Текст книги "Плохо быть мной"
Автор книги: Михаил Найман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
– Вы спросили ту девушку, почему она прилетала в эту страну, не взяв с собой не единого комплекта нижнего белья? – поднял я голову на таможенника. – Вы ее не арестовали?
– Делайте то, что вам посоветовали, – бесстрастно порекомендовал он мне. – Стойте спокойно, сэр.
Он простоял подле меня до момента, как меня подозвал офицер на паспортном контроле, и ушел. Я думал, у меня будут трудности, но все прошло гладко. Офицер даже произнес обычное: «Добро пожаловать в нашу страну, сэр».
Забираю паспорт, прохожу к месту, где все ожидают багажа. Блондинка и муж возятся неподалеку. Оба благодарно смотрят в сторону моих ботинок. Нагибаюсь проверить, не развязаны ли у меня шнурки. Блондинка снимается, тащится ко мне и спрашивает, не из двадцать ли я второго дома Брайтон Бич. Отвечаю, что нет.
– Тогда откуда я тебя знаю? – громко говорит она и, похохатывая, заглядывает мне в глаза наглым пьяным взглядом. Мне кажется, что ее вопрос звучит невероятно фамильярно.
Подхожу к ленте. Какое-то время багаж не пускают. Наконец дорожка поплыла, начинается привычный хаос. Боковым зрением взглядываю на стоящую рядом со мной девушку. Оп, это та самая модель из самолета! Какая все-таки красавица!
Почти одновременно забираем чемоданы и направляемся к выходу. Она идет в нескольких шагах впереди. Может, познакомиться? Моим первым шагом по прибытии в эту страну будет знакомство с моделью! Вольюсь в ее тусовку, а? Вот пойдет жизнь! Действовать надо немедленно. Что ей сказать? Видел вас в журналах, в жизни вы лучше? Банально и пошло. Ускоряю шаг, дотрагиваюсь до плеча – как бы коснулся случайно.
– Уверен, что вы в Нью-Йорк, – неловко улыбаюсь, – и еще уверен, вы меня подвезете…
Выпучив глаза, отшатывается. В это время в толпе встречающих красавец-негр, гигант, вскидывает руку. Она вскидывает в ответ. Я мгновенно отстаю – только приехал и сразу неудача! Плохая примета – страна плохо тебя принимает. Даже немножко разволновался.
На автобусной остановке вижу швейцарцев.
– Вы куда?
– В Манхэттен.
– А я в Бруклин.
Вместе доехали до метро. Вместе сели в вагон.
Поезд гнал, пролетая остановки. Брюнет махал проносящимся мимо девушкам. Одна улыбнулась и помахала ему. Страна хорошо его принимала.
На Сорок Второй вышли. Слышим бит, видим спины пританцовывающих. Пробиваемся вперед – там мулат за бит-машиной с колонками. Перед ним два черных парня в длинных майках и кепках. Один покрупнее и вида посвирепей. На майке написано «Нация Зулу». Стоят друг против друга, позы вызывающие, у каждого в руке по микрофону.
Оба стараются оскорбить один другого в рифму – чем обиднее оскорбление, тем яростнее поддерживает толпа. При этом ни тот ни другой нисколько не обижаются. Наоборот, всякий раз, когда один заканчивает оскорбление в рифму, оба делают негритянское рукопожатие и обнимаются.
Тот, что покрупнее, даже подошел вплотную к парню из толпы и начал ему угрожать. Этот малый выкрикнул что-то слишком громко и сбил фристайл его маленького соперника. Хотя тот минуту назад в своем речитативе обозвал большого пидором, а до того большой в своей части стишков сообщил маленькому, что борода матери маленького рэпера щекочет ему шею, когда он занимается с ней любовью. Большой кричал на зрителя, что тот выказывает ему неуважение, несмотря на то, что парень перебил не его, а как раз того, кто его оскорблял. Главный аргумент большого был, что он, большой, вообще мог сюда не приходить. Он повторил это раз, наверно, семь и всякий раз указывал на вывеску метро с надписью «Сорок Вторая улица».
