. Конечно, не для супермоделей, но, куда ни посмотришь, перед тобой ангельское лицо в ореоле белых волос. «Девушки с низкой самооценкой. Скажи ей пару ободряющих слов – и она твоя», – выразился тогда бармен. И мне это так понравилось, что я сразу пошел наниматься на работу. И меня, как ни странно, взяли. На мне была куртка, которую я проносил в Брайтоне два с половиной года не снимая. Я спросил у владельца бара, человека лет сорока, который обходил бар под руку с парнем неземной красоты, есть ли для меня работа. «Есть. – Он прищурился. – Приходи завтра». Я не пришел, но все равно был очень доволен: работа в таком месте, и вот так сразу. Значит, есть во мне то, что нужно этому городу.

Сейчас бар набит до отказа. Опять: куда ни глянешь – божественная блондинистая головка. Одна машет нам из глубины бара.

– Элен! – закричали все и двинули к ней.

Очаровательная Элен сидит у стойки и разговаривает со здоровенным нью-йоркцем. Рядом с ней стоит модно одетый парень лет двадцати и держит за талию.

– Модель? – спросил я Полину по пути к столику.

– Певица, живет в Калифорнии, сейчас сотрудничает с Уитни Хьюстон. Элен настоящий профессионал. Понимает и чувствует музыку, как мало кто, кого я знаю.

– Полина, Полина, – посмотрела на нас Элен. – Сколько я тебя знаю, всегда рука об руку с красавцем. Только я не подозревала, что ты перекинулась на малолетних.

– А неоперившийся юнец рядом с тобой? – парировала Полина.

Про нас с парнем говорили в третьем лице, как про отсутствующих.

– Ты о Джереми? – спросила Элен. – Я встретила его только сегодня. Шопенгауэр говорил, что пение лишает воли. – Элен посмотрела на нашу компанию. – Надо забыть о личных целях и быть в состоянии чистой созерцательности. Чтобы быть певцом, надо обрести душевный покой, найти чистоту, – заученно задолдонила она. – Истинный певец должен избавиться от своего «я» и от всякой индивидуальной воли и похоти. Поэтому с Джереми я чисто символически. Хоть он и очень милый мальчик.

– Что? – она переспросила внушительного вида нью-йоркца. – Джон приглашает нас всех к себе домой. Продегустировать снег, который не выпадает в Нью-Йорке зимой, а привозится оптом из южных стран. Я уже попробовала его сегодня. – Она одарила нас прелестной улыбкой.

Мы вышли вслед за Элен, Джереми и Джоном. Элен шла в обнимку с Джереми, оба делали вид, что флиртуют по-французски, и постоянно целовались.

– Не понимаю, на что этот нахал надеется, – обернулась к нам счастливая Элен. – Наша жизнь – это борьба. Мужчины постоянно соревнуются друг с другом, доказывая свою мужественность. Женщины – доказывая, что они сладострастны. Мужчина и женщина в союзе – тоже постоянная борьба. И только искусство, в особенности музыка, внушает людям временное примирение. Я, как человек искусства, певица, несу его людям. Для этого я сама должна находиться в состоянии постоянного примирения. Так что не знаю, на что надеется бедняга Джереми. Я превращу его в подушку, полную гусиных перьев. Я сама себя чувствую, как подушка.

– Думаю, это может быть как раз то, что и надо Джереми, – съязвил дюжий Джонни.

– Ты же знаешь, Джон, как я ненавижу пошлость! – шутливо вознегодовала Элен и дала ему слабый подзатыльник.

– Как тебе мои друзья? – спросила меня Полина, еще когда она, я, Элен и Джереми парами шагали друг за другом по Бродвею.

– Из них из всех мне больше по душе Элен, – ответил я. – Она хотя бы веселая. Остальные какие-то механические.

Мы вошли в дом Джона. Элен вела себя по-хозяйски. Скинула туфли, брякнулась на диван, задрала ноги на стол и заговорила.

