Текст книги "Плохо быть мной"

Автор книги: Михаил Найман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Annotation

Добрый, наивный, влюбленный, неприкаянный русский американец Миша входит в нашу реальность как бы из небытия, из-за прикрытой судьбой двери – роман Михаила Наймана публикуется посмертно. Обидно, конечно, что автор, не доживший до сорока, никому не даст интервью и не подпишет книгу, но издательство уверено, что ей и без того суждена широкая известность. Так проносится реактивный самолет – уже скрылся за горизонтом, а звук только нарастает. Начитанные люди заметят родство героя с Холденом Колфилдом из романа Сэлинджера. Это хорошо: Холдену будет не так одиноко за горизонтом, ему будет приятно сознавать, что у него есть такой способный братишка в русской литературе.

Михаил Найман

Анна Наринская

ПЛОХО БЫТЬ МНОЙ

Часть первая

Часть вторая

Эпилог

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Михаил Найман

Трогательно, искренне; похоже, что так оно и было.

Артемий Троицкий

В книге присутствует то, что один давно умерший критик назвал «чистотой нравственного чувства»… Иначе этой книги не было бы вовсе.

Майя Кучерская

Этот маргинальный мир так же не терпит внутри себя посторонних, как и мир большой, но с решающей для отдельного человека разницей: «Не принимаю участия, потому что под кайфом». Кайф не как блаженство и не как самоуничтожение, а как алиби – алиби, не маскирующее ничего, кроме самого факта твоей отдельности и неприкаянности – вот основная, хотя почти все время приглушенная мелодия книги.

Григорий Дашевский

Анна Наринская

ПРО МИШУ

Все описанное в этой книге было на самом деле. Ну, или почти все. И это не удивительно – в конце концов, ничего сверхъестественного там не происходит. Удивительно, что на самом деле был рассказчик – ровно такой, каким он здесь выглядит. С ни на кого не похожей самоироничной наивностью, с безоглядной, почти детской искренностью, с нерушимой верой в лучшее в людях, с таким легким, «само-собою-разумеющимся» совмещением несовместимого: в его вселенной (а просто говоря – в его душе) рэп, православие, рейв-культура и русская классическая литература уживались совершенно бесконфликтно. Даже больше – при взгляде на него казалось, что так и должно быть и ничего тут странного нет. Но стоило отвернуться и поглядеть на других и, главное, на себя, как становилось ясно, что нет, мы так не можем, что это совершенно отдельное, ни на кого не похожее явление – «человеческое явление», как любил говорить он сам.

Мой младший брат Миша Найман умер от лимфомы 1 мая 2013 года, не дожив до сорока лет. И, как всегда бывает, зияющая, невосполнимая, болезненная пустота, возникшая сразу после его исчезновения, теперь потихоньку начинает зарастать воспоминаниями.

Я помню его улыбающимся младенцем с невероятной копной вьющихся черных кудрей. (Однажды встреченная в московском парке старушка строго спросила меня, гордо катившую его в прогулочной коляске: «Почему у твоего негритенка такая белая кожа?». В свете его последующего увлечения рэпом и вообще жизнью американского гетто, этот вопрос кажется прямо пророческим.)

Я помню, как бабушка его московского школьного друга, к которому он отправился, чтобы вместе делать уроки, звонила мне, умоляя его забрать, «потому что он все время пляшет, ведь и музыки нет, а он пляшет и пляшет, – я, только на него глядючи, инфаркт заполучу».

Я помню, как он учил меня британской сдержанности (в 1990 году моего отца пригласили на год в Оксфордский университет, и старшую школу Миша заканчивал уже там): «Вот умер Фредди Меркьюри, но, что б ты ни чувствовал, единственное, что ты можешь сказать, это что, мол, да, это – довольно печально».