Потом большой вернулся на место, и они продолжили. Маленький в рифму крикнул, что его зовут «Большой Пи – Последний Апостол», и посоветовал всем признать это. Потом, вероятно в благодарность за то, что большой встал на его защиту, он обозвал большого мазафака и ниггером, который стирает ему портянки в тюрьме. В своем рифмованном речитативе он заметил, что этот ниггер рэпует об убийстве, – так почему бы ему не перестать болтать как баба, а перейти от слов к делу? Ведь ему, Большому Пи, не надо даже доставать пушку, чтобы укокошить ниггера напротив него – он убьет его и все его окружение одной лишь рифмой. «Йе… Йе… Мне наплевать – я убью тебя всего лишь одной своей мазафакинг рифмой!»
Все это действительно было сказано в рифму, причем очень ловкую, так что толпе это нравилось, и все аплодировали.
После этого оба опять обнялись и сказали друг другу респект, что значит «уважение», а парень за бит-машиной попросил тех, кому понравилось, как выступил Большой Пи – Последний Апостол, сделать шум в его честь, и все с охотой его просьбу выполнили. Но когда парень попросил сделать шум в честь другого рэпера, толпа закричала громче, потому что рифмованная фраза о том, что борода матери Последнего Апостола щекочет шею большого рэпера, когда тот занимается с ней любовью, видимо, понравилась всем больше. После этого оба негра снова сделали негритянский шейк и засвидетельствовали друг другу полный респектос.
Тогда большой подошел к микрофону и громовым голосом спросил всех, как его зовут, и тут же сам за всех ответил, что его имя Маленький Марли Би, после чего зарэповал:
– «Если вам нужно больше информации,
слушай, читай и смотри.
Маленький Марли Би улетел с той индики так,
что задевает головой об уличные фонари.
Маленький Марли Би оплодотворит твой мозг
своим лирическим семенем так, что вместо мыслей
у тебя будут ниггеры с пушками, наводящие страх.
Маленький Марли Би порежет тебя ножом, как
Авраам не резал Исаака в самых смелых своих мечтах.
Перейдешь мне дорогу – сам будешь желать
себе скорой кончины.
Мне не нужен повод – Маленький Марли Би
разобьет тебе лицо без всякой на то причины.
Для того чтобы понять, что будет, если Марли Би
останется один на один с толстозадой мулаткой,
не надо даже ходить к гадалке.
Результат – „десять негритят“, как сказано
в одной известной считалке»…
После этого Маленький Марли Би добавил, что деньги, полагающиеся за десять нежданно-негаданно появившихся на свет ниггеров, он заберет себе на убойную траву, потому что Маленький Марли Би привык так поступать с деньгами всех девушек, которые от него залетают, и этот последний кусок рэпа, по-моему, больше всего по душе пришелся людям в толпе.
Я посмотрел на швейцарцев. Все трое выглядели растерянно. Мне показалось, что только сейчас они поняли, что находятся в городе, который сильно уступает Швейцарии в безопасности и дружелюбии и в котором любой черный заткнет их за пояс, когда дело дойдет до рэпа. Я окликнул их, чтобы попрощаться, но они даже не повернулись.
* * *
Мой друг не был рад меня видеть. Честно сказать, это не совсем точно – звать его другом. Некий английский маргинал два года назад узнал, что я отправляюсь в Италию, и дал мне адрес своего приятеля в Неаполе. Три дня мы с моим новым другом и его женой провели под палящим солнцем на пляже, обкуриваясь марихуаной, на вид мало чем отличаясь от итальянских бездомных. Они успели мне сказать, что всегда будут рады видеть меня в Нью-Йорке. Он был белый итальянский раста, у него были африканское имя Малик, жена, годовалый ребенок и маленькая квартирка в Бруклине. Адрес, который он мне дал еще в Неаполе, привел меня в район Флатбуш.
Когда Малик открыл дверь, я испугался, что он совсем меня не помнит. Потом я подумал, что выражение его лица, очень напоминающее гримасу человека, только что отхлебнувшего здоровущий глоток солярки, может быть вызвано просто появлением в дверях кого-то с чемоданами, имеющего намерение к тебе вселиться. И расценивающего это как самое лучшее, что может случиться в жизни хозяина квартиры. Войдя внутрь, я понял, что ему действительно негде меня приютить, – квартира состояла из одной комнаты и кухни.
