Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Он заметил на дороге окурок, поднял его, хотя раньше никогда не курил, оторвал сжеванный, грязный конец мундштука, зажал папиросу в кулаке. И тут же поймал себя: «Зачем взял папиросу? Опять баловство?» Но какой-то второй голос ответил: «А что тут такого? Просто поднял, могу бросить, могу и скурить. Говорят, курение нервы успокаивает». И Мишке захотелось закурить, спичек только не было. Он порылся в карманах, нашел гривенник, обрадовался, направился к магазину, хотя к нему надо было идти добрых полкилометра. Но тут его опять постигла неудача. Продавщица посмотрела на него и спросила:

– Зачем тебе спички?

Мишка помолчал, подумал и соврал:

– Мама прислала.

– По глазам вижу: врешь, – сказала продавщица. – Баловаться. Детям спичек не отпускаем, запрещено.

– Жалко одну коробку, да? – сказал Мишка и вышел на улицу.

Он уже хотел швырнуть окурок, но тут какой-то мужчина, прежде чем войти в магазин, бросил горящую папиросу. Мишка кинулся к ней, схватив, прикурил. Он втянул в себя дым, закашлялся и почувствовал, как по всему телу разлилось что-то тяжелое, дурманящее.

– Фу, дрянь какая, – Мишка бросил окурок и поплелся дальше, куда глаза глядят.

На самом краю поселка он увидел сползшую в кювет грузовую машину. Шофер подкладывал под задние колеса камни, куски досок, залезал в кабину и включал мотор. Колеса, завывая, крутились и вместе с грязью с остервенением выбрасывали из-под себя камни и доски. Шофер вылезал, снова все собирал, расчищал лопатой, но ничего не помогало.

Мишка любил машины, не пропускал ни одной, чтобы не посмотреть на нее. Он мог, сидя в комнате, по звуку определить, какой марки прошла машина.

Увидев застрявший «газик», он остановился и стал наблюдать за работой шофера. Его обдало голубоватым дымком, пахнущим бензином и резиной. «Вкусно пахнет», – подумал Мишка и подошел поближе. Спешить ему некуда, надо где-то провести время. Поэтому Мишке захотелось, чтобы машина не выбралась как можно дольше. Тут стоять все-таки не так стыдно, вроде как при деле…

Шофер нервничал. Когда Мишка подвернулся ему под руку, он зло посмотрел на него и, сплюнув, проговорил:

– Эх, тоже мне радость родительская! Люди делом занимаются, а он битый час стоит, ворон ловит. Пошел отсюда, не мешайся.

Мишка сконфузился, отошел в сторону. «Неужели и этот догадался, что меня выгнали из школы?» – подумал он. Мишка обиделся на шофера и стал придумывать, чем бы досадить ему. Отойдя из предосторожности подальше, крикнул:

– Чтоб тебе до ночи не выбраться!

Шофер бросил под колесо большое бревно, посмотрел на Мишку, вытер рукавом лоб и улыбнулся, покачав головой. Потом снова сел в кабину, включил мотор, и машина выскочила из кювета.

«Как назло все наоборот делается!» – подумал Мишка и поплелся дальше.

Он заглянул в щель забора – там когда-то был клуб. Уже после отступления немцы разбомбили его. Мишка хорошо помнит эту бомбежку, это был последний их налет на поселок. Фашисты не думали уходить, они построили кругом укрепления и хвастались: «Русь капут!» Но наши обошли их с двух сторон, и им пришлось убегать. Многие попали в плен, и, когда их вели, Мишка и другие ребята бежали вслед, кричали:

– А что, фриц, «Русь капут»?

Гитлеровцы стали такими робкими и словоохотливыми, что даже детям отвечали. Они крутили головой и говорили:

– Найн, Гитлер капут.

Ребята были довольны, хохотали.

Фронт ушел далеко на запад, уже даже не стали делать светомаскировку, как вдруг неожиданно ночью налетели фашистские самолеты.

– Злятся, – сказала мать тогда, – не могут так уйти, чтобы зла не причинить. Хоть стекла побьют…

Но они не только стекла побили, разрушили много домов и улетели. С тех пор все дома отстроились, и только один клуб стоял в развалинах, огороженный дощатым забором. Теперь очередь дошла и до него: разобрали стены и начали рыть котлован под фундамент – будут строить Дом культуры шахтеров.

