Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Спасите, мамаша…

– Ну, ладно, пойду попробую, – сказала мама дрожащим голосом, оглядываясь по сторонам. – Назаров Алексей Иванович – сына моего так зовут…

Красноармейцы улыбнулись, закивали головами, повели раненого поближе к выходу.

В комендатской конторе было несколько женщин. Все они, оказывается, нашли своих «мужей», «сыновей», «братьев». Орудовали здесь два человека: немец-солдат и переводчица – рыжая девица с сильно напудренным лицом и жирно намазанными губами. На ресницах и бровях лежали целые куски черной краски. Она записывала фамилии, а солдат отбирал свертки и складывал их в угол.

Когда мы пришли, переводчица как раз направлялась к воротам лагеря. Мама подскочила к ней и, схватив за локоть, заговорила:

– Помоги, детка, выручить сына…

Переводчица отдернула руку, не взглянув на маму, фыркнула:

– Отстаньте, не трогайте руками!

Мама не отставала:

– Сын там мой раненый… Умрет он… Я вам вот, голубой шелк на кофточку. – Мама надорвала бумагу и протянула вперед руки со свертком.

Переводчица скосила глаз на сверток, как бы мимоходом спросила:

– Фамилия?

– Назаров Алеша… – быстро сказала мама. Она несколько раз повторила эти заветные для нее два слова и сунула сверток переводчице под мышку.

Переводчица подошла к часовому, что-то сказала ему, тот открыл узкую калитку из колючей проволоки. Не входя внутрь лагеря, она громко назвала две-три фамилии.

Женщины притихли, словно замерли, все превратились в слух и зрение.

– Назаров, – сказала переводчица.

Я вздрогнул, мама побледнела и схватилась за грудь, потом за горло, подалась чуть вперед. Стояла тишина, за проволокой пленные молча переглядывались.

– Назаров Алексей! – громче повторила переводчица и оглянулась на нас.

Я посмотрел на маму: «Что делать?» Она совсем растерялась, но в этот момент в лагере кто-то крикнул:

– Есть Назаров! – и к выходу подвели раненого красноармейца.

Мама бросилась вперед, я кинулся вслед за ней, подхватили «Лешку» под руки, повели. Немец с карабином удивленно смотрел нам вслед: откуда, мол, взялся такой беспомощный пленный?

5

Митька на меня обиделся: я не сразу сказал ему, что мы спасли красноармейца. А когда он узнал и пошел с бабушкой в лагерь, там уже ничего подобного не было. Прежнего коменданта сняли.

По углам стояли часовые с собаками, по проволочному заграждению пустили ток. К лагерю и близко не пускали.

Появился приказ, чтобы сообщали о пленных, за укрытие грозили расстрелом. Не знаю, выдал ли кто хоть одного, но ни мы, ни Васькина мать о своих красноармейцах никуда не сообщали. От Асеевых пленный ушел сразу же, как только стало известно о грозном приказе. А у нас оставался еще недели полторы, пока рана на его ноге не поджила так, что он смог сам ходить. Да и ушел он от нас не через фронт.

Это был совсем молодой красноармеец, чуть постарше нашего Лешки. Родом откуда-то из Иркутской области, он называл свое село, но я забыл. Звали его Сережа. Он очень много рассказывал о Сибири, какие там леса, реки, не то что в Донбассе.

– У нас хорошо! – говорил он, как-то смешно выговаривая «о». – Леса без конца и краю, воздух чистый…

– Зато зимой мороз, – возражаю я.

– Мороз сорок пять градусов бывает, а ветра нет и переносить его легче, чем ваш двадцатиградусный. Хорошо у нас! – заключает он.

Прятался Сергей в погребе, вход в который был из чулана. Ночью он прогуливался по саду, я охранял его.

…Однажды мы с мамой прорывали на огороде кукурузу, и я понес на чердак охапку молодых сочных стеблей. Хотя у нас не было и не предвиделось ни коровы, ни козы, мы все же не бросали стебли, а сушили их на сено.

– Зимой бабка Марина даст бутылку молока, и то хорошо, – говорила мама.

Я взобрался по наклонной крыше пристроенного к дому сарайчика, открыл дверцу чердака, но не успел еще влезть туда, как над самой крышей пронеслось три самолета.

