Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Патриарх ночных улиц Дрейк нагнулся и тихо сказал что-то своим растафарианцам. Те кивнули и неслышно двинули в сторону Первой улицы. Дрейк вновь посмотрел на меня.

– Чувствуешь последние смертоносные уколы подходящей к концу зимы? – спросил он. – Если дать ей жалить достаточно долго, она заморозит твою душу и сделает с ней то же, что сделала у Андерсена с душой мальчика льдинка, попавшая ему в глаз. – Он встал и поманил меня еле заметным движением головы. – Пошли, – прибавил еле слышно и, опираясь на посох, сделал первые шаги в нью-йоркскую ночь.

Я стоял, не веря. Я вспомнил «Черного монаха» Чехова. Глядя в удаляющуюся спину Дрейка, я подумал, что, может, монах, который когда-то являлся Коврину, только что явился и мне. «Он сказал мне следовать за ним!» «Бедный Карл» было последнее, что услышал я, перед тем как устремиться вслед за Дрейком.

Я ускорял шаг, силясь догнать его. Мы шли вровень, при этом он размашистыми шагами все время удалялся от меня. Я держался рядом и не узнавал города. Небоскребы нависали над головой в постоянном движении, меня проносило мимо них, как на карусели. Воздух был расчерчен на клеточки, и в каждой из них танцевало по плакатному чертику. Сгущающаяся темнота наполняла уверенностью, что слова Дрейка про пришельцев внутри нас – реальность.

– Нью-Йорк – он такой… – вяло попробовал я обозначить значительность происходящего. – Я его таким никогда…

– Тихо! – строго поднял он руку вверх, зная лучше меня, что я могу испортить происходящее.

Меня охватило чувство, что мы вроде двух избранников свыше, спущенных на эти улицы. Боковым зрением я поймал его лицо – очень умное, очень выразительное лицо, и на секунду мне померещилось, что это лицо изобрел я сам, что его создало мое воображение.

Дрейк подал мне большую бутыль виски.

– Никогда не пью какую-нибудь муть – чтобы забыться. Пью исключительно для прояснения ума.

Я отпил глоток, вступая в неведомые воды.

– Сколько на улице? – обратился ко мне Дрейк, как к равному.

Это был щекотливый вопрос. Если скажу правду, он пошлет меня куда подальше. Но я вспомнил свою брайтонскую жизнь и решил, что если сошлюсь на нее, то слукавлю лишь частично.

– Три года.

– Хорошо выглядишь. Где базируешься?

Я понял, что заплыл на незнакомую территорию и надо оттуда срочно выбираться.

– Ищу работу, – сказал я.

– Работу? В этом есть какая-то ненависть к себе подобным, вроде меня или моих друзей. Я знаю, что мне нужно, а ты про себя нет. Большая часть людей в этих домах не знает, что им нужно. Сидят, парализованные ужасом или паранойей, по квартирам и следят за маятником часов. Знаешь, что сейчас происходит в этом городе? Все люди в нем замерли и ждут приближения своей смерти. Единственное движение – это мы двое, шагающие по нему. Мир обезвожен ими. Они во всем ищут смысл. А определение ограничивает вещь, делает ее ручной. Такой же уютной, как их квартиры.

– А как они боятся человека! – продолжил он через несколько секунд. – Они обкорнали его, как овцу. Они боятся признать его бешеную необузданность.

– Не уверен, понимаю ли я, о чем ты говоришь, – признался я. – Только все равно – это замечательно.

Дрейк приблизил голову к моему уху.

– Знаешь что? Я открою тебе секрет. Сути у человека нет, – сказал он шепотом. – Все размыто. Этот плакат с чертиками. Пойдет дождь, чертик потечет в другого чертика, другой в третьего, они сольются в капле дождя, и человек превратится в большую каплю. – И уже громко: – Жизнь – это обряд. Ритуальный танец. Искусство – отражение жизни.

– Многое из того, что ты говоришь, находит у меня отклик, – сказал я. – Не люблю, когда слова теряют прямой смысл. Лучше понимать их буквально – тогда легче жить. Больше наивности, вот что я скажу! Наивность спасет мир.

Дрейк засмеялся.

