Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

В НЕМЕЦКОЙ ЭКОНОМИИ

Утром хозяйка вывела его за сад, показала дорогу: экономия совсем рядом – высокие тополя видны.

– Ночевать вертайся… Чего уж там, куда денешься…

Хорошо Яшке от этих слов, будто сил прибавилось, поддернул вещмешок, устремился полевой тропкой в экономию. Идет, песенку насвистывает: «Веселый ветер, веселый ветер…» А ветер и правда веселый: мягкий, теплый, настоящий весенний. В воронках еще снег лежит, а травка вовсю зеленеет, невидимые птички поют. Над самой головой жаворонок серебряной цепочкой играет.

Остановился Яшка, задрал голову: небо голубое, чистое, прополощенное какое-то все, а жаворонка не видать. Самолет пролетел – тоже не видно, только белая полоска по небу тянется. Высоко! Наш ли, чужой? Наверное, наш, иначе по нему такую стрельбу б открыли – враз бы все небо усеялось черными хлопьями разрывов. Видел Яшка не раз, как бьют по самолетам…

Пока размышлял – и экономия, вот она. Шел, все думал, что за экономия такая – завод ли, фабрика. Спросить у старухи постеснялся: сам, мол, увижу и узнаю, что это. Может, это что-нибудь такое всем понятное, что и спрашивать неудобно. И в самом деле – ничего особенного: обыкновенное селение немецких колонистов. Таких вокруг Васильевки несколько, их и называют – немецкие колонии. А тут почему-то экономия. В колониях Яшка бывал: улицы широченные, тополями обсаженные. Огромные, острокрышие, с просторными, как рига, чердаками, дома спрятаны в глубине деревьев, подальше от дороги.

Как началась война – опустели колонии: всех колонистов вывезли куда-то. Бегал Яшка после с ребятами в колонию, шарили там. Жуть страшная: дома пустые, сараи – тоже. Нигде ни души. Двери все пооткрыты, ветер гуляет. Кошку одну встретили – и та одичала: глазами сверканула да как брызнет, только ее и видели.

В одном доме Яшка поднял красивую открытку: ветка ёлочки, а на ней свечка горящая. Все как живое нарисовано. И надпись: «Glueck wunsch». Передрожал потом Яшка из-за этой открытки. Когда гитлеровцы появились, слух прополз: всех, кто ходил в колонию, к коменданту потянут. А у кого найдут какую-нибудь вещь – сразу расстрел. Пришлось сжечь открытку, мать настояла. А жаль, красивая была открыточка…

В экономии шум, гам. Солдаты снуют туда-сюда. Одни маршируют – ать-два, ать-два, другие нестройными рядами идут куда-то, подсмеиваются над марширующими. Непонятное какое-то войско: госпиталь – не госпиталь, военные занятия проводят. А шинели кой у кого внакидку: один рукав надет, другой – пустой, рука под шинелью на привязи. На многих бинты белеют.

Подошел Яшка к солдату, стоявшему у ворот в одиночестве, спросил:

– Дядя, это госпиталь здесь?

– Нет…

Солдат курил, опершись на палку, смотрел вдоль улицы. На Яшку он даже не взглянул. Не по себе стало Яшке от такого невнимания, а еще больше оттого, что это не госпиталь. Напрасно, значит, он пришел сюда.

Яшка хотел тут же повернуть обратно, но что-то удержало его. Потоптавшись и посмотрев за компанию с солдатом вдоль улицы – чтобы хоть как-то расположить его к себе, – Яшка с трудом выдавил:

– А вы из Львова?..