Я сидел на кухне, и до меня никак не могла дойти серьезность ситуации, несмотря на доносившийся из коридора тревожный шепот Малика и его жены. Мне казалось, что весь мир такой же молодой, как я, и что жизнь сводится к радушному приглашению между затяжками амстердамского сканка пожить у друга и твоего на это такого же радушного согласия, после чего веселье должно продолжаться как раньше. Поэтому всякий раз, как Малик заходил в комнату, я смотрел на него восторженными глазами, всем видом показывая, как непомерно ему, Малику, повезло, что я вот так свалился как снег на голову, потому что где я, там веселье и бесшабашная молодость.
– Что будешь делать? – спросил меня Малик.
Мы сидели на кухне вместе с ним и его женой. Ребенок играл у нас в ногах. Жена Малика сидела за столом и скручивала косяк.
– Да, что ты будешь делать? – поддакнула мужу Джазмин.
– Что я буду делать? – переспросил ее я. – Откуда я знаю? Нью-Йорк у моих ног, Джазмин, а ты меня спрашиваешь, что я буду делать!
– Я, конечно, понимаю, что когда ты вынешь козырной туз из колоды, то на нем будет начертано имя Миша, – сказал Малик. – Но что ты будешь делать? Будешь сидеть у меня на шее и курить марихуану моей жены?
– Я бросил курить, – торжественно сообщил всем я.
– Сколько ты не куришь?
– Восемь часов.
Малик засмеялся:
– Я не курю уже полтора года.
– Ты бросил курить? – удивился я.
– Я так горжусь им, – сказала Джазмин. – Каждые пятнадцать минут я произносила одну и ту же фразу: «Любимый, я так горжусь тобой». – Она выпустила клуб дыма. – Ты так давно хотел бросить…
– Я захотел бросить сразу после того, как выкурил свой первый косяк, – мрачно заявил Малик. – А это было тринадцать лет назад.
Для меня-то они были те же, что в Италии, и я не мог взять в толк, почему эти двое так серьезно отнеслись к тому, что я не в колледже. И что я теперь у них. Что уж так расстраиваться? Мы ведь все согласились, что это не очень хорошо, но теперь-то вечеринка должна продолжаться, не так ли? Жизнь должна продолжаться.
– Ты ведешь себя совершенно как мальчик, – сказала Джазмин. Ее лицо было еле различимо в клубах дыма от анаши. – Сейчас ты еще можешь себе позволить так себя вести и не быть посмешищем. Но через два года на тебя будут смотреть, как на клоуна.
– Люди бывают романтиками только в молодости, – ответил я. – Потом они остепеняются, находят работу, прощаются со своими принципами, становятся, короче, такими как все. Я не понимаю, почему не перенести идеалы молодости в зрелую жизнь. Не понимаю, почему я должен меняться, если я в них все еще верю. Я приехал в самую заскорузлую страну. Даже Россия изменилась, а здесь все то же. Ты что думаешь, я завтра возьму в руки портфель и пойду наниматься в офис? Я устрою здесь революцию, если нужно, поверь мне!
– А ты что сделал за свою жизнь? – произнес Малик. – Ты выгнал себя из университета. Ты не умеешь работать. Почему я не вижу рядом с тобой женщины? Ты сидишь один и рассуждаешь о падении этого мира. Для начала удостоверься, что чужие тебе люди не расхлебывают кашу, которую ты заварил, а потом устраивай революцию. Я со своей женой уже семь лет, и с каждым годом у меня все меньше времени думать о революции.
– Это называется… – добавила Джазмин, и лицо ее вдруг исказилось страхом. – Любимый, я забыла слово, – лихорадочно обратилась она за помощью к мужу.
– Эгоцентризм, милая, – нежно сказал Малик. – По-моему, ты все-таки слишком много куришь, дорогая.
– Да, ты эгоцентрик, – вновь встала на привычную колею Джазмин.
Я поднялся.
– Обещаю продолжить этот разговор вечером, когда вернусь, друзья мои, – весело утешил я их. Я и правда был рад им, и мне вполне нравилась наша беседа. – Но сейчас у меня важная встреча.