– Прекрасно понимаю, о чем ты. – Он положил руку мне на плечо. – Ты должен остаться со мной. Мы перевернем этот мир. – В его прикосновении чувствовалась нежность сродни отеческой.

Он все чаще поглядывал на небо, становившееся черным. Опять пришли в голову волхвы, звезда: волхв рядом со мной, ведущий меня к младенцу. Привел он, однако, к толстенному бездомному, одиноко восседающему на картонке на Тридцать Четвертой улице. Я был так-этак пьян. Мы уселись прямо на землю напротив толстяка. У него была длинная всклокоченная борода, живот лежал на земле. Более удивительно, что и грудь свисала до земли.

– Ну что, Дрейк, – спросил бородатый. – Забиваешь голову малолетним? Без этого ты не можешь?

Мне не понравилась, как он это сказал. Прежде всего тон.

– Поздравь меня, – переменил он тему. – Ты сейчас разговариваешь с телезвездой.

– Кабельный канал бомжей, которые пахнут особенно плохо?

– Шестичасовые новости не хочешь, бейби? Сижу на Тридцать Четвертой, прикидываю, где бы помочиться, чтобы увидело побольше народу. Здесь неподалеку висит камера наружного наблюдения перед офисом, обычно я опорожняюсь под ней. Вдруг подъезжает телевизионная машина. Вываливаются ребята с лампами и камерами, окружают, а мультяшная красотка тычет под нос микрофон и спрашивает, что я думаю о жизни бездомных в Нью-Йорке, может ли такая жизнь довести до отчаяния.

– Ну и ты что? Попросил у нее деньги на крэк?

– Там рядом был припаркован «Фольксваген-жук», а у меня в руке была металлическая труба. Я решил совместить эти две вещи и стал молотить трубой по капоту. Думал показать пределы отчаяния, до которых может довести жизнь бездомных в Нью-Йорке. Раз уж они меня спросили. В машине сидела девушка. Она совсем обезумела от страха – жмет на газ до самого пола, лишь бы смотаться. Ну, я долблю трубой по движущейся машине. Так даже веселее. Наша жизнь может довести и не до такого отчаяния, сам понимаешь, Дрейк. Вся телевизионная команда очень меня благодарила за репортаж. Красотка с микрофоном от благодарности чуть не расплакалась. «Лучший репортаж за всю мою карьеру, – говорит. – Обычно бездомные такие скучные. Ты их спрашиваешь про их проблемы, а они пускают слезу и начинают жаловаться на судьбу. Спасибо вам большое! Вы чудо, а не человек». Так что ты, считай, знаком со знаменитостью, моя милашка, – осклабился он на Дрейка.

– Думал, ты все-таки поклянчишь у красотки деньги.

– Зачем мне клянчить, когда красотки не хуже нее регулярно мне платят? – ухмыльнулся толстяк. – Не у каждого есть недвижимость на Тридцать Четвертой улице, – он гордо мотнул головой в сторону котельной будки на том конце. Повернулся ко мне. – Понимаешь, девушки, которые работают в этом районе, были бы рады заниматься этим на улице. Но некоторые клиенты стесняются. Так что у меня регулярный доход за аренду. Вы с ним туда, наверно? – утвердительно спросил Дрейка.

Фраза насторожила, оставила неприятный осадок.

– Куда мы должны пойти с Дрейком?

– Ты ему не сказал? – удивленно посмотрел на Дрейка толстяк.

Мне стало совсем не по себе. Хотел сразу уйти, но ноги не вполне слушались. Да и предлога еще не было смотаться. Свернулся калачиком и притворился спящим. Так казалось безопаснее. Но вскоре и правда погрузился в полузабытье.

Я проснулся оттого, что кто-то гладил мне зад. Дрейк.

– Посмотрите только на эту попку! – пел он театральным голосом. – Мягкая, как у невинного ребенка!

В то, что происходило, было настолько трудно поверить, что я некоторое время оставался лежать. Он взял мою руку и прижал к ширинке. Я вскочил как ошпаренный.

– Я поверил тебе! – крикнул я. – Поверил всему, что ты говорил! Пошел ты!

