Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– С какой, ты говоришь, степенью? – задает Джеф свой вопрос во второй раз.

– С какой? – во второй раз переспрашиваю я, мысленно все еще находясь рядом с Авелем, Шакой и Дейвом.

– Я очень рад видеть тебя в наших рядах, – деликатно обходит неловкость Джеф. – Какой курс ты берешь под свое начало? Второй или новичков?

– Да, – невпопад отвечаю я.

– Очень, очень. Все мы рады, Миша, – не остановился Джеф, схватил мою руку и начал трясти. – Смотри, столовая уже открыта. Сядешь за наш стол?

Я тоже занервничал. Зря он затеял это рукопожатие.

– Спасибо, – сказал я. – Я уже ел. То есть не ел, но совсем не хочу. Только сейчас понял. Совсем нет аппетита.

– Ты уверен, Миша?

– Совершенно уверен.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся в столовой. Решил проскочить незамеченным, потому что есть хотелось очень, но это было невозможно. Постоял и пошел к вагончику в полумиле вниз по холму, чтобы купить себе гамбургер.

* * *

По пути обратно я увидел около кампуса незнакомых парня и девушку. Девушка была хорошенькая, но фигура никуда не годилась, а парень вообще толстяк. Огромный, жирный и много говорил, но кроме «фак» я мало что мог разобрать.

Поздоровались. Девушка спросила, знаю ли я Джека Фултона. Я ответил нет, она сказала, что это странно, потому что я очень похож на Дерека Белсби. В разговор влез жирдяй и стал говорить, что она попала пальцем в небо, на Дерека Белсби я похож, как он на Синди Кроуфорд. То есть что я совсем не похож на Дерека Белсби. Он очень держался за свое мнение. Сказал девушке, что пусть она еще скажет, что я похож на Фила Розенфилда. Это ее задело, она встала в позу и сказала: а что такого, если бы я и был похож на Фила Розенфилда. С парнем чуть не случилась истерика, он стал воздевать руки к небу и кричать, что если я похож на Фила Розенфилда, то тогда вообще непонятно, куда катится этот мир.

Я постоял около них какое-то время, послушал, как они спорят, попрощался и отправился в школу. Фонари уже включили, поэтому, когда я поднимался по холму, трава была неестественного фосфорного цвета. Навстречу шли два парня, один худой и высокий, другой маленький и пухлый, прямо как в мультфильме. Я остановился и стал ждать, чтобы они подошли поближе. Уж слишком не хотелось возвращаться в свою комнату. Я достал сигарету и сунул в рот, чтобы, когда они поравняются, попросить зажигалку.

– Не курим, – сказал маленький по-английски. – Когда был моложе, я пускался во всевозможные приключения. Потом в моей жизни произошли перемены, и теперь не хочется делать ничего такого. Даже курить.

Мне показалось, что он врет. Вид у него был такой, что самое отчаянное приключение, на которое он способен, – это набрать чей-то телефонный номер и гавкнуть или мяукнуть в трубку. Зато улыбка добродушная, и вообще он производил впечатление добряка, немного безвольного, если не размазни. Зато второй, длинный, вел себя, как будто ему, наоборот, есть что скрывать. Он избегал на меня смотреть, а когда изредка приходилось встречаться с ним глазами, я сам отворачивался – настолько не хотелось знать, что кроется за его взглядом. Он поглядывал на любого, как на потенциального врага, хотя эта роль, очевидно, была для него новой и он к ней еще не привык. Как будто учился говорить «правильные» вещи, но это давалась ему с трудом.

Пухлый спросил, что я собираюсь здесь делать и чем вообще заниматься в жизни. Я ответил, что моя жизнь достигла той точки, чтобы в Африке сидеть по ночам у костра, смотреть на огонь и не думать ни о чем, кроме как о языках пламени. При этих словах длинный закашлялся так, будто я сказал что-то неприличное. Я спросил, кто они такие. В смысле, чем занимаются. Пухлый опять сказал, что много в своей жизни грешил, но потом случились серьезные перемены и теперь грешить ему совершенно не хочется. Он говорил это с обиженным видом, как ребенок, которого после ужина оставили без сладкого.

Я боялся, что и длинный скажет что-то в этом роде. Но, слава богу, длинный ничего такого не сказал, а только представился, что он целитель, и если у меня будут проблемы, пусть я к нему зайду.

