355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Найман » Плохо быть мной » Текст книги (страница 4)
Плохо быть мной
  • Текст добавлен: 2 мая 2017, 07:00

Текст книги "Плохо быть мной"


Автор книги: Михаил Найман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Ты кинул? Я тебе сейчас башку проломлю!

– Нет, не я. Я не кидал… – прибавил: – сэр. Просто хотел узнать, когда завтра приходить на работу.

– В пять тридцать утра. Тебя как зовут?

– Миша.

– Пять тридцать утра, Миша.

Он захлопнул окно.

Я получил работу. По бухгалтерскому счету, может, и третий – но это правда был мой первый день в Нью-Йорке.

* * *

Я встал в четыре тридцать. В метро тут же заснул. Приснилась женщина с розой в волосах и с грязным пятном на юбке. Ничего не делала, просто сидела и пристально смотрела на меня. На самом деле она продавала меня в рабство редактору порножурнала. Во сне бывает – человек ничего не делает, а при этом ты знаешь, что он совершает ужасный поступок. Например, продает тебя в рабство или соблазняет твою девушку. Чуть было не вскочил с криком «Не смей! Подам на тебя в суд!». Вагон был пуст.

Я сидел, хлопал глазами и недоумевал, почему так неспокойно на душе. Потом подумал, что женщину, которая мне приснилась, я хорошо знаю. То есть – возможно. Сидел и ломал голову. Прихожанка из церкви в Москве, куда я ходил в детстве? Возможно.

И дальше то же беспокойство на душе, сна ни в одном глазу. Когда вышел, удивился, что на улице еще темно и на небе полно звезд, – настолько у меня было утреннее настроение. Вышел на Четвертой и пошел через Вашингтон Сквер Парк. Не знаю, зачем сделал это, – мне предстояло топать тридцать улиц.

Нью-Йорк никогда не спит, это правда. Но есть моменты, когда он кажется пустым. Это когда люди перестают воздействовать друг на друга. Как протоны и электроны, которые теряют свою энергию и отпускают друг друга гулять по пространству. В такие моменты люди сами как пустые. Вон та фигура, – точно, я несколько мгновений видел сквозь нее деревья парка. Она остановилась и ждала моего приближения. Без угрозы, без дружелюбия, одна медитативная отрешенность.

– Что, тоже еще не ложился? – спросил меня негр с глазами, в которых зрачки гуляли, как разряженные электроны в пространстве.

– Не знаю, можно ли три часа назвать сном.

– Три часа? Назвать сном? – он почесал в затылке немного растерянно. – Не могу сказать с уверенностью. Наверно, можно, если видишь сны. Ты видишь сны?

– Сегодня в поезде видел во сне женщину с пятном на юбке.

– Это не сон. Жалкая пародия. Хотя не мне судить. Я не спал уже… Всю ночь гулял, – перебил он сам себя. – Единственное время, когда можно нормально принять ЛСД в Нью-Йорке, – это ночью. Поэтому я, в общем, и не сплю.

– Днем тоже?

– Днем разве заснешь? Днем надо нести наказание за ночь. Просто за то, что она существует. Независимо от того, делал ли ночью что-нибудь или нет.

– Второй раз меньше, чем за сутки, встречаю человека, который доказывает преимущества ночи.

Он еще не до конца отошел от ЛСД, я это чувствовал. Он был прозрачный, а не пустой. Меня это слегка разочаровало. Во всем должна быть тайна – даже если известна ее разгадка.

– Знаешь, почему я не нуждаюсь в ЛСД? – спросил я.

– Потому что ты уже сумасшедший?

Какое-то время мы просто стояли.

– Странно, – внезапно пропел он.

– Что странно?

– А ты послушай это слово. Как оно звучит – «СТРАННО…»

И действительно, из его уст прозвучало незнакомо. Звук был другой. Как будто я его только что услышал, впервые в жизни. Совершенно новое слово. И он вроде понял, что я это подумал.

– Странно гулять по Нью-Йорку ночью, – проговорил он. – Не в том смысле, что волочишься, как придурок, а в хорошем. Назвать человека странным – в моем понимании, выделить его лучшее качество. Сделать комплимент. Я бы очень гордился, если б меня кто-нибудь так назвал. Мне нравится это слово. Может, оно мое самое любимое. И твоим любимым может стать – если поймешь его в моем смысле. Ты понял, о чем я?