Я помню, как он звонил мне в Москву из Брайтона (после оксфордского года мои родители вернулись в Москву, а Миша поступил в Сассекский университет и переехал жить на юг Англии) и мы часами разговаривали про Керуака, Чехова, Скорсезе и про то, как понять, что девушка действительно тобою интересуется. Звонок неизменно приходился на невыносимые девять утра, в Англии было еще на три часа раньше, но я почему-то ни разу не спросила, почему он набирает меня именно в это время, и только потом поняла, что это он возвращался с этих своих тогда еще малоизвестных мне рейвов, а спать ему по понятным причинам не хочется. Кстати, про рейвы он мне тогда не говорил ничего. Зато потом он описал всю ту атмосферу и тех людей в книжке рассказов «Осень of Love» (она вышла в издательстве «Азбука» в 2008-м).

Я помню, как он студентом приехал навещать меня в Нью-Йорк (мой тогдашний муж учился в аспирантуре Колумбийского университета) и потащил в какой-то важнейший бар на Малком Икс авеню в Гарлеме. Мы были там единственными белыми, и я чувствовала себя страшно скованно, а он, спустя полтора пива, уже братался с похожим на гору барменом с супермодной тогда прической «фэйд».

Я помню, как позже – уже во времена, описанные в тексте, который вы собираетесь читать, – он написал мне в письме из Нью-Йорка, что как-то шел ночью домой, его окликнула проститутка, а он сказал ей: «Спасибо за предложение, но я никогда, никогда не плачу за любовь», – а она ответила: «Ох, если бы ты знал, как ты прав». И я подумала, что все-таки люди реагируют на него как ни на кого другого.

Я помню, как, вернувшись в Москву в двухтысячных, он стал помогать каким-то прекрасным людям, которые кормили бездомных у Трех вокзалов, и каждый раз возвращался с невероятными трогательно-смешными историями из жизни кормящихся – они у него сплошь представали какими-то гибридами шекспировского короля Лира и марктвеновского короля просто. Я неизменно вопила: «Ну почему, почему ты это не записываешь?». А он неизменно отвечал: «Нет, у меня не получается писать про Россию. Я здесь недостаточно посторонний».

Книжку Камю он очень любил и часто перечитывал (он вообще относился к книгам не так, как большинство из нас: никогда не читал, чтобы «поставить галочку»; если не нравилось – огорчался и бросал, а если нравилось – часто к этому возвращался, перечитывал и все время хотел обсуждать). Но посторонность его, конечно, была не как у персонажа Камю, а как у Холдена Колфилда, героя его самой-самой любимой книги, к которой он относился так ревностно, что – обычно совсем незлобивый – услышав ставшие в какое-то время модными речи о ее «переоцененности и поверхностности», пришел в прямо-таки испугавшую меня ярость.

В тексте, получившем название «Плохо быть мной», эта «холденколфилдовщина», разумеется, чувствуется. Но не как литературный источник, а совсем наоборот. Эта хроника нью-йоркских блужданий конца девяностых дает как будто прямое подтверждение, что Сэлинджер изобразил своего героя по-человечески точно. Что это неприятие искусственности («псевдежа», как говорил Миша) и поиск подлинного – не художественное изобретение, а свойство души, еще не успевшей обрасти броней (или шелухой?) или так никогда ею и не обросшей.

Но Миша Найман – и литературный, и настоящий – куда счастливее Холдена Колфилда. Тот видит, чувствует «липу» (так он называет это в переводе Райт-Ковалевой) практически везде, в любом человеке – ну, если этот человек не ребенок. Миша готов увидеть подлинность во всем, где можно постараться ее увидеть, – в жестких речитативах чернокожих американцев, в простоте (велели – выполнил) физического труда, в словах молитв, даже повторяемых скороговоркой. Он готов, он хочет, он даже стремится увидеть подлинное в каждом из нас. И это желание сконцентрировано на страницах этой книги. Любой, кто станет читать, его почувствует. Хотя, я думаю, он почувствует много чего еще.