– Комната двести тридцать восемь, – сказал он. – В любое время. Всегда готов помочь.

После этого они ушли, а я решил все-таки вернуться к себе, потому что ничего лучшего не маячило. Я поднялся до второго этажа и чуть не уткнулся носом в загорелые колени сидящей на ступеньках девушки. Я продолжал идти наверх, держась за перила, как младшеклассник. И загипнотизированно смотрел в ее глаза. А она на меня – как кошка, от которой можно ждать чего угодно.

– Ну и глаза у тебя! – наконец заорал я, как полоумный. – Они дают тебе право ничего не делать до конца твоих дней! – В тот момент я был доволен собой.

– А я и не собираюсь ничего не делать! – ответила она чуть раздраженно. – Собираюсь получить диплом. Ну, путешествовать. Увидеть Марокко.

Стало быть, каждая минута, которую она проводила, сидя на этой лестнице, приближала ее к получению диплома или престижной работы. И она прекрасно знала, что у нее потрясающие глаза. И что они полезный атрибут, который поможет ей достичь этой цели.

– Что ты тут делаешь? На лестнице?

– Жду знакомого парня. Он поедет за врачом. Что-то случилось с моей соседкой по комнате. Непонятно что, только Эстер жутко плохо.

– Может, пойти к ней?

– Не надо, – отмахнулась она. Без приязни ко мне. Было очень тихо, мы это «тихо» напряженно слушали.

– Знаешь, Вермонт, – начал я, – он мне как-то…

– Тихо! – шикнула она.

Я не понял, почему, но понял, что и вправду лучше помолчать.

– Как-то мне здесь не по себе, – все-таки сказал я почти шепотом. – Здесь в общежитии и здесь в школе. Неуютно. До того, что и в комнату не хочется возвращаться. Может, ты меня все же отведешь к своей соседке, и я с ней посижу? Хоть какой-то толк…

Послышались шаги поднимающегося человека. Могучий кадет с коротким ежиком. Точно такие же, как у моей собеседницы, шлепанцы. Тренировочные трусы и майка «Норвич» один в один с ее. Они мгновенно бросились болтать друг с другом в бешеном темпе. Я понимал одно слово из десяти. Стоял и слушал, как парочка треплется. Потом нагнулся к флиртующий с кадетом девушке:

– Какой номер комнаты Эстер?

– Двести четырнадцатый, – буркнула, только бы отстал.

Я остановился перед двести четырнадцатой. Я прекрасно ее помнил. Здесь жил Арон – кадет, который зачем-то учил русский. Мы оба были безответно влюблены, каждый в свою девушку, и провели в этой комнате немало ночей, покуривая, попивая пиво и делясь неразделенными чувствами. Я вошел без стука и сел на стул.

Она лежала с закрытыми глазами под очень легким одеялом, но и оно было ей в тягость, она то и дело норовила его с себя сбросить. Было непонятно, спит она или нет, но ясно, что ей действительно плохо.

Она была красива в подлинном понимании этого слова, глубоко, не знаю как лучше сказать. Белая девушка с примесью темных кровей. Выражение ее лица даже сейчас было надменным и независимым. Четкая линия сильных скул, и ярко очерченная форма пышных губ, и экзотический разрез чуть раскосых глаз наводили на представление о красоте где-то в Древнем Египте, проглянувшей с расстояния шести тысячелетий.

– Эстер, – проговорил я тихо, – можно я здесь посижу?

Она ничего не ответила.

– Ты не против? Эстер? – снова позвал я.

Она среагировала не сразу. Пожалуй, не сразу меня и услышала. Наконец медленно пробормотала:

– Что?

– Эта комната принадлежала моему другу Арону.

– Кому? – прозвучало, как стон. Ей было не сообразить, кто я, не удивиться тому, что здесь делаю.

– Кадету этого колледжа. Он подошел к коменданту с тарелкой супа и вылил его на пол. Сказал, что это главная ошибка его жизни – решение стать военным. Что только полные кретины могут защищать страну, которая не хочет знать об окружающем ее мире просто потому, что считает себя сверхдержавой. Он спал как раз на твоей кровати, прямо где ты сейчас лежишь. Был влюблен в русскую девушку. А что же с тобой такое?

