Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Один из испанцев взялся показать мне, что здесь главное. На мой вопрос, что делать с коробками, он отвечает, что их не надо трогать так же, как я трогаю себя, ложась спать, а просто ставить их на конвейер. Потом на ломаном английском спрашивает меня, как мои успехи на любовном поприще с плакатами порнокошечек, расклеенных по стенам моей квартиры. Или я предпочитаю котов?

Делаю первый шаг в его сторону, но в этот момент звенит звонок – перерыв на обед.

Иду вслед за чернокожим парнем по кличке Большой Каньон. Более подходящую нельзя было подобрать – гиганта крупнее в жизни не видел. А походка при этом легкая, как рояльный пассаж Оскара Питерсона. Иду за ним в комнату для рабочих и ловлю себя на том, что у меня идеально получается копировать неслышную поступь Большого Каньона. Внутри ощущаю потрясающую легкость – непринужденную, как джазовый грув.

Черные парни заходят в отдельную от испанцев комнату. Она меньше, зато, по всей видимости, тебя никто не будет здесь беспокоить. VIP-ложа, которая хоть и уступает в размерах загонам для простых смертных, но ее посетители обладают кучей привилегий и неограниченных свобод. В комнате всего несколько стульев и металлический комод с ящиками. Стены сплошь обклеены фотографиями обнаженных черных красоток, вырванными из порнографических журналов. Все как живые. Во всяком случае, я ощущаю их присутствие.

Бульдог указывает мне на один из плакатов.

– Для тебя что значит слово «любовь», Миша?

– Любовь к женщине – это одно, а к миру – это наоборот… – начинаю я.

– Я тебе покажу настоящую любовь, – перебивает он. – Вот! – тычет в один из постеров.

Это обнаженное смуглое, совершенно очаровательное миниатюрное создание с зелеными глазами, с серьезным печальным выражением лани. Из одежды на ней лишь золотой браслет, украшающий левую щиколотку. Но в первую очередь внимание привлекают невообразимые размеры ягодиц. Как будто эту часть тела подклеили, вырезав из плаката, который много больше фотографии.

– Вот где истинная любовь, Миша! – мечтательно прикладывается губами к комбинированному снимку Бульдог. Глаза его застилаются марихуанной дымкой. Выражение их задумчивое, нежное, он стал свидетелем чего-то по-настоящему прекрасного.

– Наша с ребятами единственная чистая и незапятнанная любовь, – делится со мной Бульдог сокровенным. – Мисс Алия Love. Недавно снялась для календаря на 1999 год. Ждем не дождемся, когда выйдет в продажу. Реальная гетто-сука, кстати, – добавляет уже другим тоном. – Мой друг ее знает, говорит, она курит убойный сканк, даже перед тем, как пойти в церковь и исповедаться священнику в грехах.

– Да, – завороженно кивают Большой Каньон и Снупи.

«Гетто-сука» они повторяют вслед за Бульдогом таким тоном, словно речь идет об особе королевских кровей. И взгляд у них так же задумчив, нежен и мягок.

– Зацени лучше вот это. – Бульдог протягивает мне еще одно фото Мисс Алии. Надо полагать, в кадре она стояла на карачках, попой в камеру. – Нравится? – спрашивает меня, хихикая.

– Нравится, – честно соглашаюсь я.

В комнате ржание и улюлюканье, все хлопают меня по плечу, поздравляют и заверяют, что я парень что надо.

– Я бы не прочь на ней жениться, – поддаю.

– Вы поняли, ребята?! – в восторге завопил Бульдог. – Мы тут упражняемся во всех видах любви к нашей Мисс Алии! Изощряемся во всевозможных фантазиях. А этот парень не успел сюда прийти, как обскакал нас на десять голов!

Все это встречено новым взрывом хохота. Непонятно, издеваются они или им правда весело в компании со мной.

Я сказал:

– Бульдог, ты не понимаешь! Такие задницы бывают только у черных женщин из гетто. Если бы у меня была жена с такой грандиозной штукой, это бы означало, что я живу, как негр. – Я ждал одобрения.

Но Бульдог обиделся.