Никакого ответа: казалось, солдат не слышал. Рассердился Яшка на себя: «И чего бояться? Съест он, что ли?.. Надо было громче спросить». Откашлялся и только хотел было заговорить снова, как солдат ответил:

– Нет…

«Во!.. Он, оказывается, замедленного действия! – Яшка обиделся на солдата и потому в душе издевался над ним: – Пружинка у него, видать, не сразу срабатывает. Других слов не знает, что ли? Заладил: «нет» да «нет». И шинель на нем какая-то мятая, и соломинки прилипли к шапке, и сапоги начищены небрежно, пятнами – гуталином мазал где густо, где пусто. Дремучий какой-то…»

Пока Яшка рассматривал солдата и думал, как ему быть, тот вдруг оттаял и добавил:

– Из Вологды я, – и, прихрамывая, опираясь на палку, заковылял во двор. В глубине двора сооружен четырехугольник из скамеек, в центре вкопанное до половины ржавое ведро. На шесте фанерка: «Место для курения». Солдат бросил окурок в ведро, присел на скамейку.

– Иди, посидим дак… – Он смахнул что-то невидимое со скамьи, хлопнул по ней ладонью, приглашая: – Земляков ищешь?

– Брата, – Яшка обрадовался разговору, поспешил объяснить все: – Во Львове он лежал. А госпиталь перевели куда-то… Сказали – сюда.

– Нет, это не госпиталь.

– А почему в бинтах?

– Раненые, дак вот и в бинтах. Выздоравливающие потому… Может, и здесь твой брат. Из разных госпиталей сюда направляют. Фамилия как его?

– Воробьев.

Пожилой, медлительный солдат вдруг встрепенулся, удивленно взглянул на Яшку, взглянул как-то недружелюбно, но сказать ничего не успел: отвлек появившийся из-за угла дома юркий белобрысый солдатик. Шинель расхлыстана, пилотка на макушке, безбровый, он воровато оглянулся по сторонам, подмигнул и юркнул в дверь.

– Погодь, – остановил его Яшкин собеседник. – Наработал дак?..

– А тебе какое дело? – выглянул тот из двери. – В колхозе я и до войны наработался, а сейчас я военный, притом – раненый. Понял? Есть две дырки под носом и посапывай. Понял?

– Понял дак… – проворчал пожилой, – Брат вот к Воробьеву, – кивнул он в сторону Яшки и отвернулся, недовольный.

– К Воробью брательник? – удивился белобрысый, дурашливо раскрыв глаза и рот, и, не выходя из дверей, поманил Яшку: – Топай сюда, он дома.

Побежал Яшка, не помня себя от радости. Бежит, а сам не верит – неужто нашел брата? Сердце колотится, дышать даже мешает. Схватил белобрысый Яшку за плечи, втиснул из сеней в комнату, прокричал:

– Эй, Воробей! Ты что же не встречаешь – тебя братуха ищет.

С трудом рассмотрел Яшка в полумраке большую, без перегородок, комнату: на средине печь с широкой кирпичной трубой, уходящей в потолок, вдоль стен на полу соломенные постели, подбитые снаружи досками, чтобы солома не растаскивалась. Пол чисто вымыт – пахнет сырыми досками. От волнения не сразу увидел, как из-за печи вразвалку вышел рыжий парень, одетый в просторный немецкий маскировочный халат. В зеленых и коричневых разводах, пятнистый, будто пантера, парень зарычал на белобрысого:

– Чего каркаешь, спать людям не даешь?

– Так вот же братушка твой, не узнал? – юлил белобрысый, а сам щупал Яшкин вещмешок. – И гостинчик принес, баночки какие-то, похоже – тушеночка. А?

Рванул в сторону вещмешок Яшка, попятился: нет, не Андрей то…

– Да ты подожди, толком говори, – рыжий вышел на середину комнаты, расставил ноги в широких шароварах. – В чем дело?

– А что, разве ошибочка вышла? – заглянул Яшке в лицо белобрысый. – Ну, ничего, садись. Доставай шамовку. А то тут задавили пшеном да кукурузным хлебом. Мама, наверное, что-то испекла? – Он приложился носом к вещмешку, потянул воздух и, зажмурившись от удовольствия, пошел навстречу рыжему: – Ей-богу, тушенка!

– Продаешь, что ли?

– Не-е… Самому солдаты дали, – проговорил Яшка и отступил к порогу.

В комнату вошла женщина:

– Чи есть хю? – спросила она, ставя на пол корзинку. – Може, семечок хто хоче купить, або шматочек сала?..

