Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Хрипловатый бас попросил позвать ее. Человек знал, что она здесь. Голос я слышал прежде. Вспомнил: Джо, парень с роскошными дредами. Вчера в клубе он настаивал, чтобы Полина поехала с ним на Багамы. Я протянул ей трубку.

– Привет, Джо, это я. – Равнодушным тоном. Точно, Джо. Она произносила слова, как будто собеседник был перед ней виноват. – Нет, не могу. – С легким недовольством: – Потому что не могу. – И потом односложное и холодное: – Нет… – Нет… – Нет…

Послышались гудки, Полина отняла трубку от уха и, держа на вытянутой руке, продолжала какое-то время смотреть на нее. Точнее, смотреть на то, как в ней раздаются гудки.

– Джо? – бодро спросил я. – Тот самый, который вчера был в клубе?

Вместо ответа она стремительно шагнула ко мне и вжалась губами в губы. Я чувствовал себя надувной куклой, которую используют не по назначению. Парти все время была рядом. Сидела и листала журнал, пока мы целовались. Потом подняла голову и заговорила о будущем России. Как если бы это было само собой разумеющейся реакцией на то, что происходит перед ее глазами. Достала какие-то бумаги, чтобы подкрепить свое мнение. Говорила очень подкованно и абсолютно непонятно. Наконец, я сказал, что все ее слова ничего не значат – только русские, жившие в России, имеют право говорить о своей стране. Это заявление было не совсем основательным, если учесть, что Парти жила в России последние пять лет, а я их провел в маленьком английском городке, где за все это время ни разу не обмолвился словом ни с одним русским и начал уже подзабывать родной язык, и Полина сказала мне об этом.

– Все равно! – не отступал я. – Каждый эмигрант, приехавший сюда, видите ли, лучше любого американца знает, «как у них здесь в Америке». Спросите у Малика, который большую часть жизни провел в Италии, – он вам расскажет, как здесь надо жить. Не собираюсь слушать проповедь иностранца о том, что требуется моей стране!

Услышав эти слова, Полина даже испугалась, а Парти погрустнела и сказала, что я, скорее всего, прав.

– Поехали в город, – вяло сказала она.

Я вспомнил, что все это время искал случая отомстить ей, и теперь, когда это непроизвольно получилось, мне стало неприятно.

– Мне понравилось, как ты ей сказал, – прошептала мне в ухо Полина в лифте. – Я бы не осмелилась.

Такси катило по направлению к Гринвич Вилледж. В районе Четырнадцатой внезапно затормозило и чуть не врезалось в другое. Водители начали друг на друга орать, Парти стала материть нашего. Потом вышла и точно так же другого. Она стояла на перекрестке и напоминала явление природы. Наконец приказала нам выходить, и мы послушно вылезли.

Мы оказались в Сохо. Место, куда мы вошли, могло быть рестораном, или баром, или клубом, но не было ничем из трех. Больше всего походило на галерею, в которой подают спиртное и еду. На высоких потолках была лепнина, столики располагались между резными колоннами. Стены были увешаны картинами, на мой взгляд, бездарными. В манере Ротке, но Ротке был прекрасен, а манера – блеф.

Люди за баром и официантки выглядели моделями. Ты здесь тоже был обязан быть красивым. Как советские плакаты с атлетическими юношами и девушками при одухотворенных физиономиях. Идея арийской сверхрасы торжествовала в этом кафе. Ах, как на меня давили в младших классах школы! Одинаковая одежка, определенная музыка, против которых не попрешь.

Мои спутницы идеально вписывались в картинку. Я никогда не считал себя уродом, а в Англии на фоне местных лиц, если честно, несколько деформированных, вообще слыл чуть ли не Кевином Костнером. Но здесь главное было сознание собственной исключительности, и я не соответствовал эталону даже отдаленно.

На полу вдоль стен были разбросаны подушки, на которых можно сидеть, но мы пошли к столикам. Полина все еще держала розу, которую я подарил.