Я возбужденно помахал им и вышел за дверь. Я ехал в Манхэттен. Мне надо было встретиться с подругой моей сестры. Все, что я знал от сестры об этой девушке, – это что она красивая и что, как и я, недавно переехала жить в Нью-Йорк.
* * *
Я узнал ее сразу. По телефону она звучала шикарно. И в баре была самая шикарная девушка, так что я сразу понял, что это она. Я смело подошел.
– Полина, – кивнула она коротко стриженной головой.
Мы устроились за столиками на улице.
– Хочу тебя предупредить, что у меня нет денег, – бухнул я с ходу. – В Англии я тусовался с чуваками, у которых не было ни пенни.
– Хочу тебя сразу предупредить, что они у меня есть, – небрежно перебила она. С ноткой пренебрежения.
Она взяла нам по Лонг Айленд Айс Ти.
Английская фишка, что в кармане пусто, не прошла, оставалось удивить ее своей алкогольной выносливостью.
– Откуда у тебя деньги? – спросил я. – Нашла работу?
– Живу на капитал, накопленный в Москве.
– Что делала в Москве?
– Совладелица клуба.
– Какая там была музыка? – затрепетал я.
– Андеграунд техно.
Я сильно заволновался.
– Правда? Ты знаешь, английская клубная жизнь не прошла мимо меня.
– Не сомневаюсь, – сощурилась она. Не без иронии.
– Между нами говоря, очень даже не прошла мимо. Можно сказать, был в самом центре танцевальной культуры. Перед тобой икона танцевальной революции. – И я глупо хихикнул. – Так что это, считай, исторический момент в твоей жизни.
– Англия – единственная страна, в которую я боюсь ехать.
– Почему?
– Она для меня слишком много значит. Хочешь еще коктейль?
Я согласился, хотя уже опьянел. Не знаю, то ли виной тому перелет, то ли потому, что я никогда не пил нью-йоркских коктейлей, но я быстро ослабел.
– Почему ты уехала из России? – спросил я вяло. Голову стало клонить к столу, если не к полу.
– Ищу новых впечатлений.
Я был готов поспорить с любым, что понимаю ее, как никто на свете.
– Не скучаешь по клубу? – поднял я на нее пьяный, задумчивый и влюбленный взгляд. – Он был хороший? – Мне сделалось грустно.
– Лучший в Москве. Понимаешь, гламур, наркотики, легкие романы – все это начинает себя изживать и засасывать. Поэтому я здесь, и я свободна.
– Свободна… – восторженно повторил я за ней.
Она нравилась мне все больше, и у меня появилась надежда, что мы поймем друг друга. И я уже испытывал ощутимую слабость от выпитого.
– Англия – это вообще! – Красотка напротив должна меня понять. – Такая страна, ты бы знала… Там бездомность, неприятие системы, наркотики и рейвы возведены на духовный уровень! И к рейвам у них церковное отношение: ходят на них, как мы на службу. Экстази там точно вместо причастия. Знаешь клуб «Хевен»? Где все начиналось? Помню, стою там и думаю: ведь он называется «Хевен», «Небеса», понимаешь?
Полина смотрела сквозь меня рассеянным скучающим взглядом, разглядывая что-то в дальнем конце улицы. Полное впечатление, будто она меня не слышит. Мне вдруг стало не по себе: нет, эта неприступная девушка напротив не поймет меня. Нет, то, что я говорю, не окажется для нее так же важно, как было для меня.
– Еще там стыдно любить свою страну. Самое позорное – говорить, что ты патриот и что гордишься своей родиной, – продолжил я изливать то, что казалось главным. – Хорошим тоном считается презирать политику своей страны и ее правительство.
Я замолчал. Теперь я сидел тяжело дыша и испытывал что-то наподобие отчаяния. Пробежал дистанцию, и сил на еще что-либо не осталось. А напротив сидит изваяние.
– Меня это изменило, – взглянул я на нее снизу вверх. – После этого я как бы обрел духовность.
– Здесь слишком разбавленные коктейли, не находишь? – посмотрела она на меня чуть раздраженно, как будто я был виноват в том, что ей пришлась не по душе здешняя выпивка. – Не знаю, что имела в виду Моника, когда рекомендовала мне это место.
Ее лицо приняло капризное выражение, которое, как и любое другое, шло ей.