Но сейчас здесь интересного ничего не было: экскаватор стоял в глубокой яме, уткнувшись зубатым ковшом в землю, не работал. Наверное, он уже кончил свое дело и ждал, когда его перетащат на другое место.

Пока Мишка торчал у машины, он порядочно продрог Я погода сырая, холодная, вот-вот выпадет снег. Холод забирался в рукава, за спину. Захотелось есть, и он опять подумал – не вернуться ли домой? Обогреться, поесть, а там будь что будет. Если спросит мать, можно сказать, а не спросит – лучше промолчать, может, все обойдется.

Мишка направился домой. Ему показалось, что прошло уже много времени и теперь, наверное, как раз из школы будут идти.

И все-таки домой он пришел рано. Не успел открыть дверь, как Настя спросила:

– Уже из школы? Не было последних уроков? Учительница заболела?

Мишка не знал, что отвечать. Сверкнул на сестру злыми глазами, проворчал:

– Не твое дело.

Настя, вредная девчонка, закусила нижнюю губу, глаза ее заискрились злорадством. Отступив на всякий случай в другую комнату, она приоткрыла дверь и пропела в щель:

– Ага! Выгнали из школы? Вот я маме скажу-у-у!

Мишка швырнул в нее ранец. Настя спряталась, и тут же раздался ее голос:

– Злюка. Все равно скажу.

– Попробуй! – пригрозил Мишка. – Только пикни! Костей не соберешь, скелет непричесанный.

Это была самая обидная кличка, какую мог придумать Мишка. Но и этого ему показалось мало, он добавил:

– Не выходи – хуже будет, уродина.

Настя притихла, она хорошо знала своего братца. Мишка не раз бил ее, хотя всегда ему тут же становилось стыдно и жаль сестру. Он готов был отдать ей что угодно, только бы она не плакала. Но Настя в таких случаях обычно всхлипывала до тех пор, пока не приходила мать. И как только мать открывала дверь, они принималась реветь во весь голос.

– Ми-и-ш-ка би-и-ил… – тянула она, вытирая кулаком красные от слез глаза.

Начиналась расправа над Мишкой, а Настя тут же переставала плакать, улыбалась, строила Мишке рожицы и как ни в чем не бывало говорила:

– Мама, будем обедать?

Наказанный Мишка, посапывая, грозил ей кулаком.

– Мама, а он кулак показывает, – сообщала она.

– А ты не смотри на него, – недовольно отвечала мать. – Сама хорошая штучка…

Мишка сел за стол, положил голову на руки, задумался. Что делать? Лечь в кровать и прикинуться больным? А дальше? Ведь все равно не сегодня, так завтра мать узнает… Только бы она не плакала. Больнее всего было Мишке слышать материнские упреки и видеть ее слезы. Лучше бы она побила, только молча. В прошлом году зимой так однажды было. Он в воскресенье весь день катался на льду ставка. Ребят было много, погода хорошая, и до позднего вечера никто не уходил домой. Когда стало совсем темно, мать забеспокоилась, пошла искать его. А когда дома выяснилось, что он еще не учил уроков, мать рассердилась, схватила попавшийся под руки веник и побила Мишку. В этот день у них была бабушка, она хотела заступиться за внука, но мать крикнула:

– Не лезьте, а то и вам попадет! Он все нервы мне вымотал, а слов не понимает.

– Да веником-то не бьют, короста будет, – сказала бабушка.

– А чем же? Мужика в доме нет, где ж я ремень возьму? Специально для битья покупать, что ли?

И мать, ударив несколько раз Мишку ниже спины, бросила веник, сказала:

– Был бы отец…

– Веником нельзя бить, – твердила свое бабушка.

На этом все и кончилось.

«Вот и сейчас, пусть бы вгорячах схватила веник, раза два ударила, а потом жалела. Только, наверное, теперь такое не повторится…» – думал Мишка.