– А чего не понять? Странно – от слова «странник». Ты всю ночь странствовал.

Он обнажил то, что осталось от зубов:

– А что, ты еще думал, значит «триповать»? Трип – путешествие.

Я хотел спросить, странствует ли он по жизни, но сцена была абсолютно завершенная, любое слово было лишним и все бы испортило. Мы разошлись.

Народу на улицах здорово прибавилось. Нью-Йорк стоял чистый, как стеклышко. Дым из выхлопных труб автомобилей – белый. Люди тоже в белой пелене. Вот какое «странно» имел в виду негр. Странно, когда на душе странно, – как в сказке. Когда на все хочется заглядываться. Меня охватило острое чувство, что я сейчас трипую. Что ЛСДшная трип передалась мне от него. Дух его вселился. Потому и непривычные мысли, и незнакомый город. Правда – странно. Состояние вроде как кто-то спайкс ю. Спайк, подкинуть порошок в напиток. А потом наблюдать, как человек не может допереть, почему у него едет крыша. Со мной сейчас оно самое, да? Беспричинное ощущение восторга. Я испытывал чувство влюбленности. Только не в девушку, а… во все вместе – в мои двадцать лет, в то, что прилетел в Нью-Йорк, в то, что негде жить, что я иду на работу, что не знаю, чем это закончится.

Когда подошел к месту, дверь была закрыта, перед ней толпилось человек тридцать. Меня сразу окликнул какой-то итальянец. Кроме него, я был единственный белый из всех жавшихся от холодка. Он это обозначил – два белых, два представителя европейской расы.

Преувеличенно дружелюбным тоном заверил меня, что совершенно не знает, что мы с ним делаем среди этих доходяг. Подразумевая черных и испанцев. Спросил, сколько дней уже здесь работаю, и, узнав, что ни одного, заорал, что это неважно, мы с ним так и так дадим фору «этим».

– Только посмотри на них, как они гнутся под ветром, словно тростник! Мы-то с тобой это понимаем!

Что именно мы с ним понимаем, не сказал. Был уверен, что я, как белый человек, знаю. Мы с ним.

Сказал мне, чтобы я от него не отходил. Мне вообще не надо беспокоиться – он все возьмет на себя. Есть такие люди: говорят тебе, что и как делать, до того, как узнали первую букву твоего имени. По-моему, они называются лидерами. Я ответил, что сейчас вернусь, и поспешил смыться к моим черным братьям. Выглядели они действительно невзрачно. Подуставший, презирающий жизненные ценности народ. Такую, в частности, ценность, как поход к дантисту. В особенности же ту, что называется работой.

Когда я к ним присоединился – выразив тем самым солидарность, – было не заметно, что черные ребята у дверей чувствуют себя мне обязанными и собираются благодарить. Пожимать руку за то, что я начал вместе с ними толкаться, дожидаясь своей очереди. Глядели мимо меня, не подозревали, что есть такой.

– Это случайно не очередь из тех, кто хочет стать миллионером к концу этой недели? Если так, заходите! – Это был тот же самый дядька, который собирался проломить мне вчера голову за то, что я бросил камень в окно. Каким он был сейчас благодушным! Рэй Чарльз на сцене!

Я забыл его вчерашнюю грубость, охотно ему улыбнулся и шагнул внутрь. Даже сострил, что миллионером не миллионером, а пару тысяч к концу недели рассчитываю получить. Никто не среагировал. Добряка в упор не видели, как и меня, просто ломанулись внутрь, как в знакомое стойло.

Я вгляделся в них. Союз калек с бандитами. Похоже, что имидж, ими самими выдуманный, – калеки для работы, бандиты для всего остального. Они расселись по креслам, вытянули ноги и закрыли глаза. Я почувствовал себя неуютно.