– Не будь, как все они, – вновь наклеил на себя маску мудреца Дрейк. – Не бойся признать свою бешеную необузданность!

– Вали! – сказал я и пошел прочь.

– Ты такой же, как все они! – услышал я. – Сидишь, парализованный ужасом или паранойей, и следишь за маятником часов. Ждешь приближения своей смерти. Так же как они, не знаешь, что тебе нужно!

Я смог остановиться, только когда кровь перестала биться так сильно от ощущения позора и возмущения. На месте, где я стоял, лежала картонка. Я заснул, скорчившись на ней. Всю ночь шел дождь. Завтра нужно было идти на работу в Сохо. Последняя вещь, которая еще связывала меня с Полиной.

* * *

На работу я на следующий день не пошел. И через день. Все три дня в городе шел дождь. А в церковь я все-таки отправился.

Это была длинная исповедь. Может быть, главная в моей жизни. Я рассказал о похождениях в Брайтоне. О наркотиках. О связи с Полиной. О том, что не могу у нее жить и что мне вообще негде жить. И что у меня нет работы.

Я стоял посередине храма, который вдруг стал моим единственным домом, твердил себе, что главная исповедь моей жизни состоялась, и не испытывал по этому поводу того, что ожидал испытать. Меня так и подмывало спросить вслух «и это все?» Все было обыденно и прозаично, и никакого землетрясения в штате Нью-Йорк, пока я произносил слова исповеди, не случилось. А ведь я заранее себя подготовил к тому, что эта исповедь будет частью судьбы. Грандиозная исповедь, о которой я думал так много, вроде даже не произвела на батюшку впечатления. Отец Серафим просто накинул на меня епитрахиль и начал читать разрешительную молитву. Я стоял в полупустой церкви, и на душе у меня было так же пусто и неопределенно.

Отец Серафим сказал, что у него есть для меня работа и жилье. Я ждал, когда он закончит свои дела и подойдет ко мне, чтобы дать рекомендацию на работу. Еще он собирался познакомить меня с человеком, с которым мне предстояло жить вместе в Бруклине. Я стоял в храме и смотрел по сторонам. Мимо меня проходили люди, и у меня никак не получалось заставить себя поверить, что это у меня начинается новая жизнь.

Да мне и не очень хотелось в это верить. В храм я пришел не за этим. И даже не потому, что мне было негде жить. Я пришел сюда, чтобы укрыться от той боли, очаг которой находился где-то в районе Четвертой улицы – там, где располагалась квартира Полины. Я пришел в храм, чтобы уехать от этой боли в Бруклин.

Подошли отец Серафим с Джейсоном, моим будущим соседом по бруклинской квартире. Джейсон – ширококостый янки с безоговорочно располагающей к себе улыбкой и копной белых волос. Если бы он был женщиной, то калифорнийской блондинкой. В церкви он стоял в самом дальнем углу даже не в молитвенном, а медитативном состоянии, сопутствующем разговору с Богом. Иногда отец Серафим ставил его на клирос читать каноны, апостол, но у Джейсона это не очень хорошо получалось, потому как он делал это истово, не заботясь о том, как звучит.

Такая же внешность была у его старшего брата, женатого на негритянке с длинными дредами. У них было трое детей-мулатов, жили они в Бронксе, в том же Бронксе он работал с трудными подростками, которых там, само собой, хватало. При взгляде на его уверенные повадки и плечи становилось понятно, почему эти головорезы, которые даже не уважают собственной жизни, уважают его, и почему эта почти невозможная работа ему хорошо удается. Всякий раз, когда мы с ним разговаривали, он утверждал, что у его младшего брата не все дома. Это преподносилось как шутка, но я видел, что он лукавит не до конца. Пожалуй, и правда в отношении Джейсона к религии было что-то фанатическое. Но то же можно было сказать практически про каждого в этом приходе, почти сплошь состоявшем из новообращенных американцев.

– Джейсон очень рад, что вы будете жить вместе, – улыбнулся мне отец Серафим. – Он знает, что ты испытываешь временные трудности…

– Временные трудности – знак того, что после них начнется светлая полоса, – сказал Джейсон так убежденно, что я сразу поверил, что так оно и будет.