– В Англии я был свободнее ветра! – не унимался я. – Помню, как меня пропустили в клуб «Хевен» без очереди. Только потому, что у меня был стиль.
Она посмотрела на меня в легком недоумении.
– Нет, серьезно, – начал горячиться я. – Я жил в Брайтоне, на выходные уезжал в Лондон. Один раз моя девушка и я, мы приняли на двоих… Не, не буду рассказывать. Тем более что она без предупреждения уехала от меня к маме.
Полина смотрела на проплывающую мимо толпу и качала ногой. Я был одновременно в каком-то пьяном кураже и в полной безнадежности.
– Один раз девушки меня побрили… – сообщил я.
Она удивилась:
– Побрили?
– Ага. Я был с Луизой. Было еще пять девушек. Луиза принесла кокаин от Мартина. Потом они меня побрили…
– Слушай, все твои истории закончились? – перебила она меня устало.
– Могу еще.
– Мне бы хотелось куда-то пойти.
– Тут рядом есть парк, – выдавил я из себя несчастным голосом.
Мы сидели в парке. Она все трясла ногой. Я молчал.
– Мне надо встретиться с человеком в одном русском баре, – сказала она наконец, не скрывая скуки. – Можешь пойти со мной, если хочешь.
Мы шли по Бродвею. Смотрелась она, повторю, шикарно. Нью-Йорк – вообще сплошной подиум, и она соответствовала. Я тащился сзади, повесив голову. Я был пьян и чувствовал себя опозоренным.
– Ты хорошая, – бросил я ей в спину.
– Почему ты так решил?
– Женщины вообще более христианские создания. Они знают, как страдать. Знают, что проигрывать не грех. Главное – они милосердные. Всегда простят твою слабость. Однажды я чувствовал себя очень слабым, Полина. Все мужчины от меня тогда отвернулись, а женщины, наоборот, смилостивились и спасли. Ты спасешь меня?
– Заходи, – раздраженно сказала она, толкнув дверь, ведущую на нижний этаж.
Мы заходим в русское кафе. К Полине подсаживается владелец бара.
– Это мой очень милый и хороший друг Миша, – кивает она ему в мою сторону с улыбкой.
Владелец бара что-то оживленно ей говорит. Полина грустно и чуть обреченно смотрит мимо него. Вдруг на секунду возникло чувство, что я-то весь вечер нес откровенную ахинею, но она странным образом мне за эту чушь благодарна.
– Мне надо уходить, – говорю я.
На прощание она поцеловала меня в губы.
* * *
Чтобы смягчить неловкую ситуацию, я решил что-нибудь принести Малику и Джазмин. Купил здоровую банку томатного сока. И сам же ее всю выпил. Сок оказался из концентрата, и я страшно отравился. Всю ночь проблевал в туалете. Весь следующий день пролежал скорчившись на матрасе, кинутом под дверью в туалет.
– Наконец-то ты похож на человека, – говорил Малик всякий раз, как проходил мимо меня помочиться.
– Он мне напоминает блохастого песика на коврике, – донеслось до меня из спальни. Джазмин лежала на кровати и, как всегда, забивала один косяк за другим. У меня не было сил ответить.
В какой-то момент мне стало лучше, я поплелся в спальню смотреть телевизор. И тут сломался и попросил у нее косяк. Сослался на то, что болен, но звучало неубедительно, и еще более неубедительно я чувствовал себя сам, пока говорил.
Мы сидели и смотрели. Какое-то китайское кино. С английскими субтитрами, но иногда действие прерывалось сценами, где герои переговаривались на нечеловеческом английском. Молодая китайская пара сидела в кафе и изъяснялась на этом инглиш.
– По-мойна мне нузен личный пелеводчик, – спародировал я.
Девушка на экране сказала что-то еще.
– Последний лаз я в этом лестолане заказала бигмак, потому сто не могла плоизнести «четвелть фунта с сылом».
Малик засмеялся.
– Я плиехала в эту стлану на больсом, больсом колабле, отень, отень много налоду…
– Моя подружка из Китая тоже, между прочим, приехала в эту страну на большом корабле, – строго сказала Джазмин. – Два года мыла посуду в забегаловке в Чайна-тауне. Сейчас изучает искусство в колледже и ходит на какой-то вид единоборств. Привязывают к себе подушки, катаются друг на друге и отскакивают от стен.