– Смысл жизни пошл, а музыка – это те иллюзии, за которые мы держимся в романтическом возрасте, когда до конца не очерствели. Где мой кокаин? – закричала она голосом таким дурным, что я поставил под вопрос причастность Элен к искусству музыки.

Боже, какую линию она вдохнула! В жизни не видел, чтобы мужчина или женщина занюхивали стрелку такой толщины. На секунду ее лицо стало страшным. Больше всего она напоминало защитника американского футбола, который накручивает себя перед тем, как отразить атаку противника. Потом оно вновь приняло свое обычное прекрасное выражение.

– Вы знаете, в этих отвлечениях от истины и есть прелесть жизни, – пропела она с напускной грустью. – В них есть красота. Красота – это тоже отвлечение от истины. А я очень падка на красоту. Вот ты, Полина. Ты очень красивая девушка. Иди сюда!

Она взяла Полину за руку и посадила на стул в середине комнаты. Встала напротив и начала танцевать.

– Моя прелесть, – принялась щекотать она Полине языком ухо. – Ну не прелесть ли она, Джон? – она поцеловала Полину долгим поцелуем.

Полина вытерла губы.

– Элен, я устала! – отмахнулась она, а я подумал, не происходит ли эта сцена между ними не в первый раз. – У меня был длинный день! – Она повернулась ко мне за поддержкой.

– Держи мою кофточку, Джон! – не слушала ее Элен и продолжала свой танец вокруг Полины. Скоро в нем проступил рисунок змеиного клубка.

Юный Джереми сидел на полу, не получая от этого зрелища удовольствия. Элен подошла и уселась напротив.

– Какой ты грустный! У тебя вид, будто ты сидишь и ждешь порции кокаина. Это так пошло! Не разочаровывай меня. Ты же ведь милашка. – Она прикусила его нижнюю губу и оттянула. У Джереми по лицу потекли слезы. – Какой же ты скучный! – надулась она. – Уверена, с этим молодым человеком мне будет повеселее, – показала она пальцем на меня.

Она пересекла комнату и теперь села со мной.

– Если тебя зовут Савл, то после знакомства со мной ты станешь Павлом, – бухнула она.

Я списал это на кокаин. Но не мог не подыграть ей:

– А что? Иметь дело с такой убийственной девушкой равносильно вспышке. Если она не сравнивает себя с Богом. – Тут мне стало стыдно и захотелось домой.

– Ты подумай, Библию знает! Дашь мне благословение? Совсем ребенок! Такой миленький, хорошенький. – Она положила мой палец в рот и стала сосать его, глядя на меня наивно, как маленькая девочка. – Хочешь посмотреть мою татуировку? – Ткнула меня пальцем в живот. – Не будь дураком. – И без перехода закричала: – Вечеринка! Джонни, ты говорил, у твоих друзей вечеринка. Вперед – не засиживаться!

На улице Джереми сказал:

– Я пошел домой.

Вид у него был уничтоженный.

Элен и не посмотрела в его сторону. Она шла между мной и Полиной и держала нас обоих за талии.

– Все-таки ты настоящая сволочь, Полина. Ты божественно, божественно красива!

– Элен, я правда устала! И я дружу с его сестрой. Что я ей скажу, если она меня спросит, с какими людьми я его знакомлю?

– Это ты о нем беспокоишься? – искренне расхохоталась Элен. – Из нас троих он самый испорченный. Все, что ему нужно – это зеркало. Ты такой отъявленный нарциссист, – нагнулась она ко мне. – Тебя не интересую ни я, ни твоя любимая Полина. Наверное, лишь поэтому она и с тобой, – прибавила она серьезно.

Мы сели в машину Джона и покатили в аптаун. Через пару блоков Элен крикнула: «Останови!», выскочила из машины, подбежала к цветочной лавке, схватила букет и помчалась назад. Владелец лавки за ней. Элен прыгнула на первое сиденье, и Джонни нажал на газ.