Отец Серафим протянул мне рекомендацию в центр для людей с умственными отклонениями.

– Эта работа для тебя, Миша. Я тебя достаточно знаю, у тебя получится. У тебя добрая душа, люди в центре это почувствуют. И у них есть чему научиться. Каждому бы такое непосредственное отношение к жизни и такую внутреннюю чистоту, – энергично заключил он.

Мы с Джейсоном вышли из храма. Погода была солнечная, но холодная – ранняя весна. Листья на деревьях только-только намечались. Мы поехали в Гринпойнт, польский район Бруклина.

Разница между районом, в котором мы вышли из метро, и тем, в котором я обретался последние месяцы, была разительная. Мы переехали даже не в другой штат, а в другую часть света, в страну третьего мира. Или – только что путешествовали по горам, а теперь брели по равнине. Я шагал рядом с Джейсоном и внимательно вглядывался в виляющие попы двух большезадых латиноамериканок впереди нас.

– А здесь хорошо, – сказал я. – Я люблю Нью-Йорк.

– В Сан-Франциско лучше, – тихо ответил Джейсон.

– Сан-Франциско? – Я удивился. – Чем же там лучше? Разве там такая же продвинутая тусовка, как в Нью-Йорке? Далеко не уверен…

– Там есть холм, поросший лесом, в нескольких милях от городка Платина, – продолжил Джейсон все так же тихо. – Очень красивый.

– Да? – неуверенно откликнулся я, не до конца убежденный, что мы говорим на одну и ту же тему.

– Там стоит монастырь Германа Аляскинского. Иногда литургии проходят под открытом небом. Там чувствуется настоящая святость. Я иногда бываю в монастыре, и нет места, где мне было лучше. Чувство, будто вернулся домой.

Я машинально продолжал следить за бедрами латиноамериканок. Мы прошли мимо, и я обернулся на перекресток, где девушки болтали с остановившими их парнями. Жизнь увлекала меня в направлении, в котором я не был готов двигаться. Но я был не против.

Квартира была на чердаке и состояла из одной маленькой комнаты, разделенной перегородкой на две части. Джейсон зашел в ту, где находился матрас, мне он предоставил отделение с кроватью. Он дружелюбно приветствовал меня с матраса, как будто заметил в первый раз.

– У меня протестантская семья, – сказал он. – Но я с детства ощущал нашу религию недостаточной и выхолощенной. В колледже сразу увлекся востоком, стал изучать буддизм…

– Буддизм, – с удовольствием подхватил я. – У нас в колледже это было чуть не повальное увлечение. Почти каждый съездил в Индию в год между школой и колледжем. В комнатах, где они курили марихуану, висели буддистские плакаты. Ну, у настоящих буддистов это, наверное, не так поверхностно…

– А по-моему, и у настоящих кошмар, – добродушно ответил Джейсон. – Каждый сам создает себе какое-то подобие Бога, и каждый сам себе что-то вроде Бога. А православие… Не так много мест в мире, – сказал он, переждав, – где бы я удобно, как в последнее время, себя чувствовал. Даже в месте, которое называется моим домом, мне не спокойно. Только в церкви мне кажется, что я пришел домой и там бы мог быть всегда…

Мы оба молчали.

– А я не был пионером, – неожиданно для самого себя объявил я. По-моему, он не понял, что я сказал.

– Нет? – спросил он.

– Пионеры, – пояснил я, – организация в советской школе. Принимали всех поголовно с десяти лет. Красный галстук на шее и все такое. А меня родители не отдали. – Он, улыбаясь, смотрел на меня все с тем же, кажется, непониманием, о чем я. – Тяжело быть маленьким не похожим на других, – сказал я.

Я замялся и замолчал. Я уже стал жалеть, что начал про это рассказывать. Он тоже молчал, просто тихо сидел, смотрел на меня, улыбался.

– Однажды решили принять насильно, – попробовал я еще раз. – Вытолкали вперед на линейке и начали напяливать галстук перед всей школой. Я стою и только знаю, что нельзя. И стукнул по этому галстуку кулаком. И он на глазах у всей школы упал на пол. Скандал.

Продолжать было бессмысленно. На секунду мне почудилось, что собеседник не понимает по-английски.