Я поднял голову и увидел еще три одномоторных легких бомбардировщика с красными звездами на крыльях. Потом из-за горизонта выскочила еще одна тройка и так же низко и быстро пронеслась над крышами в сторону немецкого аэродрома. Там уже началась беспорядочная стрельба из зениток и пулеметов, черные хлопья от разорвавшихся снарядов повисали над самым горизонтом. А наши самолеты, обстреляв из пулеметов и сбросив легкие бомбы, скрылись в балке. Но не успели еще умолкнуть взбудораженные зенитки, как самолеты вынырнули с другой стороны и стали опять обстреливать аэродром.

Не помня себя от радости, я затанцевал на сарайчике и закричал:

– Мам, смотри, наши дают немцам жару!

Еще последняя тройка самолетов не скрылась за горизонтом, как с высоты с душераздирающим воем стали падать бомбы. Я присмотрелся и насчитал двадцать шесть тяжелых бомбардировщиков. Вокруг них неуловимыми ласточками шныряли истребители. Земля раз за разом вздрагивала от взрывов, над аэродромом поднялся большой столб черного дыма. Горели самолеты и склад с бензином.

Не выдержав, я залез на самый конек крыши и, размахивая руками, кричал от радости во все горло «ура».

– Слезь, негодник! – ругала мама, стоя внизу и грозя мне хворостиной. – Увидят немцы, они живо тебя снимут оттуда. Слезь, говорю!

Я нехотя повиновался, слез с конька, но с сарайчика не сошел, стоял, пока не стало смеркаться. Над аэродромом взлетали в небо большие клубы огня и черного дыма, один за другим следовали взрывы.

Взяв кукурузу, я полез на чердак. Здесь было душно, от раскаленной за день черепицы несло как от жарко натопленной печки. Я стал ногой сгребать в кучу высохшие стебли, чтобы на их место разбросать свежие, как вдруг услышал позади себя шорох. Вздрогнув, я оглянулся.

– Не бойся, Петро, это я, – послышался тихий голос, и из-за толстого ствола трубы показался человек.

Я от страха присел на кукурузу. «Неужели бабка Марина права – на чердаках водятся домовые?» – подумал я.

Человек вышел на свет, и я не столько удивился, сколько обрадовался, что «домовой» похож на дядю Андрея.

– Дядя Андрей! – закричал я.

– Тише ты, – зажал он мне рот рукой. – Разве можно орать?

– Откуда вы, оттуда?

– Оттуда, – кивнул он головой.

– На парашюте?

– Разве это имеет значение? Пешком… – улыбнулся он.

– Если на парашюте, его можно разрезать, сшить платье и отвезти променять на хлеб, – объяснил я. – А вы что – партизан или, может, разведчик?

– Подожди, не все сразу. Дай хоть что-нибудь мне спросить…

– А то у нас совсем партизан нет.

– Нет? – удивился дядя Андрей и хитро сощурил глаза.

– Нет, – убеждал я его. – Мы с Митькой хотели убить коменданта. Да разве из поджигалки убьешь? Глаз себе Митька чуть не выбил – и все. А теперь мы готовимся освободить пленных из лагеря. Только нагана нет. У вас есть наган?

– Есть.

– Один?

– Один.

– Жалко. Если б два, вы б нам один дали.

– Обязательно. – Дядя смотрел на меня ласковыми глазами и крепко сжимал мое плечо. – Это какой же Митька?

– Горшков, их хата на углу стоит.

– Отец машинистом работал? Знаю. – Дядя помолчал. – Тут немцы поблизости где-нибудь стоят?

– Нет. На нашей улице редко они останавливаются. А у нас всего лишь одни раз стояли, да и то не настоящие немцы.

– Как не настоящие?

– Австрийцы. Двое их всего было. И ничего нам не сделали. Только в последний день, когда уже уходили, плакали. Один говорит маме: «На фронт… капут… Я никс война». Это значит – не хочу войны. «Война никс гут». Других выгоняли из хат в сараи, а у нас ничего. Ну это потому, что не настоящие немцы, а австрийцы. Правда?

– Плакали, говоришь? – переспросил дядя.

– Плакали.

– Почувствовали, значит, как с русскими воевать.

– У нас сейчас пленный живет.

– Какой пленный?

– Обыкновенный, наш русский, из лагерей. Мама сказала, что это наш Лешка, его и отпустили.

– Так просто? – удивился дядя.

– Нет. За взятку отпустили. Ну сейчас там уже не то, и близко не подпускают к лагерю.