В это время послышались шаги, скрипнула дверь, и в комнату вошла мать. Сердце у Мишки екнуло, забилось в тревоге. Все, о чем думал, вмиг улетучилось из головы, вскочил, не зная, куда спрятать глаза. Навстречу матери выбежала Настя. Жесткие волосы ее торчали во все стороны. Она скосила на брата большие черные глаза, в которых он увидел злорадство и ехидство, и, заморгав длинными ресницами, многозначительно сказала:

– Ма-ма… – таким противным голосом она всегда начинала свои доносы на Мишку. – Мама, а Мишку…

«У, ведьма противная», – мысленно обругал Мишка сестру.

– …вы-г-на-ли… – продолжала Настя нараспев.

– Знаю, – вдруг резко оборвала ее мать.

Наступила тишина. Настя сконфузилась, замолчала. Мишка затаил дыхание. Хорошо, что мать оборвала Настю, хорошо, что она все уже знает, не надо объяснять, но… что будет?

Мать молча положила на стол завернутый в газету хлеб, прошла мимо Мишки и будто не заметила его. Она сняла с себя платок, медленно заправила за ухо прядь черных волос, взяла с гвоздя фартук, надела его и подошла к плите. Здесь она остановилась в задумчивости. Мишка увидел, что у нее на лбу появились новые глубокие морщинки, а вокруг глаз – темные, будто синяки, круги. Мишке стало жаль мать, он хотел подойти к ней и сказать, что больше никогда не будет баловаться, начнет учиться… Но он только подумал об этом и ничего не сказал…

Настя стояла в нерешительности, не смея раскрыть рот. Она тихо подошла к матери и тронула ее за руку.

– Я картошки начистила, – сказала она.

Мать взглянула на Настю и, словно проснулась, кивнула ей и принялась готовить обед. Настя, будто виноватая, помогала ей.

Мать не ругает, не плачет, не уговаривает его учиться, а как-то странно молчит и что-то думает, думает, даже перед собой ничего не видит – ходит, как впотьмах.

Подошла к шкафу и остановилась, вспоминая что-то. Потом взглянула на Мишку и долго смотрела как на чужого.

«Начинается» – подумал Мишка и сжался в комочек.

Но ничего не начиналось, мать молчала.

Мишка вспомнил, как она вот также молчала, когда принесли извещение о гибели отца. Мишка был еще совсем маленьким, а Настя и того меньше. Мать обняла их и так все трое долго молчали, пока не заплакал Мишка, а за ним Настя, а потом, словно камень растаял на сердце, – брызнули слезы и у нее.

– Ладно, – сказала она тогда, – что ж, будем жить, вас надо вывести в люди…

Жалко отца, они так гордились им, так любили. Отец был паровозным слесарем. Однажды он водил Мишку к себе в депо, показывал, где работает. Раньше Мишка ни разу здесь не был и очень удивился, увидев, что депо – это большущий дом без потолка. А в этом доме под самую крышу стоят паровозы, огромные, с красными колесами, возле которых копошились люди, совсем маленькие в сравнении с машинами. И еще Мишке запомнилась крыша. Это даже и не крыша, а широченные окна, и оттуда, сверху, падал свет.

Понравилось Мишке в депо, и он решил во что бы то ни стало стать слесарем и, как отец, ремонтировать паровозы.

Отец хвалил его за это, обещал научить слесарному делу. Теперь его нет, убили…

Вспомнил все это Мишка, и еще тоскливей стало на душе.

Мать взглянула на него. Он сидел маленький, жалкий, обиженный. Видно, что он раскаивается во всем и готов сделать что угодно, только бы ничего такого не было!..

В кастрюле закипела вода, полилась на раскаленную плиту, зашипела. Мать сняла с кастрюли крышку и, обжигаясь, перевернула ручкой вниз, положила на угол плиты. Крупные брызги выскакивали на плиту и шариками, словно ртуть, катались по ней, пока не испарялись.

– Мама, картошку класть? – спросила Настя.

– Клади, – кивнула мать и тут же сказала: – Дай, я сама сделаю.

Когда суп был готов, мать налила его в тарелки, поставила на стол. Мишка молча, еле сдерживая слезы, вылез из-за стола, стал в сторонке у порога, как чужой и не имеющий никакого права прикасаться к еде в этом доме.

Мать пристально посмотрела на него, недовольно сказала:

– Что это за фокусы? Еще и сердится, будто кто-то виноват. Садись.

– Да что я сделал такого? Сразу выгонять.

– Ты никогда ничего не делаешь, ты всегда прав. Нападают на тебя! Садись.