Элен перегнулась назад и хлестнула меня букетом по лицу:

– Паршивец! Сам не додумался подарить своей девушке цветы? – Она протянула мне букет. – Дари! Я хочу это видеть!

Я нерешительно вручил цветы Полине. Какое-то время Элен смотрела на нас.

– Ты положительно совращаешь малолетнего, Полина, – произнесла она как констатацию факта и повернулась к Джонни. – Жми на газ, водитель!

Она открыла окно и высунулась из машины по пояс.

– Я в Калифорнии! – кричала она и махала проносящимся мимо автомобилям и пешеходам.

В салоне все, включая Джона, заметно нервничали.

Вечеринка была в районе семидесятых улиц. Мы вошли в ярко освещенную квартиру. На скамейке сидел огромный негр с большущим животом. Сразу было понятно, что он здесь главный. Глыба. Такой гетто-патриарх ночных улиц и вечеринок. Хотелось, прежде чем войти, спросить у него разрешения: ничего, если мы тут разместимся? Элен сразу ринулась к нему. Уселась сзади, обвила его живот одной рукой, другой стала махать в воздухе в такт музыке.

Полина пользовалась большим успехом. Она то и дело подходила поцеловать меня, чтобы заверить публику, меня и больше всех саму себя, что она со мной. В конце концов не выдержала и стала танцевать с черным качком. В эту минуту послышался визг и грохот падающей мебели. Элен сцепилась с гетто-патриархом и каталась с ним по полу. Ее ногти впились глубоко ему в щеки, и она наносила ему частые удары головой. Стоило большого труда их расцепить. По его лицу текла кровь, рубашка была разорвана.

Элен стояла в другом углу комнаты.

– Мне нужно танцевать, – обвела она помещение безумным взглядом, – выпить что-нибудь крепкое и танцевать. – Она проследовала к бару.

Позднее мы увидели ее в центре комнаты с бутылкой шампанского, которым она поливала всех вокруг.

– Так делают в Калифорнии, – поясняла она тем, кто был рядом.

Выражение лиц у гостей было напряженное, как будто на вечеринку заявился гангстер с улицы и машет в разные стороны пистолетом.

Мы собрались уходить.

– Я пойду в уборную. Попрощайся с ней, – приказала Полина.

Я подошел к нашей подруге.

– Не уходи, – взмолилась Элен, – счастье близко. Ты, я, Полина. Я провожу тебя, – сказала она появившейся Полине. – Я люблю вас, – сказала она нам в прихожей. – Как же сильно я вас люблю!

Мы с Полиной по очереди поцеловали ее.

– Пыталась совратить тебя? – нехотя спросила меня Полина на улице.

– Нас обоих, нет?

Мы шли молча. Улицы Нью-Йорка были пусты, и у меня возникло ощущение, что за все время, что я знаю Полину, мы впервые с ней наедине.

* * *

Я сказал Полине:

– Слушай, ты меня устроила на работу. Я зарабатываю достаточно, чтобы платить свою долю за квартиру.

Она подумала.

– Хорошо. Только знаешь, у меня есть друг Кристофф. Он очень талантливый скульптор. Про него один мой знакомый галерист сказал, что из скульпторов-эмигрантов Кристофф может легко быть вторым, после Шемякина. Еще он делает бесподобную настойку из виноградных ягод. Ему сейчас негде жить. У нас как раз есть лишняя комната, так что мы сэкономим деньги. Согласен?

Кристофф, представительный поляк, пришел через месяц. Мы очень друг другу понравились. Мы провели вечер, обсуждая то, что у наркоманов и отщепенцев тоже есть система ценностей, модель своего общества, что от системы не уйти. Было решено, что он въедет завтра.

Она перешла к нему в тот же день. Вернее, в ту же ночь. Она это даже не скрывала, просто перекочевала из моей комнаты в его. Вместо нашей кровати стала спать в его. Это было сделано с такой естественностью, что было нечего сказать.

Мне удалось вызвать ее на разговор только через два дня. Я сказал ей, что она ведет себя низко.