Дядя Андрей покачал головой, то ли удивляясь, то ли сожалея о чем-то.

– Ну, а что этот пленный, куда он смотрит? – спросил дядя.

– Как куда смотрит? – не понял я.

– Ну, чем он занимается, что говорит, что думает дальше делать?

– А! Через фронт думает идти, к нашим. У него рана уже почти совсем зажила.

– Через фронт?

В этот момент меня позвала мама:

– Ну что ты там, провалился, что ли? Никак не можешь без баловства.

Я кинулся было к выходу, но меня удержал дядя. Он приложил пальцы к губам, прошептал:

– Никому ни слова, понял? Ни матери, – помолчав, он добавил: – ни Митьке.

Я кивнул понимающе головой.

– Иди. Принесешь мне незаметно воды, пить хочу.

Я спрыгнул с сарайчика, мама набросилась на меня с упреками:

– Ну что, спрашивается, делал там так долго? Домовой тебя держал, что ли?

– Домовой, домовой! Как у бабки Марины, только домовые да ведьмы на уме.

Мама удивленно взглянула на меня: что это со мной, почему я так грубо отвечаю? «И в самом деле, почему?» – подумал я. Да и получилось это как-то непроизвольно. Я был переполнен радостью и, наверное, чтобы не проговориться, скрыть возбужденное состояние, решил нагрубить. Мне стало стыдно, и я сказал как можно мягче:

– Там же надо было сухую кукурузу сгрести в кучу, сложить к фронтону, а эту разбросать.

Мама, укоризненно покачав головой, пошла в комнату.

6

Дядя Андрей пил с жадностью, большими глотками, кадык его размеренно двигался вниз и вверх. С уголков рта по подбородку стекали на грудь поношенной железнодорожной гимнастерки две прозрачные струйки.

Напившись, он передохнул, вытер широкой ладонью рот, подбородок, сказал:

– Хороша водица! – Дядя отставил в сторону пустую литровую эмалированную кружку, поманил меня к себе пальцем.

– Теперь о деле, Петро. Очень серьезное дело хочу поручить тебе.

– Мне?

– Да. Не горячись только. Нужно пойти кое-что разведать.

– В разведку! Давайте, куда идти…

– Не горячись, говорю, – внушительно сказал дядя. – Это не игрушка.

Я почувствовал, что от стыда у меня загорелись уши: какой все-таки я несерьезный! Дядя может раздумать, не доверит мне…

– Нужно пойти на Степную улицу. У самой водокачки крайний домик.

– Из шпал?

– Да. Покрытый этернитом.

– Знаю. Там, кажется, сапожник живет?

– Прекрасно. Постучишь, но так, чтобы никто не видел, и спросишь: «Туфли починяете?» Если в ответ спросят: «Мужские или дамские?», отвечай: «Дамские». – «На высоком каблуке?», отвечай: «Нет, на низком». И если тебе скажут: «Починяем, ваш товар», пообещай: «Товар будет».

– И все? – спросил я разочарованно.

– Нет. После этого скажешь: «Нужна встреча». По пути посмотришь, как лучше туда пройти незамеченным, на каких улицах стоят немцы, ходят ли патрули.

– И ничего не надо передавать?

– Ничего.

Дядя Андрей заставил меня несколько раз повторить вопросы и ответы и, когда убедился, что я все запомнил, еще раз предупредил:

– Смотри, Петро, если перепутаешь слова или будешь говорить лишние, ты ничего не узнаешь.

– А что мне узнавать-то?

– Там скажут. И еще помни. Если тебе будут отвечать не так, дальше не говори ни слова, своди разговор на другое. Скажи, например: «Я принесу туфли, вы посмотрите», – и кончай разговор, уходи. Помни, Петро, что там может быть засада, так что будь осторожен. А если тебя схватят? – вдруг спросил он.

– Ни слова не скажу, пусть убивают – не скажу! – выпалил я, глядя дяде прямо в глаза.

– Верю. Иди. – Дядя Андрей пожал мне, как взрослому, руку, похлопал по плечу.

– Если долго меня не будет, значит попался, – сказал я дрогнувшим голосом. – Вы уходите тогда и Сергея предупредите.

– Хорошо, Петро. Думаю, что этого не случится. – Он прижал меня к себе и крепко поцеловал. – Иди.