Она провела языком по пересохшим губам и сглотнула. Потом медленно повернула ко мне лицо, но глаз не открыла. И тут из них полились слезы. Спокойное и тихое лицо, и по нему льются слезы. Такие, как рисуют на картинках маленькие дети: крупные и в форме груши.

– Не знаю, что со мной. Со мной такого раньше никогда не было…

– Этим летом такая здесь тоска и скука, – сказал я. – А сейчас сижу, и все как было раньше.

Не знаю, сколько мы молчали. Мне говорить совсем не требовалось. Достаточно было просто с ней рядом сидеть.

– Когда закончится лето, я на год поеду в Россию, – заговорила вдруг Эстер. – Не помню, в какой город. Мудреное название. Я бы вспомнила, только не могу сейчас думать.

Она перевернулась на спину и вытянулась на кровати, будто ее окончательно оставили силы. Ситцевое одеяло на секунду слегка задралось, мелькнул кусочек ее золотистого тела. Вдруг я подумал, что она умерла. Я сказал себе, что если так, то, наверно, я тоже умру.

– Россия – самая расистская страна из тех, которые я знаю. – Я сказал это, чтобы проверить, жива ли она. – Они там ко всем плохо относятся – к неграм, к евреям, азербайджанцам…

– Правда? – Она на миг приоткрыла глаза, и слезы замедлились течь – или мне и то и другое померещилось.

– Но это не значит, что ты там не проведешь прекрасно время. Это может оказаться лучшим временем твоей жизни.

Она не ответила.

– Я, например, еврей, – сказал я.

Она все не отвечала.

– Почти все мои дворовые друзья были антисемитами. Они мне всегда говорили: «Сам ты отличный парень, Миша, но евреи есть евреи. Все сволочи».

– Ох! – вздохнула она, то ли на то, что я сказал, то ли так ей было плохо.

– Не волнуйся! У меня было абсолютно обалденное детство. У себя во дворе. А знаешь, – перебил я себя, – иногда мне кажется, что я одинокий. Что я одинок даже в своей любви к «Ву-Танг Клан», хотя у них миллионы поклонников. Мне кажется, никто не понимает их песни так, как я. Ты в курсе, о чем я? – Я помолчал. – В Англии я один раз вломился в дом к какому-то лорду. Его с семьей не было дома. Влез в окно, огляделся – бар. Временно отложил незаконные дела и к трем часам ночи напился. Тут они вернулась из загородной поездки. Заваленная бутылками гостиная, в середине я, из музыкального центра на полную мощность лупит кассета Ol’Dirty Bastard, с которой я никогда не расстаюсь…

– Они вызвали полицию?

– Не вызвали – в такой были прострации. Стоят, смотрят на меня как загипнотизированные. А я знаешь, что сделал? Поднял стакан и произнес в их честь тост.

– Что дальше?

– Сели вокруг меня, как дети. Я предложил им выпить со мной, и, представляешь, они согласились! Загипнотизировал, очаровал их вконец. До того, что остался с ними жить. Проходил следующие две недели по дому в одном халате и шелковых пижамах. Лорд даже хотел взять меня на работу.

– Это правда с тобой случилось?

– Вообще-то нет. Случилось с моим другом Авелем. Но сразу, как он мне рассказал, я ждал момента, кому бы всучить, что это произошло со мной. Особенно кому-то, кто мне важен. Ведь запросто могло произойти? Почему такая история не могла случиться со мной, Эстер? – Я замолчал: может быть, каждое мое слово было дополнительной нагрузкой для нее. – Я помолчу, а ты лежи.

– Хорошо, – медленно протянула она. – Я полежу. А ты помолчи. – И опять провела языком по запекшимся губам. – Видишь ту простыню на стуле? – почти по складам произнесла она. – Можешь меня накрыть? А то это одеяло. Жарко.

Я смутился – и решил скрыть это в первую очередь от себя.

– Давай, я, как Сим и Яфет: возьму покрывало, подойду, чтобы не видеть наготы твоей, к тебе и накрою, как они отца.

Она ничего не поняла.

– Что? – еле смогла вымолвить.

– Знаешь, как в Библии, когда Ной после потопа напился.

– Ох, замолчи, пожалуйста.