Мишка не выдержал, заплакал.

– Перестань! – прикрикнула мать. – Надоели твои слезы, и ничего они не стоят. Садись.

Мишка медленно сел за стол и, тихо всхлипывая, стал есть. Еда не шла, хлеб застревал в горле.

Молчание матери и ожидание пока еще неопределенного наказания тяготили.

Настя сидела тихо. Она знала, что в таких случаях может влететь ни за что только потому, что попадет под горячую руку.

После обеда Мишка ждал, что теперь наконец начнется главный разговор. Но мать медлила. Она убирала со стола, потом принялась мыть посуду.

Мишка скатал из хлеба шарик, вылепил на нем несколько шипов. Шарик стал похож на головку булавы. Он знал, что сколько ни бей этот шарик о пол, шипы не сломаются. Мишка уже хотел встать и со всей силы ударить им, но вовремя вспомнил, что он провинился, взглянул на мать.

Она поймала его взгляд, строго спросила:

– Наелся и горюшка мало, смотришь, как скорей на улицу уйти?

– Ну-да, на улицу… – проворчал он.

– Еще и огрызаешься, паршивец! Ни стыда, ни совести, хоть говори, хоть бей – все одно, как с гуся вода.

«Наверное, правда, я какой-то урод…» – и Мишке при этой мысли стало жалко себя, слезы защекотали в носу.

Мать подошла к нему, он вздрогнул, думал, она бить будет.

– Дрожишь! Пальцем больше к тебе не прикоснусь, живи, как хочешь. Для меня учишься, что ли? Кому нужно, чтоб ты учился? Мне? Нет, тебе, дураку. Тебе жить впереди. А что ты теперь будешь делать? Работать никуда не возьмут, мал. Одна дорога – воровать. А мне воры не нужны… Стараюсь, все силы кладу, чтобы выучить, чтобы хоть вы жили по-людски. Ну куда ты неучем пойдешь? В грузчики? В смазчики вагонов – мазут в буксы заливать? Отец твой всю жизнь…

– Он слесарем работал… – осмелился подать голос Мишка.

– А слесарь, думаешь, шишка большая? Все равно в мазуте ходит. Отец в сенцах раздевался, и ты хочешь так жить? А у Петруниных отец всю жизнь в белом кителе на работу ходит, летом – будто на первомайский парад – весь в белом идет. И получает, слава богу, три семьи можно прокормить. И Федора тянут.

– Не всем же в белых кителях ходить, кому-то и работать надо, – буркнул Мишка. – Дался тебе этот китель… Петрунин! Он и на фронте не был, так что – хорошо?

Петрунины живут через три дома всего. «Но куда уж с ними равняться. Их отец каким-то большим начальником на станции работает, на кителе у него широкие с двумя просветами погоны. Мало того, что он много получает, у них и корова есть, молоко сами каждый день едят, да еще и продают. Там денег – полны карманы. Федор ихний что захочет, то ему и покупают, и у самого всегда деньги. Конечно, так бы и я учился», – думает Мишка.

Мать Федора – толстая тетка, нигде не работает, ходит по улице, как утка, переваливается с боку на бок. Мишка ее побаивался. Но зато Федору, этому рослому, красивому парню, он завидовал. Федор носил чуб с зачесом назад, мать разрешила ему и даже с директором школы спорила из-за этого чуба.

«Сравнила! Таким, как Федор, можно жить!» – отвечает мысленно Мишка матери.

– Что же ты хуже Федора? – продолжает мать. – А он кончит десятилетку, на Пушкина пойдет учиться…

– Что? – не понял Мишка.

– Мать его хвалилась, я, что ли, выдумала? На Пушкина поедет учиться. В Москве будто есть такой институт, где писателей делают, так вот он туда. А ты хоть бы на инженера на какого-нибудь стремился.

– А я не хочу ни на инженера, ни на Пушкина, я хочу быть слесарем, – сказал Мишка.

– Слесарем… – покачала мать головой. – А на слесаря, думаешь, учиться не надо? Тебя и в слесари не возьмут.

Мишка задумался, но ненадолго. Мать резко повернулась к нему, вскрикнула:

– Ну, пойми ты, головушка моя горькая, для тебя я стараюсь, для тебя, а не для себя! Жизни не жалею, учись и больше ничего! Нет! Господи!.. – она вдруг громко зарыдала, Настя бросилась к ней, вцепилась руками в кофту.