– Ты что, будешь мне говорить, что делать, а что нет? Ты, человек, который заплатил только за один месяц из трех? – Ее голос звучал холодно и отстраненно, в нем впервые слышались металлические нотки. Как если бы она в это мгновение не думала ни о чем, кроме того, что если я съеду, она потеряет на этом деньги.

Я все равно сказал, что съезжаю.

– Куда же ты пойдешь, скажи мне? Тебе вообще некуда ехать. Собрался стать бездомным? – В этом не было беспокойства – фиксация происходящего.

Я вспомнил день, когда думал навсегда сбежать от нее, и как она говорила мне вслед, что стоит ей представить, что я один в этом городе, у нее в душе все переворачивается. Теперь нигде ничего не переворачивалось.

Я ответил, что давно хотел быть бездомным, и мечтательно покосился на белоснежную простыню ее кровати, к блаженной мягкости которой успел так привыкнуть.

– Но почему все должно быть так серьезно! – она сделала движение, как будто хочет заломить руки. – Зачем все усложнять? Жили бы вместе. Ты мне по-прежнему нравишься. Ты симпатичный. Красивый. Мы все можем жить вместе, это было бы чудно, мило. В этой жизни столько людей, которые мне нравятся, и если за каждого из них я должна буду переживать или страдать… – Я начинал чувствовать себя виноватым за то, что так серьезно отношусь к ее измене и тем самым причиняю ей неудобство.

– Разве так обязательно, чтобы было сложно? – причитала она.

Я спросил: а если бы ей понравилось то, что предлагала Элен, она что, могла бы согласиться?

– А почему бы и нет? – выкатила на меня Полина глаза.

Я наговорил ей много неприятных слов. Я сказал, что всю жизнь она потратила на то, чтобы выглядеть роковой женщиной, а на самом деле она всего лишь провинциальная еврейка.

– Я не еврейка, – неожиданно сказала Полина. – Я киприотка. Предки моего папы были понтийские греки из Грузии.

Перед тем как выйти, я посмотрелся в зеркало. В нем мелькнуло ее хорошенькое лицо. До того хорошенькое, что на секунду я влюбился опять.

– Жалко, – произнесла она безо всякого сожаления, когда поняла, что я серьезно собираюсь съехать. – Я ведь правда была в тебя влюблена. Это длилось целых трое суток.

Но съезжать мне было некуда. Я со злобой ходил по квартире, а они меня не замечали. Иногда я ловил на себе их взгляды и думал, что они смеются надо мной. Это была война, которую они считали детской игрой.

Единственное, чего я не мог себе простить, это что вечером мы вместе нюхали в гостиной кокаин. Я размяк, еле сдерживал себя, чтобы не броситься к ним обниматься, и наговорил им кучу приятных вещей. Потом мы разошлись по своим комнатам, и всю ночь я слушал, как за стеной среди причитаний и стонов Полина заверяет Кристоффа, что он лучший из всех, кого она встретила в жизни. Я лежал не смыкая глаз, в кокаиновой ломке, убежденный, что это веселье происходит у меня в комнате.

На следующее утро я пошел встречаться со знакомой родителей, чтобы забрать у нее письмо для меня. Она была потомственная аристократка и нью-йоркская интеллектуалка. Мы встретились на Бродвее.

Увидев меня, она воскликнула: «У вас развязаны шнурки!» – нагнулась и стала их завязывать.

Я стоял посреди Бродвея и смотрел, как она это делает. Я дал ей завязать оба ботинка. Я был в ужасном состоянии.

* * *

Я слишком многим людям рассказал о том, что произошло. Здесь, может, я поступил некорректно. Я сказал об этом бывшему молодому человеку моей сестры, который пришел в бар на Пятьдесят Второй, чтобы передать мне от нее конверт. Сказал родственникам и друзьям в России. Сказал об этом другу свояка моих родителей, на которого наткнулся на Бродвее и который толком не понял, что я переехал жить в Нью-Йорк. Сказал об этом прекрасным людям из Полининой компании. Была бы моя воля, я бы посвящал в свое горе людей на улице.