Я сделал несколько шагов с простыней в руках, в неловкой позе навис над одеялом, сказал быстро: «Извини» – и сдернул одеяло. На ней ничего не было. Она была плотная, но совсем не полная. Та же разница, как между толстухой, в чью сторону никто не посмотрит, и пышной девушкой с рекламы и видеоклипа хип-хоп. Я накрыл ее простыней, сел рядом и сложил руки на коленях. Я видел, что она мучается.

– Ты так хорошо это сделал, – сказала она немного погодя, как сквозь сон. – Как мама в детстве…

– У тебя потрясающая фигура, – только и хватило меня ответить.

Тут она заплакала в голос.

– Ой! – простонала совсем уж горько.

По этому «ой» я понял наконец, как все серьезно и надо срочно что-то делать. Я выскочил в коридор и вбежал в двести тридцать восьмую. Длинный стоял на коленях, бубня что-то под нос.

– Быстро! – приказал я. – Нужна ваша помощь! Если вы сейчас же не пойдете, с девушкой в двух дверях отсюда может случиться непоправимое! Вы ведь целитель?

– Что с ней? – мрачно спросил он.

– Она сама не знает. Такого с ней раньше не было. Ужасная головная боль.

Длинный продолжал неподвижно стоять на коленях, устремив взгляд в угол комнаты.

– Она еще не достаточно пострадала за свои грехи, – глухо произнес он. – Я и ты должны молиться, чтобы Господь ниспослал ей страдание для очищения.

– Так вы наврали, что целитель? Человек умирает, а вы с проповедями!

– Господи, ты один знаешь, за что она страдает! – на выдохе, смешанном со стоном, воздел он руки кверху. – Ты знаешь, какие страдания помогут ей очиститься!

– Вы что, не слышите? – крикнул я. – Что за пургу вы несете?

– Боже, прости этому человеку, – указал на меня длинный, – как ты простил всем нам! Этот нож из отменной твердой стали, – перевел он взгляд на столик, где лежал длинный нож с деревянной ручкой. – Режет, как по маслу.

Длинный встал и сделал шаг ко мне.

– Кто вы? – отступил я.

– Разве ты не узнал меня? Я брат тебе! – Его лицо было бледно, глаза горели – как в дешевом фильме. – Он будет говорить вместо меня. Я был вор, глотал наркотики, блудил. Но Он улыбнулся мне. Протянул мне руку и улыбнулся. Я должен был умереть, Он дал мне второй шанс. Теперь я проповедую слово Его. Берегись! Мир устал от ваших беззаконий! Господь недолго будет терпеть вас! Господь накажет вас, когда придет время, я могу сделать это сегодня! – Он повернулся к столику с ножом.

– Черт!

Я стремглав вылетел из комнаты и захлопнул за собой дверь. Влетел в комнату Эстер.

Она спала. Я бы сказал, здоровым сном здорового человека. Я решил ее не будить. Опустился на стул и стал смотреть на нее.

Она проснулась сама. Повернула голову в мою сторону и открыла глаза. Так естественно, так нормально, что я готов был поклясться, что она давно лежит с открытыми глазами. Совсем другими глазами.

– Мне гораздо лучше, – сказала она. Голосом человека, не до конца пришедшего в себя. – Гораздо лучше, – сонно повторила она. И опять закрыла глаза.

Я склонился над ней и поцеловал. Она лежала с закрытыми глазами, я сидел и смотрел не нее немигающе. Не хотелось уходить из комнаты.

* * *

Сегодня первый официальный день занятий. По этому поводу устроен банкет.

До него полчаса. Делать пока нечего, подхожу к группе четвертого курса. Они разговаривают друг с другом по-русски, хотя клятва не говорить по-английски входит в силу только сегодня вечером. Усатый человек лет сорока жмет мне руку, за ним все остальные. Он говорит на хорошем русском, и вообще видно, что над этой группой он временно шефствует.

– Я слышал, определенное число вермонтцев не против отделиться от Штатов и присоединиться к Канаде, – говорит он. – По-моему, этого не требуется. Вермонт и так под большим канадским влиянием, что делает его, на мой взгляд, самым здоровым штатом во всей Америке.

– Почему вы учите русский? – спрашиваю я.

– В том районе Канады, где я работаю, много русских преступников.

– А работаете вы?..

– Полицейским.