Мишка прощения не просил, но про себя думал: «Если примут опять в школу, не буду ничего такого делать, только учиться…»

На другой день мать на работу не пошла, вместе с Мишкой направилась в школу.

Она долго о чем-то разговаривала с директором, пока, наконец, позвали в кабинет Мишку.

С большим трудом директор допустил его к занятиям и предупредил, что он делает это «только ради матери».

Глава вторая
ЛЕНЬКА МОРЯК

Рано утром, уходя на работу, мать разбудила Мишку:

– Встань, сынок, закрой дверь.

Было еще совсем темно, но она уже торопилась. С недавнего времени мать работала в парке отправления товарных поездов, здесь дежурства дневные и ночные – неудобно: дети одни остаются, да и работа не из легких – технический конторщик. Но зато платят больше. С первой же получки это сразу почувствовалось: она купила Мишке ботинки, Насте – варежки…

– Встань, сынок, закрой, – повторила она.

Мишка сквозь сон слышит материн голос, но не может проснуться. Наконец он встает и, натыкаясь на табуретки, идет в сенцы.

– Не забудь купить керосину, деньги на столе. Только пораньше сходи, а то разберут.

Мишка, качаясь, стоит босой на ледяном полу, слушает. Холод жжет подошвы ног, но и это не может его разбудить.

– Есть будете борщ и кашу, в чулане стоят. Подогреете. Да с огнем осторожнее, не балуйтесь. Ну, закрывайся хорошенько. Об уроках помни…

Мишка машинально говорит «ладно», задвигает засов и возвращается в постель.

Мать некоторое время стоит на крыльце, пробует, хорошо ли закрыта дверь, потом подходит к окну, заглядывает в него. В комнате темно и тихо. Вот слабо скрипнула кровать, и снова все замерло. Она постояла еще немного и пошла в предутренней темноте, кутая руки в концы платка.

Дул резкий, пронизывающий ветер, с крыш срывался снежок.

На планерку не пошла – поздно, направилась прямо в контору. Вся смена уже была здесь.

Она поздоровалась, стряхнула у порога с себя снег, подошла к столу, стала готовить свой фонарь.

Между сменами всегда было небольшое затишье, в это время люди успевают перекинуться шутками, сообщить новости. Но это продолжается недолго, всего несколько минут, а потом начинали трещать телефоны: поезда мчались по всем направлениям, они не любят стоять, им давай дорогу…

– Что, мать, невеселая сегодня? – спросил у нее старший конторщик. На работе ее все называли ласково – «мать». – Опять сын натворил что-нибудь?

– Мало ли у матери забот, если она мать… – улыбнулась, хотела перевести разговор на шутку, не любила говорить о своих бедах.

– Замуж надо выходить, – полушутя-полусерьезно сказал старший конторщик.

– У всех одно, – отмахнулась, зажгла фонарь, проверила карандаши, взяла книжку натурных листков, стала подкладывать копирку.

Раздался звонок телефона.

– Начинается, – сказал старший конторщик и снял трубку. Он записал что-то на бумажку, объявил: – На седьмой путь тянут Волноваху. Отправление в семь пять. Кто готов?

В смене работало три списчика вагонов, но мать никогда не выжидала, когда кто-то откликнется.

– Я пойду, – сказала она, взглянув на часы: было без двух минут семь.

– Давай, Ковалева!

Она вышла из комнаты. Было еще темно, снег валил мокрыми хлопьями, фонари на высоких ажурных столбах светили тускло.

В парке поездов не было, только на пятом пути стоял состав – он должен отправляться в семь ноль-ноль. Паровоз уже прицеплен.

Взглянула на светофор – горел красный сигнал – и не стала искать тормозной площадки, нырнула под вагон.

Шестой и седьмой пути были свободны, и она побежала вдоль линии в сортировочный парк. На ходу подумала о доме: все ли там в порядке? Вспомнила, как сидела в кабинете директора, как он ей рассказывал о проделках Мишки. Заходили учителя, добавляли, сокрушенно качали головами. Девочек обижает, уроки не учит… Она сидела, слушала, сгорала от стыда.