Было совсем темно, когда я подошел к нужному мне домику и постучал в окно. Нижний угол плотной занавески осторожно приподнялся, к стеклу прильнула молодая женщина:

– Кто там?

Я молчал, не зная, что делать: то ли сразу спрашивать, то ли просить, чтоб открыли дверь?

– Выйдите на минуту, – сказал я наконец.

Женщина недоуменно смотрела в окно, стараясь получше разглядеть меня. Потом, не торопясь, опустила занавеску и плотно пришпилила ее, чтоб свет не проникал на улицу. Через некоторое время стукнул поднятый крючок, и она вышла ко мне.

– Туфли починяете? – сказал я.

– Какие туфли? – не очень ласково спросила она меня.

Я молчал, и она продолжала:

– Шо ж тебе дня не было – ночью пришел?

«Ну все, – подумал я, – больше мне делать нечего, надо сматывать удочки, пока не поздно».

– Значит, некогда было, днем кукурузу пололи. Если починяете, так завтра принесу, – сказал я, отступая к калитке.

– Подожди, спрошу, – она ушла в дом.

Я стоял и с трудом удерживал себя, чтобы не пуститься отсюда во все лопатки. Может, она догадалась, а там засада, сейчас выйдут, схватят, и все? Лучше уйти, пока не поздно: уже ясно, что это не то, что нужно дяде Андрею. «Уйду», – решил я, но в этот момент меня позвали:

– Хлопец, зайди в хату!

Я хотел идти к двери, но ноги не слушались, тянули к калитке.

– Ну, скоро! – нетерпеливо сказала женщина, и я, споткнувшись о порог, влетел в сени.

В комнате, как и у всех, горела коптилка, еле освещая стены. В углах прятались черные тени. В другой комнате послышался мужской голос, и я окончательно струсил. Ко мне вышел мужчина лет сорока в замасленном фартуке. В одной руке он держал колодку, а в другой сапожный молоток. Он внимательно осмотрел меня, спросил:

– Что у тебя?

– Туфли починяете?

Он ответил не сразу. Сел на табуретку, стукнул молотком по колодке, спросил:

– Мужские или дамские?

– Дамские.

Мужчина прошел по комнате, посмотрел испытующе на меня, опять спросил:

– На высоком каблуке?

– Нет, на низком!

Он снова стукнул молотком по колодке, весело, как бы между прочим, бросил:

– Починяем, ваш товар.

– Товар будет! – обрадованно выпалил я.

– Фу, черт бы тебя взял! – выругался, смеясь, мужчина. – Задал ты мне задачу! Ну выкладывай, что там у тебя?

– Нужна встреча.

– Можно. Сейчас безопасно, немцев нет, патрулей на нижних улицах тоже нет. Тут только Никитин бродит иногда по ночам, вынюхивает, где самогоном пахнет. Но Никитина за версту слышно. Осторожность, конечно, не мешает.

7

Придя домой, я сразу полез на чердак и тихо позвал дядю. Но мне никто не ответил. Я думал, что он уснул, и стал обшаривать углы. Дяди нигде не оказалось. Перепугавшись и недоумевая, я слез с чердака, спустился на землю.

«Что случилось? Неужели беда какая? Уйти он не мог…»

В комнату идти я почему-то не решался, стоял посреди двора и озирался вокруг.

Огромный багрово-красный диск луны медленно выползал из-за горизонта, кладя на землю длинные кружевные тени от деревьев. Высокое безоблачное небо было усеяно блестками звезд, будто кто развесил лампочки карманного фонаря. Ночь наступила душная, без малейшего дуновения ветра. Кукуруза, деревья стояли, безжизненно опустив вялые листья. Тихо. Слышно, как где-то в кукурузе, которая растет почти у самого порога, жужжит попавшая в паутину муха.

Я сел в тень, на завалинку. Медленно проскакала жаба, вылезшая на ночную охоту. Боясь, что она насажает мне бородавок, я отшвырнул ее палкой на огород. Неожиданно из кукурузы вышел дядя Андрей. Я встал, но он жестом заставил сидеть и сам сел рядом, обняв меня и подставив ухо.

– Можно, – прошептал я.

Дядя кивнул, крепко прижав меня к себе, сказал:

– Молодец!

– На нижних улицах немцы не стоят и патрулей нет. Там только, говорят, Никитин шатается иногда, самогон ищет.

– Никитин… – проговорил дядя.

– Он Егора Ивановича выдал.