– Когда я обратился, – Джейсон как будто продолжил фразу, которую начал еще до того, как я завел про пионеров, – у меня началась другая жизнь. Я словно бы начал все узнавать. Смотрю на эту чашку, к примеру, – он взял со стола чашку и повернул ее к себе сначала правой, а потом левой стороной, – как будто всю жизнь не мог ее узнать и вдруг наконец-то узнал.

Теперь и он замолчал. Наверное, тоже понял, что продолжать бессмысленно.

– Ясно, – наконец произнес он бодрым голосом. – И теперь ты… – он как будто пытался что-то вспомнить. – В Нью-Йорке! – заключил внезапно.

Я вяло кивнул головой.

– Нравится? – спросил он с сожалением. Ему как будто было жаль меня.

– Нравится, – так же вяло ответил я.

Он опять помолчал, потом сказал, что будет сейчас читать акафист Божьей Матери, и если хочу, я могу к нему присоединиться. Я поблагодарил и ответил, что, пожалуй, полежу.

Я побрел в свою часть комнаты, лег на жесткую постель и положил руки за голову. Кровать находилась в самом темном углу квартиры. Оттуда на меня смотрели иконы. До меня донеслись монотонные слова акафиста. Как издалека. Джейсон молился на английском, но мне казалось, что я слышал, как отец произносил эти слова в моем детстве. Я полежал какое-то время в блаженной пустоте, встал и пошел делать себе чай. Я сидел за покосившимся столом со скатертью в пятнах, пил чай и смотрел, как молится Джейсон.

Наконец он закончил, поцеловал молитвенник и положил его на подоконник. Осторожно откашлялся и остановился напротив меня.

– Миша, – начал он, замолчал и наконец заговорил снова. Голос его звучал странно. – Я решил уехать в монастырь в Сан-Франциско. Навсегда. Никто об этом не знает. Даже брат. Ты поможешь мне донести чемоданы до метро? И чтобы ты никому об этом не говорил? Никому.

– Помогу, – нервно пробормотал я и вспомнил, как брат Джейсона повторял, что у того не все дома.

За окном было еще светло, но я сказал Джейсону, что, пожалуй, пойду спать. Он ответил, что, скорее всего, сделает то же самое.

Перед сном я вошел в маленькую смежную с туалетом ванную. Провел пальцем по грязному кафелю, потрогал занавески в пятнах, вспомнил сверкающую ванную Полины и то, чем мы, порядком улетевшие от марихуаны, там занимались. И как, ударившись головой о кафель, она этого не замечала. «Если бы я была мужчиной, то влюбилась бы в тебя, – сказала она. – Как жаль, что я женщина!»

Я снова оглядел нечистые занавески и липкую ванну – и на этот раз вздрогнул от счастливого чувства, что меня нет в ее квартире и, когда я выйду, в соседней комнате будет Джейсон, а не она, и ощутил целебную скуку этого чердака. Перед тем как шагнуть в коридор, я, не знаю почему, перекрестился.

* * *

Джейсон будит меня в пять часов утра. Надо помочь донести ему чемоданы до метро. Он едет в монастырь в Сан-Франциско. Квартира остается мне одному. Выходим на улицу, на которой даже в пять утра полно народу. «Город, который никогда не спит», да-да-да. Пересекаем мост из Бруклина в Квинс, с видом на Манхэттен. Это ближайший путь к метро. Спускаемся в темень станции, обратно в ночь, вечную ночь метро. Очень быстро подходит поезд Джейсона.

– Господь с тобой, Миша, – неуверенно произносит он. Похоже, из приличия, ему гораздо легче было бы просто сесть в поезд и уехать.

Мы неловко обнимаемся. Два чужих человека, которые так и не узнали друг друга. Поезд трогается, я в последний раз вижу его белую голову. Вижу, как он проходит в центр полупустого вагона и садится на свободное место. Вагоны мелькают мимо меня, я не увижу его больше никогда и не знаю, что по этому поводу чувствовать. Его силуэт в окне выглядел так же, как любого другого в вагоне. Мы бы с ним подружились, пробую уговорить себя, хорошо бы пожили.