– Ты что несешь, парень? Я тебе показываю красоту, а ты мне за это неуважительно отзываешься о моей расе.

– Я такого рода наездов не слышал за всю жизнь, – согласился Снуп. – Зря я ему не набил морду, когда он только подошел к конвейеру.

Тем временем разговор, который ведут трое черных парней, все больше попахивает тем самым гангста шит, о котором рэповали Снуп Дог и Дре на альбоме «The Chronic».

– А ты бы не испугался, если бы кто-то начал махать пушкой в пяти сантиметрах от твоей белой рожи? – возбужденно задает мне Бульдог вопрос, который явно является продолжением разговора, который я прослушал. – Вот мой племянник тыкал пистолетом, когда вырывал сумку у женщины на выходе из супермаркета. И вдруг узнает в ней мачеху. Испугался, что она на него донесет, и бросил сумку на землю. У них отношения не складывались с того момента, как отец привел эту фурию в дом. Только зря мой племянник беспокоился – его все равно арестовали. Днем позже. Торговал чем не надо.

– У моей мамы пара хулиганов пыталась отнять сумку в нашем дворе, – говорю. – Она им сказала, что, что бы они ни вытворяли, она их не боится. У меня за жизнь было две-три напряженные ситуации, и я всегда вспоминал о маме, что она ничего не боится, и, в общем, не дрейфил.

– Все чего-то боятся, – произнес Бульдог с завистью. – Я вот свою маму боюсь. Ее даже копы у нас в районе боятся. А единственно, кого боится мама, это Бога. – Он смотрит на меня с уважением, и я не вижу в его глазах ни намека на насмешку.

– Моя мама с пяти лет имеет репутацию самой отвязной женщины в районе, – медленно и с почтением произносит Большой Каньон. – Но даже про нее нельзя сказать, что она ничего не боится. Она, например, боится попасть в тюрьму. Наверное, поэтому она уже побывала в ней шесть раз.

– Моя подружка боится забеременеть, – признается Снуп. – Я тоже боюсь, что она забеременеет.

Темнокожие ребята встают и идут обратно в цех. Тишину нарушает шум открываемой двери. Это испанец, который пришел поинтересоваться, по-прежнему ли я так безнаказанно радуюсь жизни, и, если надо, поставить меня на место и испортить мне эту жизнь. Проверив, нет ли в комнате черных, парень осторожно входит внутрь. Оглядевшись, начинает вести себя, как хозяин. Критическим взглядом он окидывает стены с фотографиями обнаженных красавиц, а потом спрашивает меня, зачем мне фото девушек, если мы с ним уже договорились, что он подкинет мне пару фоток красивых испанских мачо. Я отвечаю, что, боюсь, фотки испанских ребят ему придется оставить себе, потому что меня вполне устраивает компания Мисс Алии Love, спасибо большое.

– Это которая из них? – грубо спрашивает испанец.

Киваю ему на плакат Мисс Алии на стене.

– С такой-то попой? – говорит испанец со знанием дела. – На этой заднице можно сервировать стол на пятнадцать персон, – делает он совершенно резонное замечание.

Я отвечаю, что замечание, пожалуй, резонное: задница Мисс Алии заслуживает того, чтобы о ней написать многотомный научный труд, но мне не нравится тон, которым он говорит об этой женщине, пусть я ее даже и не знаю.

На лице испанца выражение, будто я нанес ему личное оскорбление, а заодно и всем представителям мужского пола на земле. Он делает шаг вперед и говорит, что если бы я знал, с кем имею дело, то сначала подумал бы, прежде чем так откровенно нарываться. Я заверил его, что совсем не нарываюсь. Он спрашивает, уж не струсил ли я.

Тут я вспоминаю маму, и мне становится спокойно на душе.

– Хочу, чтобы ты знал, – я смотрю прямо ему в глаза, – что, что бы ты сейчас ни выкинул, я все равно тебя не боюсь.

Потом подхожу к куску трубы, беру его в одну руку и начинаю постукивать по нему другой.

– Ке паса, амиго? – улыбаюсь приветливо.

Единственные слова, которые я знаю по-испански, но никогда не подозревал, что придется употребить их в такой нестандартной ситуации.