– Хорошо, что он больше ничего не знал. – Дядя, тряхнув головой, сказал: – Ладно, рассчитаемся. Ну, что, пойдем к матери?

– В хату? – удивился я.

– Да. Пойдем. Ты иди первый, чтобы она не перепугалась.

При свете еле освещавшей комнату коптилки мама не сразу узнала своего брата. Она долго смотрела то на меня, то на него, а потом, узнав, кинулась целовать дядю Андрея.

– Явился? А как же дети, жена? Вера, как она с вами уехала? – засыпала мама вопросами.

– Все живы, здоровы. Кто учится, кто работает на заводе.

Но мама уже не слушала его, она продолжала спрашивать:

– Ну, а ты откуда? Тебе ж нельзя на люди показаться! Егора Полянского убили и мальчишку его, вот такого, – мама указала на меня, – повесили. И Зину, сестру его, тоже взяли, и по сю пору как в воду канула.

– Я скоро уйду, сестра, не бойся, – сказал дядя Андрей.

– Да что ты, Андрей! Разве ж я для этого сказала? Я тебе просто так… Разве ж я о себе беспокоюсь… – В голосе мамы послышались слезы.

– Знаю, – успокоил ее дядя. – Но я действительно скоро уйду и даже в Андреевке не останусь. Петро, позови Сергея.

Мама удивилась, откуда он знает о нем, но ничего не сказала, наверное догадалась, что это я сообщил дяде.

Сергей лежал в погребе, там у него была постель. Он еще не спал. Когда я позвал его, Сергей быстро вылез и, недоумевая, зачем он понадобился, несколько раз спросил:

– Что там такое?

Увидев дядю Андрея, он остановился на пороге, подозрительно посматривая на всех нас.

– Проходите, – протянул дядя ему руку и, присев с ним у стола, кратко объяснил, кто он. Потом спросил: – Через фронт думаете идти?

– Да, завтра думаю отправиться.

– А если пока отставить?

– Как?

– Вы нам очень будете нужны здесь… Вы знаете лагерь, у вас есть там знакомые ребята… Это очень важно.

– Понимаю, – сказал Сергей.

– И как?

– Согласен, – Сергей посмотрел прямо в глаза дяде Андрею, добавил: – Как же я могу не согласиться? Да даже не в этом дело… Пусть не было бы ни долга, ни обязанности, ни совести – ничего такого пусть не было, и тогда пошел бы бить фашистов. Вы не знаете, что это такое!

– Знаю, – кивнул дядя Андрей.

– Нет, не знаете, – не согласился Сергей. – Одно дело слышать об этом или читать, и совсем другое самому попробовать… А я попробовал, испытал, как говорится, на собственной шкуре.

– Сейчас можешь со мной идти?

– Конечно, могу! – Сергей встал.

– Тогда пойдем, пока луна не поднялась высоко. Ну, сестра, прощай.

– Счастливо вам! Андрей, ты будь осторожней. Они ж не судят, а сразу убивают, – сказала мама.

– Знаю. Ну, Петро, пока, – он подал мне руку. – Спасибо тебе. И вот еще что я хотел сказать. Сами с Митькой ничего не предпринимайте. Если что нужно будет, я обязательно вам сообщу. Ты веришь мне?

– Да.

– Ну вот. А поэтому не надо ничего самим делать: вы можете погубить себя, помешать нам, людей подвести под смерть. Понял?

– Понял, дядя Андрей.

– И Митьке скажи то же самое.

Они ушли. Я вышел проводить их и долго стоял в воротах. Бесшумно скользнув теневой стороной улицы, они быстро скрылись.

А недели через полторы почти в одни сутки два немецких эшелона пошли под откос. Один с боеприпасами на Галушкином разъезде, а другой с танками на Скотоватском перегоне. Все в таких местах, где наибольшие уклоны.

Я точно не знал, чья эта работа, но почему-то думалось, что тут не обошлось без дяди Андрея и Сергея.

Глава пятая
ЛЕШКА

1

По всему было видно, что на фронте что-то происходит: то ли немцам приходится туго, то ли они затевают большое наступление. Эшелоны песочно-желтых пятнистых «тигров» и «пантер» один за другим тянулись на восток. Говорили, что их перебрасывают из Африки. После падения Севастополя дня три своим ходом шли по старому Бахмутскому шляху танки. Дорога была вспахана гусеницами, на протяжении всего их пути черная пыль густым облаком поднималась выше тополей. Казалось, горит дорога.