Вспомнила обо всем, и даже сейчас стало стыдно. «Воспитывай его, – горько подумала она. – Что он вот там делает? Разве уследишь…»

Впереди блеснули два фонаря: тендером вперед паровоз, пыхтя, тащил состав. Он обдал ее паром, медленно прошел мимо. Она взяла под мышку фонарь, начала списывать номера вагонов. 11832433, 12438120… Кроме номеров, она делала отметки: «п» – пульман, «кр» – крытый, «т» – вагон с ручным тормозом.

Писала она быстро, голова то поднималась, то опускалась: взглянет на номер – и тут же в листок запишет, взглянет – запишет…

Не сразу научилась этому, на первый взгляд несложному делу. Сначала она, как когда-то учили в школе, разбивала число на сотни, тысячи. Потом читала – одиннадцать миллионов восемьсот тридцать две тысячи… И, пока записывала, вагон уходил, за ним уплывал второй, а она, записав первые цифры, забывала последние. Но ее научили. Оказалось, здесь не нужны ни миллионы, ни тысячи. Нужен номер. А чтобы его схватить глазами и записать с одного раза, надо число разбить на несколько частей: 11-832-433, 1-325-006… Так легче.

Теперь она знала, что пульманы имели восьмизначные номера, крытые двухосные вагоны – шестизначные, маленькие прибалтийские вагоны – трехзначные… Это облегчало работу.

Все быстрее идет поезд, все чаще склоняется и вскидывается голова – вверх-вниз, вверх-вниз, все торопливее бегает карандаш.

Мать сначала медленно шла рядом с поездом, потом, чтобы успеть, побежала и продолжала писать на бегу. Но поезд уже набрал такую скорость, что за ним трудно угнаться, и она, взяв книжку и фонарь в одну руку, другой схватилась за скобу тормозной площадки, прыгнула на подножку. На перекошенной подножке лежал мокрый снег, мать поскользнулась и, чтобы не упасть, бросила фонарь и книжку, вцепилась в скобу обеими руками. Резко тормознув, поезд остановился, она по инерции качнулась вперед и ударилась боком об угол вагона. Отпустив скобу, соскочила на землю, подняла фонарь, книжку. Фонарь не разбился, но погас. «Ладно, – подумала она, отряхиваясь, – обойдусь без него: уже светает, можно и так разглядеть номера». И она принялась за работу. Если не могла рассмотреть номер на корпусе вагона, нагибалась и списывала его с рамы.

Состав был длинным – восемьдесят шесть вагонов. Но вот наконец и последний. Она взглянула на номер и пошла в контору, записывая на ходу.

Сердце до сих пор не могло успокоиться – испугалась, когда поскользнулась на подножке. Сразу вспомнились дети – Настя, Мишка. «Ох, Мишка, Мишка…» – думала она.

В этот момент пронзительно заревел свисток. Она вздрогнула, остановилась. Мимо, шипя и лязгая железом, прошел паровоз. Машинист, высунувшись из окошка, громко крикнул:

– По бульвару гуляешь, что ли?

Она ничего не сказала, вытерла выступивший на лбу пот, подумала: «Что это со мной? Надо себя в руках держать…»

В конторе ее нетерпеливо ждал старший конторщик.

– Ага, мать, пришла! Давай скорее подбирать документы, а то уже дежурный звонил.

Она подошла к стеллажам, где полки были разделены на квадратные ниши, взяла из одной, под которой стояла надпись «Волноваха», пачку документов, начала подбирать.

Первые пятьдесят вагонов – маршрут – все шли на один завод, и документы на них были сложены по порядку. Мать только проверила их. Дальше пошли сборные. Нужный документ оказывался то в самом низу, то где-то в середине. Она находила их, откладывала. Но вот один документ не находился. Дважды проверила – нет. Она пропустила этот номер и продолжала подбирать дальше до конца. Потом возвратилась опять к тому номеру, на который не оказалось документа, стала искать его в оставшихся, проверять среди отобранных – все напрасно.

Зазвонил телефон. Она знала, что звонит дежурный и будет спрашивать о готовности поезда.

– Да, – закричал в трубку старший конторщик и тут же спросил у матери: – Как дела?

– Одного не найду.

– Сейчас готов будет! – ответил конторщик и повесил трубку. – Какого нет?