– Сейчас я тебя убью, – говорю тихо, как в кино. – Упакую в одну из этих коробок и отправлю по конвейеру вверх. Там на нее наклеят скотч, поставят печать и пошлют в Германию, в город Дрезден. К тому времени, как ее там распакуют и начнут расследование, я заработаю столько денег на этой работе, что, скорее всего, буду уже на Багамах.

Испанец отступает на шаг, его лицо искажается, как у обиженного старшим ребенка. Может, я, произнося, и настроил себя, что на сто процентов уверен, что так все и сделаю, но сам-то знал, что перебираю. Теперь перебор мной распоряжался и диктовал.

– Вообще-то, собирался отдать тебе сегодняшнюю зарплату, – (улыбаюсь). – Клянусь Богом, отдал бы, не приди ты сюда и не начни молоть свою галиматью.

Ничего не попишешь – удар ниже пояса. Он даже оглянулся по сторонам, ища, кому пожаловаться. А я опять вспомнил маму и повторил ее слова во второй – или уже в третий, что ли? – раз:

– Запомнил? Что ни сделай, я тебя не боюсь.

Он вышел, оставив дверь открытой. А я чуть меньше, чем за четыре дня, достиг своей американской мечты. Сидеть в грязной подсобке и говорить на одном языке с тремя местными из гетто. Я закурил воображаемый косяк и пожалел, что Мисс Алия не сидит рядом, чтобы ей предложить.

Большой Каньон настежь распахнул дверь:

– Иди. Тебя все давно ждут. Что ты здесь делаешь?

Теперь мне это запросто – идти как негр. Иду, мечтая, чтобы мои рейвовские друзья увидели, как я тусуюсь с местными черными в подвале нью-йоркского цеха.

Но мне же еще нужно произвести впечатление на Большого Каньона. Показать ему, что я совсем близок к его черному миру. Весело сообщаю:

– А мне негде жить! – И по тому, как он молчит, понимаю, что невпопад. И, втайне краснея, не могу остановиться. – Бездомный, – хихикнув и отводя взгляд. – Жить негде, – когда невпопад, только сильнее жмешь. – Ночую где придется.

– Где «где придется»? – Первое «где» он произнес сухо, прозаично, будто его интересовали только факты. Не бездомность как идея – это не произвело никакого впечатления, а что можно сделать, только это его волновало. – Где? – вновь задал он свой вопрос.

– Ну, знаешь, как в фильме «Kids» с Розарио Доусон. Безбашенная нью-йоркская молодежь… Ты же знаешь, как это?

– Нет, не знаю, – медленно ответил Большой Каньон и насмешливо посмотрел на меня. Мне стало не по себе – я почувствовал, что он вот-вот выведет меня на чистую воду.

– Как это не знаешь? Тебе ли не понимать, как это быть за чертой и вне общества?

– Как?

– В Томпкинс Сквер Парк где-нибудь! – воскликнул я. – Вместе с такими же выброшенными за рамки жизни маргиналами.

– Томпкинс Сквер Парк – злое место. Там по-настоящему грязные наркотики. В лучшем случае – ангельская пыль. И люди там не больно добрые. Не так трудно и по башке получить. Там нехорошо быть бездомным.

Все это Большой Каньон говорил очень значительно. Мы с ним обсуждали совершенно разные вещи.

– Дам тебе адрес ночлежки, – с отсутствующим видом он достал ручку. Он мне верил, для него это было серьезно, и мне опять сделалось стыдно, что я наврал. – Я знаю мало вещей на этом свете, которые были бы хуже, чем ночлежка, но это все равно лучше, чем ночевать под открытым небом в Нью-Йорке.

Мы облокотились на незапущенный конвейер. Большой Каньон писал адрес, а я чувствовал себя прежде всего глупо. Но меня все-таки не покидала мысль, что он поможет перебраться на ту сторону, туда, где были Dre, Snoop, Daz, Kurupt и все остальные. Я даже напел из «Ниггер с пушкой»:

– Я тот ниггер, которого тебе не сдвинуть, – много было мазафакерс, старающихся доказать. – Я покосился на него: а вдруг одобрит.