ПЛОХО БЫТЬ МНОЙ

Посвящается моей маме

Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…

1 Ин. 2, 15–16

Часть первая

Я опоздал на рейс Лондон, Хитроу – Нью-Йорк. Это была настоящая неприятность. Потому что я был очень серьезно настроен. Все мосты были сожжены. Три года я вел аморальный образ жизни, я употребил кучу наркотиков и за это поплатился. Меня выгнали из колледжа, а значит, и из страны. И вот я еду в Америку платить за свои грехи. Я буду трудиться, я буду работать, я буду зарабатывать на хлеб, и я буду честно нести тяжкое бремя жизни, как и любой другой житель этой планеты. Никаких развлечений, я не выкурю ни одного грамма гашиша и, может, даже брошу курить сигареты. Это будет тяжело, но это будет новым шагом в моей жизни. Когда я для себя это решил, последние два дня в Англии я проходил с горящими глазами.

И тут такая неувязка. Тем более уехать из Брайтона получилось красиво. Трогательное прощание с местным распадением. Вышло даже выбить у него слезу. Холден, он же Босс – парень с внешностью громилы, но совершенно изъеденный и разрушенный наркотиками. Он ходил по Брайтону с выпученными глазами, и у него была репутация путешественника. Все его странствия сводились к одной лишь поездке в Амстердам, но он умел ее преподнести так, что все безоговорочно считали его Америго Веспуччи. Может, поэтому мой отъезд и произвел на него такое сильное впечатление.

Стало быть, кличка Босс. За месяц до этого мы встретились в кафе «Саб». Народу было много, пришлось садиться за один столик с какой-то парочкой. Босс сразу встрял в разговор и стал говорить девице, что она слишком хороша для ее молодого человека.

– Он неискренен с тобой! – орал он. – Посмотри на него, он весь пропитан ложью, ни слова правды, только и делает, что ерничает!

Молодой человек девушки опасался внушительного вида Босса и держался с ним корректно.

– Почему вы решили, что я ерничаю? – вежливо поинтересовался он.

– А вот почему, – ответил Босс, встал под металлической вывеской, на которой красовалась надпись «Кафе „Саб“», подпрыгнул и сильно рассек себе лоб.

Люди уже садились в автобус, когда он подошел ко мне.

– В Нью-Йорк, – сказал ему я. – С концами.

– Я ведь тоже путешественник, – заволновался он. – Ты иди, иди…

Он сел на скамейку. Из автобуса я еще раз посмотрел на него. Он сидел, перекинув одну из своих гигантских ног через другую, по лицу его текли слезы.

Так что состоялось торжественное прощание. Чувство какой-то завершенности. И вот – нате вам. «Ваш самолет уже пятнадцать минут, как в воздухе. Следующий рейс, которым вы можете полететь, будет в то же время через три дня». О том, чтобы ехать назад в Брайтон, не могло быть и речи. После того как я тяжкими усилиями добился того, что отъезд Миши Наймана в Америку стал практически историческим событием этого города, снова появляться там было по меньшей мере неуместно. Так что те три дня до следующего самолета мне предстояло, скорее всего, провести в Лондоне. Я поехал к друзьям, у которых останавливался всякий раз, когда приезжал проветриться в этот город. Они жили в Брикстоне и славились тем, что безоговорочно делились наркотиками.

Мне открыл Стенли.

– Я опоздал… – начал было я.

– Заходи, – перебил он меня.

Я так и сделал.

Стенли не любил меня, а я не любил Стенли. Ему было сорок лет, у него были великолепные дреды и татуировка с орлом во всю спину. У Стенли была единственная чистая комната во всем доме и по-настоящему грязная душа.

Я шел за Стенли к нему в комнату и рассматривал татуировку. Комната Стенли была не только чистой, но и тщательно декорированной. Двухэтажная кровать загорожена ширмой, стены завешены платками с психоделическими узорами, с лампы свисало устройство, которое пускало по всей комнате разноцветные лучи.

Я помахал Лиз. Очень дорого одетый парень с короткой стрижкой и в очках сидел напротив Лиз и курил косяк. Парень был совершенно зеленого цвета. Казалось, с новой затяжкой он не выдержит и потеряет сознание. Лиз смотрела на него плотоядно. Если бы в этот момент парень превратился в фикус, она бы, наверное, была удовлетворена.

– Привет, Миш, – улыбнулась она мне. – Джек наверху.

Джек был бойфрендом Лиз с детских лет, а также моим другом. Я вошел и сел на пол рядом с ним.