– Вот, – она ткнула карандашом в номер.

– Здесь проверяла? – положил он руку на оставшиеся документы.

– Да.

– И здесь?

– Везде смотрела.

– Посмотри на полке, может быть, попал в другую пачку, а я еще раз проверю.

Снова зазвонил телефон. Старший конторщик раздраженно ответил:

– Один документ не находится. Может, выбрасывать вагон придется. Ну что ж, что паровоз подогнали?.. Нет документа, и все. Пятнадцатый с хвоста. – Он бросил трубку, крикнул: – Давай, Ковалева, беги к составу, проверь номер, а я пока здесь поищу.

На улице уже совсем рассвело, в парке появилось много поездов. «Горячий день будет…» – подумала она и полезла под вагон. На втором пути перешла через тормозную площадку, потом – опять под вагон, наконец добралась до седьмого пути. Оглянулась – паровоз уже подан, зашипели тормоза. Она бежала в хвост поезда, нашла злополучный вагон, посмотрела на раму – номер записан правильно. Потом взглянула вверх и у самого люка увидела другой номер. «Так и есть – на раме остался старый, а там новый написали…» На всякий случай она осмотрела вагон с другой стороны и помчалась в контору.

Старший конторщик, весь красный, в который раз уже перебирал документы. У окошка стоял главный кондуктор, торопил:

– Осталась одна минута. Уже б давно выбросили вагон.

– Ну что? – спросил старший у матери.

– На вагоне два номера, – сказала она на ходу и, быстро найдя документ, подложила его в отобранные.

– Все?

– Все.

– Главный! – крикнул старший конторщик. – Забирай документы, свисти.

– «Свисти»! А проверять? – добродушно заворчал тот, запихивая документы в кожаную сумку.

– Давай свисти! Проверяли. Иди, уже зеленый горит. – Старший конторщик снял трубку. – Дежурный? Все в порядке, главный ушел.

И в ту же минуту раздался свисток главного кондуктора, длинно и протяжно прокричал паровоз, лязгнуло железо сцеплений. Поезд отправился.

Мать вздохнула, старший конторщик улыбнулся:

– Чуть не сорвали график, – и серьезно добавил: – Надо внимательнее списывать. – Он наклонился над столом. – Так… Давай, мать, на четвертый – Красноармейск.

Она вышла и только теперь заметила, что началась зима. Ранний, непрочный снег скрыл под собой черную от угля землю, куски ржавого железа; крыши вагонов были белые. Дышалось легко. Стояла торжественная тишина, только в сортировочном время от времени раздавался голос из громкоговорителя. Диспетчер кричал:

– Два пульмана с углем на семнадцатый!..

Опять подумалось о доме: «Как там, не случилось ли чего? Не забыл ли Мишка за керосином сходить?»

***

Проснулся Мишка рано. Открыл глаза и удивился: в комнате необычно светло, окна, казалось, раширились, и из них льется мягкий молочный свет. Вскочил Мишка с постели – и прямо к окну, прилип к стеклу – не оторваться: на улице все покрыто снегом. Не сдержался, крикнул сестре:

– Настя, смотри, зима!

Настя прямо с кровати, в коротенькой рубашонке, подбежала к Мишке. Она протирала кулачками заспанные глаза, улыбалась.

– Ой какое белое!.. – сказала Настя и стала залезать на подоконник, толкая Мишку.

Хотел Мишка прогнать ее к другому окну, но почему-то не стал этого делать. Посмотрел на непричесанную Настю, усмехнулся: жесткие волосы торчали во все стороны, голова была похожа на солнышко с растопыренными лучами, которое Настя когда-то нарисовала карандашом у себя в тетрадке. Мишка всегда подсмеивался над Настиными волосами, но на этот раз ничего не сказал, молча подвинулся, давая ей место.

Мишка смотрел недолго, кинулся под кровать, достал ботинки, надел их на босу ногу, потом схватил пальто, шапку и, не застегиваясь, выбежал в сенцы. Вдоль сенцев намело снежную гриву. Мишка переступил через нее, дотянулся до засова, открыл дверь. В лицо ударило прохладой, запахом снега и светом. В глазах кольнуло, и он зажмурился. Но больше всего Мишку удивило то, что снег пахнет, раньше он этого не замечал.