Я даже не очень расстроился. Я, как сошел с автобуса, знал, что так все и будет. Что если мои друзья здесь – это повернутая на сексе Свинка, то человек, который мне сразу понравится, должен быть копом.

– Вы первый полицейский в моей жизни, которому я пожал руку. – Я ждал, что он ответит. Он стоял и улыбался. – Честно сказать, я к полиции не очень, – закончил я.

Я вспомнил слова своего английского друга Ники: «Если мои дела пойдут совсем плохо и я решу все-таки покончить с собой, то свяжусь с ИРА или вроде нее, обвяжусь чем попало и вбегу в полицейский участок. Не буду одним из тех придурков, кто сидит у себя в углу и режет вены».

– А я другого и не ожидал услышать. Ты нормальный молодой человек. Если молодой человек хорошо относится к полиции, с ним явно что-то не то.

После этого на банкет идти совсем расхотелось. Надо валить к черту из этой школы. Но все-таки пошел. В актовом зале все были некрасивые. Может, кто-то кому-то и нравился, но я видел, что уроды. Отошел в угол. Недалеко был мой полицейский, я ему улыбнулся. Он мне – все с тем же симпатичным выражением лица. Рядом с ним стояла смуглая девушка. Он налил ей выпить, она кивком поблагодарила. На ней было черное открытое платье и туфли на каблуках. Она стала смотреть прямо на меня, я бы сказал – не отрывая взгляда. Потом подошла.

– У меня месяц назад умер папа, – сказала она, и я узнал Эстер.

– Ничего себе! Когда? – Мой тон был идиотский, но я знал, что она не подумает, что я идиот. Очень красивая.

– Месяц назад. – Она ответила на вопрос, который я задал давно, не помню когда. – Я отца любила больше, чем мать.

Я знал ее давно, я имею в виду Эстер.

– Так странно, – сказала она. – Когда была девчонкой, в голову приходили дурацкие мысли. Думала: что будет со мной, если он умрет? Или даже: буду ли я плакать? Я к этому даже немного готовилась. А вышло все по-другому. Еще бы. Как можно ожидать таких вещей? Он был мулат, наполовину индеец. Его сажали отдельно от остальных детей в школьном автобусе. Поэтому я такая темная – посмотри…

Я сказал, что слишком темно, чтобы увидеть. Мы вышли на свет. Она задрала юбку, показала ногу.

– Видишь? У всех тут линия загара. У меня ее нет. Потому что мой папа такой темный. Я из Вермонта, – добавила она. – Очень люблю Вермонт. Ты здесь на все лето?

– А ты?

– Я тоже.

– Это хорошо. – Я поправился: – Хорошо, что на все лето.

Она по-тихому засмеялась.

– Чему это ты?

– Ничему, – пожала она плечами. – Весело.

Мы еще постояли, и я пошел к себе. Когда очутился в комнате, я почувствовал женское присутствие. Ее. Незримое. Находиться в этой воображаемой компании было в сто раз веселее, чем с любой реальной девушкой. Впервые меня не отвергал женский образ. Облики красавиц, на которых я западал, были обычно жестоки ко мне. Говорили «нет» на мои пляски перед зеркалом, на мой рэп, мой битбоксинг и цитаты из «Ву-Танг» в их честь. Тут на весь этот инфантильный бред я получал поощряющее «да», и смех, и ямочки на щеках, и лукавые глаза.

Я стал смотреть на свое отражение в зеркало. Я подмигнул себе. Стоял и корчил рожи. Я был влюблен. И этим влюбленным был кто-то, кого я видел перед собой, а не я сам. Я начал танцевать. Самое замечательное было то, что ей это нравилось. Каждая моя новая выходка веселила ее незримый образ, он смеялся, он приветствовал меня неизменным «да».

За полчаса в комнате я совершил все победы, доступные человеческой фантазии. Я был заводилой гарлемских тусовок, автором главных футбольных голов английской премьер-лиги, слэмданков Джордана, нокаутов Роя Джонса. Я порвал пару залов, прочитав убийственный рэп, после которого ребята из «Ву-Танг Клан» взяли меня к себе десятым участником, разбил пару женских сердец и, по-моему, даже дал одновременный сеанс любви двум женщинам. Ни одна из них не была ею – это бы было слишком пошло. Я сделал это, только чтобы ей понравиться. История про Авеля и очарованное семейство лорда, которую я рассказал ей больной, наконец-то случилась со мной. Нет, что ни говори, на душе у меня стало гораздо спокойнее.