– Сало? – подскочил к ней белобрысый. – А ну, показывай, бабка, сало? Какое оно?

Яшка направился к выходу, рыжий остановил его:

– Куда же ты? Подожди, разговор не кончен. – И к старухе: – Ну, где сало? Не бойся, показывай, тут все свои.

– А чего мне бояться? – заверещала женщина, поправляя платок: – Не краденое – свое. Последний шматочек, от германца сховала, а теперь гроши треба одежу купувать. – Она вытащила из-под семечек в белой тряпке сало, развернула бережно, положила на ладонь.

– Сколько? – спросил рыжий.

Она сказала.

– Дорого, – проговорил тот, а сам уже полез в глубокий карман. – Может, уступишь?

– Да как же, сыночки?.. Гроши треба…

– Ну ладно, – он отсчитал ей деньги. – А самогонки нету?

– Нема, – отмахнулась женщина и обиженно добавила: – Шо я, спекулянтка, чи шо?

– Ладно, ладно… Давай, бабка, уматывай побыстрей. Салом тоже тут не разрешают торговать – не базар, сама знаешь. Увидит начальство – попадет.

Женщина быстро завернула деньги в платочек, сунула за пазуху и торопливо ушла.

– Ферштейн? – рыжий потряс на ладони кусок сала – и к Яшке: – А ты чем торгуешь, я так и не понял?

– Ничем, – пожал Яшка плечами. – Брата ищу…

– Клоун, а при чем тут я? – Он обернулся к белобрысому, сверкнул на него сердитыми глазами.

– Воробьева спрашивал… – залепетал тот, хихикая. Развел руки в стороны, присел, как индийский божок, оскалился.

«И правда, клоун, – подумал Яшка, – как дурачок… А может, он контуженый?..» – и от этой догадки стало Яшке не по себе, будто он обидел человека.

МАРОДЕР

Пока разговаривали, из сеней донеслись голоса:

– Товарищ майор! Шестой взвод находится на работе – на очистке зерна. За время моего дежурства никаких происшествий не произошло. Докладывает дневальный Бляхин.

– Вольно. Значит, никаких происшествий? Плохо дневалишь, Бляхин.

– Никаких дак… – не совсем уверенно возразил Бляхин.

Услышав голос майора, Воробьев бросил Клоуну сало, приказал:

– Прячь и рви когти, – а сам быстро сунул в болтавшуюся на шее марлевую петлю левую руку, правой подхватил ее под локоть, сделал страдальческое лицо.

– Все на работе? – допрашивал дневального майор.

– Один дак больной… Воробьев дак…

– Воробьев больной, – с ехидцей повторил майор и вошел в комнату. Низенький, строгий, он со света сощурил глаза, но Воробьева заметил сразу: – Здравствуй, Воробьев.

– Здравия желаю, товарищ майор.

– Почему не на работе?

– Да рана что-то разболелась.

– Рана разболелась. Так-так… – Майор обошел печь, увидел Клоуна. – А ты?

– Я на работе. Я пришел взять… – и он стал пробираться к двери.

– Подожди, – остановил его майор. – Без тебя тут, пожалуй, тоже не обошлось. А ты кто, зачем здесь? – увидел майор Яшку.

Яшка оторопел: строго смотрит на него майор, ждет ответа. Но так и не дождался, повернулся снова к Воробьеву, обошел вокруг него, как вокруг печки, осмотрел:

– Почему до сих пор не снял трофейное обмундирование?

– Так я ж разведчик, товарищ майор!

Майор покачивался перед верзилой с носков на пятки, заложив руки за спину, и время от времени поднимал голову, чтобы заглянуть солдату в глаза.

– Когда приедешь в часть, на передовую, и то когда пойдешь на задание, тогда и наденешь маскировочный халат. А так у нас, в Советской Армии, есть своя форма. Тебе же, видать, фрицевская больше по душе?

– Да ну, товарищ майор!.. Вы сразу политику шьете, – отвернул в сторону недовольную физиономию Воробьев.