Кроме добряка, этой конторой заправлял еще один мужик, с огромными усами, латиноамериканец, потрясающе похожий на Супер Марио. Как я понял, у них был договор с предприятиями, где не хватало рабочих. Компании звонили им, говорили, в каком количестве работяг нуждаются. Эти два молодца отправляли своих разгильдяев куда требуется. За такую услугу они отбирали практически всю зарплату. Разгильдяи получали на руки не больше сорока долларов в неделю. Может, поэтому парочка и выкрикивала в воздух бодрящие фразы. Которые, как мелкие камешки, падали в океан без всплеска и неслышно шли на дно.

Океан явно дремал, никто и не думал отзываться ни на один из выкриков. Бог знает, зачем они приходили в эту контору. Может быть, для развлечения. Не так много развлечений у бездомных. Что касается меня, я железно решил, что наймусь на первое же, куда меня сунут, предприятие. Это опять был мой первый день в стране – рабочий. Вдохновение накатило, как только я вошел внутрь здания, я готов был свернуть горы. Я тянул руку на каждое предложение. Все восторги нахлынули снова и разом: что четыре дня назад прилетел; что Америка; что получил работу; что черные братья. Ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться, излить чувства ближнему. Ближайший был старый негр с лицом, конечно, человеческим, но больше похожим на изваяния с острова Пасхи. Я положил ему руку на плечо, как мудрец, не жадничающий открыть миру то, что знает, и сказал:

– Это ведь и есть жизнь!

– Что? – Он здорово удивился.

– Вот так сидеть. Дожидаться в очереди, когда тебя вызовут, и потом идти на самую похабную работу. И чтобы после этой работы тебе некуда было возвращаться.

Он уставился на меня.

– И что в этом хорошего?

– Просто жизнь у нас такая собачья, – я поощрительно ему подмигнул, не избежав, должен признаться, небольшой дозы высокомерия. – Тяжело нам приходится…

– Нам? Кому это «нам»? – он весь как-то насторожился. Даже сходство со сторожевым псом мелькнуло.

– Понимаете? Что черные живут по низшему разряду – само по себе протест. И непримиримость.

Он резко откинулся на спинку кресла, словно обжегся или, наоборот, попал под ледяную струю. Думал, он меня ударит. Я решил, что то, что я сказал, оскорбило его жгучей, чем если бы обозвал грязным ниггером. Я срочно попытался загладить ситуацию. – Вы потому обиделись, что я сказал «мы», говорю про черных, а сам белый? – Я нагнулся к нему и улыбнулся преувеличенно дружелюбно.

Его передернуло, он посмотрел на меня с отвращением, как на грудничка, срыгнувшего ему на рубашку. Молниеносно переглянулся с остальными, будто дал им невидимый сигнал, и все, как по команде, уставились на меня с подозрением и опаской – заразный больной! Все черные – но и тот итальянец тоже. Все прекрасно знали, что он расист, и это было нормально: где негры, там расисты. А я был расист, который притворялся, будто любит черных. И лез с этим к ним. Некоторые смотрели с агрессией – то, что я сказал старику, было прекрасным поводом для драки.

Какое-то время я был в легком замешательстве. Сидел и неуверенно похлопывал себя по коленке. Я мог им сказать, что в Англии не различал, кто из моих знакомых черный, кто белый. Тем более из незнакомых. Что три дня назад негр, нахлебавшийся сибирского сучка, лез ко мне в друзья. Я мог, но уже не имел права.

А потом я принялся думать о звонках, которые сюда поступали, и о том, что каждый раз, когда кто-то звонит, на том конце провода меня ждет работа. И я, в общем-то, не очень расстроился из-за дури, которую прекраснодушно сболтнул моему ближнему.

Телефон трезвонил все чаще и чаще с каждой минутой. Под конец уху было не продохнуть. Заказы сыпались один за одним. А все дремали. Ждали, наверное, по-настоящему стоящего предложения. Мне это казалось довольно странным, все предложения были одинаковыми – одинаково дерьмовыми. Один я на всякий звонок бегал наниматься в образцовые работники к Добряку и Супер Марио. Форменный ударник труда.

– Я поеду, – киваю на телефон, по которому только что звонили.

– Куда это ты поедешь?

– Откуда звонили.

– У нас, – говорят, – за последние три минуты пятнадцать запросов было, какой именно?

– Какой самый хороший.

Они засмеялись. Их сильно позабавило слово «хороший».