Он поднял голову от бумаги и снова посмотрел на меня удивленным взглядом. Причем не потому, что правда был удивлен, а потому, что хотел показать, что удивлен. Белый использовал слово «ниггер» в присутствии черного, и не затем, чтобы оскорбить его, и оно Большого Каньона не оскорбило бы, но у этого белого не было права на это слово. Оно ему не причиталось и не принадлежало. И привилегии на него не было, и льготы.

– То, о чем рэпуют эти ребята с альбома Dre, это бунт. Может, они сами и не имеют его в виду, но так получается.

– Они все богачи, вот они кто! – резко перебил он. – Настоящие гангстеры либо мертвы, либо в тюрьме, либо вот-вот окажутся там или там. Твои бунтари гангста-рэперы – миллионеры, с ними ходят телохранители, – лениво, даже с презрением окончил он и вручил мне бумажку с адресом.

…Теперь атмосфера на складе не та, что раньше. Парни стоят около сгруженных коробок и переступают с ноги на ногу, будто разминаясь перед чем-то. По напряженному выражению их лиц видно, что нас всех что-то ожидает. Никаких признаков радушия ко мне. Смотрят на меня безразлично, если не враждебно, прежнего братания и разговора о вечной любви к мисс Алии Love нет в помине. Я дернулся пошутить и, не найдя былого расположения, снова стал соответствовать ситуации. Такое у меня на сегодняшний день было амплуа.

Мы отработали больше половины дня, но самое тяжелое, видимо, ждало впереди. Конвейеры были выключены, коробки свалены в громадные кучи у металлических дверей, на которые я раньше не обращал внимания. Теперь они были открыты. Нам предстояло сложить коробки аккуратными рядами в самосвалы, их только что подогнали вплотную к отсекам. Отсеков два. В одном кантовались все двадцать пять человек испанцев, в другом мы – трое моих черных, я и один испанец. В команду его взяли не по большой любви, а за силу. Размеров он был внушительных, а специальный пояс, чтобы сохранить спину, когда берешь тяжести, который он держал при себе, наводил на мысли о прошлом штангиста. То и дело он уныло косился на своих – расположением черных дорожил гораздо меньше, чем я. Смотрел на них неодобрительно, в их словесных дуэлях не принимал участия демонстративно. На меня глядел с нескрываемым пренебрежением, будто знал, на чем основано мое неадекватно приподнятое настроение, когда я говорю с черными. Он это занятие презирал.

Прозвучал густой звонок – это означало, что пора действовать. Большой Каньон дает мне три коробки, я на подгибающихся ногах их несу, это занимает вечность, наконец с грохотом сгружаю в угол грузовика. Совершенно опустошенный, беспомощно оглядываюсь, чувствуя усталость, главным образом моральную, какая бывает по окончании тяжелого рабочего дня. Сдвинь я с места еще хоть одну коробку – тут же умру. Я уверен, что рабочий день кончился. Я уверен, что не только сегодняшний, но и все работы, когда-то мной отработанные и предстоящие. Но Большой Каньон делает знаки, чтобы я подходил быстрее за новой порцией – работа не ждет. Остальные ребята подозрительно на меня смотрят.

И началось. Работа. Адская работа. Я впервые узнал, каково это – быть за краем, когда умираешь. Я от смерти ожидал другого. Всегда был уверен, что смерть – значит покой. Что-то вроде дремоты. Тут я умер, но мне приходилось бегать, поднимать, ставить. Умер я сразу же после первой ходки, и всякий раз, как задумывался, сколько мне еще предстоит, меня обдавало леденящим холодом загробного царства, находившегося совсем рядом. После каждой брошенной на пол коробки я замирал, охваченный ужасом от вида следующей, ждущей, чтобы я ее погрузил. Каждый раз, когда я сбрасывал очередную, это означало уже не конец работы, а конец жизни или скорее мира. Апокалипсис.

Черные чуваки не только не сбавляли темп, а наоборот, прибавляли, испанец не отставал. В какой-то момент я стал прикидывать, не лучше ли было бы, чтобы они меня побили. Но я не дал себе ни секунды роздыха, не сбавил обороты. Проработал в одном темпе со всеми и вместе со всеми закончил.