– Здорово, Джеки.

Он кивнул мне. За все время, что я знал Джека, я перекинулся с ним от силы двадцатью словами. Скорей всего, как раз поэтому мы и были друзьями. Мы понимали друг друга, и в те моменты, когда мне хотелось помолчать, я искал его общества.

Рядом с нами сидел лысый парень в кожаной куртке и флиртовал с девушкой. Девушка вскрикнула – кто-то из проходящих наступил ей на руку.

– Бедная, – пожалел ее лысый, – дай поцелую твои очаровательные пальчики! Ой, – скорчил он рожу, – они пахнут дерьмом!

– Послушай, – обратился к нему мужик лет пятидесяти, – так ты продашь мне те несколько граммов спида или нет?

– Я тебе подарю весь мешочек, если ты его съешь разом.

Мужик взял мешочек, посмотрел на него на свет и заглотнул его содержимое целиком. Лысый поощрительно выругался в воздух.

В этот момент я почувствовал вонь. Она исходила от старой хиппи, которая только что уселась рядом со мной. Я видел ее всякий раз, когда сюда приходил. У нее не было своей комнаты, но она здесь жила.

– Давайте поговорим, – сказала она мне. – Давай поговорим про рыбок в этом аквариуме. Я единственная, кто их кормит, а они кормят меня.

– Ты что, их ешь?

– Нет. Они кормят меня жизнью. Я на улицу не выхожу, а целыми днями смотрю на них. А ем я водоросли из аквариума…

– Мы все мягкие игрушки! – захлопал в ладоши мужик, который только что позавтракал десятью граммами спида. – Плюшевые мягкие игрушки!

Лысый парень удовлетворенно мне подмигнул.

Вошел Стенли с блюдом нарезанных апельсинов и пустил его по кругу.

– Привет, – обратился ко мне мальчишка с лицом старца. – Тебе понравилось в клубе? Я ходил по клубу, всем улыбался и взамен получал улыбки. Ты был единственным человеком, который не улыбнулся мне в ответ.

– Меня, вообще-то, не было в клубе.

– Нет, был.

Я замолчал. Спорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Я просто ждал своего рейса.

В комнату заглянула Лиз.

– Миш, хочешь пройтись со мной в магазин? Я еще ничего не ела.

Я встал и направился к двери.

– Эй ты, подожди! – окрикнул меня парень, который все это время молча сидел в углу. – Вы все, замолчите! Я хочу вам рассказать одну любопытную историю. Два дня назад я был в гостях у своего друга. У него камин, а я сидел напротив и грелся. И вдруг в огне я увидел скорпиона и голого мужчину, который уделывал его сзади.

По общей реакции было видно, что для всех это было чуть-чуть слишком. Я заметил, что у лысого немножко испортилось настроение. Я вышел вслед за Лиз.

– Понимаешь, Миш, – говорила мне на улице Лиз, – меня не устраивают мои отношения с Джеком. Они зашли в тупик. Он не старается, совершенно не старается. Целыми днями молчит. Разговаривает со мной, только когда на ЛСД. Может, ты с ним поговоришь, Миш?

– О чем?

– Понимаешь, Миш, мне страшно. Мы сейчас в таком возрасте, когда должны сделать заявление, на всю ли жизнь наркотики и весь наш образ жизни или нет, и тогда возврата не будет. И мне кажется, что Джек его сделал. Он говорит: я буду сидеть на своей заднице и употреблять наркотики, и хоть небеса разверзнись над моей головой, я буду так делать. А я такого заявления еще не сделала. И мне не по себе. Потому что это серьезно, Миш, это чертовски серьезно! Я уже не получаю от наркотиков того, что получала раньше, – продолжала Лиз. – Помню, лежала на сцене в клубе «Фридж» и не знала, где что: где выход, а где бар. Хорошие были времена… А сейчас, понимаешь, Миш, чувство, будто что-то меняется. Что раньше мы жили так, как жили, и нам было море по колено. Все, что мы делали, мы делали совершенно безнаказанно. А последнее время мне все больше не по себе.