– И сколько за эту прелесть платит? – осклабился я в сторону Малика. Ждал его поддержки, но ему не понравилось.
– Подумал бы о том, что тебе говорят. Некоторые приезжают и два года подряд горбатятся в тухлой дыре, чтобы получить шанс заниматься чем-нибудь стоящим. А некоторые – чтобы шутить на их счет да вдобавок заболевать и пыхать чужую ганджу. Я это к тому, чтобы ты завтра встал на ножки и шел искать работу.
Мне опять стало плохо, и я поволокся к матрасу.
– Мне уже второй час как нужно по нужде, – услышал я нервный шепот Джазмин.
– Так что же тебя удерживает? – спросил ее Малик.
– Мне неприятно быть в туалете, когда под дверью лежит этот… – слово «этот» она произнесла как «прокаженный». Все же поднялась и направилась в уборную. Вдруг ноги у нее подкосились, и она осела на пол. Малик принес ей стакан воды. Джазмин его залпом осушила, быстро встала и как ни в чем не бывало прошествовала в туалет. Ну обычная семейная сцена, из тех, что в порядке вещей.
– С тобой бывало? – спросил я Малика. Мне хотелось поддержать разговор. Я все еще отчаянно отказывался поверить, что мне здесь не рады.
– Со мной бывало и не такое, – угрюмо ответил он.
– Со мной тоже было один раз в Амстердаме. Приехал и прямо с чемоданами в кофе-шоп. Через час обнаружил, что сижу на столе и дышу, как будто прибежал из Гааги. И мне тоже – стакан воды.
– Наверное, подумали: приперся студент, а курить не умеет.
Я счел это ударом ниже пояса и унижением достоинства. Но ответить не осмелился. Слишком напряглась ситуация. Вместо этого сказал:
– Как бы я себя завтра ни чувствовал, иду искать работу. – И только когда произнес, понял, что мне правда предстоит это сделать.
Остаток дня и ночь провалялся на притуалетном коврике, пребывая в прескверном самочувствии, и всякий раз, как думал, что завтра нужно искать работу, мне делалось хуже.
* * *
Девять часов утра, а я уже в Манхэттене. Меня постоянно мутит, и чувство, что вот-вот вырвет. Искать работу в Нью-Йорке в таком состоянии – как спасательной шлюпке участвовать в параде лайнеров.
Начал, понятное дело, с Пятой авеню. Ведь я из Англии, красавец. Мое предназначение – быть предметом зависти ограниченных, пропитанных буржуазным духом американцев.
Смело захожу в магазин «Кристиан Диор». Охранник – вылитая модель, в костюме, по всей видимости, от Диора. Перегораживает путь.
– Можно поинтересоваться, что вам здесь нужно, сэр?
– Просто посмотреть, – небрежно отвечаю.
Как же я хитер! Знаю правила игры.
– У нас так просто не смотрят.
– А эти люди в магазине?
– Хорошо, уточню: такие люди, как вы, у нас так просто не смотрят.
На улице оборачиваюсь и через витрину обдаю охранника, а заодно и весь магазин, Америку, да и современный мир в целом волной презрения. Буржуа! Для тебя я опасность, чувак. Ты боишься таких, как мы. Я твой кровный враг.
Шествую по Пятой авеню как победитель. Идущие навстречу кажутся мне не людьми, а людишками. Презренные тараканы, подобострастно заглядывающие в витрины магазинов. Ваша жизнь сводится к фланированию по этой улице и ощупыванию дорогих шмоток, думаю я. Вы мне противны. Вы, вы… Хочу найти подходящее слово для жителей Пятой авеню, но не справляюсь со своим желудком, уже второй день ведущим независимую жизнь, и меня выворачивает наизнанку и тошнит на стену «Донны Каран».
Какое-то время я стою в совершенном замешательстве. Меня вытошнило на Пятой авеню! Можно сказать, начало революции, о которой я говорил Малику и его жене! И какое блистательное! Только мне сейчас так плохо, что не находится сил, чтобы отпраздновать победу. Единственная мысль, которая крутится в голове, – это что меня сейчас заметут. Через витрину вижу служащих магазина, глядящих с откровенным отвращением.