Когда прозвучал звонок, что смене конец, я замер в столбняке, не мог сдвинуться с места. Не мог представить, что надо будет прийти в этот цех опять и опять работать. Хотя бы еще раз в жизни. Жизнь кончилась. Я не хотел возвращаться сюда не потому, что место пришлось мне не по душе, – просто я больше не мог жить. Ну кончились силы. Минуты стали толстым набухшим материалом, оседали на мне вязким, сковывающим любое движение слоем, и у меня не осталось стойкости их выдерживать.

Большой Каньон и его друзья стояли и разминали плечи. Их лица ничего не выражали – ни гордости, ни облегчения, ни удовлетворения, разве что благородство. Я подошел к Бульдогу.

– Как думаешь, оставят меня? – промямлил неуверенно. – Я не прочь.

Он искренне удивился.

– Ты меня спрашиваешь? Почему ты меня спрашиваешь?

Снуп дотронулся до его плеча.

– Что он говорит?

– Хочет, чтоб его наняли, – произнес Бульдог. Почему-то шепотом.

Мимо проходил непроницаемый комсомолец. Бульдог легонько подтолкнул меня в бок и так же шепотом проговорил:

– Пойди у него спроси.

Я нагнал комсомольца.

– Мистер! Я не буду говорить, понравилось ли мне у вас. Понравился ли вам я?

– Понравился. И мне, и моему помощнику. Тебе надо расписаться, что ты пробыл здесь полный рабочий день. – Он приблизился ко мне. – Понимаешь Майкл, ты хороший парень. Даже слишком. И я, и мой помощник это заметили. Но у нас договор с агентством. Мы не нанимаем людей, которых они нам присылают. Это между нами, конечно.

Я молчал. А что я мог сказать? Он прибавил:

– Было приятно работать с тобой, Майкл. Нам всем было приятно с тобой работать. – Он произнес это с неожиданной искренностью. И пошел дальше.

Или не с искренностью и не с неожиданной, а так полагается.

Или этот парень все-таки имел в виду то, что сказал.

Иду обратно к своим черным знакомым сообщить новость. Мне плевать, взяли меня или не взяли. Просто хочется с ними поболтать.

Путь перегораживает латиноамериканец, с которым была стычка в каморке. Выглядит не агрессивно, только встревоженный. За ним стоит войско испанцев. Он посыльный от вражеского полка – ему нужно выведать секретную боевую новость и сообщить своим.

– Приняли? – спрашивает. Интонация новая, как будто того, что произошло между нами, не было вовсе.

Я вижу, он не обижен. И вдруг понимаю, что такие вещи, как моя победа или оскорбления от черных, значат для него неизмеримо меньше, чем для людей моего склада. Он вообще относится к жизни по-иному: что для меня событие, он и не заметит.

Открытие вызывает у меня бурный приступ симпатии к нему.

– Это не важно, – хлопаю по плечу. – Важно, что день вошел в мою биографию.

Вошел – и закончился. Какое-то время я еще околачиваюсь возле черных. И вижу, что эти прошедшие часы их очень мало трогают. Совсем другое дело – меня.

* * *

Малик насчет моей работы ничего не сказал. В восторге не был точно. Я был. Я был на седьмом небе. Моя первая работа. Правда, на второй день я ее лишился. Ожидаемо: почти вся наша зарплата шла Добряку и Марио, им дела не было, хорошо ты работаешь там, куда они тебя посылают, или нет. Так что каждое утро мы с командой охотников за вечерней порцией крэка ехали в метро в Нью-Джерси и ждали микроавтобус, который отвезет на новый объект. Он всегда опаздывал. Подъезжал, когда другие переставали прибывать и на площади было уже пусто.

За рулем неизменно сидел какой-нибудь черный паренек, вида настолько юного, что появлялись сомнения, есть ли у него водительские права. Я обычно забирался на заднее сиденье и, развалясь, наблюдал за индустриальным пейзажем – десятки километров без единого жилого здания. Или уставлялся на надежные затылки черной компании, наполнявшей маленький салон. И мою душу – уютным чувством.