Я сидел напротив Малика и его жены у них на кухне, изливая им свои расстроенные чувства.

– Понимаешь, она говорила, что я задел в ней струну, которой никто не задевал. Что я вселил в нее веру в мужчин. Что раньше она их только ненавидела.

– Это что-то новенькое. – Малик сплюнул косточку от вишни в пепельницу.

– Это был трип, понимаешь, трип! Каждые пять минут мы смотрели друг другу в глаза и говорили, как нам хорошо. Я собирался быть с ней до конца жизни и не сомневался, что она хочет того же. Я был так уверен в наших отношениях! И вот пожалуйста. Еще она мне говорила, что я лучший из всей тысячи молодых людей, которых она встретила, – добавил я.

– Это они все, – дружески объяснил мне Малик.

– Что целуюсь я точно лучше всех из тысячи, – не унимался я. – Она сказала, что ни с кем не получала столько удовольствия.

– Это они всегда, – снова подмигнул мне Малик, и по убежденности, с какой он это произнес, я внезапно понял, что это может быть правда.

– Ты думал, ты получил бесплатный билет, – перебила нас Джазмин. – Захотел проехаться зайцем. Эта девушка тебя обыграла и правильно сделала. Думал все получить за ее счет.

– Тебя обошли, приятель, – согласился с женой Малик. – В этой стране дела обстоят именно так. Если ты слабый скакун, тебя обходят, а потом вообще выкидывают из стойла. В этой стране…

Он сидел и рассказывал нам про волчьи законы этой страны. Его итальянский акцент был бесподобен.

Какое-то время я слушал аргументы Малика, потом обиделся.

– Я пришел к вам излить душу, найти сочувствие, – возмущенно повысил я голос. – А вы сидите и издеваетесь надо мной, как она и все ее дружки. И вообще, с той минуты, как я к вам приехал, вы не делаете ничего другого, как поливаете меня грязью! Я всегда вас прощал потому, что считал своими. Но сейчас пришел к выводу, что вы на их стороне.

Я ушел, хлопнув дверью. Я знал, что говорил неправду. Я прекрасно знал цену им обоим – какие они хорошие и стоящие люди. Но сейчас все были передо мной виноваты.

Надо пойти в церковь, на Второй улице. Всю свою жизнь, во что бы ни был замешан, я всегда жил с оглядкой на церковь. Даже в Брайтоне ходил в храм. После рейвов с субботы на воскресенье, когда все разъезжались по домам, я ехал на поезде в Льюис на литургию. Там стоял все еще под действием экстази, мало чего соображая и путая правую руку с левой.

Но, сам не знаю как, я оказался все в том же Томпкинс Сквер Парк. Там, где спрашивал дворников о работе.

А я-то начал считать этот город моим! Теперь это были сплошные ухмылки небоскребов, ехидные оскалы гаражных пещер, слепящие фары выезжающих из них машин. В парке – бездомные со своими пакетами и одеялами. Я лег на скамейку, закинул руки за голову. С момента приезда я ни разу не задумывался над тем, что со мной будет. Кто-то обо мне позаботится – не знаю кто, может, ангел-хранитель. Теперь мой ангел от меня отлетел.

Скамейка, на которой я лежал, как-то сама собой обросла бродягами.

– Так ты идешь или нет? – раздраженно схватил меня за плечо всклокоченный пожилой человек, обдавая перегаром.

– Куда?

– Людвиг уже пять минут назад сказал, что покажет нам свой дом, а для тебя что, требуется особое приглашение?

Людвиг очень важничал, его бородка была задрана вверх, фигура выражала высокомерие. Он шел на несколько шагов впереди, а мы почтительно в нескольких шагах от него, отдавая себе отчет в его значительности.