Приоткрыв глаза и щурясь от света, Мишка долго не решался ступить на нетронутый снег. Земля, крыши домов – все вокруг было пушистым и белым.

Осторожно переступив через порог, Мишка сделал два шага, оглянулся и, увидев, что подошвы его ботинок четко отпечатались, остановился: не хотелось топтать снег. «Как хорошо, что зима началась в выходной, – подумал Мишка, – можно целый день кататься!» И тут же он с грустью вспомнил, что у него, как и в прошлую зиму, нет ни санок, ни коньков. Правда, Федор Петрунин как-то отдал ему свою старую снегурочку, веревкой привязывается. Мишка всю зиму прыгал на ней, как сорока… Обещала мать купить, да только когда это будет? Федору хорошо, отец есть, что захочет – все купит. У него и санки лучше всех – легкие, быстрые, ловкие, и коньков две пары – одни прямо к ботинкам шурупами прикреплены, а другие можно к любой обуви прицепить – ключом привинчиваются. И зачем ему одному столько?..

От грустных размышлений Мишку отвлекли соседские куры. Они с криком вылетали из открытых дверей сарая, падали в снег и, раскрылатившись, оставались неподвижными на месте, словно ошалелые: так непривычна была для них зима. Огромный цепной пес Буян, не терпевший почему-то кур, кинулся к ним, и те, подняв вокруг себя снежную пыль, опять с криком повскакивали, полетели какие в сарай, а какие – снова поплюхались в снег. На Буяна прикрикнула соседка:

– Куда ты, дьявол? Пошел вон!

Опустив виновато голову, Буян загремел цепью, поплелся в конуру.

Мишка сгреб двумя руками рыхлый снег, смял его в крепкий комок, оглянулся по сторонам – куда бы бросить? Но вокруг ничего подходящего не было, и он, улучив момент, когда соседка отвернулась, запустил комком в кур.

Затем он принялся скатывать снежный ком. Сначала маленький комок катался поверх снега и оставлял чуть заметный след. Но по мере того как он рос, след становился глубже и шире, снег подбирался до самой земли и ком был уже не белым, а черным. Руки загрязнились. Ком стал таким тяжелым, что Мишка еле переворачивал его с бока на бок. Он бросил его, подбежал к окну:

– Настя! Что ты возишься? Иди бабу лепить. Смотри, какую я глыбу скатал.

Настя, на ходу завязывая материн платок, выбежала во двор и остановилась, закрыв глаза руками. Потом она подошла к снежному кому, вскрикнула:

– Ой какой большущий! Давай посеред двора сделаем бабу? – Она уперлась руками в ком, но он даже не качнулся: – Ого, не сворухнешь!

Мишка нарочно не спешил ей помочь, он стоял, улыбался, довольный своей работой.

– Ну, давай же, – с укоризной сказала Настя.

Они взялись вдвоем и выкатили тяжелый ком на середину двора.

– Это будет брюхо, а теперь давай сделаем грудь, – сказал Мишка. – Вот это место, – он показал на себе от живота до шеи, – поменьше надо. А потом совсем маленький комок – голова.

– А шея? – спросила Настя. Она стояла, растопырив пальцы испачканных рук: боялась загрязнить пальто.

– У снежных баб шеи не бывает, – уверенно объяснил Мишка.

– Не бывает? Почему?

– «Почему? Почему?» Не бывает, и все. Зачем ей шея? У нее ж нет ни горла, ни… ничего другого. И голову ей не надо поворачивать. Понятно?

Настя задумалась: как же так без шеи?

– Ну, чего стоишь? Катай голову, а я – грудь, чтобы скорей сделать.

Баба получилась на славу! Большая, толстенная не главное, казалось, улыбалась. Это заслуга Насти – она сделала ей такие рот и глаза.

– Тетка Галина Петрунина – вылитая! – ахнул Мишка.

– И смеется! – воскликнула Настя.

– А чего ей, плакать, что ли? Не работает, молочко попивает, – отвечал Мишка гордо… – Вот жаль у нас метлы нет, а то б настоящая баба была. – Он минуту подумал и вдруг просиял: – А мы ей сейчас лопату дадим, будто она вышла снег чистить! – и он воткнул в плечо снежной громадине лопату. – О, здорово! Пусть теперь посмеется!