Супер Марио говорит:

– Поедешь в Йонкерс, – и начал писать адрес.

Потом посмотрел на меня и на бумагу.

– Я тебя раньше не видел, это что, твой первый раз?

– Да, – с вызовом отвечаю.

– Нельзя тебе ехать в Йонкерс.

Но меня ни с того ни с сего понесло. Я принялся их упрашивать. Сам не знал, что выдавал мой рот.

– У меня такое в первый раз в жизни, чтобы рядом с такими людьми, как эти. С местными. С черными, с испанцами. Всю жизнь мечтал, чтобы Нью-Йорк и чтобы сразу так. Понимаете, какая это в определенном смысле удача? Начать, как самый что ни на есть местный.

Этот Супер Марио очень внимательно меня слушал. Как будто то, что я говорил, имело прямое отношение к его профессиональной деятельности. Не думаю, что моя мысль произвела на него впечатление. Даже, что он в нее вник, не думаю. Но что-то он из моего болботания вынес. Что-то совершенно свое.

– В Нью-Джерси поедешь, – сказал он.

Разорвал бумажку и принялся писать новый адрес.

Мне стало обидно, что я не в Йонкерс, сам не знаю почему.

– В Нью-Джерси, – говорю, – я уже был. У меня там друзья.

Супер Марио строчит, будто я ничего и не сказал.

– Вот эта мысль и будет тебя греть, что друзья рядом.

– Я этих друзей в любую минуту могу увидеть. Вскочил на автобус и поехал. А в Йонкерс…

Тот вдруг поднял голову и говорит:

– Что ты о друзьях заладил? Тебе что, твои друзья дают работу? Мы ее даем! Не хочешь, поезжай к своим друзьям в Нью-Джерси и нанимайся к ним на работу. Может, они тебе лучшую подыщут, чем мы. Чем они занимаются?

– Отец семейства – писатель.

– Видишь, как хорошо! Может, роман напишешь? Про то, как мы тебе отказали в работе. Называется «Как я не получил своей первой работы в Нью-Йорке, потому что первое, что сделал, – это нахамил работодателям». Вполне себе хорошее название, Дэвид, ты не находишь? – обратился к добряку. – Если у тебя друзья есть в Нью-Джерси, зачем мы тут потеем, подыскиваем тебе работу? Может, не надо? Поедешь к ним – они тебе и машину купят, и сахар в чашке будут за тебя размешивать. Тогда можно вообще не работать. А?

– Нужда есть. Начать жить и тэ дэ и тэ пэ.

– А то у меня сейчас вообще по твоему поводу появились сомнения. У тебя есть разрешение на работу? Ты смотри! – Видно, сам хотел замять тему. – Если тебе друзья или еще чё-нибудь дороже работы, ничего ты в этой стране не добьешься. Это работа, сынок! – «Работа» он произнес с благоговением, будто речь шла о нетленных мощах, о мироточивой иконе.

– А я что говорю!

– Давай, ноги в руки – и в Нью-Джерси.

Второй – тот, который добряк, – сует доллар.

– Тебе на метро.

Они немного нервничали из-за меня. Вернее, за себя. Они же не знали, кого отправляют на работу и чего от меня ждать. Мне их нервозность на время передалась. Но ненадолго. Забрал доллар и пошел. Не спросил даже, почему не доллар двадцать пять.

Но это метро доллар и стоило. Потому что для рабочих, что ли? Доставляло к местам работы? Или ветка такая специальная нью-джерсийская? Кстати, нормальное метро; как любое другое. Вся разница, что за доллар, а не за доллар двадцать пять.

Еще в этом не было хорошеньких девушек. Может, потому и дешевле, что без хорошеньких девушек? И рекламы в этом метро не было, никакой. Туннель, освещенный тусклыми лампами, – стой на платформе, жди поезда. Какая реклама, когда проезд на двадцать пять центов дешевле, да и то деньги на него дает твой работодатель.