– Вот он! – громогласно возгласил Людвиг и смерил нас взглядом победителя. Мы окружили картонную коробку из-под холодильника. Над дыркой в середине было написано: «Перед входом внутрь просим тщательно вытирать ноги». На одном из бортиков – «Под окнами просим не сорить», на другом «Платная парковка перед домом».

– Это просто потрясающе! – заорал пожилой, который заставил меня идти. – Как ты смотришь, если я буду жить в паре дверей от тебя, дорогая? – обратился он к Людвигу с интонацией, которую последний раз я слышал от Полининых друзей – интеллектуалов из Сохо.

Мы пошли обратно к скамейке, откуда меня только что согнали. На ней уже сидел высокий бородатый негр лет сорока с пронзительными глазами. Он держался подчеркнуто прямо, рукой опирался на посох. На нем были белая хламида и шапочка. За его спиной толпились могучие широкоплечие растаманы с дредами до пояса – все моложе его. Перенесенные сюда прямо с Ямайки. Эти братья следовали за негром. Христом, водившим своих учеников по Нью-Йорку вместо Иудеи.

Рядом с негром валялось всякое барахло, в том числе настольная лампа. Его фигура излучала жизненную энергию. Было совершенно естественно, что такой человек – лидер, что он непроизвольно собирает вокруг себя толпу. У меня тоже появилось желание следовать за ним. Вокруг него собрались зеваки, будто наблюдать за восседающим на скамейке черным великаном уже само по себе шоу.

– Покажи им, чем ты сейчас занимаешься, Дрейк! – послышались голоса.

Негр извлек из хлама старый плакат с изображением черной девушки и надписью, что в субботу она выступит в стриптиз-клубе «Черная орхидея» на Деланси-стрит. На обороте нарисована человеческая фигура. Фигура расчерчена на мелкие клеточки, в каждой клеточке нарисован чертик.

– Это пришельцы, – пояснил всем Дрейк. – В наших клетках живут пришельцы.

– По-моему, каждый чертик должен быть немного более красным, это даст всей твоей идее более яркую тональность, – обратился к Дрейку бледный очкарик интеллигентского вида. На нем трудно зафиксировать внимание, такой он невзрачный и худой.

– А по-моему, твой нос сейчас станет немного более красным, что, безусловно, придаст ему более яркую тональность, – беззлобно кинул ему Дрейк.

Тут тот, кто настаивал, чтобы я оценил дом Людвига, призвал всех к спокойствию.

– Карл уже двадцать минут как хочет нам что-то сказать. А вы ведете себя, как будто у вас в распоряжении целая жизнь…

Карл, несчастный очкарик, уже лежал на скамейке и смотрел на нас всех с презрением. Принять сидячее положение у него не было сил.

– Я хочу сказать, что все на свете относительно, – выдал истину Карл. В его устах она звучала еще менее убедительно, чем обычно. – Геринг истреблял евреев, зато он очень любил свою кошку, общепризнанный факт, – с вызовом бросил Карл в воздух. Он очень сильно презирал всех, но не был от этого менее несчастным. – Знание, что все на свете относительно, – вот путь к просветлению, – уныло заключил он, подписав приговор в собственной несостоятельности.

– А что если я дам тебе этой лампой по башке, как ты запоешь тогда? – все так же дружелюбно полюбопытствовал Дрейк. – Может, если я включу свет, пока буду это делать, ты тоже немного просветишься?

Карл будто и не услышал.

– Ты еврей? – спросил я, скорее обращаясь к его длинному носу с горбинкой и заранее зная ответ.

– Да.

– Не думаю, что, услышь от тебя Геринг про его нежность к кошке, он не отправил бы тебя в газовую печь, – покосился на Карла Дрейк. – Так что ты только что впустую продал свой народ, приятель.

А я поймал на себе его заинтересованный взгляд и сразу почувствовал гордость, будто добился чего-то в жизни – получил диплом, отслужил в армии.

– Бедный Карл, – сочувственно протянул Людвиг. – Сразу видно, что у человека болит душа. Хоть бы нашелся кто-нибудь, кто ее подлечил.