Удаляюсь с Пятой, и, несмотря на мое безапелляционное торжество над американской буржуазной системой, в душу закрадывается бес сомнения. Такой ли это триумф, каким он предстал перед моим внутренним взором? Может, Пятая авеню меня не приняла? Может, не считает, что мне уготованы лучшие сокровища и самые сладкие плоды этой жизни, не замечает, что Нью-Йорк лежит у моих ног? Потом я опять вижу всех этих обывателей, шагающих кучками и заглядывающих в магазины, и уже продолжаю идти с гордо поднятой головой. Она не достойна меня, Пятая авеню!
Направляюсь все дальше к нижнему Манхэттену. Тридцать Вторая, Тридцать Первая улицы. Захожу во все офисные здания и заполняю аппликации. Конечно, это слегка подрезает мне крылышки, здесь я уже не могу быть курчавым купидоном, беспечно целующим в уста богинь Олимпа, но зато здесь больше реального общения с реальными индивидами. Тем более что офисные костюмы сидят на отдельных женского пола служащих высшего звена вполне эротично. Вакансии в основном на должность курьера или клерка. На вопрос, есть ли у меня диплом, отвечаю, что жду его по почте из-за границы. Всем говорю, что это мой первый день в Нью-Йорке. Не знаю почему, но уверен, что это мне поможет. И хотя на самом деле это мой третий день, у меня нет чувства, что я обманываю. Ощущение, будто действительно это первый. И мне это было очень важно. Как ни странно, многих это трогало. Особенно произвело впечатление на пухлую чернокожую девушку-секретаршу. Она взяла домашний телефон Малика и обещала позвонить, если что-нибудь придумает.
– Ты подумай, – качала Она мне вслед головой, – первый день, надо же…
(Честно говоря, не первый. Не первый и не третий. Был я уже в Америке. В Пенсильвании. И в Нью-Йорк я тогда ездил раза три, и в Русской школе целое лето провел. Но то было в доисторические времена, и я был доисторический, и мой английский тоже.)
От нее я – на юг, на юг. Вот уже Нижний Ист-Сайд. Где-то недалеко отсюда китайская подружка Джазмин с большого корабля горбатилась посудомойкой. Два года. Но сейчас ее здесь нет – она изучает искусство и занимается единоборствами, обвязанная подушками. С корабля, набитого людьми, сплошь настроенными на успех.
Я не уверен, ищу ли я сейчас работу или просто гуляю, – уж слишком этот район полон странной урбанистической поэзии. Взгляд блуждает по толпе в поисках хорошеньких девушек. Найти таких нетрудно: каждая вторая – моя будущая жена. Я готов связать с ними остаток жизни. Особенно вон с той. На белой майке, сквозь которую просвечивает пара упругих грудей, выведено слово «Я», потом сердечко, потом «New York». Да, она совершенно права, – я тоже уже люблю Нью-Йорк, уже для меня загадка, как можно его не любить.
Где-то совсем-совсем близко море. Я совершенно отчетливо чувствую его присутствие. Наверное, это потому, что Ист Ривер рядом с местом, где я сейчас стою. Или, может, это запах гниющих рыбных остовов в помойных пластиковых мешках на задах ресторанов Чайна-тауна.
Впечатление, что все в этом районе города отбрасывает тень. Например, тень от черных волос и черных глаз Розарио Доусон – актрисы, к которой я испытываю нечто вроде влюбленности. Я мало знаком с ее биографией, но знаю, что детство она провела в заброшенном здании где-то здесь. Одна мысль, что Розарио правда была здесь, заставляет меня любить этот район еще больше.
Мать родила Розарио в семнадцать. Через четыре года, когда ей стукнуло двадцать один, они с мужем залезли в необитаемый дом на Лоуер Ист-Сайде, собственноручно провели водопровод и электричество. Когда Розарио было шестнадцать, она сидела на ступеньках своего сквота, может думала то-се или не думала, и тут к ней подвалили фотограф Ларри Кларк и сценарист Хармони Карин. Карин сказал, что она идеально подходит на роль из его сценария. Так появился фильм Ларри Кларка про отвязную, бешеную нью-йоркскую молодежь девяностых – «Kids». Его действие происходит тут, неподалеку от места, где я сейчас верчу головой. В частности, в Вашингтон Сквер Парке. Сумасшедшая нью-йоркская тусовка – я тоже имею к ней отношение, потому что я здесь.