На станции я был один. Ощущал себя более местным, чем любой коренной. Я был из Нью-Йорка. Гул машин на эстакаде наверху, эхо шагов с лестницы, звук приближающегося поезда – все это был шум одной большой вечеринки, устроенной по поводу моего приезда. Я почувствовал легкий укол грусти, уловив, что то, что происходило сейчас, было началом конца. Вспышка петарды, которая гаснет в ночи, и ты, наблюдая за последними отблесками, постепенно погружаешься во тьму.

В вагоне было полно работяг. Наплевать мне на них, я сам еду на работу. Какой-то офисный очкарик, самоутверждаясь, смерил меня угрожающим взглядом. Я просто разорвал его ответным взглядом. Я вспомнил лондонские открытки с накаченными красавцами, долбившими отбойным молотком асфальт, домкратившими тачки в автосервисе, демонстрировавшими все виды мышечных усилий. Я нет-нет да и примерял на себя их работу. Никогда в жизни не хотел работать, но в такие мгновения думал, что если буду, то только чтобы быть, как они.

Район, в котором я вылез, был беспримесно промышленный. Источавший настроения моих брайтонских рейвов – почти всегда они устраивались в заброшенных фабриках и прочих мертвых индустриальных зданиях. У меня было впечатление, что это продолжение одной английской вечеринки в тех же самых устрашающих стенах. Здесь меня встречало то, на чем я завис там.

Я уже опаздывал. Но все равно к месту пошел не сразу. Купил хот-дог, сел на скамейку, стал лопать. Рабочий парень-модель с лондонской открытки. Я знал, что более рабочим, чем сейчас, уже не буду. Получу место, начну работать, и рабочесть пойдет на убыль. Все уже немного двинулось на убыль, я это чувствовал. Сидел, ел хот-дог, болтал ногами и уже был тем черным в Гарлеме, которым мечтал стать.

На площадке перед метро стояла, дожидаясь кого-то, девушка. В бежевом твидовом пальто, под ним – стройные обнаженные ноги почти такого же цвета. Как будто пальто надето на голое тело. Естественно, меня этот феномен заинтересовал.

Для завершенности сегодняшнего триумфа мне нужно было подойти к ней и сразить наповал ввезенной из Англии, но русских корней, сексапильностью. Не то чтобы мне хотелось с ней познакомиться, просто я был уверен, что это участь всех пролетарских красавцев с открыток – играючи разбивать сердца девушек по пути на тяжелую работу.

Я лихорадочно раздумывал, что бы ей такое брякнуть. Ничего в голову не приходило. Я стал немного на нее злиться. Потом твердо решил не подходить. Даже почувствовал превосходство: сижу, доедаю хот-дог и не двигаюсь с места. Не подхожу и не пристаю к незнакомке с пошлыми вопросами и предложениями. Но потом мне действительно стало интересно, что такая девушка делает в таком богом забытом месте. Район облезлый, а она как будто стояла перед зеркалом два дня кряду. Поймал себя на том, что думаю уже не о ней, а зачем она сюда забрела. И немного смутился: подумал, что если об этом спрошу, она поймет, что сама она меня не волнует. И обидится или, может, даже решит, что я сумасшедший. Потом подумал, что хватит думать, и подошел.

– Извините, как пройти… – я прочитал адрес на своей бумажке. – Это я вас так спрашиваю, – поспешно добавил, – безо всякой задней мысли. Не подумайте, что я к вам подошел, потому что вы тут так стоите.

– И как же это я так здесь стою, скажи, пожалуйста? – Неприязненности не скрыла.

– Ну, в бежевом пальто. В таком, как будто под ним ничего. Примерно так.

– В каком смысле «под ним ничего»? – Уже откровенно рассердилась и принялась разглаживать на пальто складки.

– В том смысле, что я вас спрашиваю, как пройти к… – я снова назвал адрес, – и меня интересует только, как туда пройти, и ничто другое. В том смысле, что хочу туда попасть и другого умысла не преследую.

После этого она от меня просто шарахнулась. Заметалась, как птичка в клетке. И взгляд стал горький.

– Я вообще здесь ничего не знаю, – произнесла безжизненно и стала на меня не смотреть, а коситься. – Я в первый раз тут стою.

– Я так и думал. – Я стал ей кивать. Болванчик. Чтобы выйти из положения, достал из кармана монетку и принялся подбрасывать. – Двадцать пять центов, – сообщил ей, – это на сколько больше стоит обычное метро. А я приехал на том, что за доллар. И кстати, который час?