Все как один водители курили сигареты «Ньюпорт». Они вдыхали и выдыхали дым полной грудью, как будто это была фили блант с марихуаной^[1]. Нас окутывали клубы дыма, и хотя водитель впереди курил табак, до меня доносился еле различимый запах анаши. Отдаленно – очень, не буду врать, отдаленно – напоминающий запах раздавленного скунса.

Я был в обалденном виде. Вставал в пять утра, ехал в офис, трясся на автобусе, весь день разгружал коробки, возвращался домой заполночь, опять вставал в пять, опять разгружал коробки. И знал, что никогда уже не буду таким счастливым. Даже уверения Малика, что то, чем я занимаюсь, – утопия и по сути мало чем отличается от моей прошлой жизни, не нарушало состояния эйфории. Малика, если честно, мне было немного жалко.

В один из дней стою с тремя такими же на остановке, дожидаясь автобуса. На улице подозрительно мало машин. Дорога пустая. Ни одной молодой пары, обычно высаживающей свою половину по пути на работу, не паркуется рядом с нами. До меня доносится фраза, что сегодня выходной и автобус за нами, скорее всего, вообще не пришлют. Произнесено с интонацией «и не важно». Не важно, пришлют ли, не важно, работаем ли мы сегодня, не важно, что с нами будет вообще. Всем все пофигу.

Наплевательская нотка наполняет меня приятным чувством. Работягой я ощущал себя именно в те моменты, когда не надо было работать. Сама работа каким-то образом отдаляла от сложившегося идеала. Я не знал, что это за праздник, из-за которого могли отменить наш транспорт. Не знал, какой сегодня день. Не знал, сколько мне лет и точно ли я в Нью-Йорке. Я жил незнакомой мне жизнью, которая так внезапно началась.

– Заложимся, не пришлют, – раздался недовольный голос парня, перемежающего речь смачными фразами негритянского джайва. – Fuck наше агентство! И fuck этих двух козлов, которые даже не знают, куда нас посылают! Fuck мэра Нью-Джерси и мэра Нью-Йорка, которые думают только о своих карманах и обычных людей считают низшей кастой. – Перечисление, кого еще в этой стране следует fuck, продолжалось, но было чувство, что он выражает недовольство скорее из приличия, и что fuck произносит тоже из приличия, и что ему, так же как всем нам, все равно, пришлют автобус или нет. – Даже в офис не позвонишь сказать, что мы тут. У кого-нибудь есть четвертак?

Меня устраивали и эти причитания. Меня устраивало абсолютно все. Устраивало стоять, делать вид, что возмущен и что понимаю возмущение других разгильдяями. Главное – устраивало не знать, что будет.

Автобус все-таки подошел. Водитель был раздражен, что прислали его, и то и дело повторял, что Рассел совсем обленился. Он высадил нас и тут же уехал. Мы вошли в пустой гигантский цех. Ни души. Сегодня действительно был выходной – парень, который всех ругал, оказался прав. Из-за пустоты цех казался нечеловечески огромным, не принадлежащим нашей вселенной.

Угрюмый начальник не знал, что с нами делать. Мы топтались на месте, было утро, нам предстояло дотянуть до вечера, хоть как. Вышли на асфальтовую приступку для парковки грузовиков и как по команде достали сигареты.

Выходной был объявлен не только в нашем цеху, но во всем этом скоплении рабочих зданий перед нашими глазами. Все были так же пусты, как наше. Море одинаковых крыш тянулось до самого Нью-Йорка. Дальше – еле различимая, угадываемая линия манхэттенских небоскребов. Над – все небо, какое есть на свете. В мире существовали только я и тройка работяг, сидящих, топчущихся, курящих сигареты, ждущих, когда можно будет вернуться в Нью-Йорк.

Я, как водится, подошел к негру, который габаритами выделялся из нашей компании.

– Небо, – мотнул головой на раскинувшуюся наверху синеву. – Класс. – Не услышав ответа, продолжил: – Классно, что выходной. Классно, что весь рабочий район Нью-Джерси пустой. От этого и на душе выходной, верно? Классно, если бы всю жизнь так было, а?

– Как?

– Ну, так… Пусто, незнакомо.