Только сейчас я заметил, что у Лиз здоровенные дырки на джинсах и что она не носит трусов.

Тут мы с ней решили обокрасть продуктовый. Я очень завелся, потому что заранее зарекся, что в Америке ничего подобного не произойдет. Это будет моим последним рейдом. Но, как только вошли внутрь, мы обратили на себя внимание: вслед за нами пошел охранник, а пузатый владелец магазина встал на нашем пути, скрестив руки. Пришлось возвращаться домой ни с чем.

Мы зашли в дом, пошли в комнату к Стенли. Рядом со Стенли сидела его копия. В жизни не видел ничего подобного. Чтобы люди были так поразительно друг на друга похожи! Кто-то из них был клонирован. Единственная разница между ними – что у Стенли дреды, а у того длинный седой хвост.

– Близнецы? – подсел я к хвосту.

– Нет, – ответил он. – Любовники.

Я встал и направился в другую часть комнаты.

– Что за люди! Чудо, а не люди! – со мной разговаривал негр, худой, как осиновая щепка. – Я живу неподалеку, прихожу сюда, только чтобы побыть в их обществе. Чудо, а не люди! Ведь ничего другого в жизни и нету…

– У вас нет ничего другого в жизни, кроме как приходить сюда?

– Когда-то у меня в жизни было все. Я был большим человеком – я был почетным членом АА, – гордо заявил он. – Я был выздоравливающим алкоголиком! Меня посылали на митинги, я говорил пламенные речи и встречался с молодежью. А сейчас я никто.

– То есть вы больше не алкоголик? – неуверенно спросил я.

– Вот именно, – горестно согласился он со мной, – я больше не алкоголик. Раньше у меня было имя. У меня было звание – я был «выздоравливающим алкоголиком». А потом я поехал в Россию…

– В Россию! – удивился я: никогда не подозревал, что эта страна влияет на людей в такую хорошую сторону. Особенно если дело касается выпивки…

– Ты что, из России? – Он нежно меня обнял. – Как я полюбил русский народ! Они меня столькому научили!

– А с кем вы общались?

– С самыми что ни на есть честными русскими парнями, с душой открытой, как степные просторы. Сибирские русские парни – мои друзья. Все начали пить с девяти лет. Этому даже удивлялись ребята у нас из АА. Крепкая компания ребят из сибирской глубинки. Пили они с раннего утра до тех пор, пока им всем не стукнуло почти сорок. Вот тогда они подумали, что пора бросать. Решили написать нам в Англию и представились как «жаждущие нового глотка жизни русские братья». Мы письмо в ответ, обязались их поддерживать и давай слать литературу с инструкциями. Вот так началась моя вечная и неразрывная связь с Россией, этой великой и прекрасной страной!

– А как сибирские парни с душой, открытой как степь?

– Ты представляешь, бросили! Никогда не думал, что отношения между Англией и Россией могут достичь такого уровня взаимопонимания. Год не пили наши русские братья по общим интересам. Не пили два. А на пятый год решили отметить столь длительное воздержание. Скупили весь алкоголь в их небольшой деревне и принялись пить. Глушили беспробудно около месяца. И тут АА решило послать на помощь к ним своего представителя. Так вышло, что представителем оказался я. Моя миссия была посодействовать их стойкому настроению и произнести пару пламенных речей. Приезжаю и вижу такую сцену: пятнадцать сибирских парней и стол, заставленный единственным видом алкоголя. К тому времени я не пил уже около семи лет. Но тут такая ситуация – один в Сибири и обратный билет через две недели. И могу заявить: никогда и ни с кем я так не пил. Многому я научился за эти две недели. К концу второй всех забрали в госпиталь с горячкой, только меня оставили, поскольку у меня не было русского гражданства. Так что я остался пить в одиночку. Но скоро вернулись мои русские друзья, завернули меня, бесчувственного, в русскую телогрейку и отправили первым рейсом в Англию. Я вечно останусь благодарным твоей великой стране за участливое радушие к подданному английской короны, всегда буду вспоминать дружбу и поддержку моих русских друзей.