Не успеваю подняться по переходу, а на меня уже наваливаются уродливые здания этого района. Мимо них плывет молоденькая мексиканка с ребенком. Она такая красивая, что становится грустно. Вспоминаю, что испытал такое при виде очень крутого негра из гетто. Я отчетливо ощутил тогда, что он живет жизнь, которую у меня бы получилось в лучшем случае выдумать или прочитать в книге. Девушка бредет в нескольких шагах впереди ребенка и рассеянно оглядывает знакомые улицы – с видом туристки за окном прогулочного трамвайчика.

– Мама, – доносится голосок ребенка, – я так тебя люблю!

– Я тоже тебя люблю, лапочка! – не оборачиваясь, отвечает мексиканка. Ее голос звенит, фраза малыша трогает ее куда сильнее, чем признание в любви самых крутых мазафакерс этого района.

Останавливаюсь на мосту посмотреть на Нью-Йорк. На хрестоматийную линию небоскребов. Шлю Нью-Йорку воздушные поцелуи. Начинаю новую жизнь.

Тороплюсь домой. Спать осталось меньше двух часов. Сегодня у меня первый день на работе. Консультировать умственно отсталых в центре, в который устроил меня отец Серафим.

* * *

Стою в холле в здании на Хадсон-стрит и никак не решусь войти внутрь лифта. Растерян. До того, как сюда вошел, я ни разу не задумывался над тем, что мне предстоит работать с психически ненормальными людьми, и вдруг эта реальность обрушивается на меня, как в теленьюс поток, прорывающий плотину. Мимо меня проходят люди, которых я воспринимаю странными, их странность преувеличиваю, идея иметь с ними дело кажется немыслимой. Лихорадочно ищу взглядом хоть сколько-нибудь вменяемого на вид, с кем бы можно зайти в лифт и на время успокоиться.

Наконец, когда вижу тучного мужчину с прищуренным левым глазом, дожидающегося лифта, я улыбаясь пристраиваюсь рядом с ним и принимаюсь ласково оглядывать двери элеватора. Сосед кажется мне человеком, отвечающим за свои действия, и внушает полное доверие. Я решаю, что если надо, он за меня заступится. Входим вдвоем в пустой лифт, я доброжелательно ему киваю. Мужчина нажимает мой этаж. Я уже собираюсь сказать, что это мой первый день, услышать привычное и ободряющее «все будет OK, сэр», – как мой сосед первым нарушает молчание.

– Ты слепец! – эта фраза прозвучала так же торжественно, как библейское изречение. Сам субъект напомнил мне пророка, который грозно устремил на меня перст, обвиняя в чем-то, от чего меня сразу потянуло переосмыслить всю свою жизнь. – Не знаю, какой частью тела ты смотришь, но это явно не глаза! – по-прежнему, словно взывая с амвона, грозно уставился на меня незнакомец.

– Не уверен, что понял вас, сэр, – на редкость неубедительно попробовал я оправдаться я, прекрасно понимая, что тщетно, ибо маловразумительно.

– Весь центр знает, что Кривая Таня заглядывается на Билла из Бронкса, а ты все ходишь за ней хвостом, – неумолимо настаивал сосед.

– Простите, что-то я вас не понял, – сделал я шаг назад и нервно поглядел на горящую кнопку лифта.

– Это ты все делаешь! Состроил из себя с Таней показательную пару центра, чтобы все завидовали, а такого не бывает – не бывает показательных пар! Хочешь увидеть брак, заключенный на небесах, – почитай Евангелие или детскую сказку.

– Вы меня принимаете за другого. Я новый работник. Сегодня мой первый день…

– Ты слишком много себе позволяешь, парень, – раздраженно перебил он меня, и его кривой глаз оказался на угрожающе близком расстоянии от моего лица.

Тут двери раздвинулись, и мы вышли. Открылись они напротив конторки, за которой сидел человек в очках с огромными линзами, его глаза казались вырезанными из детской книжки с картинками.

Я сделал шаг вперед.

– Сэр, не скажете, как пройти к мистеру… – я стал рыться в карманах в поисках бумажки отца Серафима с фамилией босса.

– Простите, я вас не расслышал. – Он поправил слуховой аппарат, вышел из-за конторки и встал на близком от меня расстоянии.