– Ну жаргончик у тебя! – и вдруг как крикнет: – Как стоишь? Как разговариваешь с офицером? Смирно!

Вздрогнул Яшка, стал отряхивать зачем-то полы пальто. Смотрит: Клоун застегнул шинель на все крючки, затянулся ремнем, поправил пилотку – стоит навытяжку; Бляхин – тоже, хотя ему и трудно стоять, опирается слегка на палку. «Ну, – думает Яшка, – попал…» И сам невольно встал по команде «смирно»: руки по швам, не шелохнется, только глазами шарит по сторонам. А майор снова к Воробьеву с вопросом:

– Ты зачем гражданское население обижаешь?

– Никого я не обижаю, что вы…

– Никого? Бляхин, зови женщину, – приказал майор, не оборачиваясь.

Стоявший у двери Бляхин толкнул дверь, и на пороге появилась та самая тетка, у которой Воробьев купил сало.

– Узнаешь? – спросил майор.

– Первый раз вижу…

– Этот покупал? – кивнул на Воробьева майор.

– Он самый… – быстро ответила женщина и принялась плакать и вытирать слезы платком, в котором были завернуты деньги. – Вот они, и гроши его… Выйшла на вулыцю, на видному перевирить… А оно – одна только советская, шо сверху, а те уси вон какие… – она протянула деньги, показывая их всем, и снова принялась плакать.

Майор взял у нее деньги.

– Ну?

– Ничего я не знаю, товарищ майор, – стоял на своем Воробьев. – «Уси», – передразнил он тетку. – Может, в другом месте ее надули, а я виноват.

– Як же в другом?.. Як же в другом?.. – закричала женщина, сделав шаг вперед. – Вот же и они были тут, – указала она на Яшку.

– Верните сало, – приказал майор.

– Да нет у меня никакого сала.

– Хорошо. Бляхин, достаньте мне его вещмешок.

Не успел Бляхин подойти к постели Воробьева, как тот кинулся ему наперерез, выдернул руку из бинта, схватил за плечо:

– Не лезь! – В глазах сверкнула такая злость, что Яшке сделалось страшно. – Клоун, отдай сало.

– А я что?.. А я…

– Отдай!

Белобрысый метнулся в сторону, сунул руку под матрац, вытащил сало с налипшей на него мелкой соломой, протянул майору.

– Нате…

– Кого ограбили, тому и верните.

Женщина схватила сало, стала обирать с него соломинки, а потом сунула в платок, кое-как завернула, кланяясь в майорову спину, ушла. А майор качался с носков на пятки и смотрел на Воробьева, наблюдал, как тот конфузливо засовывал левую руку в петлю, как долго расправлял бинт, скатавшийся в грязный жгут, и морщился от боли.

– Бляхин, быстро к дежурному: пусть пришлет из наряда двух солдат. С оружием. Срочно.

Майор смотрел на Воробьева, а тот и бровью не повел, но видно было: он что-то лихорадочно соображает. Жутко стало Яшке: двух солдат, с оружием!.. Нет, зря Яшка не ушел сразу же, как только увидел, что это не Андрей. А тут еще тетка показала на него…

– Откуда у тебя гитлеровские оккупационные марки? – спросил майор, потрясая распущенными веером денежными бумажками.

– Откуда! – удивился Воробьев. – Мало их, что ли, валялось? Поднял где-то.

– Зачем?

– Так. Для интересу, – легкая ухмылка тронула его лицо.

– Коллекционер?

– Угу.

Пришел Бляхин, с ним два солдата с карабинами.

– Ну, хорошо, – проговорил майор. – Сейчас мы твою коллекцию проверим. Бляхин, достань-ка все-таки его вещмешок.

– Не тронь! Не имеете права! – побледнел Воробьев.

– Смирно! – приказал майор. – Он арестован, – кивнул майор солдатам.

Бляхин достал вещмешок и передал майору. Тот потряс его, словно пробуя на вес, и снова вернул Бляхину.

– Доставай, что там есть.