Недалеко от нас лежал парень и что-то горячо говорил своей уже немолодой подруге. Преувеличенно горячо. У него только что отросли крылья, и секунду назад он перестал ощущать под ногами землю. Он говорил, у него получалось, он был в восторге. Он лежал в обыкновенной позе, но впечатление было, что закинул ногу за затылок.

Мы расселись и стали ждать коктейлей. Я очень на них надеялся: принесут и что-то изменится. Например, я перестану так разительно не подходить этому заведению.

За соседний столик уселись два крупных парня. Потрясающие ребята. Такой особый американский род прекрасных людей – интеллигентные качки. Под два метра, широкие плечи, красивые лица. Они разговаривали, но поглядывали на Полину. Как будто говорят о ней. Она демонстративно смотрела мимо них – то рассеянно, то уставившись в точку, видимую ей одной. Наконец, один из парней перегнулся к ней через столик и спросил, нравятся ли ей картины.

– Нет, – равнодушно ответила она, продолжая их не замечать.

– Это все картины моего друга, – сказал парень радостно, как будто услышал одобрение живописи. – Джон работает красками уже пять лет. Недавно заключил контракт на роспись ресторана в Мидтауне.

– Говно, – без выражения произнесла Полина, то ли о картинах Джона, то ли о том, что ресторан не ахти.

– Последние тридцать картин Джон написал на картоне. Этим он выражает солидарность с бездомными Нью-Йорка, живущими в картонных коробках, – не унывая докладывал красавец. – Но сейчас перекинулся на мультики, – сообщил как неоспоримый аргумент в пользу друга. – Рисует портреты персонажей. Теперь его главная тема – Флинстоуны. Его портрет Вильмы просто бесподобен!

– Вильмы? Никогда не видела, – оборвала его Полина. – Что за Стоуны? Кто-нибудь видел этих Стоунов?

– Я смотрел! – вмешался я, зная, что не имею права голоса. – Семья из каменного века. Для этого надо быть американцем. Типичная семейка среднего класса, живет с тобой по соседству. Только в каменном веке.

– В твоем пересказе звучит, как редкостное говно, – призналась Полина.

– Хочешь, поедем к Джону в студию, посмотрим на его последние работы? – невозмутимо предложил парень, словно обрадованный нелестным отзывом Полины.

– И что мы будем там делать?

– Глядеть на картины Джона и искать каждый свою концепцию. – Он немного растерялся. – Джон нам поможет. Джон очень любит объяснять, что его картины значат.

– В этом я не сомневалась, – заметила Полина. – Это удел любого неталантливого артиста – объяснять, что его искусство значит. Но что мы будем там делать? – вопросительно и сурово посмотрела она на парня.

– Ты скажешь, понравились тебе его картины или нет.

– Да я уже сказала. И думаю, нам не стоит туда ехать.

В этот момент перед нами возникло бледное лицо. Непонятно откуда выплывший скуластый парень стал рассказывать нам, что пять минут назад челюсть его так и ходила ходуном, но сейчас все вроде пришло в норму и челюсть почти не беспокоит. Потом он сказал, что здесь так же весело, как было в прошлую пятницу в клубе «Твайло», и спросил, так же ли нам весело, как ему. Судя по остекленевшим глазам парня, ему сейчас могло быть весело и в вагоне Ленинград – Воркута, и где угодно.

Тут у него пошла носом кровь. Я стал говорить, что у парня идет носом кровь – как слепым – и ему надо помочь. Парти посоветовала мне уняться, иначе будет себе дороже.

– Тот еще парень, – уверяла она, – мутный.

Но я схватил его за плечо и спросил:

– Извините, можно вам чем-нибудь помочь?

На это он, не торопясь, обернулся ко мне и подчеркнуто бесстрастным голосом спросил, не знаю ли я, кто убил Лору Палмер.

– Вот видишь! – назидательно шикнула Парти.

Девушки поднялись и, не сказав ни слова, двинулись в отдаленный угол ресторана. И скрылись там. Я не знал, следовать за ними или нет. Я ощущал себя брошенным. Подошла Парти и спросила, почему я сижу здесь, если они с Полиной давно ждут меня в туалете.