Мама глядела на дорогу, качала головой:

– Не скоро еще война кончится…

Бабка Марина делала скорбное лицо, говорила:

– Ай-яй-яй, сколько ж у него етой самой техники! Ето ж надо сказать! Куда ж тут разбить его? – и тут же поворачивалась к маме, шептала: – А вот кажуть, девка, что не быть ему тут. Рассказывают бабы: шла одна по мосту через речку и видит – стоит старичок и смотрит в воду. Она возьми да и спроси: «Что вы, дедушка, в воду глядите?» А он будто так, голову не поднял, а сказал: «А вот, дочка, увидел я тут, как черное что-то навстречь воде шло, и вода становилась вся черной. А теперь пошло обратно, и вода опять чистая стала». – «Что ж бы ето?» – спрашивает та женщина. А он отвечает: «А ты подумай, дочка, что ето за предсказание. Черная сила шла навстречь, да и покатилась назад». Сказал, а сам пошел. А она, женщина-то, возьми да и посмотри в воду, а оно и правда – в кустах вода черная, ну вот как чай крепкий, даже чернее, и все уходит, уходит, а вслед вода чистая, как ключевая. Значит, покатит назад черная сила. Вот явление, девка! Ето ж надо, господь смилостивился и послал людям для успокоения свое знамение. – Бабка перекрестилась, продолжала: – Я своим кажу: «Вы не дуже старайтесь, недолго ему быть тут…» Да и сама подумай, разве ж не перед гибелью он так-то свирепствует? На улицу не появись – хватает; как раньше собашники собак ловили, так они людей хватают – и в машину, и не знаешь, где и шукать человека.

«Да, бабка заговорила иначе! – подумал я. – Поняла, наверное, чего хотят фашисты. А то все ждала, что они ей платки привезут…»

А может быть, она ничего и не поняла, а просто почувствовала – не быть тут фашистам, скоро придут наши. Раньше говорила, будто у нас нет никакой техники, а теперь молчит: советские самолеты непрерывно бомбят немцев. Ни дня, ни ночи не проходило, чтобы не появлялись наши самолеты. Особенно ночью. Чуть стемнеет – уже летят, развешивают по всему небу яркие ракеты на парашютах, сбросят мелкие бомбы, а потом появляются тяжелые бомбардировщики. Земля вся освещена, как днем, и они бомбят станцию, аэродром. Всю ночь до утра летают самолеты, висят ракеты, шарят по небу толстые лучи прожекторов, хлопают зенитки, словно по шву раздирают ночную темноту трассирующие пули зенитных пулеметов: «др-р-р-р… др-р-р-р…» Красные, желтые, зеленые огоньки цепочкой бегут вверх. И вдруг сверху такая же цепочка «др-р-р-р…», а вслед за тем одна за другой взвоют бомбы. Тотчас же умолкают зенитки, гаснут прожекторы. «Гух… гух… гух…» – вздрогнет земля, и после этого станет тихо-тихо, только слышно прерывистое, спокойное, постепенно затихающее рокотанье удаляющегося самолета.

Проходит минута, и появляется очередной бомбардировщик.

Такими ночами я просиживаю на завалинке во дворе: встречаю и провожаю каждый наш самолет. Переживаю, когда вдруг в скрещении двух лучей блеснет силуэт самолета и когда кинутся в это место все остальные прожекторы, направятся цепочку трассирующих пуль и сосредоточатся вокруг него все вспышки разрывающихся снарядов. И зато как радуюсь – до слез, до крика, – когда самолет вырвется из света и начнут лихорадочно блуждать по небу в напрасных поисках лучи вражеских прожекторов, а самолет, невредимый, уходит дальше и дальше от опасного места. За все время всего один раз немцы подбили наш самолет. Это было днем, их прилетело три. Один загорелся и, оставляя длинную полосу черного дыма, направился в сторону Горловки, опускаясь все ниже и ниже. Другие два самолета разделились – один взмыл вверх, а другой провожал раненого товарища. С крыши мне видно было, как опустился дымящийся самолет на поле и как в том же месте приземлился другой. Но вскоре он поднялся, взвыл, набирая высоту, сблизился с тем, который был вверху, и они улетели. На другой день узнали подробности, что там произошло. Оказывается, невредимый самолет подобрал людей с подбитого и унес с собой. Об этом подвиге советских летчиков долго говорили по всему Донбассу.