Она задрала рукав и посмотрела на маленькие дамские часики. Они у нее сидели высоко на руке, и та часть, докуда поднялось пальто, была обнажена. Если – опять толкнулось в мозгу – не все тело.

– Почти восемь.

– Здорово уже опоздал! Если честно, еще раньше идти расхотелось. Я на той скамейке как раз думал: рабочим больше, чем в данный момент, мне никогда не быть. И если приду и проведу там день, ничего не переменится, трудягой не стану.

По выражению ее лица я видел, что для нее все это чушь несусветная.

Еще раз подкинул монетку, не поймал. Монетка покатилась по земле и замерла у ее ног.

– Решка, – сообщил я. – Загадал на орла. – Нагнулся поднять монетку, ткнулся ей в колени и наконец понял, что хватит. – До свидания. Все-таки пойду. Дико не идти, раз уж приехал. Неохота просто ужасно.

По правде, я не особо расстроился, что вел себя так глупо. Нужный завод нашел сразу. Еще не сверился с адресом, а уже точно знал, что сюда. Открыл дверь и шагнул в середину рабочего дня. Освещение такое, будто этот день там царил вечно. У людей внутри цеха шесть часов утра начиналось вечным днем и в восемь вечера им же заканчивалось. Было ясно, что опоздал как следует. Что конвейер работает давно. И что люди за ним тоже давно работают.

По конвейеру ползли коробки – большие и поменьше. Работа выглядела не особенно тяжелой. Тридцать или сколько их было человек стояли рядами с обеих сторон, ставили на ленту коробки, смотрели, как они проезжают, и только двое последних ставили их одну на другую.

Две бригады – черные и испанцы. Белых только двое, оба начальники. Тот, кто помоложе, – главный. Другой – чуть за пятьдесят – скорее всего, числился в его помощниках. У него было тупое и одновременно хитрое лицо. Хитростью мелкой – если он тебя и обманет, то на три копейки. Ему одному и будет понятно, что обманул. Чтобы встретиться с такой физиономией, не обязательно было уезжать из России – на любом похожем заводе таких навалом.

Лицо у молодого вообще было комсомольское. Этот парень был в согласии с жизнью, он заключил с ней некий контракт. Он следил, чтобы во время рабочего дня все шло нормально, и считал, что занимает более или менее ответственный пост.

«Ответственный» и «начальник» были применительно к этим двоим понятиями условными. Всем заправляли черные. Не в том смысле, что они хорошо работали, а в том, что держали всех в страхе. Испанцев просто гнобили. Вообще атмосфера была очень напряженная, практически неконтролируемая. Рабовладельческий строй, только наоборот. Негр, работавший в паре с испанцем, вместо того чтобы передать коробку, всякий раз бросал ее на пол. Когда тот нагибался, черный показывал на него пальцем и скалил зубы, приглашая всех посмеяться с ним заодно. Коробки от удара здорово портились. На испанца было жалко смотреть.

«Начальники» вообще были не в состоянии что-либо сделать. Соглашались с тем, что происходило, лишь бы достичь своей цели – работы или ее видимости: чтобы конвейер в течение рабочего дня был включен. Контролируемый хаос.

В первую минуту я не разобрался, чем это может мне грозить. Понял, когда меня поставили работать в самом дальнем углу конвейера. Рядом встал толстый начальник и стал заслонять меня своим телом. На случай, я догадался, возможной драки. Тот, что помоложе, тоже сообразил, что ситуация не из простых. Он дал еле заметный сигнал толстому, и на лицах обоих появилась озабоченность.

Молодой черный парень, младше меня примерно на три года и примерно втрое шире в плечах, подходит к месту, где я работаю, отталкивает одного из испанцев и начинает перебирать коробки в угрожающей от меня близости. На его кепке изображен марихуановый лист. Я недоумеваю, как с таким выражением лица можно носить знак, олицетворяющий столь хрупкое и возвышенное состояние духа. Немного похож на гончую. Удлиненные черты лица. Я когда на него посмотрел, сразу вспомнил Снуп Догга, а все ниггеры с альбома Др. Дре «The Chronic» должны быть где-то неподалеку. То есть парень как бы один из чуваков с диска. Тех самых – «ниггеров с большими членами, автоматами Калашникова и с навыками замочить насмерть полицейского». Я просто ощущал их присутствие. «Ниггеров, которые не умирают» – тех, кто громит город во время лос-анджелесских беспорядков. «Ниггеров с мазафакинг миссией».