* * *

Я лежал на газоне. Травинка, оказавшаяся перед моим носом, гнулась под дуновением ветра. Так близко от меня, что расплывалась. Она была запятой и сгибалась независимо от всего, что происходило вокруг. Делала это так спокойно и с такой милой озабоченностью, как будто жизнь – колыхание от ветра, и ничего другого. Я даже подумал, не из того ли она мира, про который я время от времени думаю.

Луг, на котором я лежал, был на уровне моих глаз, весь. Трава была зеленым морем, пронизанным солнцем, она волновалась так безмятежно, что это совсем не походило на нашу жизнь. Было сонно и тихо, ее мир существовал параллельно нашему, о нем никто не знал. Я сказал себе, что пролежал бы здесь всю жизнь.

Солнце припекало, не хотелось делать ничего, кроме как лежать, глядеть, чувствовать, как рядом с лицом шевелится травинка. Правда, я не мог понять, при чем тут фестиваль в Гластонбери, который мне ни с того ни с сего вспомнился. На травинку опустился мотылек. Обычный, но в такой близи он был невероятно красивый. Размером с джип, припаркованный у дверей школы метрах в ста отсюда. Я наблюдал за мотыльком, пока он не улетел. Тогда я подумал, что если оставить только траву, деревья, птиц, бабочек и солнце и убрать все остальное, то, возможно, и получится рай. Главное, чтобы не было людей.

Я встал и поплелся к общежитию. Когда поднимался по ступенькам, вспомнил, что еще не видел сегодня Эстер. Припаркованный джип, только что выглядевший размером с мотылька, был ее. Самой ее нигде не было. Джип с очень высокой посадкой, огромными колесами, амортизаторами напоказ, с оцарапанной и облупленной краской, весь заляпанный грязью. Из блокбастера про Америку – которого я не видел. Какой-нибудь фильм Тарантино, который ему еще предстояло снять: гонки на старых американских машинах, смуглая красотка за рулем…

На поляне перед кампусом топталась группа людей. Среди них Лялька. Она попивала водку с преподавателями. Она и сама преподавательница, ей под сорок, но все звали ее Лялькой. С ней было просто, она внушала доверие, ее все любили.

– Миша! – поманил меня аспирант Мартин.

– Хочешь водки? – спросили меня почти хором, когда я подошел. – По случаю выходного?

– Сегодня выходной?

– Видно, как ты активно участвуешь в жизни школы, Миша. – Лялька нежно погладила меня по голове. Любили ее все, но мы с ней еще ощущали особую связь между собой. – Наверное, и в церковь сегодня не пошел? – дружелюбно спросила.

– Сегодня воскресенье? Тьфу ты! Так хочу попасть в церковь! Каждый день об этом думаю. Подумаю и забуду.

– Ты и раньше так говорил. Ты что, целый год каждый день думал о том, как хочешь попасть на службу?

– В принципе, да. Иногда даже молюсь, чтобы Бог помог мне оказаться в церкви.

– Молиться, чтобы попасть в церковь, вместо того чтобы взять и пойти туда, – это сильно. Туда попасть гораздо легче, чем ты думаешь. Просто встать в воскресенье на час раньше.

– Я и об этом молюсь.

– Чтобы встать в воскресенье на час раньше? А чтобы просто встать?

– Сил нет, Лялька! Возьмешь меня с собой?

– Взять возьму, только ведь ты все равно не пойдешь. Легче битый год страдать, чем один раз на час раньше встать. – Она обняла меня и поцеловала в щеку.

Я тоже ее поцеловал.

– Я тебя так люблю, ты бы знала!

Водку мне налили в фарфоровую чашку с золотой каймой. Было приятно стоять в этой компании.

– Что такой рассеянный, Мишка? – улыбнулся Мартин. Он был счастлив, что говорил по-русски с русскими людьми и пил с ними водку.

– Не знаю. – Я обернулся на джип. Что-то он мне подсказывал. Затемненные окна глядели с человеческим выражением. Ну через солнцезащитные очки. Машина о чем-то напоминала. Из-за этого я волновался. От нее несло старым американским вестерном.