Туалет был обычный, ряд в несколько кабинок. Народу здесь собралось больше, чем во всем заведении. Шумно, гораздо оживленней, чем внутри залы. Полина была в центре этой толчеи, растворяясь в ней. Дверь кабинки открылась, оттуда вышла женщина, на ходу поправляя лямку платья.

– Пошли! – Полина взяла меня за руку.

Парти вошла в кабинку вслед за нами и закрыла дверь на задвижку. Внутри втроем было невероятно тесно.

– Деньги есть? – неожиданно резко спросила меня Полина.

Я обрадовался:

– Давно собирался. А то вы все время платите за меня. Просто не было случая предложить…

– Я поняла, – сказала Полина грубо. Взяла у меня долларовую и свернула в трубочку. Передала ее Парти, полезла к себе в сумочку и вынула зеркальце. На секунду в нем мелькнул ее глаз, поймал мое отражение и подмигнул.

Мы по очереди вдохнули снадобье и повторили. Постояли, похлюпали носами, захваченные каким-то не до конца сформировавшимся чувством, и всё порывались сообщить друг другу новость, только не знали какую. После намеков и легких препирательств пришли к выводу, что, пожалуй, можно идти обратно. После этого долго собирались и, когда почти уже вышли, вспомнили, что оставили пакетик кокаина на крышке унитаза. Парти все время повторяла, что что-то забыла, но не могла вспомнить что. Она была озабочена, каждая новая секунда неизвестности действовала ей на нервы. Мы обследовали пол и поверхность унитаза.

– Хочешь сигарету? – сочувствующе спросила Полина. Парти закурила. – Ну что, вспомнила?

– Нет! – в отчаянии вскинула руки Парти, вид у нее был несчастный.

– Пойдем за столик и, если вспомним, вернемся, – предложил я.

Но тут она вспомнила, стянула с себя штаны и уселась на унитаз. В ту же секунду нам всем стало хорошо. Мы начали одновременно болтать. Мы возбужденно решали, что делать, и наконец пришли к гениальной идее вернуться за наш столик. Там мы сели, обнялись, прижались друг к другу лбами в сиянии нимбов и просветленно заговорили, что мы бедные души, заблудшие овечки, клялись друг другу в любви и утирали друг другу слезы. Парти подняла на нас мокрые счастливые глаза и заявила, что любит нас так сильно, что было бы хорошо оказаться сейчас у нее в номере втроем в ее постели. Взгляд ее был искренний и светлый, ничего эротического в предложении не было, просто выражение человеческой любви.

– Так и подмывает для вас что-нибудь сделать! – присоединился я в экстазе. – Хотите, куплю фруктов?

– Когда Риккардо сделал мне предложение в Искии, апельсины в то время года росли на деревьях, – сказала Полина.

– Тогда куплю апельсинов. В честь Риккардо! – восторженно сказал я.

Я встал и направился к выходу.

– Последний романтик нашей эпохи, – услышал вслед рассеянное замечание Полины. – Все это так нежно и прозрачно…

Как только я очутился на улице, затея предстала идиотизмом. Но я все равно направился к лавке за два квартала.

В очереди к лотку ерзал черный парень – ему не терпелось поскорее добраться до продавцов и назвать заказ. Он был неплохо одет, и брейды вполне аккуратные, только все равно вид был пыльноватый. Как, впрочем, у дорогой лампы в антикварном магазине, которую годами не сдвигали с места. Дойдя, он попросил у продавцов папайю. Те ответили, что папайи нет, и парень прямо остолбенел. Постоял, придвинулся и спросил испанцев, что они имеют в виду, когда говорят, что у них нет папайи. Зачем, спрашивается, ему тогда было выкуривать полтора фунта убойного бубоник-хроник? Чтобы топать пять кварталов холодной нью-йоркской ночью и услышать, что у них нет папайи?

Продавцы не знали, что ему ответить, и тогда парень ответил за них. Он сказал, что они не запаслись папайей с одной лишь целью унизить черного брата и что ничего удивительного он в этом не видит, потому что это длится уже больше двухсот лет.