После того как стали прилетать самолеты, уже никто не верил, что Красная Армия разбита, что у наших нет самолетов. Тут-то и появились сказки о черной воде, которая уходит на запад, и даже бабка Марина не стала одобрять «азията».

А фашисты в этот момент стали особенно зверствовать. Расстреляли всех евреев, которые до этого ходили с повязками на рукавах. Стали устраивать облавы на базарах: оцепят, подгонят машины и увезут всех в лагерь – строить дорогу или копать противотанковые рвы, траншеи. В Ясиноватой созвали молодых ребят в клуб и стали уговаривать вступать добровольно в германскую армию. Обещали солдатский паек, шоколад, сигареты, но никто не захотел стать добровольцем. Ребята хотели убежать из клуба, но было поздно: его оцепили эсэсовцы. Всех их погрузили в машины и увезли.

Я сам видел, как у нас с биржи труда отправляли девушек в Германию. Их тоже обманули. Под угрозой расстрела обязали явиться на биржу для отработки трех дней на железной дороге. Многие пришли и только здесь узнали, что их отправляют в Германию. Поднялся крик, плач, девушки кинулись бежать, но солдаты хватали их и бросали в кузовы крытых машин, точно это были не люди, а мешки с мукой.

Я как раз шел с рынка, где променял пять початков кукурузы ка стакан соли, и все это видел своими глазами.

Народ действительно стал бояться выходить на улицу, бабка Марина на этот раз была права: немец лютовал.

– Не горюй, кума, что Леши нет дома. Может, это и к лучшему, – успокаивала она маму.

– Да я и не горюю, – отвечала мама, – жив бы только был… А как Коля ваш? – спросила она.

– Э-э, девка, не спрашивай; как пришел, так с той поры все думает и думает о чем-то. Слова не добьешься. Почти ни с кем не разговаривает. Я так и этак – молчит. «Может, ты больной, сыночек?» – подступаюсь к нему. Махнет только рукой, и все. Похоже, как тоска его съедает. – Бабка помолчала. – И-и, да он же и горюшка хватил, сердешный… – Она вытерла глаза, проговорила: – Вот я и кажу, кума, не горюй: может, и лучше, что Леша там.

– Конечно, лучше, – не выдержав, я вмешался в разговор старших.

Мы с мамой были уверены, что Лешка на фронте, как многие и многие советские люди, и гордились этим. С нашей улицы человек десять еще с начала войны ушло на фронт, не меньше уехало на восток – эвакуировались.

Хорошо, что и наш Лешка там!..

Но мы ошибались, он оказался совсем в противоположной стороне.

Однажды мы с мамой, утомленные и проголодавшиеся, притащили домой тачку с углем и сидели на завалинке, ужинали. Мама достала из духовки чугун с распаренной пахучей кукурузой, поставила его на землю, и мы, таская из чугуна початки, посыпали их солью, с удовольствием ели, разговаривая. Мы были не очень довольны сегодняшней добычей – за целый день собрали неполную тачку угля.

Уголь собирали на шахте, лазили с молотками по террикону, отбивали прилипшие к породе кусочки угля, выковыривали его из глины.

– Народу много, – говорила мама. – Весь террикон облеплен. Зима не шутка, без топлива остаться нельзя, все хотят запастись углем.

– На макеевской свалке, я слышал, хорошо собирать: там выбрасывали шлак и очень много попадается кокса.

– Коксом тоже хорошо топить, жару много от него. Можно завтра туда поехать. А если и там все выбрали, тогда на Бутовскую шахту, тоже, говорят, много угля.

Знойный пыльный день медленно подходил к концу. Перед заходом солнца ветер совсем утих, а когда наступили сумерки, потянул легкий свежий ветерок. Листья кукурузы лениво зашелестели. Они были мягкие, обвисшие.

Я лег навзничь на завалинку, прохладный ветерок обвевал лицо, нестерпимо хотелось спать.

– Уснешь так, – сказала мама. – Надо уголь ссыпать да тачку втащить в сарай или хоть колеса снять, а то еще украдут ночью.

– Пусть так постоит до утра. Я буду спать на дворе и постерегу.

– Не выдумывай, сынок, вставай, тут делов-то всего на десять минут. Сделаем, и будешь отдыхать, – уговаривала мама.