Разговор в компании был живым. Тема одна – «Только посмотрите на Мишу, он не с нами! о чем он думает, интересно?». Я стоял и держал в руках чашку, полную водки. Солнце жарило голову, водка нагрелась. Пить не хотелось, но и выливать не хотелось, все-таки я из России. Стоял и нехотя делал маленькие глоточки.

Донесся звук приближающегося мотора. Показался «Харлей». Эстер прижалась к парню за рулем. Парень в черной косухе остановил мотоцикл и снял шлем. Эстер слезла с заднего сиденья и пошла к общежитию. Выглядело, что эти двое вообще друг друга не знают, чужие.

На ней было мини-платье, легкий подол бил по темным ногам. Еще на ней были грязные ковбойские сапоги. Вместе смотрелось стильно. На меня опять пахнуло той Америкой, в которой я никогда не был и хотел быть. Она сразу заметила меня и подошла. Я спросил, как она. Она не ответила, просто осталась стоять рядом. Я немедленно расцвел – она просто так стоит рядом и мне не надо ничего говорить.

– Чем занималась? – нарушил я тишину.

– Ездила с Бобби. Бобби недавно купил «Харлей» и пригласил опробовать. – Она вздохнула, очень может быть, что виновато. – Жарко. Фу-у-ух!

Я смотрел на нее и видел, что это ее тело со мной разговаривает. Как под микроскопом: капля воды, а гляди-ка. Ее кожа, ресницы, глаза твердили что-то о чем-то более живом, чем все, что когда-либо происходило и произойдет здесь.

– А как дела у тебя? – спросила она так, будто ей действительно было интересно знать. Так, что сразу захотелось рассказывать.

Я бросился перечислять, что произошло за последние часы.

– Жарко сегодня, – повторил я ее реплику. Теперь даже это было интересно. Тем более что я заметил, что ее кожа покрыта мелкими капельками пота.

– Ужас, как жарко, – сказала она. Словно была немного смущена, что жизнь, которой она живет, такая яркая и насыщенная. – Так бы и выпила реку, что рядом с кампусом. – Она сделала движение, будто собиралась скинуть с себя одежду. Это у нее получилось совершенно непроизвольно. Движение из того места и времени, откуда она только что вернулась.

– Хочешь воды? – Автоматически я протянул ей чашку с водкой.

– Вода! Класс!

Она выхватила ее у меня, взялась за нее обеими руками, как священник в церкви за чашу с причастием, и отпила большой глоток. Сначала я никакой реакции не увидел, ее просто не было, только лицо стало неподвижно. Вдруг она ударила меня по губам кончиками пальцев. Больно, но я испытал восторг, когда она сделала это.

– Боб, хочешь водки? – крикнула Эстер, повернувшись к стоящему в отдалении мотоциклисту.

Тот повернулся, посмотрел на меня. Во взгляде было недоумение. Отвернулся, завел мотоцикл и поехал.

Эстер проводила глазами удаляющуюся спину Бобби, поднесла чашку ко рту и допила. Она пошла к своему джипу не совсем твердой походкой. Поставила чашку на землю, облокотилась на капот, вынула сигарету из пачки и прикурила. Вновь подул ветер, короткое платье истерически забилось, обнажая ноги. На фоне джипа, в ковбойских сапогах, в мини – это по-американски.

– На редкость сложные отношения с этим Бобби, – посмотрела она вслед скрывшемуся мотоциклисту. – У тебя, наверное, никогда не было такого с девушками, с которыми ты имел дело? – Она спросила это, как само собой разумеющееся, без подвоха, и я тут же поверил, что девушки, о которых она спрашивала, у меня были.

– Девушки, с которыми я имел дело. – Я потрогал переносицу. – Перед приездом сюда иду по Сорок второй. Японец снимает Тайру Бэнкс в одном купальнике. Он ее щелкает, она смотрит мне в глаза. Я не отворачиваюсь. Съемки закончились, все стали тащить ее барахло в вагончик. Я спрашиваю Тайру: «Помочь?» – и понес вещи в вагончик.

Мне показалось, что Эстер верит, и я пошел врать уже без стеснения.