– Моих русских друзей, – пробормотал я себе под нос. – Все мои русские друзья переженились, нарожали детей, и у всех у них работа с неплохой зарплатой… Так теперь вы что, – вспомнил я о подданном короны, – снова алкоголик?

– Нет, наоборот, я совсем не пью, – грустно повесил он голову. – Но из АА меня выгнали. Ужасно! Когда-то я был «выздоравливающим алкоголиком», теперь просто не пью. Моя жизнь окрашена тусклыми красками. Только и осталось, что приходить сюда и смотреть на этих замечательных светлых людей. Эй, Крис! – окликнул он парня, на которого скорпион и совокупляющийся с ним мужчина произвели неизгладимое впечатление. – Как живешь?

– Живу? Живу со своей левой рукой, наверное. У нас с ней очень милые отношения. С правой все гораздо сложнее. Несовместимость характеров – так, пожалуй, можно охарактеризовать мое с ней совместное проживание…

Я нервно вдохнул в грудь воздуха. Нужно было продержаться здесь еще два дня.

* * *

Последний косяк на крыше смотровой площадки аэропорта Хитроу. Джек скрутил мне его напоследок. Для меня это стало привычным – перед любым полетом сдать вещи в багаж, показать паспорт и билет и уже потом с чистой душой идти на крышу. И в момент, когда самолет взлетает, находиться в приподнятом расположении духа.

Оглядел местность, мысленно прощаясь со всей страной. Увидел взлетную полосу и автобусную стоянку с другой стороны. Даже этот абсолютно прозаический пейзаж заставил сердце биться быстрее. Я приехал сюда три года назад с родителями как несовершеннолетний. Отца пригласили на год в Оксфорд, я к тому времени кое-как кончил школу в Москве. Потом школу в Англии, потом два года проболтался в универе. Я приехал недотепой. Недозрелым. И здесь не дозрел. Не хочу дозревать. И не умею. Таким и уезжаю. Прощай, Англия, фэавелл форэвэ! Я говорил себе так, даже когда улетал на каких-нибудь три недели. Сейчас я впервые произнес эти слова не напыщенно.

Чувство укреплялось несокрушимой уверенностью, что это мой последний косяк. Я на все сто знал, что больше никогда не окажусь здесь. Почему, чтобы бросить наркотики, надо лететь на другой континент? Почему для того, чтобы начать «нормальную жизнь», требуется, чтобы выгоняли из колледжа и из страны и чтобы над тобой висела угроза армии?

На таможне офицер попросил меня отойти в сторонку.

– Что это у вас на ремне?

– Плеер.

– Вы не будете возражать, если мы его разберем и посмотрим, что внутри?

– Вы его соберете?

– Безусловно.

Что я мог ответить? Плеер мне дала с собой Лиз – старый, еле функционирующий, вместе с кассетой ее друга-ди-джея. В голову полезла паранойя: вдруг они шутки ради засунули туда пакетик кокса? Но потом веский довод, что такие люди не будут тратить такой продукт на такую ерунду, как розыгрыш, быстро меня успокоил. И правильно. Плеер вернули.

Самолет уже забит до отказа. Через проход расположилась пара. Он переходит рубеж тридцати пяти, короткие русые волосы, пузо; она – помладше, симпатичная крашеная блондинка. Переговариваются на иностранном языке. Минут через пять понимаю, что на русском. Вот что сделали годы, проведенные в англоязычных странах, – родной язык звучит по-чужому, иностранно. Интересно, о чем они говорят?

– Володь, слышал, стоимость квадратного метра в Москве скоро догонит манхэттенскую?

Русские. Но что это значит? Слова понимаю, а о чем речь – ни бум-бум. Стоимость… Квадратный метр… В Москве… Догонит… Скоро… Что за муть?

У мужчины на коленях здоровенная бутылка виски. Почти уже кончилась. А еще не взлетели.

«Для вашей безопасности пристегните ремни». Чернявый парень моего возраста, сидящий сзади, начинает передразнивать стюардессу. Двое других лениво смотрят в окно.

Взлетаем. Ребята за мной оживляются и что-то лопочут по-французски. Выкуренный косяк и восторженное чувство перед началом новой жизни тянут на разговор. Перегибаюсь назад с дружелюбной миной на лице.