– Вы хоть понимаете, что мне это необходимо? Необходимо так же, как моей подружке сбросить пару фунтов или наконец начать носить нижнее белье? – в отчаянии обратился он к испанцам.

Испанцы это прекрасно понимали, но все равно сказали, что ничем помочь ему не могут. Тогда парень несколько раз произнес «шит», заломил руки и стал скулить – как собака. Меня ошеломило, что отсутствие какого-то продукта в магазине может доставить такое неподдельное горе. Правда я никогда не выкуривал полтора фунта убойного бубоник-хроник. Он реально всплакнул. Потом достал из кармана кошелек, извлек пачку денег и стал говорить, что готов дать пятьдесят долларов, а что при этом он останется должен наркодельцу из Квинса, хрен с ним – личное благополучие важнее.

Тут рядом с нами остановилась машина, высунулся водитель с рожей шотландского охотника из мультфильма про Багза Банни и спросил, где Деланси-стрит. Никто не знал. Я – потому что только-только сюда приехал; черный парень – потому что был так подавлен новостью, что в лавке не оказалось папайи и он не мог думать ни о чем другом; испанцы – потому что плохо говорили по-английски и, по-моему, не до конца понимали, что находятся в Нью-Йорке. Водитель посмотрел на нас долгим взглядом, произнес «шит», точь-в-точь как до этого наш черный приятель, и добавил, что Нью-Йорк – единственный город, где нет ни одного коренного жителя, а только одни бушмены из Ботсваны да Намибии, которые даже ширинку не могут самостоятельно застегнуть, не то что показать, где Деланси-стрит. Опять-таки как наш приятель, он повторил «шит» несколько раз, хлопнул дверью и уехал.

Чернокожий парень смотрел вслед водителю. Я все ждал, когда он уйдет и я куплю свое, но он не уходил. Наоборот, к лотку подошел крепкий усталый негр в рабочей каске и попросил отвесить ему полтора фунта авокадо, и побыстрее пожалуйста. Испанцы ответили, что авокадо нет. Негр спросил, какого фака было открывать лавку, которая торгует овощами и фруктами, если у них нет даже авокадо, и посоветовал открыть обувной ларек или газетный, но ни в коем случае не продуктовый, потому что какая это продуктовая лавка, если она не может продать мазафакинг авокадо. Понятно было, что у негра только что закончился долгий рабочий день, и потому он много ругался.

Но все-таки еще спросил испанцев, когда будет авокадо. Испанцы ответили: в следующий завоз. А когда следующий завоз? Минимум через четыре дня. Тут он совсем разозлился.

– И что вы собираетесь делать? Следующие четыре дня говорить каждому, кто спросит авокадо… – Это и дальнейшее снабжалось множеством «мазафакинг», не исключая «мексиканские задницы», которыми закончился монолог. Отдельно он спросил испанцев, почему они смотрят мимо него, пусть поскорее бросают свои нью-йоркские штучки. А то возьму вон тот дорожный знак, сделаю им авокадо из твоей мексиканской задницы и заберу, не расплатившись.

Испанец что-то сказал своему напарнику по-испански; было ясно, что про негра и что матом. Негру же на английском:

– Сэр, мы работаем день и ночь. Работаем-работаем, будто мы на службе у дьявола и никак не заслужим прощения.

Негр тогда на него пристально посмотрел, сдвинул каску на лоб и сказал, что давно хочет уехать из этой мазафакинг страны и города и теперь точно решил, что так и поступит, и пошагал в сторону Лафайет.

Наконец настала моя очередь. Испанец посмотрел на меня, ища сочувствия, и сказал, что это нехорошо. Он качал головой и повторял: не хорошо, никуда не годится.

– Очень много ругаются. Какой все-таки странный город, – он посмотрел по сторонам.

У них в Доминиканской Республике никто не ругается. Все тихие и спокойные, у брата там дом над обрывом и видно море. В Доминиканской Республике очень свежий и чистый воздух и не надо много работать. А в Нью-Йорке люди злые, у этой страны совсем нет культуры и законы очень жестокие, он бы даже сказал, волчьи.

Испанцы спросили, что я хочу купить. Я взял несколько фруктов, не знаю каких – какие у них были, и пошел обратно к бару. Навстречу пробежали два парня.