Я нехотя поднялся, удивляясь ее настойчивости. Ведь она тоже устала, да к тому же еще и не совсем здорова, а все ходит, ходит, чугунками гремит, ведрами, воду подогревает, чтоб я смыл с себя угольную пыль.

– Мама, не грей воду, я не буду купаться…

– Таким грязным и спать ляжешь? Вот уж совсем ни к чему. Это, сынок, лень…

– Какая там лень, – я набрал в ведро угля и отнес в сарай.

Выходя оттуда, я увидел человека, который медленно шел по тропинке через огород.

– Мама, смотри, кто-то идет к нам.

– Кто бы это?

– Не знаю.

Мы стояли посреди двора: я – с ведром, она – с кастрюлей, ждали. Человек приостановился и вдруг пошел быстрее.

– Лешка! – закричал я и бросился к нему.

– Свят, свят, – перекрестилась мама. – Леша?.. – Она выпустила из рук кастрюлю, стала обнимать его, целовать. – Откуда ты, из плена?

– Нет.

Лешка стоял худой – кожа да кости, скулы торчали, как у монгола. Но больше всего меня поразили небольшие мягкие усы и длинный белый пух на щеках: ему уже надо бриться. Он снял кепку – волосы давно не стриженные, всклокоченные, прилипшие ко лбу.

Мы вошли в комнату.

– Откуда ж ты?

– Из Польши.

– Из Польши? – удивилась мама. – Как ты туда попал?

Мы сидели за столом, комнату слабо освещала коптилка. Лешка с жадностью тщательно обгладывал початки, рассказывал, как попал в Польшу. Под Ворошиловградом он работал на оборонительных сооружениях – копал окопы. Немцы обошли их, загнали в лагерь, а потом погрузили в вагоны и повезли в Германию. В Польше Лешке удалось бежать, помог какой-то поляк.

– А мы думали, ты на фронте, – сказал я.

Лешка как-то сразу осекся, потускнел, положил на тарелку недоеденный початок, опустил голову.

– Ешь, что ж ты? – угощала мама.

– Наелся, – коротко сказал Лешка, вытирая губы и пряча глаза. На глазах у него блестели слезы.

2

Лешка сидел дома и никуда не выходил: боялся, что его схватят. К нему тоже никто не приходил – не знали, что он возвратился.

Первым пришел Николай, и то не улицей, а задами, через огороды. Высокий, по-прежнему худой, лишь немного посвежевший, он протянул Лешке руку, сел, долго молчал.

– Ну что, Николай? – нарушил молчание Лешка.

– Плохо, – не сразу ответил тот. – Очень тяжело мне. – Николай ударил ребром ладони по столу, поднял глаза, качнул головой, как бы говоря: «Вот так-то…»

– Разве одному тебе тяжело?

– Э, не то, Алексей… Плен…

– Ну что ж – плен? Один ты попал в плен, что ли, или ты виноват в этом?

– Виноват… – неопределенно повторил Николай. – Может быть, и не виноват, но…

– А что же?

Николай молчал. Потом, тряхнув отраставшим ежиком черных волос, решительно подвинулся к Лешке.

– Ладно, скажу, может, полегчает. – И он снова замолчал, видимо не зная, с чего начать. – Понимаешь, когда нас окружили, вижу, дело гиблое: либо смерть, либо плен. А жить, сам знаешь, хочется. А тут немец бросает листовки: «Сдавайтесь». Эта листовка, мол, пропуском послужит, стоит только показать ее, и тебя отпустят на все четыре стороны. Я, конечно, сдаваться не собирался, думаю, как все, так и я. Но листовочку на всякий случай положил в карман. Мало ли что может случиться, жить-то охота… Ну, а когда попал в плен, я к немцу с этим «пропуском», чтоб отпустил, обещали ж… А он, гад, прикладом в скулу…

Николай всунул в рот указательный палец и, растянув его почти до левого уха, показал пустые десны.

– Правильно, – не выдержал Лешка.

Николай вскинул глаза, застыл с растянутым ртом. Потом медленно вытащил изо рта палец, склонил голову.

– Конечно, правильно: дурака надо было проучить, – согласился он. – Ребята, которые вместе со мной попали в плен, возненавидели меня, стал я среди своих чужой… А дома? – Николай поднял голову. – Братец мой живет как сыр в масле. Мельница, маслобойка. Сейчас крупорушку делает. Я все понял, да поздно…