Бляхин вытащил пару белья, потом извлек банку тушенки…

– Откуда?

Воробьев не ответил.

– Ясно, – заключил майор. – Украл у своих товарищей на кухне. Что там еще?

Бляхин выложил офицерский широкий ремень, шерстяные носки, две пачки табаку. Последним достал немецкий котелок, плотно закрытый крышкой. Котелок глухой тяжестью, как утюг, стукнулся о пол. Воробьев как-то затаился и притих, ждал, что вот-вот все и кончится. Но когда майор приказал Бляхину подать ему котелок, Воробьев изменился в лице, сжал правый кулак.

– Смирно! – снова напомнил ему майор и открыл котелок. Отвернул углы мягкой тряпки и вдруг отпрянул, как от яркого света.

Яшка приподнялся на цыпочки, заглянул и увидел полный котелок часов.

– Хорош коллекционер! – проговорил майор. – Вор ты, бандит и мародер! Мерзавец! Увести его и строго охранять: этот на все способен.

Нагнув голову, Воробьев медленно пошел к выходу. За ним – солдаты с карабинами.

– Ничего у тебя не выгорит, майор, – бросил злобно верзила. – Видал я таких начальников!

Майор не ответил. Закрыл котелок, потряс им, покачал головой: тяжелый.

– А ты? – обратился он к Клоуну. – Дружок его? Вместе работаете?

– Что вы, товарищ майор?! Я ничего не знал…

– Ладно. Разберемся. А сейчас шагом марш на работу. – И к Яшке: – Ты зачем здесь? Тоже торгуешь?

Не смог ответить Яшка майору, зачем он здесь, слова застряли в горле. Отпустил бы его майор – ведь случайно он тут оказался….

За Яшку ответил медлительный Бляхин:

– Брат он Воробьеву дак.

– Брат?! – удивился майор. – Вот как дело поставлено!

– Не брат он мне, – почти закричал Яшка, – не брат!.. – Губа задергалась: вот-вот заплачет Яшка, смотрит жалостливо на Бляхина, зачем тот неправду говорит… А Бляхин только руками разводит.

– Шагом марш за мной, – майор головой указал Яшке на дверь.

Яшка совсем онемел, ноги как вата стали. На улице вспомнил – вещмешок забыл. Хотел сказать майору да вернуться за ним, но раздумал: «Зачем он теперь мне?..»

Впереди солдаты вели арестованного. Красная шевелюра Воробьева плескалась на ветру и была далеко видна.

– Прихватите и этого, – сказал им майор.

Один из солдат карабином указал Яшке, чтобы он встал рядом с рыжим. Яшка молча повиновался. Обидно ему и стыдно идти по улице под конвоем, хоть и знакомых никого нет, а все равно не знает Яшка, куда глаза девать.

НА ГАУПТВАХТЕ

Привели к большому дому. Часовой у крыльца скучает, на них даже и внимания не обратил. Офицер вышел с красной повязкой на рукаве. Увидел Воробьева, проговорил:

– А-а… Опять ты? – И приказал солдатам: – Арестованных на гауптвахту.

И Яшка арестованный?.. Да за что же?

Но рассуждать некогда, их уже впустили в полутемный чулан, железный засов глухо звякнул за дверью.

Как вошел, как остановился Яшка у порога, так и ни с места. У стен вздыбленным ворохом солома лежит, у самого потолка узкое зарешеченное окошко. Воробьев заслонил его своей головой, смотрит на волю. Долго смотрел, вытащил руку, которая на привязи была, схватился за прутья, качнул их раз-другой, повернулся к Яшке.

– Ну что, кореш, и ты влип? Не горюй, выпустят. Мне труднее придется. Разве им докажешь, что я не мародер, что этот котелок я у фрица отнял? Не докажешь. Могут припаять. Ладно. Дорожка известная: штрафбат, а там как поется – дальше фронта не сошлют. – Он снял через голову повязку, скомкал ее, сунул в карман. Подправил ногой солому и лег. – Ложись, чего стоишь… Ноги не казенные. Как зовут?