– Черт! – говорил один на бегу. – Кажется, мерзавец действительно ее порезал.

Похоже, я видел их в баре.

Народ, который раньше был внутри, теперь толкался у выхода. Перед дверью стояла полицейская машина. Бар был пуст, копы приказали очистить помещение. Публика вела себя так, будто вечеринка переместилась на улицу. Походило на тусовку перед клубом – молодежь, болтающая перед тем, как зажечь на дискотеке.

Я врезался в толпу, надеясь найти подружек. Полина схватила меня за рукав. Она разглядывала происходящее недоброжелательно. Обе уже надели плащи. Элегантные.

– Черт! Этот подонок мог ее прикончить! – проговорила Полина.

– Кто? – не понял я.

– Тот сумасшедший, который рассказывал нам про свою челюсть и спрашивал про Лору Пальмер. Он выскочил на середину бара и заорал, что его девушка хочет отсудить у него ребенка и что ему это не пережить. Потом схватил нож со стола, приставил его к шее официантки и крикнул, чтобы сообщили его девушке, пусть та возвращается к нему, если не хотят, чтобы он перерезал официантке горло. Вызвали копов. Она чуть не умерла от страха, бедняжка, – кивнула Полина на плачущую девушку, которую утешали две подруги. Поверх одежды на нее накинули плащ, который был ей велик.

Вдруг я увидел того парня. Я был уверен, что его давно повязали, но он мотался перед клубом. Пошатываясь и тараща глаза, выкрикивал бессвязные фразы. Воздушный шарик, дергающийся на ветру. Полицейский стоял вплотную к нему и советовал успокоиться. Парень смотрел на копа стеклянными глазами.

– Йе, и это длится без конца! У меня 187^[5] на мазафакинг мусора! – пропел он фразу из Снупа и сделал шаг в сторону полицейского.

Тот воспринял это как угрозу и бросился на него. Парень дрался неожиданно умело. Интеллигентного вида – кто бы мог подумать, что он на такое способен. На мой глаз, у него были приемы московской шпаны. Коп наконец повалил его лицом на землю, встал коленом на спину, заломил назад руки и нацепил наручники. После этого вызвал подкрепление – оказывается, он был здесь один.

Парень остался сидеть на асфальте со скованными руками и смотрел на толпу. В его позе была непринужденность, как у попавшего на пикник – если бы не руки за спиной.

– Ну что! – внезапно кивнул он девушке, которой угрожал ножом. – Ярчайшее событие твоей жизни, верно, детка? Будет что рассказать студентикам у себя в колледже.

Услышав это, девушка зарыдала в голос, будто ей сообщили ей какую-то страшную новость.

– У меня 187 на мазафакинг мусора! – снова напел парень, обвел взглядом толпу и встретился со мной глазами. – Клевая песня, правда?

– Обалденная песня, – согласился я. – Снуп вообще клевый.

– Уважаешь Снуп Дога?

– Еще бы!

– Я уважаю любого, кто говорит, что замочит полицейского, – одобрительно кивнул парень. – Сколько уже длится процесс над Снупом? Кого он замочил? Не копа?

– По-моему, нет.

– Жалко. За копа с тебя не спросится на Страшном Суде, – покосился парень на полицейскую машину. – Снуп в полном порядке, – напел он. – На его стороне Джонни Кокран^[6]. Снуп так и сказал: «Мне не нужен Христос, чтобы спасти меня, у меня есть Джонни Кокран». Если меня привлекут за то, что я сегодня выкинул, я на меньшее, чем Джонни Кокран, не соглашусь. Слушай, у меня есть телефон этого гения. Если я тебе дам – позвонишь ему, попросишь явиться в полицию, чтобы меня выпустили под залог? Записываешь телефон?

Я улыбнулся.

– Ты что, не будешь записывать? – помрачнел парень.

– Пошли, – потянула меня за руку Полина. – Если не хочешь, чтобы тебя притянули за содействие вооруженному нападению.

В такси Парти сказала, чтобы я обязательно звонил ей, когда буду в России. Она даже написала свой телефон на клочке бумаги, а когда я сказал ей, что смогу там быть, только когда у меня кончится призывной возраст, ответила, что так даже лучше.

– Вот, – протянул я ей пакет с фруктами. – Как обещал.

– Я думала, ты пошел купить нам травы, – в замешательстве призналась Парти. – Какие нафиг фрукты? Что ты прикажешь с этим делать? – растерянно вынула она апельсин и передала пакет подруге.

– Не хочешь взять их себе домой? – спросил я Полину.

– У меня дома полно фруктов. Остановите машину! – крикнула она шоферу.

По пустой ночной улице шел мужчина. Полина выбежала из такси, сунула ему в руки пакет и прибежала обратно. Мы успели увидеть, как он аккуратно выбрасывает пакет в мусорный бак.

– Думает, они отравленные! Ну и город! – раздраженно прокомментировала эту сцену Полина. – Сколько дерьма! Все думают, что ты хочешь кого-то зарезать или отравить.

В такси меня развезло, голова болталась во все стороны.

– Что собираешься делать, Миша? – спросила Полина. – Поедем в клуб? Димитрий, ди-джей из Ди Лайт, сегодня играет в «Твайло».

– Хочу спать, – выговорил я. – Очень хочу спать.

– В моей студии достаточно места и на пять человек, – предложила Полина. – Оставайся у меня.

Девушки бережно поддерживали меня всякий раз, как машину заносило на поворотах. Я пришел в себя только в Гринвич Вилледж. Мы остановились перед домом недалеко от Вашингтон Сквер Парк. Я стоял рядом с Полиной и, когда шатало, хватал ее за рукав. Парти посмотрела на нас с Полиной и засмеялась. Полина, прощаясь с ней, сказала, чтобы обязательно передала привет Денису из такой-то группы.

Слабо помню, что мы идем через пустой холл и Полина здоровается со швейцаром, и он, испанец в униформе и фуражке, называет ее леди Полина и говорит, что у него все хорошо и, он надеется, у леди Полины тоже. И я думаю: действительно леди, и я все это время ее оскорблял, так фамильярно с ней обращаясь.

В лифте Полина сказала, что ноги ее убивают, и скинула туфли. В зеркале лифта я натыкался на свою пьяную физию с полуприкрытыми глазами и расстраивался, что Полина ее видит. В студии были высокие потолки, стены выкрашены в белый цвет, много пространства, в котором одинокими предметами стояла мебель, и это создавало иллюзию, что она не несет никакой мебельной функции, а представляет арт-проект.

– Можно сесть? – спросил я и вспомнил, что в последний раз спрашивал так свою учительницу Лидию Васильевну в начальной школе.

– Нет, знаешь, нельзя, – сказала Полина. – Я тебя пригласила к себе в дом на том условии, чтобы ты стоял как столб посередине комнаты и меня нервировал.

Я сказал, что это не по-честному, не говоря уже, что негуманно, я задал вопрос из вежливости. А она ответила: не будь занудой и поменьше философствуй.

– Хочешь выпить? – спросила она.

– Нет, спасибо. – Я уселся поудобнее. – Коктейли ненавижу. А себе, пожалуй, налей…

Полина вытянулась в струнку, как солдат на карауле, поднесла ладонь к виску и официальным голосом поблагодарила за разрешение, обратившись ко мне «сэр». Вела свою линию.

– Я себе, пожалуй, и правда налью.

Она подошла к зеркалу, висевшему на двери во всю ее ширину, и растрепала прическу.

– Чего ты так сидишь? – спросила она меня в отражение. – Из всех мест выбрал самый дальний угол. Ну и ну!

Ушла, вернулась с двумя стаканами виски, уселась напротив меня и стала неотрывно смотреть мне в глаза. Мне было не по себе – чтобы перестать волноваться, я выпил свой стакан.

– Вот, значит, как? – нарушила она, наконец, тишину, то ли задирая, то ли с шуточной претензией. – Что мне надо сделать, чтобы тебе, наконец, начали нравиться женщины? Знаешь, как это происходит у нас в Гондурасе? – И неожиданно резко: – Скидывай с себя рубашку!

Оглядела с любопытством, как будто видит в первый раз, квартиру и сказала, что ей жарко.

– У меня в Англии была девушка, – начал я. – Она мне не нравилась, но она была мой единственный на тот момент шанс закрутить роман. И представляешь, оказалась сумасшедшей! Избила своего бывшего так, что он попал в больницу. Я сбежал, она послала за мной трех нигерийцев, чтобы разобрались. Жена одного оказалась эфиопская православная. Так что получилось договориться на почве веры…

– Скука. Я иду в душ. – Прозвучало со значением, никак не связанным с «помыться». – Приму и вернусь.

Меня накрыла каменная усталость – и тоска по той жизни, которая так внезапно закончилась. Глаза слипались, но обрывочно фиксировали, как Полина скрылась в ванной, как появилась, держа в руках чьи-то мужские штаны и рубашку, и гневно швырнула их в угол комнаты. Как то же проделала с мужскими башмаками, угрожающе прошипев, что Патрик возомнил о себе черт знает что, и запустила их с такой злобой, будто этим наказывала непосредственно Патрика.

– Подожди меня, – бросила при этом она мне таким тоном, что, если не подожду, последствия непредставимы. Я смотрел, как она, завернувшись в гигантское полотенце, направляется к двери ванной, и мечтал, как сладко засну, едва она скроется. Можно сказать, я уже спал.

Я ждал, когда щелкнет задвижка, чтобы наконец почувствовать себя защищенным от этой обрушившейся на меня новой действительности. Я скучал по привычному состоянию сонного полузабытья и оплакивал каждое мгновение, проведенное вне бывшей моей сладкой реальности. Я невероятно уставал, проживая эти новые для себя минуты.

Дотащившись до дивана, я рухнул на него и мгновенно заснул по-настоящему. Во сне я постанывал от удовольствия, что мне больше не надо ничего делать. Блаженство было неполным только из-за шума воды и сознания, что она здесь, каким-то образом проникавших в душу.

Вдруг сквозь сон донеслось:

– Ты что, спишь? – Я только успел понять, что не в состоянии открыть глаза, и не двинулся. – Неужели заснул? Вот кретин!

Потом, все-таки чуть-чуть раздвинув веки, я увидел, как Полина в темноте ходит по комнате. Неслышно взяла сигареты со столика, неслышно подошла к окну и стала в него смотреть. Кожа на ее голом теле все еще была усеяна каплями, поблескивающими на свету, доходившем с улицы. Она тихо вдыхала и выдыхала дым, неподвижно вглядывалась в ночь и казалась мне очень свободной.

Потом свет в нескольких окнах выключили, в комнате сделалось темнее. Полина больше не светилась, стала казаться от этого более одинокой. Одна в этом городе, стоит, прильнув к стеклу, и смотрит на раскинувшийся внизу Нью-Йорк, а он знай гонит свои вечные потоки, для нее одной. Она взяла стакан с виски с подоконника и села напротив меня. Даже не наблюдала за мной, а просто тихо сидела. Я повернулся набок, чтобы было удобнее видеть ее, и так же тихо лежал, глядя, как она сидит и глядит. Мне казалось, что я у себя дома в Москве или, на худой конец, в квартире наших близких друзей. Я так привык к ее задумчивому присутствию, что подумал спросить, не скучно ли ей, но язык не ворочался. Я стал наново засыпать. Мне померещилось, что я женат на Полине, и, уже окончательно успокоившись, я провалился в сон.

* * *

Утром я проснулся с чувством, что Нью-Йорк и все его жители составляют единую геометрическую фигуру, а я до этого скользил произвольно перемещающейся в пространстве точкой, и вот меня закрепили. Мне стало тревожно, и я остался лежать в постели. Полины не было видно, шум душа я услышал не сразу. Зато теперь только его и слушал – энергичный утренний шум бьющей воды. Я не чувствовал своего тела, чувствовал лишь сотрясение от истерических ударов сердца. Оно было неизмеримо больше моей прозрачной пустой фигуры.

Полина вышла из ванной голая и какое-то время рассматривала меня. Я тут же закрыл глаза, будто сплю. Долго меня разглядывала, немножко как диковинку в музее, а я лежал и демонстративно выставлял на обозрение свои плотно сжатые веки. Подошла к стереосистеме, присела на корточки и вставила диск. Звук из колонок жахнул с неожиданной силой, так, что я вздрогнул. Заиграла «Massive Attack». Полина закурила и стала наводить порядок в студии – выбросила из пепельницы в ведро окурки, составила в угол пустые бутылки.

Я сквозь прищуренные веки смотрел на обнаженную девушку, рассеянно бродящую по комнате, и видел всю сцену, как в замедленном темпе. И сама Полина была как героиня клипа, и комната стала походить на площадку съемок музыкального видео. Я лежал под теплым одеялом и ни о чем не думал. Было спокойно и уютно.

Чуть погодя Полина пошла на кухню и поставила кофе на плиту – по студии распространился запах жареных зерен. Повернувшись набок, я видел, как Полина сидит на кухне, читает «Нью-Йоркер» и с видимым удовольствием запивает полученные сведения кофе и закуривает сигаретой.

Наконец, закончила читать, для поднятия настроения громко хлопнула журналом об стол, подошла к большому зеркалу и стала себя в него рассматривать. Будто бы в первый раз. Ей было жутко интересно, глаза выкатывала от любопытства. Как дорогую машину, когда раздумывают, купить или нет.

Раздался телефонный звонок – так пронзительно, что я от неожиданности дернулся. Полина сняла трубку и тут же засмеялась. Быстрым движением уселась на стул и взялась за сигаретную пачку. Лицо оживилось, она энергично затараторила, будто только сейчас начала сегодня жить.

– Что? – усмехнулась она в трубку, которую держала, как одушевленный предмет. – Все прекрасно помню. Потому что пьяная я не была! – Замолчала, тихо смеясь тому, что ей говорили. Вдруг глаза счастливо расширились, и она восторженно заорала: – Не-е-ет! Тако-о-ого я не могла-а сде-е-елать! – Через мгновение ее лицо застыло, как будто она услышала что-то на редкость шокирующее. – Что, неужели я так напилась? – произнесла удрученно. – Какой кошмар…

После этого разлеглась на диване. В позе немного искусственной, журнальной. Она явно получала удовольствие от сознания, что болтает с молодым человеком, развалившись голой в нарочитой позе. Неожиданно тон переменился с дразнящего на грустный.

– Я тоже, – голос Полины отяжелел. Она слушала, задумчиво играя со своей короткой прической. Произнесла несколько раз кряду чувствительно: – Да… Да… Да… – И опять: – Я тоже… – голосом дрогнувшим.

Потом наступила тишина, настолько томительная, что мне стало неловко, я совсем уж пожалел, что нахожусь в комнате. С той стороны шел долгий монолог, Полина довольно удрученно слушала. Вдруг повернулась в сторону моей кровати и уставилась на меня. Я на нее как смотрел спокойно, так и продолжал. Полина держала трубку близко к уху, слушала и дырявила меня своими большими глазами, раскинувшись. Чем дальше, тем пристальнее мы друг на друга глядели, пока она не отвернулась.

– Слушай, – хлопнула она себя по бедру, будто вдруг ее осенило, и зачастила: – Может, если у тебя плохо пойдут дела в Голливуде, тебе стоит попробовать себя в порнобизнесе? Если уж ты никак не можешь найти внутреннюю струнку как актер, попробовать себя в этом жанре? У тебя точно есть определенный талант в этой области, с ответственностью говорю. Нет, я не могу, – неожиданно резко ответила она. – И к тебе не могу, – добавила грубо и неприязненно. – Нет, я же сказала, ты ко мне не можешь, я занята. – Говоря это, Полина повернулась и посмотрела на меня. – Тогда пока! – хлопнула она трубкой с видом, что портить настроение – одно из немногих преимуществ общения с мужчинами.

Тут зазвонил домофон. Полина вскочила и, топая босыми ногами, подбежала к трубке на стене.