Я посмотрел на него и беспомощно улыбнулся. Это, видимо, слегка выбило его из колеи – из всех возможных вариантов развития событий такой он ожидал меньше всего. Он резко откинул назад голову, и вид у него при этом был сердитый.

– Что улыбаешься? – быстро нагнулся ко мне.

– Привычка. – Я отпрянул назад, потому что его хищное лицо оказалось вплотную к моему.

– Джонни Деппа знаешь? Недавно тоже скорчил улыбочку – пришлось набить ему морду…

Я не понял, о ком шла речь. Не о самом же Джонни Деппе. Может быть, кличка одного из братьев этого парня по оружию? Из темного гетто мира Др. Дре с альбома «The Chronic» или кого-нибудь в этом цеху.

– Ты избил Джонни Деппа? – уставился я на него. – Того самого?

– Кого же еще? – парень метнул на меня внимательный взгляд. Даже подался вперед, чтобы заглянуть мне в глаза, словно проверяя, серьезно я или нет. – Он тоже состроил мне слащавую улыбочку вроде твоей. Пришлось накатить ему с левой. А то почему, думаешь, в фильме «Эдвард Руки-Ножницы» у него такой потрепанный вид?

Какая-то часть моего мозга необъяснимым образом отказывалась поверить, что россказни парня не что иное, как просто издевательство.

– Ты хочешь сказать, – я возбужденно прихлопнул ладонями, – что у него в «Эдварде» такой нестандартный вид потому, что ты его отмутузил?

Он опять наклонился вперед, проверить, не подшучиваю ли я над ним. А когда понял, что, наоборот, я ему верю, чуть ли не испугался.

– Странная прическа и белое лицо у него – это из-за вашей стычки, вот в чем дело? – продолжал я его допрашивать. – Я был рад, что у нас завязался разговор, но следил, чтобы не выглядело, будто я к нему липну, и несколько раз сдержался, чтобы не хлопнуть по плечу. Еле слышно он ответил «да», не мог не ответить. Хотя, по-моему, не до конца схватывал, что происходит. Я видел, что он немного растерян.

– Обалдеть! Я бы в лучшем случае попросил автограф, а ты… Круто!

Он промолчал. Стоял возле меня и продолжал работать. Лицо его теперь было спокойным. Сдержанными движениями подталкивал коробки в нужную сторону и наблюдал за их движением из-под полуприкрытых ресниц.

– Снуп Догги Догга слушаешь? – спросил я, переждав. – А альбом Др. Дре «The Chronic»?

– Ну? – резко перебил он меня. Прозвучало так, будто я говорил не о рэп-музыке, а о чем-то совершенно другом, гораздо более важном, и теперь от меня зависело, сболтну ли я лишнее или попаду в точку.

– А песню «Ниггер с пушкой»? «Nigga witta gun» – знаешь? – продолжил я нажимать.

– Ну и что? – все еще недоверчиво прогнусавил он.

По его тону выходило, что я говорю не то.

– Классная песня, – сказал я.

– Нормальная.

– В этом есть какая-то беспроигрышная философия, —

Кто тут дока с ответом на все?

Это ниггер с мазафакинг пушкой!


В этом и правда есть ответ на все. Фраза совершенно обезоруживает. Ей нечего противопоставить. Ни белым, ни социологам, ни министрам в Белом доме – никому. Они говорят: «Почему проблема черных в Америке является проблемой для американского общества?» А им на это: «Кто тут дока с ответом на все? Это ниггер с мазафакинг пушкой!» То есть – почему негров надо расценивать не иначе как американскую проблему? А потому, что кто тут дока с ответом на все? Это ниггер с мазафакинг пушкой!

Парень замер, его глаза вылезают на лоб в преувеличенном, слегка наигранном выражении шока. Он делает два шага назад, всем видом дает понять, что собравшимся предстоит увидеть спектакль.