После этого Розарио стала актрисой независимого кино. Недавно Спайк Ли снял ее в одном из своих джоинтс – так он величает собственные творения. Я знаю, какая она популярная актриса и знаменитость, а для меня все равно продолжает сидеть на ступеньках, под дверью дома, где жила в детстве, – красивая, отстраненная и чуть небрежная, и именно за это я всегда любил Нью-Йорк, даже когда был в России.
Я зашел в ресторан недалеко от Деланси Стрит и спросил, есть ли у них для меня работа. Мне понравились стулья в этом ресторане – они были из черного металла, с витыми спинками, прямо как в кафе на Пьяцца Навона в Риме, где я пил кофе со странствующим жонглером, который научил меня сворачивать косяки из пяти бумажек сразу. Металлические спинки опять почему-то навели меня на мысли о Розарио и о том, что я действительно в Нью-Йорке. Все, что сейчас происходило, наводило меня на эти мысли.
Девушка за стойкой посоветовала наведаться в филиал ресторана на Брум Стрит.
– Там хозяин кафе как раз принимает аппликации. Вам очень повезло, сэр. Сегодня последний день. Если поторопитесь, то точно успеете…
– А работать я буду с вами?
– Зависит от того, возьмет ли он вас на работу вообще.
– Мне очень хотелось бы.
– Брум Стрит, двенадцать, – и очаровательная улыбка нью-йоркской победительницы мне вслед.
Толкаюсь в дверях кафе на Брум Стрит с компанией таких же шалопаев, ищущих работу, а с ней и улыбку американской фортуны. Кафе еще не открылось – пустая зала со свежевымытым кафельным полом, химический запах от моющих средств. Блестящие окна с разводами порошка, и такие же, как в ресторане на Деланси, стулья, горой сваленные в углу. Рядом со мной переминается с ноги на ногу существо, напоминающее скорее мужчину, в короткой маечке и обтягивающих шортах.
Входит владелец заведения, говорит, чтобы каждый взял по стулу из кучи. Классный нью-йоркский типаж. За сорок, небрит, лысый, полный, а все равно классный. Мне:
– Есть опыт работы в кафе?
Я перечислил названия всех пабов, баров и кафе, в которых периодически напивался в Англии.
– Оба мне подходите, – показал на меня и сидящее рядом женоподобное существо. – К сожалению, не осталось бланков. Сходите за ними на Деланси и вернетесь сюда.
– Сэр? – окликнул я его, когда мы были уже у двери.
– Что?
– Это мой первый день в Нью-Йорке…
– Формальный адрес – Эссекс Стрит. Рядом с Деланси. Куда вам идти.
Я и тип вышли на залитую солнцем улицу. Тип шел и вертел задницей.
– Сколько дней в Нью-Йорке? – осклабился на меня.
– Я же сказал: первый! Не слышал – я говорил хозяину?
– Это тоже мой третий день в Нью-Йорке. – Он меня не слушал, полностью был поглощен собой, я его совершенно не интересовал. – Третий день без физической любви. Мне этого не выдержать! Моя бедная голова раскалывается. Если не выйдет с этим кафе, пойду работать в мазохистский центр для сексуальных меньшинств. – (Неожиданно.) – Буду рабом, вернее рабыней. За день до того, как уехать в Нью-Йорк, я признался семье, что люблю мужчин. Это было мое мщение за все, что от них натерпелся. В каком они были шоке! Моя семья очень консервативна. Мой отец не гнушался физического наказания. Снимал ремень с пояса и бил меня. Лупцевал прямо по попе!
Я расхохотался.
– Знал бы он, как через пару лет сын будет зарабатывать на жизнь.
Он обиделся и ушел вперед. Нипочему, а мне вдруг расхотелось работать – с ним, не с ним. Я свернул в улицу налево. Я знал, что меня ждет, если вернусь сейчас к Малику, тем не менее шел все быстрее.