Он посмотрел на меня долгим спокойным взглядом. К этому взгляду я уже привык. Обычно он исходит от черных мужиков именно таких размеров. Где-нибудь в метро такой геркулес смотрит тебе в глаза, даже слегка устало, и вскоре начинаешь чувствовать себя клопиком, то ли уже раздавленным, то ли вот-вот.

Все встали, стали разглядывать цех – не как свое рабочее место, а словно нас привели в музей. Ярче всех реагировал тот возмущавшийся, что не шлют автобуса, парень. Морисси его звали. Если бы для школьного учебника требовался портрет ветерана крэка, он был бы совершенной иллюстрацией. Беззубый рот, кожа, повисшая на костях, и, как особый знак многолетней привычки, половая неотождествляемость, полная сглаженность внешних различий.

Морисси ходил по пустому цеху энергичными шагами и одобрительно на все кивал.

– Мне нравится. Никто не дышит в затылок. Как я оказался прав, что приехал сюда! Встал сегодня утром, спросил себя: идти на работу или нет? И как выгадал! Побольше бы таких дней!

Я тоже был рад, что нахожусь здесь. Сказал об этом ему, беззубому.

– Один большой выходной! – повторил он за мной и в восторге хлопнул в ладоши. Ему просто понравилось выражение, в смысл он не вникал. – Один большой выходной. И индейка на День благодарения – оба нашпигованные кетамином вместо начинки! – Он потер руки, будто эту индейку только что поставили перед ним на стол. Собственная фраза тоже нравилась ему.

Цех был весь заставлен бетонными плитами. Нам раздали перчатки, пришел крановщик, залез в кабину и стал одну за другой поднимать. Когда опускал, мы следили, чтобы они ложились на пол ровно. За все время, что мы тут находились, проработали от силы тридцать минут. А пробыли, наверное, часов шесть, если не семь. Стояли, курили и делали вид, что вот-вот придет автобус, хотя все понимали, что никакого автобуса не пришлют.

Больше всего недовольства это вызвало у Морисси, который только что был так рад, что приехал. Он беспокойно ходил из угла в угол и нервно потирал руки.

– У меня очень важное дело в Нью-Йорке, – повторял сердито. – Если б знал, ни за что не вышел бы сегодня на работу. Здесь, между прочим, есть люди занятые. – Он тряс головой, местами покрытой лишаем, и цокал языком.

Бедняга говорил, что дело очень важное и не ждет отлагательств, с такой интонацией, будто ему поступил звонок с Нью-Йоркской биржи, что его акции внезапно упали и нужно срочно явиться спасать положение.

– Кто-нибудь знает, как позвонить в Нью-Йорк? – обратился он к нам. Все это время мы молча наблюдали, как он раздраженно мотается по цеху и сокрушается, что все еще здесь. – Дела такого рода не ждут.

Представить, что у него именно такое дело, было абсолютно невозможно. Морисси строго смерил нас взглядом человека, у которого оно есть, а у нас нет.

– Так знает кто-нибудь, как позвонить в Нью-Йорк?

– Я знаю, – неохотно откликнулся тот малый, которому я сказал, что хорошо бы Нью-Джерси всегда был таким пустым. У него была кличка Тень – возможно, в противовес корпулентности.

– Какой номер? – спросил Морисси.

Тень дал ему серийный номер плиты, у которой мы давно толпились, собираясь с душевными силами, чтобы наконец-то решить, удачно ли она распласталась. Бедный Морисси долго копошился у телефона.

– Черт, не соединяют! – сообщил он. – А ведь у меня…

Мы стояли, полуоткрыв рты, и лениво наблюдали за спектаклем, которым он нас самозабвенно угощал.

– А мы в молодости производили с людьми обмен, – медленно, ни к кому не обращаясь, произнес Тень, будто это был ответ на чью-то реплику или комментарий к происходящему. – Забирали у них кошельки, а взамен давали ничего… Смешно, – сказал он самому себе. Он был сосредоточен, пока говорил, и его фразы звучали как идеальная речь на фоне раскинувшегося перед нами сюрреалистического пейзажа.

Ясно было, что автобуса нечего ждать, уже ночь, мы двинули пешком. Шли по шоссе, и нас слегка трясло от холода. Я вспомнил волхвов, следовавших за звездой.