– Заходим внутрь. Я говорю ей: «Не очень верю, что это ты, пока с тобой беседую» – и ущипнул себя. Ну, Тайра засмеялась. Потом спрашивает: «Не хочешь встретиться после фотосессии?» – Это был несколько раз прокрученный в моей башке эпизод, после того, как я действительно наткнулся на Тайру Бэнкс во время ее съемок на Сорок второй, остановился поглазеть вместе с другими зеваками, и она скользнула взглядом по моей физиономии. – Я отвечаю: «Это можно, только боюсь, я все равно не поверю, даже если у нас будет пламенная встреча. Ты уж как-нибудь постарайся заставить меня поверить в то, что ты существуешь». Тайра смеется. Постараюсь, говорит.

– Постаралась? – спросила Эстер.

– Ну, как сказать, – замялся я. Я перегнул палку, и, при всем желании Эстер, байка, что я переспал с Тайрой Бэнкс, не проходила. – Мне ее ассистентка понравилась больше.

Я вспомнил чернокожую красавицу, за которой однажды встал в очередь за кокой. «Хорошо, что не вы продаете мне вино, – показал я тогда глазами на старика-продавца. – А то бы пришлось из-за вас бегать сюда каждый день. Боюсь, стал бы алкашом». – «А ты не бойся, ниггер, – дружелюбно подмигнула красотка. – Вот я, например, не боюсь, что после встречи с тобой стану лесбиянкой».

Я решил реабилитироваться перед самим собой и рассказал это Эстер так:

– Когда мы с ассистенткой Тайры покупали вино, она мне сказала: «Хорошо, что не ты продаешь мне вино, а то бегала бы сюда каждый день. Стала бы алкоголичкой». – Я нравился себе все больше и разорялся: – Однажды моя подружка Мириам сказала мне, что не сведи ее судьба до меня с парочкой негров, она бы не боясь заявила, что русские – лучшие любовники в мире. – Мириам была недосягаемая шотландка, которая своим блистательным появлением в клубах и на рейвах вызывала у всех чувство тоски и непонятно к кому зависти. Она ни разу не взглянула в мою сторону. – Мы с ней устроили представление в клубе. Так прижимались, что нам аплодировали, как музыкантам в подземном переходе. По-моему, некоторые даже давали нам мелочь.

Эстер делала реальными не одни лишь мои выдумки. Делала реальной жизнь, которой я жил.

– Моя нью-йоркская девушка Полина познакомила меня с подругой Элен. Элен подсела и говорит: «Мне очень нравится Полина. И ты тоже. Что ты об этом думаешь?» Я говорю: «Мне надо спросить мою девушку».

– Ты так ей ответил? – удивилась Эстер. – У вас была любовь втроем?

– Вот именно! – воскликнул я довольный.

– Она была в тебя влюблена? – спросила Эстер с неожиданной серьезностью, отчего мне показалось, что она осведомлена о моем нью-йоркском романе.

– Кто?

– Полина. – Она произнесла это имя четко.

– Влюблена, – согласился я. – Стояла на коленях, чтобы я не уходил от нее. Даже плакала… Ну, я пойду. – Я гордо повернул к дверям общежития.

– Куда? – раздалось вслед.

– В душ. А то жарко, – небрежно бросил я, чувствуя, что немного влюблен в самого себя.

– Подожди! – неожиданно резко и недоброжелательно окликнула меня Эстер. – Я с тобой…

– Куда? В душ? – опешил я.

– Куда ж еще? Водки я уже выпила. Благодаря тебе, кстати. Теперь если что и осталось, то холодный душ.

Я остановился.

– Что ты застрял? – подбоченилась Эстер. – Долго тебя ждать?

– Душ? Со мной? – совсем уж обескураженно уставился я на нее.

– С кем же еще? – зло спросила она.

* * *

Уже какие сутки вихрь швыряет нас с Эстер по всей территории Русской школы. Регулярно в комнату стучатся студенты и приносят части нашего гардероба, найденные в самых разных местах. Трудно сказать, чем мы занимались, кроме того, что любили друг друга. Я, например, – говорил. Это сильно смахивало на исповедь. Даже если я говорил про футбол и про рэп. С пеной у рта я рассказывал о тонкостях черной музыки, бокса и футбола. Впервые мои теории модели игры мадридского «Реала», поэзии в рэпе и угнетения черных не обдавались презрением.