Мной овладела легкая паника – я только сейчас понял, в какое место меня занесло.

– Извините, я, вероятно, ошибся, – начал я извиняться, уверенный, что это один из больных, и потому принося извинения гораздо более горячо, чем заслуживала ситуация. – Не хотел вас обидеть, сэр. Просто интересно узнать, где кабинет мистера Холдсмита, – мне удалось наконец прочитать на бумажке. Я чувствовал себя тем более неуверенно, что человек из лифта встал за спиной слухового аппарата, выглядывал оттуда и никуда не собирался уходить.

– По коридору направо, – начал человек, – первый поворот налево… Что ты здесь делаешь, Хьюго? – перебил он себя, поворачиваясь к моему лифтовому другу.

– Этот парень – заноза в моем большом пальце, – сурово проговорил Хьюго. – Два года он ничем другим не занимается, как показывает, что он лучше меня и всех остальных в центре.

Мужчина со слуховым аппаратом вопросительно посмотрел на меня поверх очков, словно задавая вопрос, так ли это. Я смущенно покашлял.

– Всегда держится, словно он лучше других из-за того, что у него роман с Кривой Таней. Будто он небожитель, – не уставал жаловаться на меня Хьюго. – А теперь возомнил о себе черт знает что: будто он здесь работает и может мной командовать. Думаю, настал наконец момент ответить ему за все те годы моего унижения здесь, – он пошел на меня, набирая скорость.

Человек со слуховым аппаратом ловко схватил моего нового врага за шиворот и развернул на сто восемьдесят градусов. Хьюго, не меняя темпа, поплыл в противоположную сторону, что-то бурча под нос. Развернувший увидел уважение в моих глазах и, желая отплатить за проявленный к нему интерес, быстро затараторил:

– Направо, налево и прямо, и вы не ошибетесь. Удачи, сэр.

Я шел по коридору, сопротивляясь мысли, что скоро меня можно записывать в пациенты этой клиники. Перед тем как повернуть согласно указаниям, я взглядом задел бедра удаляющейся вглубь коридора негритянки. «И что это у них с попами? – глядя ей в спину, в который-то раз услышал я внутри себя вопрос. – Они что, все обречены толкать нас на раздумья? Стоит ли так горячо винить Адама и Еву за всю эту фишку с грехопадением?» И, конечно, надо будет при случае еще раз поблагодарить отца Серафима за то, что меня сюда устроил. Чуть промелькнет в уме «ты только посмотри…» – и на секунду забываю, что наркотики и рейвы в Англии заставили меня поверить в преимущества исключительно духовной стороны жизни.

– А закрывать за собой дверь стало уже совсем не обязательно в наши дни? – вызывающе кричит негритянка в дверь мужского туалета. – Боже, как воняет! – Она с силой хлопает дверью. – Хотите увидеть меня распятой? – гневно обращается к закрытой двери в тайной надежде быть услышанной всеми, кто здесь работает. – Хотите увидеть меня пригвожденной к кресту прямо как я вся тут есть перед вами? – Для убедительности она разводит руки в стороны.

В кабинете меня встретил высокий худой мужчина, на вид слишком усталый, чтобы отдавать себе отчет, что он занимается благородным делом, и слишком им занятый, чтобы им гордиться. С кресла рядом с ним на меня взирала тоже худая женщина, которая мне сразу не понравилась. У обоих был вид, будто они осведомлены о том, что я здесь, и ждали моего прихода. Мужчина скупым кивком приказал мне садиться, после чего оба склонились над моей папкой.

– Значит, у вас диплом Сассекского университета, мистер Найман? – хмурит брови мистер Холдсмит.

Мне кажется, что ему все время хочется спать и в те моменты, когда он поднимает на меня глаза, ему с трудом удается держать их открытыми.

Он настолько жил делами своего центра, что сам казался немного помешанным. Но в нем пряталась и мгновениями исходила расположенность, у него невольно хотелось искать защиты. При этом, к моему сожалению, он вел себя со мной как с провинившимся.

– Значит, в колледже вы изучали антропологию? – «Антропология» прозвучала как что-то сродни перевозке тяжелых наркотиков через мексиканскую границу.