– Мы прям как волхвы за звездой! – крикнул я весело. – Загорается звезда, они все бросают и отправляются к ней через пустыню, сами не очень зная, куда и зачем. Главное – ее видеть, главное – путь.

Никто мне не ответил. Но по тишине и деловой сосредоточенности всех на том, чтобы идти не механически, а заново учиться правильно переступать с одной ноги на другую, я поверил, что по делу сказал.

Испанец, который больше всего смеялся над Морисси, что у него очень важный день в Нью-Йорке, утверждал, что знает дорогу. Я же был уверен, что, поглощаемые темнотой, мы с каждым новым шагом удаляемся от того Нью-Йорка, который связывал нас с нормальной жизнью. Мимо нас с грохотом проносились самосвалы. Кузовами и сросшимися с ними прицепами они утягивали частицы наших жизней с собой в ночь. Мы никогда уже больше не будем в состоянии обрести их снова и от этого слабеем. К тому времени, как мы дойдем до Нью-Йорка, мы станем совершенно пустыми.

Ситуацию я видел скорее комичной. Я шел, видел еле различимые спины спутников и минутами с трудом сдерживал смех. Всякий раз, когда Морисси начинал говорить о пропущенном деле, я хохотал вслух. Что все склонили головы и шаркают, тоже было забавно.

– Сейчас бы сидел дома, смотрел бейсбол, – уныло пожаловался тот самый испанец, Педро его звали.

– Насчет волхвов я тебя понял, – не скрывая раздражения, повернулся ко мне Морисси. – А дома-то у тебя пистолет есть?

Это меня ошарашило.

– Пистолет? У меня даже дома нет.

– Плохо, – произнес он строго, назидательно и с упреком. – Еще скажешь, что у тебя нет зеленой карты.

– Карта есть. – Я хотел уловить связь, тщетно. – А что, обладатель зеленой карты обязан иметь пистолет?

– Обязан, – отрезал Морисси с безапелляционной уверенностью. Он был мною сильно недоволен. – Спроси у Тени.

– Тень, – сказал я, – у тебя дома есть пистолет? – Весь разговор был абсурдным, и я опять готов был прыснуть.

– Мой пистолет круче самой отвязной шлюхи с Сорок Второй, – отчеканил Тень. – За одну ночь отправляет спать двадцать отчаянных ниггеров глубоким сном. – Непонятно, был у него пистолет или он просто выдал изречение, которое для него одного кое-что значило. – Я бы даже сказал, вечным сном, – добавил равнодушно.

В нас он не нуждался. Он был невероятно собран. Из-за этого все, что он говорил, смахивало на глубокие изречения. Все замолкали, и ты тут же принимался обдумывать смысл сказанного.

– «Шлюха это… – вникал я в слова Тени. – Как пистолет. Пистолет стреляет, и шлюха… Стреляет… То есть укладывает. Да, точно – метко сказано. Пистолет – девица легкого поведения!»

– О таких я еще не слышал, – заметив мою озадаченность, решил поддержать меня Педро. – Чтобы за одну ночь двадцать самых отчаянных ниггеров. – Он захихикал. – Это не мама Морисси?

– Вы сейчас говорите о моей маме? – полюбопытствовал тот. Просто поинтересовался, о чем речь, будто разговор шел на отвлеченную тему. Скажем, дискутировалось, справедлива или нет политическая система страны. Он и не думал обижаться. – Я толком не знал свою маму, так что ничего про нее сказать не могу. – Он доверительно делился информацией, желая внести в общую беседу свою лепту. – Знаю только, что она была властной женщиной. Ей три негра из трех разных штатов одновременно присылали алименты за детей, которых у нее от них не было. Не знаю, как у нее получилось их так напугать. Мне она говорила, что я родился от бездомной собаки и пакетика крэка, который обронила местная проститутка в нашем квартале. Только, по-моему, она хотела этим сделать мне приятное. Она вообще любила делать людям комплименты.

Теперь мы стояли в квадрате двоящегося синтетического света от подслеповатого фонаря, окруженные кромешной тьмой. Педро был возбужден, прыскал, подхохатывал.