– Яшка…

– Вот так-то, Яков. Да не дрейфь ты! Первый раз, что ли?

Конечно, первый. Почему он спрашивает? Яшке не хотелось разговаривать с ним, не ответил и прошел в дальний угол, присел на солому. Воробьев, заложив руки под голову, смотрел в потолок и тихо напевал:

 
Вспомню я пехоту
И штрафную роту…
 

«Мародер, – думает Яшка. Не знает он, что значит это слово, но слышится ему в нем что-то страшное. Страшнее, чем бандит. – Мародер, вон он, живой лежит…»

А потом загрустил Яшка, затосковал, вспомнилась мать. Знала б она, где ее сын, наверное, с ума сошла б. Жаль стало Яшке самого себя, обидно. Неудачник он, не везет ему… Обрадовался, думал – вот, наконец, нашел брата. А вместо брата – мародер и кутузка… Не надо было, наверное, ехать, пустая это затея. Если выпустят, придется домой возвращаться, пока цел…

– Слушай, корешок, – поднялся вдруг рыжий. – У меня к тебе просьба есть. Нужно одну вещь спрятать, очень ценная она для меня, понимаешь, память о фронтовом друге. Погиб он, понимаешь, и мне очень дорога память, – рыжий сунул руку под резинку шаровар и достал в черной хромовой кобуре пистолетик. – Вот он, – рыжий положил его на ладонь. – Станут обыскивать, отберут, и тогда поминай, как звали. Скажут: не положено – и все. Хана. Тебя же обыскивать не будут, а выйдешь на волю, за домом, где наш взвод располагается, стоит деревянная уборная. Зайдешь туда и сунешь его в щель между задней стенкой и крышкой. Сунешь – и все, там есть желобок, он туда упадет, и будет порядок. Понял?

Понял Яшка все, только связываться ему с рыжим не хочется, втянет он его в какое-нибудь дело, не распутаешься потом. Но не успел возразить, звякнул засов. Рыжий бросил пистолет Яшке.

– Прячь, – а сам снова лег и запел.

Яшка машинально сунул пистолет в карман.

Дверь открылась, и в образовавшуюся щель протянулась рука с круглым котелком.

– Держите.

Воробьев взял котелок, кусок хлеба.

– А ложки? – потребовал он грубо и добавил: – Нас двое.

Подали две ложки, и дверь захлопнулась.

– Ну вот, теперь порядок! Ты понимаешь, Яков, какая сложная штука эта жизнь, – начал философствовать Воробьев. – Думаю, думаю и не пойму, почему так происходит. Вот пока я на воле – я никому не нужен, никто обо мне не позаботится. Голоден ли я, болей ли я. Как попаду за переплет, так тут о тебе и начинается настоящая забота: и в баню регулярно водят, и врач обследует, а обхождение вежливое и деликатное. Человеком чувствую себя. Требовать могу! А почему? Э-э… Не знаешь? И я не знаю. Ладно, иди рубать компот.

Есть Яшке не хотелось, и он покрутил головой.

– А, ты голодовку объявляешь? Правильно, протестуй. Ты запомни одну вещь; пока не докажут, что ты виноват, ты считаешься правым. Протестуй. А я не буду обострять своих отношений с начальством, лаской тоже можно кой-чего добиться, – и он принялся есть. – А баланда ничего… Или я перенервничал и проголодался?

Рыжий съел весь суп, побросал в котелок ложки, завалился на спину.

– Так ты понял, что делать с этой штукой? Ну, а если продашь, сам знаешь…

По Яшкиной спине пробежали мурашки, выбросить из кармана пистолет он не решился. Будь что будет… Отнесет он его в уборную, бросит, и знать никто ничего не будет. Пусть…

Вскоре дверь снова открыли и позвали:

– Воробьев!

Вскочил Яшка и кинулся к выходу, рыжий – тоже, в дверях столкнулись, посмотрели друг на друга. Солдат, открывший дверь, кивнул рыжему:

– Воробьев!..