– Кто-нибудь может поверить этому белому? – вопит он. – Кто-нибудь слышал, что несет этот негрила? Бульдог, ты слышал, что только что сказал мне этот ниггер?

Он резко поворачивается к черному парню с внешностью, полностью подтверждающей, что кличку Бульдог он носит абсолютно заслуженно.

– Бульдог, мы с тобой, оказывается, не знали, какое это счастье – быть черным! Зато этот мне только что все объяснил! А мы, Бульдог, с тобой живем и раздумываем над тем, была бы наша жизнь немножечко легче, а зарплата чуть-чуть выше, если бы цвет нашей кожи был малость посветлей. Бум! Бум! – парень выставляет два пальца и делает вид, что стреляет.

Он кривляется и специально говорит громко, чтобы его услышали все. Если я не ошибаюсь, он на меня кому-то жалуется. Меня смущает, что небольшое высказывание на музыкальную тему может вызвать столь бурную реакцию.

– Вы слышали, что этот парень мне только что сказал? – орет парень в полном неистовстве. – Я всегда думал, альбом Др. Дре «The Chronic» стал мультиплатиновым потому, что миллионы белых подростков из пригородов мечтают представить себя гангстерами. Но этот белый чувак подвел под него фи-ло-со-фи-ю! – Слово «философия» он произносит так, будто оно для него иностранное, какое-нибудь древнегреческое, может он знает, откуда оно произошло.

Чернокожие ребята бросили работу, собрались вокруг меня, с любопытством меня разглядывают. Ухмыляются не без издевки, нагло присматриваясь, как к диковинке. Но дружелюбно. Судя по их лицам, вопрос агрессии в этом цеху не стоит.

– И что же ты увидел такого хорошего в том, чтобы быть черным? – хлопает меня по спине Бульдог.

– Наверное, из-за тех, кто считает, что быть черным плохо, – отвечаю я не совсем впопад.

Он закидывает голову назад, выставляет напоказ белые зубы и упоенно хохочет надо мной. Я сморозил чушь, но знаю, что в его смехе нет злости. Я уверяю себя, что эти несколько секунд Бульдог ко всем в мире относится хуже, чем ко мне, – быть может, даже к собственной жене. И вся темнокожая компания начинает похлопывать меня по спине, говорить, что все нормально, и если что нужно, пусть спрашиваю не стесняясь. Каким-то образом я миную все унижения, которые проходят новички и испанцы. Как я это сделал? Сам не знаю. Наверное, потому что я не хочу выигрывать.

Я счастлив. Я рассказываю о себе. Я отвечаю шутками на шутки моих новых темнокожих знакомых. Я признаюсь, что почти бомжевал в Англии. В порыве восторга я привираю, говорю, что перепробовал почти все наркотики, пока жил там. Я прибегаю ко всем моим познаниям черного сленга, которому научился у брайтонского наркодельца Шаки, выходца с Ямайки.

Все это страсть как не нравится испанцам. Толстому начальнику это тоже не нравится. Ничего нельзя сказать по лицу молодого начальника. Он просто зорко наблюдает за происходящим. Он смотрит на все это с непроницаемым лицом комсомольца, потом нагибается и говорит что-то на ухо толстому.

Толстый делает несколько шагов, пристраивается рядом и начинает слушать мой разговор с черными. Он насторожено поднимает голову, когда разговор заходит о моем наркотическом прошлом.

– Не знаю, откуда вы здесь достаете свою анашу, ребята, но в Англии дела с этим обстоят отлично! – счастливо ору я своим черным знакомым. – Полночи на пароме – и ты в Амстердаме!

– Наркотики, ты сказал? – строго переспрашивает меня толстый.

– Да, но это все в прошлом! – кричу я. – За тем и прилетел в этот город, чтобы покончить с моим прошлым!

– Пойди встань в тот конец конвейера, сынок.

Я оказываюсь в окружении испанцев. Их взгляды полны неприязни. Никто не просил меня работать. Кто сказал, что главное здесь – работа? Главное здесь совсем не это. Неужели я не знаю, что здесь главное? Непорядок, непорядок.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю