Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Через десять минут я уже сидел на Томпкинс Сквер Парк, курил и старался отвлечься. Вокруг было полно бездомных – я надеялся, что это поможет мне начать думать о чем-то другом. Это было место для серьезных наркоманов и людей без крыши над головой. Они проходили мимо меня, таща за собой одеяла, и громко перекликались. Было бы неправдой сказать, что среди них я чувствовал себя дома, но я хотя бы мог думать. Я втягивал в себя никотин и старался выкинуть из памяти все, что произошло сегодня.

Подошел завернувшийся в одеяло бомж. Хотя солнце грело, я видел, что ему холодно, его бьет дрожь и все лицо в капельках пота.

– Извините, – обратился он ко мне. Голос звучал немного униженно. – Можно у вас спросить… Я даже заложу руки за спину, – вдруг добавил он.

– Зачем же вам закладывать руки за спину?

– Чтобы вы ничего не подумали.

Я начал его отговаривать, но без толку – было видно, как ему самому понравилась эта идея и как сильно он ею увлечен. Он держал руки сзади и многозначительно на меня смотрел, словно проверяя, вижу ли я.

– Можно задать вам вопрос? – с торжествующим видом спросил он меня снова.

– Слушаю.

– У вас не будет сигареты?

Поскольку руки у него были за спиной, мне пришлось собственноручно вкладывать ему сигарету в рот и подносить зажигалку. Он сидел и давился дымом. Ему было очень неудобно из-за позы, которую он принял, но вид у него все равно был довольный.

– Мда… – произнес я нараспев. Мне, ясное дело, хотелось и его захватить «первым днем» и чувством влюбленности во все, на что падает взгляд. Но что-то мешало. – Мда… – повторил я снова. Я понял, что говорить придется мне одному, поскольку рот у него занят сигаретой, а руки помочь не могут. И все-таки сделал проверенный ход: – Мой первый день в Нью-Йорке.

Это не произвело на него никакого впечатления. По бесстрастному выражению лица я сообразил, что если срочно ничего не скажу, этот парень разрушит мое восторженное расположение духа.

– Сижу тут, сраженный любовью, – поспешил я прокомментировать свое состояние.

– Послушай, – он выплюнул окурок и изменил тему, – если я дам тебе мой адрес, ты мне напишешь?

– Что же мне тебе написать?

– Поздравишь с Рождеством или хотя бы с Днем благодарения.

Не выслушав моего ответа, он вынул руки из-за спины, поднял с земли клочок бумаги и принялся строчить на нем огрызком карандаша, оказавшимся, как ни странно, у него в кармане.

– Вот, – вручил он мне обрывок. – Точно напишешь?

Адрес был Пятая авеню.

– Я только что там был! – сразу сообщил я бездомному. – На Пятой авеню. Каких-нибудь полтора часа назад. Меня там вырвало на магазин Донны Каран.

– Правда?

Этим он явно заинтересовался. Что эта часть жизни ему знакома и близка, сомнений не было.

– Так что же? – обратился он ко мне, теперь уже совсем другим, дружелюбно-светским тоном. – Сидишь сраженный любовью, значит?

– Ну да. Точней, иду, Нижний Ист Сайд, – кивнул я в сторону Ист Хьюстон Стрит. – А она сидит на ступеньках своего сквота… Где-то совсем недалеко отсюда. В двух улицах…

– Да знаю я, где Нижний Ист Сайд, – слегка раздраженно перебил он. – Дальше?

– И такой у нее, понимаешь, вид немного отстраненный. Думает о чем-то. Или не думает. Будто не совсем принадлежит этому миру. Ей даже неважно, что она такая красавица.

Это, похоже, вызвало у него недовольство. Он жевал губами и что-то невнятно бубнил. До меня донеслось только бормотание, что Нью-Йорк и так опасный город, а тут еще каждый будет лезть со своей историей.

– Ну и закрутилось, завертелось у нас с ней, – фантазировал я дальше. Я рассказывал все это для себя, и мне было плевать, поверит он мне или нет. Главное – поверить самому. Тогда Нью-Йорк…

– Тусовались на Вашингтон Сквер Парк, – продолжал ожесточенно убеждать себя я, – с нью-йоркской андеграундной молодежью. Девяностые – класс! Грязные наркотики, рейвы. Постоянно ходили к ней в сквот в гости. Это ведь моя мечта – так жить в Нью-Йорке. – Я огляделся по сторонам.

– Ты же сказал, что это твой первый день?

– Я путешественник, – ответил ему я.

Это его вполне удовлетворило.

– Путешественник, – повторил я. – Все здесь оставил, а сам поехал в Европу. Нью-йоркская молодежная тусовка, она ведь мрачная, согласен? Нью-йоркских наркоманов как будто тянет к земле, а европейских, наоборот, ввысь. Это, наверное, потому, что когда и те и другие танцуют, у нью-йоркцев все больше задействованы ноги, а у европейцев – верхняя часть тела.

– С чего это ты решил, что нью-йоркских тянет к земле, а европейских ввысь? – разозлился он. Явно принял как личное оскорбление.

– Не знаю. Такое чувство.

– Поосторожнее со своими чувствами. Зачем вообще было сюда приезжать, а? «Это мой первый день в Нью-Йорке». Здесь люди за последние два года озверели, а тут еще ставят диагнозы с выделением всяких симптомов и синдромов! И вообще, если ты говоришь, что это твой первый день здесь…

– Я пока там был, все время думал о ней, – не слушал я его. Мне мерещилось, что если расскажу до конца историю с Розарио, как-то решится и с Нью-Йорком. – Ну а потом приезжаю, смотрю – она снимается в кино. Я это воспринял как измену. И теперь между нами все кончено…

– Мало того, что здесь каждый второй, – продолжал он, – готов отвинтить тебе голову. Не хватало еще, чтобы тебе ставили диагноз. – Он принялся раскачиваться из стороны в сторону и сокрушенно мотать головой. – Вон, подошла ко мне утром банда Лейквона. Чтобы сегодня, говорят, к вечеру достал нам пятьсот долларов, или мы тебя порежем. Я им: где я вам достану такие деньги? А они мне: нас не интересует где. Так что у меня сегодня к вечеру в кармане должно быть полтысячи, а у тебя это первый день…

Он был очень расстроен. Я путаюсь, не двигаюсь с места, и его сердит, что я твержу одно и то же. Я почему-то не думал, что он может раскусить меня. Раскусить, что я вру. Я опять занервничал и опять заторопился.

– Я, например, уверен, что быть круче рэпера – разве что быть нерэпующим рэпером. – Я с опаской посмотрел на него. – Молчаливый рэпер.

С каждым моим словом он все удрученней тряс головой.

– Раньше дела в этом парке были совсем на другой ноге. – Это был упрек мне. – Раньше у меня были силы приглядывать за порядком в Томпкинс Сквер Парк. Следить, чтобы слабых не лупили уж слишком больно. А когда вышел из тюрьмы, смотрю, сил-то у меня не осталось. Только и осталось, чтобы выживать. Времена изменились. Пошла молодежь, которая не любит думать. Для них думать – это как для меня наниматься на работу. Откуда я им достану пятьсот долларов? Совсем никуда дела в этом парке, а у тебя первый день в Нью-Йорке, и ты мне такое рассказываешь.

– Еще, чего доброго, решит махнуть в Голливуд, – сказал на это я. – Тогда вообще конец. Розарио! Доусон!

– Никуда не годится, – он возмущенно прищелкнул языком. – Кривого Бобби вон вчера подожгли, пока он спал в парке. Не вижу в этом ничего хорошего. А ты мне Розарио Доусон впариваешь!

К нам подошел всклокоченный парень, сплошные вихры. Чем-то напоминал русского.

– Ну что? – обратился он к моему собеседнику. – Как тебе мое одеяло? Помогло?

– Нормально, – ответил тот. – Пошли…

– Я же всем говорю: при ломке любого вида обращайся к Счастливчику Джимми за его заветным одеялом. Когда залезаешь в него с головой, можно даже на время забыть об этом гребаном мире. – Оба уже стояли на ногах. – А этот что? – развернулся он ко мне.

– Плющит его, – ответил мой собеседник. – Последняя стадия.

– Клей?

– Несчастная любовь.

– Так плохо? В кого влюблен? – спросил тот деловито, по-медицински. – В Хилари Клинтон? Ее собаку? Или, боже упаси, в какую-нибудь голливудскую звезду?

– В точку, – ответил ему мой сосед. – Последнее.

– Что, актриса? – парень обхватил голову руками, будто его худшие опасения подтвердились. – Ты прав, Квентин, последняя стадия. – Он смерил меня безжалостным профессиональным взглядом. – Долго ему не протянуть. Помнишь, как Грязный Джерри девять месяцев кряду был влюблен в Халли Бери? Он ведь тогда чуть не помер! А когда наконец стал слезать с крэка, то говорил всем, что сколько длилась их связь, Халли ему изменяла, плохо с ним обращалась, а под конец даже обесчестила.

– Не думаю, что это крэк, – критически поглядел на меня Квентин. – Скорее всего, кристалл-мет или ангельская пыль – слишком уж депрессивную историю он мне рассказал. Такая мутная история, что мы явно имеем дело с самой грязной наркотой. Точно, долго не протянуть бедняге.

Они пошли. В последний момент Квентин повернулся ко мне с таким выражением, будто я наговорил ему кучу неприятных вещей, в его взгляде сквозила откровенная насмешка.

– «Первый день, – передразнил он, – Нью-Йорк»…

Я остался один. В руке я держал адрес на Пятой авеню. Подумал: обязательно ему напишу, поздравлю с Рождеством.

* * *

Неподалеку два дворника в униформе собирали листья. Я встал, подошел к ним и начал смотреть, как они работают.

– Как же мне нравится ваша работа, ребята! – сказал нараспев после паузы.

Они не ответили. Просто продолжали собирать листья. Они и сами были похожи на бездомных.

– Ох, как же мне нравится ваша работа! – повысил я голос. – Я бы мечтал о такой работе. Собирать листья, быть близко к природе! – Я не был уверен, услышали они меня или нет, и потому почти кричал. Я изобразил губами звук поцелуя.

Какое-то время стоял, наблюдал и всем видом показывал, как сильно мне по душе то, что они делают. Крутил головой, иногда радостно присвистывал. Дворники не обращали на меня никакого внимания.

– Было бы здорово, – сказал я, – приехать в Нью-Йорк и в первый же день начать работать дворником. Убирать листья, траву, быть на природе, – повторил я. – Вот бы мне бы какую работу бы работать! – сочинил я собственное сослагательное наклонение.

Они продолжали свое дело, будто меня вовсе не было. Может, и вправду меня не заметили.

– Вы не знаете, где я могу найти такую работу? – сделал я последнюю попытку, потому что в тот момент уже собрался уходить.

Один из них поднял голову, лишь на секунду.

– Иди на Девятнадцатую улицу, – он назвал адрес. – Попробуй. Только не факт, что получится. – По-моему, он произнес это удрученно. И снова принялся за работу.

Огромный зал центра по распределению рабочих мест больше напоминает тюремный холл. До меня доносится чей-то визг. Потом появляются двое мужчин в униформе, они держат за локти женщину. Женщина извивается.

– Суки! – кричит она. – Зачем обязательно нужно было разбивать сердце? Могли бы просто не дать мне работу, зачем было разбивать и сердце тоже? – Она пытается порвать лямку у себя на майке. Эхо ее крика разносится на все здание.

Встаю в очередь. Передо мной миловидная женщина. Читает книгу. Мне очень понравилась. Показалась молодой. То есть молодой не была, но держалась как молодая. В ней была свежесть и неиспорченность, какая бывает только у юных созданий. Я нагнулся вперед посмотреть, что она читает: томик Тургенева на английском.

– Классно пишет, – ободряюще подмигнул я.

Она отпрянула и в испуге вытаращила на меня глаза. Они у нее были огромные и небесно-голубые. И я подумал, что милые.

– Про Тургенева, – обратился я к ней, – говорят, что он устарел и что сейчас нельзя так писать. А мне нравится.

Она все смотрела на меня, и я никак не мог понять, что кроется в ее взгляде.

– «Ася», «Первая любовь», «Вешние воды» показали мне, как надо любить, – сказал я женщине. – Помню, в первый раз, когда читал «Вешние воды», так завелся, что пошел на следующий день с книжкой в школу. Сижу на первом уроке, держу книжку под партой, читаю, а учитель истории увидел, схватил меня за шиворот и как начал трясти – вот так…

Она все смотрела на меня во все глаза.

– Извините, – сказала наконец. – Я просто не ожидала, что молодого современного человека может интересовать литература. Тем более классическая русская. Я не думала, что это интересует еще кого-нибудь в этой стране, кроме меня. Извините, я просто поражена. Тем более у вас такой вид…

– Какой?

– Не знаю. Сережки. Длинные волосы…

– Да что вы! Все эти рассказы научили меня, как надо любить! – чуть ли не вскричал я. – То есть я еще не любил никого так, как написано в этих историях, но я жду кого-нибудь, кого мог бы так полюбить. У меня были девушки, с которыми я знакомился в клубах в Англии, и я пробовал полюбить их так, как у него написано, только они меня всегда поднимали на смех, и вообще получалось полное безобразие и гнусность… Когда учитель начал трясти меня, то я тоже стал на него орать: «Да как вы смеете! Вы унижаете мое достоинство и достоинство всего класса!» Он меня выгнал, я пошел в пустой физкультурный зал, разлегся на матах, вздыхаю блаженно, страницу перелистываю – сейчас, думаю, опять окунусь в тот мир, а там полстранички – и следующий рассказ начинается. Вот такая подстава…

– Потрясающе! – она все трясла головой и глядела на меня, выкатив глаза, как будто не могла поверить в то, что происходит. Какое-то время мы просто смотрели друг на друга.

– А вы? – нарушил я первый тишину. – Тоже, значит, читаете?

– У меня русские корни. Мои соседки – они милые женщины, но чтобы сесть и почитать, они даже мысли такой не рассматривают. Мои прадедушка и прабабушка еще молодыми эмигрировали из России. Родители не говорят по-русски. Абсолютно американская семья. Помню, зашла днем соседка, а я сижу в гостиной и читаю Орвелла. Она говорит: «Мелисса, чем же ты занимаешься, скажи мне?». Вроде как этого надо стесняться. Наверное, поэтому у меня в районе репутация немножко того. Соседи меня любят, но я для них «странная».

Я стоял, пожирал ее глазами и раздумывал над тем, кем бы я хотел, чтобы она мне была, женой или мамой. Скорее всего, второе.

– Это мой первый день в Нью-Йорке, – сообщил я ей наконец.

– А мне!.. – перебила она и даже прикрыла себе рот рукой. – Ох, мне ведь надо поменять почти все, что было до этого в моей жизни.

– До этого?

– До того, как умер Майкл.

– Майкл?

– Мой муж. Сколько я с ним жила – ничего не делала. Только читала и иногда ходила с ним в кино. Он нас с дочкой полностью содержал. Это было единственное условие нашей совместной жизни, которое Майкл нам с дочкой поставил, – чтобы мы ничего не делали.

Я вдруг увидел, какая она красавица и полностью заслуживает того, чтобы ничего не делать, и как мило и гармонично у нее это получалось. Скорее всего, она была создана для этого.

– А потом он умер, – чуть ли не весело заключила она. – Денег совсем нет. Мы сейчас с дочкой на грани краха. Когда я это вижу, я говорю себе: Мелисса, ты же должна делать все, чтобы вам обеим не оказаться на дне, а ты ведешь себя так, как будто у тебя в распоряжении беззаботная жизнь. Мне даже перед Майклом становится стыдно. Вроде бы должна горевать, а веду себя совершенно как раньше.

Я, когда это услышал, страшно разволновался. Мне очень хотелось правильно поддержать разговор, но я совсем не знал как.

– А давно он умер? – Я еще не произнес «умер», когда почувствовал, что мне стыдно. Я почувствовал, как это легковесно, светски звучит и никак не соответствует случившемуся, и испытал стыд перед этой женщиной.

– Месяц назад, двадцать третьего числа, – улыбнулась она мне так, как будто ничего такого я не сказал и как будто это нисколько ее не задело и не обидело.

– Нет денег? – неубедительно промямлил я, после чего мне сделалось совсем уж тошно.

– Я бы хотела быть медсестрой. Я когда-то кончила колледж. Только, я думаю, все, кто тут стоит, тоже хотят быть медсестрами, – приветливо окинула она взглядом очередь. – Так что вряд ли получится.

Она была в каком-то приподнятом, я бы даже сказал, просветленном настроении, и из-за этого я чувствовал себя недостойным просто присутствовать при нашем разговоре. Сердце сжималось – до того хотелось помочь ей, но я не мог и не знал, что ей сказать.

– Надо, чтобы дали работу не меньше чем на две с половиной тысячи в месяц, – плутовато прищурилась она на меня. – Джастин точно ничего не будет делать.

– Джастин?

– Моя дочь.

– Какая дочь? Ах да, вы сказали. Но я тогда, как бы выразиться, не усвоил. Так у вас есть дочка? Сколько ей?

– Джастин? Восемнадцать.

– Врете! – это в самом деле не могло быть правдой.

Глядя на нее, невозможно было представить, что она мать. Она выглядела такой непосредственной и такой хрупкой, как будто была действительно создана только для того, чтобы Майкл все за нее делал. Я представил, как она сидит у себя в гостиной на диване, читает Орвелла и ждет, когда Майкл вернется с работы.

– Красивая? – спросил через минуту.

– В смысле?

– Похожа на вас?

– Совсем не похожа. Глаза такие же, зато волосы рыжие, курчавые и мелко вьются.

– Ух ты – рыжая, классно! Я только что был в Томпикинс Сквер Парк, там листья рыжего цвета.

– Джастин у меня немножко замкнутая. Всегда была такой. Ей постоянно звонят подружки и молодые люди, приглашают куда-то пойти, но она все равно остается дома. Предпочитает рисовать. Она художница и очень, на мой взгляд, талантливая. Ты бы видел, какие замечательные куклы она делает из папье-маше! Она и раньше была замкнутая, а после смерти папы вообще не выходит из комнаты.

Меня удивило, что она назвала своего умершего мужа папой, до этого она говорила о нем, как возлюбленная.

– У нее с рисованием то же, что у меня с чтением. Мы думали отдать ее в арт-колледж, но тут он умер.

– Дайте мне ваш телефон, – сказал я.

– Зачем тебе мой телефон?

– Может, узнаю что-нибудь о работе для вас. Так бывает – держишь в голове, и вдруг само подворачивается.

– Даже только что приехавшим?

– Им особенно. Мне вон мужчина сейчас свой адрес дал. На Пятой авеню. Опять же мои друзья Малик с Джазмин. Вы с ними подружитесь, я уверен. У Джазмин такие четкие суждения! Например, обо мне, – вы бы только знали, какие! Малик на первый взгляд резковат, но он добряк, мягкий.

– Ну записывай. – Она была тронута, я видел.

– Вам надо познакомиться с моей сестрой… Правда она в Москве…

– Она что, живет в России?

Я смешался.

– Я просто думал, как бы вам помочь. Я здесь никого не знаю. Понимаете, хочу вам помочь и не знаю как. А сестра обязательно бы помогла.

Мелисса звонко рассмеялась. Без насмешки, без укора. Все-таки в моей завиральной болтовне было участие, которое проникновеннее правды. Она не могла его не заметить.

– Спасибо. Вот тебе телефон. Позвони. А то мне и поговорить не с кем. Правда – не с кем поговорить. А ты родственная душа – так, по-моему, это называется. Всё. Следующий номер мой. – Я стоял и мял в руках бумажку с ее телефоном. – И будешь звонить сестре – скажи про меня. – На табло появился номер. – Я тебя никогда не забуду, – неожиданно порывисто повернулась она ко мне – и пошла.

До моего номера оставалось семь человек. Не знаю почему, пока я ждал очереди, я поверил, что у меня все получится. Загорелись мои цифры, я смело прошагал к конторке. Клерк – крепко сбитый усталый негр – угрожающе смотрел на меня, как боксер на соперника перед боем. Майк Тайсон таким взглядом побеждал противников еще до первого удара. Деморализовывал.

– Это мой первый день в Нью… – говорю с напором, ведь это должно быть гораздо важнее для моего черного парня, чем для меня. И удивляюсь, что он не реагирует.

– Кем вы собираетесь работать? – перебивает меня.

Звучит не как вопрос, а как приговор, что в этой жизни мне не на что рассчитывать. И я сразу вешаю голову, признавая свою вину. Этот парень знает мою породу. Сотня таких, как я, проходит мимо его стола меньше чем за день. Они являются сюда за чем угодно, только не за работой. Я готов вот-вот согласиться с ним и понуро поковылять отсюда, если бы не мысль, что впереди у меня объяснение с Маликом.

– Это мой пер… – тихо пытаюсь я навязать негру свой неоспоримый, но, увы, приевшийся уже и мне аргумент.

– Ты же не хочешь работать! – заорал он немедленно. Как будто наконец дал мне ответ на слова, с которыми я ко всем пристаю. – Первый день в Нью-Йорке! Приехал сюда, в Америку, и не хочет работать. Не знает, зачем приехал. Ты зачем сюда приехал?

У него усталый вид, но у него хватит сил со мной разобраться.

– Скажи мне хоть одну причину, почему я должен дать тебе работу? – продолжает он беспощадно расправляться со мной. – Прилететь в этот город и не знать, зачем здесь оказался. Ты даже не знаешь, зачем ты в этой стране. Скажи честно – ведь не знаешь!

– Нет. То есть знаю…

– Ну вот видишь, даже не можешь ответить нормально. Послушай, у меня не так много времени, чтобы возиться с каждым, кто…

Мне вдруг захотелось ему сказать:

«Я приехал в Нью-Йорк, чтобы распрощаться с прошлым и начать новую жизнь. Я стоял в очереди рядом с Мелиссой. Она мне сказала, что у нее есть дочь, у которой курчавые, рыжие, мелко вьющиеся волосы. Я только что из Томпкинс Сквер Парк. Там листья такого же цвета. Они сейчас там влажные, уже начали подгнивать. Если долго на них смотреть, забываешь об этом городе и вообще становишься вне всего. Их там так много, что кажется, что убирать их не хватит всей жизни. Убирать листья целую жизнь – вы представляете, как это классно?

Мне нравилась моя жизнь в Англии. Мне вообще нравится моя жизнь. Ничего не хотелось бы в ней менять. Но все время, пока я болтался в Англии, у меня была мысль, что одновременно где-то в мире есть Гарлем. Жил в Англии, но немножко жалел, что я не в Гарлеме. Я бы очень хотел быть негром. И жить в сквоте, в котором жила Розарио Доусон, до того как ее пригласили сниматься в „Kids“, на Лоуэр Ист Сайд – это, кстати, совсем недалеко отсюда.

Понимаете, я не считаю, что должен перед кем-то отчитываться и что-то доказывать. Мне нечем похвастать, кроме того, что я выслушал пару первоклассных сэтов Фабио и Голди. Меня выгнали из университета, я в чужой стране, у меня нет денег, и я живу с людьми, которые не хотят, чтобы я у них жил. Я толком еще не видел города, но у меня ощущение, что мне никогда не было так хорошо. Я в восторге от всего, что вижу. Я в постоянной эйфории. Мне ничего не надо – ни девушки, ни работы. Потому что не может быть лучше, чем сейчас. Хотя от работы я, конечно, не отказался бы…»

А кончил бы я свою речь так: «Жил бы здесь всю жизнь каким-нибудь негром из Гарлема или, как Розарио Доусон, сидел бы на ступеньках у подъезда… Или дворником в Томпкинс Сквер Парк. Собирал бы листья… И чтобы бездомные рядом».

Но вместо этой речи я лишь растерянно сказал:

– Может быть, вы и правы, что я не знаю, зачем сюда прилетел, но сейчас мне очень нужна работа.

Он посмотрел на меня с подобием интереса, как будто услышал в этом что-то стоящее. По-моему, я часть своей речи произнес вслух.

Тут я вспомнил и затараторил:

– Слушайте, если я вам дам телефон одной женщины, вы поможете ей? – Я протянул ему бумажку с телефоном Мелиссы.

Он переписал и сказал, что позвонит. Я не был до конца уверен, говорит он правду или просто хочет от меня отвязаться, но все равно теперь был спокойнее за нее.

– Иди! – подозрительно отмахнулся от меня он.

Иду в центр социальной помощи, по адресу, который дал мне негр. Почти уже на месте – и мимо проплывает девушка. Я, может, и не заметил бы ее, не будь на ее на платье нарисован дорожный знак. На это просто невозможно было не обратить внимание. Она оглядывалась по сторонам – как-то чрезмерно озабоченно – достаточно ли круто выглядит. Какое-то время мы шли рядом.

– Стой, ты куда? – Я заглянул ей в лицо. – У тебя на платье знак «не обгонять», а я тебя обогнал, гы-гы-гы…

Отвечать она не напряглась. Отзываться на такой бред было не круто.

– Первый день в Нью-Йорке, что ль? – нехотя бросила через плечо.

– Как ты поняла?

– Это я так сказала. Чтобы поставить на место. Хотя видно, что ты не отсюда. Совсем уж не нью-йоркское говоришь. – Сказала с неодобрением и строго, как тренер игроку, допустившему непростительную ошибку: мол, не возьмут его больше в команду. Выключила меня раз навсегда из своего пространства.

Но вдруг обратилась – тоном, будто решила помочь:

– Хочешь произвести со мной обмен? – притормозила.

– Чего на что?

– Обменяться сексом. Я дам тебе секс, а ты мне секс в обмен.

– Давай.

– Это была шутка.

– В чем смех-то? Я серьезней не бываю, чем когда мне предлагают секс. Где шутка? Мол, что вместо правды неправда? Или что вслух выговаривашь заветное слово?

– За милю видать, что это твой первый день здесь. И что приехал из деревни. Нихрена не попал в нью-йоркскую волну.

– Слышал, слышал я об этой волне. Так что не разочаровывай меня.

Обозвала меня придурком и ушла вперед.

Сижу в центре социальной помощи. Место, очень похожее на накопитель в аэропорту. Кресла очень мягкие, я надеялся просидеть в них как можно дольше. Много за день прошел, устал. Даже не очень хочется, чтобы зажигался мой номер.

Соседка – негритянка, смотрит весело. Молодая. Но ощущается сила. Красивая, со светлой матовой кожей. Одежда мешковатая, а подчеркивает тонкую фигуру.

– Слишком хороший день, чтобы тут сидеть, – обратилась она ко мне. – Здесь уж совсем тоска. Даже дома, когда весь день орут дети и мать на тебя кричит, и то лучше.

– Сколько у тебя детей? – спросил я.

– Двое. Так что работать могу только в ночь. Я не против. Ночью хорошо. Ночью драгоценности светятся ярче.

Честно сказать, я не ожидал, что разговор так обернется.

– Я думал, ночью вообще ничего не видно.

– А одиночество? Разве не драгоценность? И люди другие, чем днем.

– К одиночеству пять последних лет приучаюсь. – Это я попробовал соответствовать теме. – Научился разве что отличать фальшь от вранья. Жаль, что столько энергии уходит, чтобы выжить днем. Впустую.

– А что делать? – пожала она плечами. – Ты же не собираешься бросить жить?

Эта сможет меня защитить. Я смотрел на нее сбоку и думал, кем бы я хотел, чтобы она мне была – женой или сестрой. На этот раз сестрой.

– Подождешь меня? – спросил – и пошел через залу.

Я подходил к столу и по тому, как смотрел сидящий за ним, понял, что и тут у меня не выгорит. Толстый усатый человек в очках. Перешел рубеж усталости, так что можно ее и не заметить. Хмуро смотрит вокруг, неприветливо. А как еще смотреть? Задал полагающиеся вопросы. Очень сурово.

– Что же ты сюда пришел, если у тебя диплом? – тоном грубым, враждебным.

– Я простой работы не гнушаюсь. – Нужно же было что-то ответить.

– Хочешь быть работягой? – Всем своим видом показывал, какой я зеленый.

– Работягой нет. А тяжелой работой заниматься не прочь.

– Что-то я не вполне тебя понимаю, парень, – посмотрел поверх очков. Видать, не в настроении был философствовать и разговаривать на отвлеченные темы.

Я на него уставился и выговорил:

– В Англии я вылетел из университета. Перед тем как приземлиться здесь, мечтал начать в Америке новую жизнь. Теперь появилась надежда, что действительно получится ее начать.

В уголках его маленьких глаз появилось по морщинке.

– Хочешь работу? Я дам тебе работу. Ты ведь недавно в Нью-Йорке?

– Первый день.

– Мой сын говорит примерно то же самое. Только он так рассуждает об искусстве. Говорит, что современное искусство – это просто коммерция. Вы с ним похожи.

Чем мы похожи, я не взял в толк, но спорить не стал.

– На, возьми, – протянул он бумагу. – Направление на работу. Печать и подпись. Если сегодня успеешь с ними поговорить, завтра можешь выходить. Тридцать Четвертая улица.

Он подумал, взял у меня листок и добавил еще несколько слов. Глядя через его плечо, мне удалось различить «рекомендую» и «высококвалифицированный». И вернул бумагу.

Я вышел, оглядел залу в поисках негритянки. Ее не было. Я не удивился. Пока разговаривал, уже знал, что так и будет. Или очкастый, или она.

Я встал на ступеньках социальной помощи покурить. Весь день поднимался в гору, теперь наблюдал открывшийся сверху вид. Из дверей вышел следующий курильщик. Сперва я не сообразил, но через секунду узнал мужика, давшего мне работу. Курил он нервно, выглядел менее внушительно. Доброжелательно кивнул.

– Тебя как дома зовут?

– Миша.

Начал неуверенно:

– Ты и мой сын. Вы и внешне похожи. Закончил колледж с отличием. Художник-архитектор. Меня учителя благодарили. Спасибо, что вырастили нам такого талантливого. Он у меня талантливый, это так, – вздохнул мой работодатель.

Почему то, что сын невероятно талантливый, вызывало такую меланхолию, до меня не доходило. Попытался что-то приличествующее сказать – он даже вида не сделал, что слушает. Произнес рассеянно:

– Хотел с тобой поговорить… – Но он говорил не со мной. – Хотел с тобой поговорить, Миша. У вас мозги сходные – может, я тебя пойму? У него была девушка. Разошлись. И с ним что-то случилось… – Он надолго замолчал. Потом поднял на меня подслеповатые глаза. – Я грешу на колдовство. Думаю, она пошла к колдунье, и та навела на него порчу. Очень я рассматриваю такой вариант…

– Я в такие вещи не верю, – охотно перебил я. – Во всю эту энергетику и тому подобные вещи. Я в Бога верю.

– С ним что-то случилось, – сказал он опять самому себе. – Ничего не хочет.

– Депрессия?

– Ты бы с ним поговорил, Миша.

– А как он вообще к рыжим? – деловито спросил я.

– Не понял тебя.

– Ну, торчит он на курчавых с мелко вьющимися рыжими волосами? Похожего цвета, как опавшие листья в Томпкинс Сквер Парк?

Он махнул рукой и пошел. Даже не стал спрашивать, что я имел в виду.

Я нашел телефонный аппарат и набрал номер Мелиссы. К телефону подошла Джастин. У нее был тихий неуверенный голос. Наверно, сумрачная квартира, и он из ее глубины раздается. Встревоженный.

Я объяснил: мама, Мелисса, дала мне их телефон. У меня есть предложение к ней, к Джастин. Не хочет ли она, чтобы к ней бесплатно ходил учитель рисования? Высокого класса. Художник и архитектор. Диплом с отличием.

– Простите, это кто? Мэлвин, ты?

Никак не могла понять, о чем я. На все отвечала не сразу и с подозрением. Наконец невыразительно согласилась. Сказала «да», но вроде как и не сказала. Так и не вылезла из сумрачного бункера, пока мы вели разговор. На прощание попросил передать привет маме, Мелиссе, обязательно.

В направлении на работу стояло «Тридцать Четвертая улица, Манхэттен, Нью-Йорк». Ну что – место, уверен, известное, наверняка историческое. Какое еще может быть, если в адресе черным по белому: Нью! Йорк?!

Дом двухэтажный, с железной дверью. Ясное дело, запертой. Матовые окна. В общем, затемненные. Здание заброшенное – во всяком случае, пустует уже давно. Что дверь не заколочена, так наверняка по недосмотру. Я перед ней потоптался, поднял камешек с земли и пустил в окно, несильно. Он чиркнул по стеклу и вернулся к моим ногам. Я еще походил туда-обратно, пустил тем же камешком, но уже в другое окно. Посильнее, от души. Уже для своего удовольствия. Я заворачивал за угол, когда оно открылось, и наружу высунулась всклокоченная очкастая голова. Злая.