Яшка остался один. И с еще большей силой тоска накатилась, схватила за горло, дышать тяжело стало, плакать хочется. Упал на солому, зарылся в нее лицом, не выдержал – заплакал. И не услышал, как дверь открылась, как позвали его. Пока за плечо не тронули.

– Вставай, пойдем.

Вскочил Яшка, глаза вытер кулаком, пошел вслед за солдатом. Провели его через коридор, и он оказался в какой-то канцелярии с полевыми телефонами. За столом сидел тот самый офицер с повязкой на рукаве. Увидел заплаканные Яшкины глаза, сказал:

– Плакать-то зачем? Не надо! Рассказывай, откуда ты.

Рассказал ему Яшка все – кто он и откуда и как в эту экономию попал. Письмо Андреево показал. Прочитал его офицер, вернул.

– Нет у нас твоего брата. Один только Воробьев имеется. Но ты с ним уже познакомился, – офицер как-то по-хорошему, по-дружески улыбнулся. – Давай уезжай-ка, браток, домой.

Улыбнулся и Яшка в ответ, не верится, что его отпускают.

– Иди, иди, – подтвердил офицер. – Ты свободен.

Выбежал Яшка на улицу и первым делом за своим вещмешком к Бляхину. Прибежал, а тот сидит во дворе, курит задумчиво. Увидел Яшку, обрадовался чему-то.

– Не брат, стало быть, Воробьев тебе? А я думал, вот он, Воробьев, а оно вот как… Не брат дак оказался… Ну и хорошо, что не брат. – Он затянулся, помолчал. – Во дела-то какие. Сколько веревочка ни вейся… Недаром поговаривали, что он эсэсовец дак.

– Как эсэсовец? – удивился Яшка. – Он же русский!

– И что? «СС» – самострел. Сам себя ранил дак. Проговорился по пьянке дружку своему, вот слушок и пополз. Не верили: кто ж о себе такое расскажет – за такое расстрел дак. А, пожалуй, верно – эсэсовец.

Не стал Яшка долго засиживаться с Бляхиным, не нарваться бы еще на какую беду. Взял мешок – и прочь.

Вышел за сады в поле, на душе стало совсем легко, и все, что случилось, осталось где-то далеко-далеко, будто в тумане, будто во сне. Жаворонки поют, солнышко в прозрачных лужицах сверкает. Хорошо!

Сунул руку в карман и остановился: «штуку»-то забыл оставить! Достал, расстегнул кобуру, положил на ладонь пистолетик. Черненький, ласковый, как птичка, лежит он на ладони, поблескивает, а по телу у Яшки какая-то истома разливается: пистолет-то настоящий! Рукоятка ребристая, как подметка на новых детских галошах. Все маленькое и все настоящее.

Отнести? Нет, жалко! Такая вещь в руки попала!.. Хочется Яшке оставить пистолет себе, рассуждает: «Пригодится… А рыжий – где он меня найдет? Ищи-свищи ветра в поле. Мне же оружие такое очень кстати. Может, бандеровец встретится, я его… – Яшка вытягивает руку, закрывает глаз и нажимает на спусковой крючок… Сейчас выстрелит. Но спусковой крючок во что-то уперся, и пистолет не выстрелил. – На предохранителе, – догадался Яшка. – Ну и хорошо, пусть будет пока на предохранителе». Он вложил пистолетик в кобуру, сунул его на самое дно в вещмешок, запел:

 
Вспомню я пехоту
И штрафную роту…
 

Возвратился вечером Яшка к знакомой старушке на ночлег, рассказал ей о своем приключении все, о пистолете только утаил. Рассказывал, думал – она удивится, но старуха ничему не удивилась.

– И-и, милый, людей каких только на свете нет! – пропела она и пошла готовить «вечерю».

– Бабушка, а что такое мародер? – спросил Яшка.

– Разве не понятно тебе? – отозвалась она. – Вор – вот он и есть мародер. А то еще спекулянтки – так те чистые мародерки.

«Нет, – думает Яшка, – майор не так говорил. Он сказал: вор, бандит и мародер…»