– Из Франции?

– Швейцария, – говорит мне тот, который самый серьезный. Он единственный волокет по-английски.

– В Нью-Йорк на каникулы? – спрашиваю.

– Навсегда, – отвечает швейцарец.

– Навсегда?! Ничего себе! Не нравится Швейцария?

– Швейцария – мерд. Говно. Там тихо, как на пастбище для овец. И в каждом доме – бомбоубежища. Мы едем в Бруклин.

– Что собираетесь делать?

– Будем рэперами.

Я слегка обескуражен.

– Собираетесь читать рэп по-французски?

– Англе.

Я окончательно поставлен в тупик. И все же меня охватывает чувство уважения и даже трепета по отношению к этим парням. Скорее всего, это неведомый мне восторг в преддверии подступающей жизни, в которую предстоит окунуться самому. Они настолько молодые, что запросто идут на откровенно неосуществимую, невозможную авантюру. Мною овладевает похожее чувство: и меня ждет нечто. Я тоже молодой и, так же как эти трое, лечу в Нью-Йорк. Впереди меня ждет волнующая неизвестность – может, и я стану рэпером. Да, я лечу, чтобы стать рэпером! Пусть не буду рэповать, но я все равно буду им! Откидываюсь назад и начинаю думать о вкладе Швейцарии в хип-хоп-культуру.

– О-ля-ля! – прицокивает языком чернявый парень на проплывающую мимо нас темнокожую девицу. Действительно, «ой-ля-ля» – длинные стройные ноги, изящная посадка головы, лань. На кого она похожа? Начинаю вспоминать. Память на лица у меня нечеловеческая. Один раз узнал женщину в русской православной церкви в Лондоне – год назад видел ее в метро. Так что мулатку мог видеть где угодно. Вдруг осеняет: на обложке журнала. Она модель! Только у модели в журнале был имидж дурнушки. Неординарная внешность – негритянка, при этом копна рыжих волос и веснушки. Настолько примечательная, что она стала лицом многих солидных фирм, да и вообще известная фигура в Нью-Йорке. Недавно видел ее фотографию в одном хип-хоп-журнале на вечеринке Виз Марки. Стояла в обнимку с виновником торжества.

А сейчас неожиданность – передо мной красавица. Облачена в черную кофту из тонкого материала, преподносящую нам ее идеальную фигуру. Красивые рыжие волосы аккуратно стянуты в пучок. Косметика для африканок. Это точно она. Пытаюсь объяснить швейцарцам, но они не понимают.

– Ce que femme veut Dieu veut! Чего хочет женщина, того хочет Бог! – чернявый демонстрирует белоснежную улыбку.

Русская пара начинает говорить откровенно громко. Они только что отоварились второй бутылкой виски и угощают очкастого мужика впереди. Тоже русский. Присматриваюсь – блондинка все-таки здорово младше обоих мужчин, наверное лет на десять. Говорит заплетающимся языком, с акцентом Брайтон Бич, постоянно перебивая свою речь матюгами.

– Почему ты не оставишь свою дочь в покое? – громогласно вопрошает очкастого.

– Я ей сказал: если ты этого придурка не бросишь, я тебя прокляну. – Он тоже пьян в дупель.

– Тебе все равно, с кем твоя дочь? Ну скажи мне: чем этот парень тебя не устраивает?

– Тем, что он не тот, кого я люблю, – язык у очкастого тоже заплетается.

Компаньон блондинки заливается довольным смехом.

– Послушай, как тебя там, – блондинка еле выговаривает слова, – нашей дочери пять лет, а мы уже купили ей квартиру. Купили ей квартиру в Москве, а сами живем на Брайтон Бич! Я вышла за Володьку в пятнадцать лет, – кладет она руку на колено своему соседу, – больше я своих родичей не видела. Я тебе говорю: они повзрослеют и выплюнут тебя как жвачку. И ты должен сделать то же самое. Понял?

– Я ей сказал, – настаивает на своем очкастый, – если ты меня не будешь слушаться, я тебя прокляну.