– Да, сэр, – повесил я голову, признавая. Потом поднял и посмотрел ему в глаза кристально честным взглядом. – Мой диплом должен прийти по почте, со дня на день.

Мистер Холдсмит опять с головой уходит в бумаги, забывая о моем существовании.

– Боюсь, мы не можем нанять вас на ту должность, на которую собирались, пока не увидим ваш диплом, мистер Найман, – доносится до меня его бас. – Без диплома мы готовы определить вас лишь на должность с более низкой зарплатой и без медицинской страховки.

– Диплом уже в пути, – я оглядел невидящим взглядом стены. – Будет здесь вот-вот.

– Позвольте вам задать вопрос, Михаил, – неожиданно загромыхал мой работодатель, словно наш разговор его возмутил и вынудил на такую бурную реакцию. – Если клиент спросит вас, нормален ли он, вы будете говорить ему правду? – оба моих начальника пристально на меня смотрели. А я на них.

Я немного смутился. Совершенно не знал, что ответить.

– Что значит «нормален»? – выдавил я из себя, наконец. – Нормальны ли мы все? Вправе ли я называть себя нормальным?

– Вы не нормальны, мистер Найман? – вытаращился на меня мистер Холдсмит.

– Я просто хотел сказать, что общество навязывает нам свое понятие нормы. Эти люди не безумнее нас с вами. А общество говорит им: вы неполноценны, запирает в специальные дома, заставляет приходить сюда.

– Вы считаете, что кому-то из них не надо быть здесь? Что ему не нужна помощь? – наступал он.

– Я бы сказал, что у него есть какие-то проблемы, – сломался наконец я.

– Так.

– И что я помогу ему с ними.

– А если это будет она? – подала голос высохшая дамочка.

– Что я помогу ей с ними, – уныло согласился с ней я, чувствуя несправедливость того, что некоторые люди рождаются в этот мир неполноценными.

– Хорошо, давайте возьмем такой пример, – пропела она. – Женщина – наша клиентка приходит в центр каждый день с большим слоем косметики и носит провокационную одежду. Как бы вы поступили в таком случае?

– Я бы ей сказал, чтобы она не покупалась на идеологию гламура и шика, навязанную нам обществом.

Они переглянулись.

– А если это будет он? – с неестественным возбуждением пискнула женщина.

– Простите, я вас не понял, что значит – он? – опешил я. – Вы хотите сказать, что бы было, если бы мужчина-пациент приходил в центр каждый день с большим слоем косметики и носил бы провокационную одежду?

– Именно это, – счастливо согласилась она.

Я развел руками и беспомощно посмотрел на мистера Холдсмита.

– Ну что вы, Фрида? – нахмурился тот. – Вы разве не слышали? Молодой человек уже ответил на вопрос, который мы ему задали. – Он улыбнулся мне совсем не той улыбкой, которую ждешь от такого человека. Она была молодая и подначивающая, немного как у брайтонских ребят. – Меня зовут Натан, – протянул он мне руку. – А это Фрида. Она принимает очень близко к сердцу личные проблемы наших сотрудников. Если у вас накипело на душе, поделитесь с ней, – отправил он и в ее сторону натянутую улыбку, после чего Фрида стала нравиться мне еще меньше.

Я подозревал, что вывод, который сделали они, не имеет ничего общего ни с моими ответами, ни с тем, пригоден ли я для работы. И что я понравился Натану и не понравился Фриде, причем обоим по одной и той же причине. Я все ждал, что они скажут.

– У вас есть опыт работы в такой же или похожей сфере, сэр? – поднял на меня глаза Натан.

– Есть, – ответил я.

– Да? – оживился он. – Какой же?

– Думаю, половина ребят из моего круга в Англии идеально подходят вашему центру. Брайтон на восемь-девять десятых состоит из съехавших с катушек парней и девушек. Там модно быть сумасшедшим. Самое оно было выдать фразу типа того, что ты давеча общался с эльфами или троллями. Тебя, например, спросят: «Как вчера вечеринка у Хелмета?» – а ты ответишь: «Прекрасно, единственное, чего не хватало – это гномов и единорогов обсудить музыку».