– Слушай, может, ты собственник? – нахально выпучивает на собеседника два стеклянных голубых глаза девушка. – Может быть, у тебя была эмоционально неуравновешенная мама? Или тебя в молодости бросали девушки?

Переглядываемся с мужем блондинки и хохочем. Мне весело и прекрасно от чувства, что начинается новая жизнь, и даже грубая, непривычная мне русская речь блондинки, перебиваемая бранными словами и отдающая моим московским двором и армией, которой я избегаю, не позволяет мне впасть в меланхолию. Скоро, скоро мы будем на месте!

* * *

Бредем по Джей-Эф-Кей. Аэропорт такой огромный, что найти правильный выход довольно сложно. Блондинка и ее муж еле передвигают ноги. Оба держатся на большом расстоянии друг от друга. Блондинку заносит в сторону, и она становится в очередь на рейс в Бангладеш. Муж этого не замечает. Догоняю его только у паспортного контроля.

– Ваша жена встала не в ту очередь.

– Не может Ленка без фокусов, – жалуется он. – Даже когда обращается к полицейскому за помощью, пытается всучить ему пару долларов. Еще не поняла, что это Америка.

Кряхтя и тихо ругаясь, он бредет за ней.

Стою в очереди, сжимаю свою зеленую карту и, как всегда, нервничаю. Как всегда – при любых представителях правопорядка, начиная с главы таможенной службы США и кончая сторожем на автостоянке.

Муж и блондинка возвращаются и становятся передо мной. Глаза у нее косят – до того она пьяна. Муж подходит к паспортному контролю первым, показывает паспорт и быстро проходит. Блондинке трудно: офицер ее допрашивает, она отвечает невпопад. Муж не видит этого – он ушел за багажом.

Я вмешиваюсь.

– Сэр, – обращаюсь к офицеру, – она была на моем рейсе…

Таможенник с ледяным американским дружелюбием советует мне занять свое место.

– Так будет легче для всех нас, сэр, – вежливо кивает он мне.

С блондинкой еще какое-то время разговаривают, потом пропускают. Стою в очереди, чувствую себя откровенно глупо. Впечатление, что нажил неприятностей. Таможенник, к которому я приставал, сделал кому-то еле заметный знак. Из воздуха выплыл человек в униформе и встал рядом со мной.

– С вами все в порядке, сэр? – спрашивает мягким голосом. – Вы нормально себя чувствуете?

Понимаю, что из-за моей безалаберности у меня могут быть проблемы.

Какое-то время молча стоим друг подле друга.

– Дни становятся короче. Ночи длиннее, – поворачивается ко мне вдруг таможенник. – Тебе хочется уехать от этого всего. Но в какую бы страну ты ни приехал, первое, что видишь по прибытии, – это лицо таможенника.

– Ты не находишь это странным? – спрашивает меня чуть погодя.

– А вы?

– Иногда мне кажется, что весь мир себя арестовал, – вздыхает он. – Каждая страна заточена в клетку. Даже мне, если я захочу полететь куда-то, надо будет проходить через таможенный контроль. Очень бы хотелось попасть в какое-нибудь место просто так. Оказаться на пляже, увидеть океан и закат. Без таможни…

– Необычные слова для представителя таможенной службы.

– Скорее всего, они вызваны тем, что когда я обучался в подразделении, то мечтал отслеживать террористов и наркотрафик. Но уже пятый год кряду я роюсь в чужом белье.

В этот момент к нему подходит усатый человек в фуражке и передает ключ. Он, видимо, услышал последнюю реплику.

– Помнишь ту девицу рейсом из Майорки? – обращается к нему. – Когда мы осматривали ее вещи, ни в одном из чемоданов не оказалось не единого комплекта нижнего белья. Ни намека…

– А что в этом такого? – не понял я.

– Стойте спокойно, молодой человек! – одернул меня усатый. – С вами все OK?

– Тебе не кажется это странным? – чуть грустно посмотрел на меня сверху вниз таможенник.

– Да. Точно! – поддакнул я.

Усатый ушел. Я и таможенник стояли молча.