Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

ДЕД КАРПО

За окном испуганно залаяла собака, загремела цепью, но тут же осеклась, тявкнула раза два неуверенно и умолкла. Видать, впотьмах не узнала кого-то из своих и теперь принялась ластиться, виновато и радостно повизгивая. Послышался мужской голос:

– Не признал, дурачок… Э-э!.. Ну ладно, ладно… Успокойся. Ну-ну! Лапы-то ведь грязные? Испачкаешь…

Сам не зная почему, Яшка вдруг встрепенулся, окинул глазами свой вещмешок, шапку – все ли на месте, под рукой, словно собирался бежать. В сенях послышались шаги, и кто-то стал шарить по двери, ища скобу. Яшка напряженно смотрел на дверь, и ему хотелось, чтобы она не открылась. Но дверь распахнулась, и в комнату вошел военный. Увидев офицера, Яшка сразу успокоился.

А тот в расстегнутой шинели, в просторной, с большим козырьком фуражке скользнул маленькими, спрятанными в глубоких впадинах глазками по Яшке, низенький, быстрый, будто на пружинах, обернулся вокруг себя несколько раз, бросил небрежно в угол вещмешок, крикнул:

– Хозяйка! Оксана Григорьевна, гостей принимай!

Оксана Григорьевна выбежала из кухни.

– Ты? Опять идешь?..

– Я! – бодро сказал лейтенант. Он сунул большие пальцы под ремень и так и остался стоять, картинно подбоченясь и раскрылатив полы шинели.

– Опять идешь за пополнением?

– Так точно: за пополнением!

– Боже мой! Когда же ты перестанешь водить их?

– Скоро, мать! Думаю, это будет последняя маршевая рота. Да и та вряд ли успеет попасть на фронт – события развиваются бурно и стремительно. Еще один бросок, и Гитлеру капут! Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге.

– Дай-то бог, – перекрестилась Оксана Григорьевна. – Может, и мой сыночек объявится. С начала войны так и нет никаких вестей, как в воду канул. Ведь не может же так, шоб совсем неизвестно, где пропал? – спросила она, заглядывая лейтенанту в глаза.

Лейтенант вытащил руки из-за спины, перестал улыбаться. Поправил зачем-то фуражку, взглянул на Яшку, словно тот мешал ему сказать правду, и, вздохнув, положил руку на плечо старушке.

– В такой войне все может быть, особенно в первые годы, когда мы отступали. Но вы пока не беспокойтесь. Вы знаете, сколько людей мы освобождаем? Массу! И гражданских, и военных, и русских, и французов – и кого только нет. А сколько еще по ту сторону ждет нас? А может, ваш сын и не погиб и не в плену, а где-то выполняет секретное задание. И это может быть. После войны все выяснится, уже немного ждать осталось.

– После войны? Мне уж и не верится, шо будет такое время – после войны.

– Будет. – И он быстро оглянулся по сторонам, спросил: – А где же Галинка?

– К матери ушла. Наверное, там заночует. Она ж на два двора: то у матери, то тут, у бабушки, – Оксана Григорьевна смахнула с глаз навернувшиеся слезы, поправила передник. – Так шо, Петр Андреевич, лазню надо готовить?

– Да, баньку бы истопить неплохо, – лейтенант хлопнул ладонями и потер ими с удовольствием. Потом схватил вещмешок и положил его на стол, быстро развязал, достал пачку печенья, плитку шоколада. – Это Галинке гостинец. Шоколад, правда, трофейный, но ничего, есть можно. А это вам, Оксана Григорьевна, – и вытащил сверток, перевязанный бумажной веревкой. Развязывать не стал – потянул, веревка лопнула, порвалась сразу в нескольких местах. Развернул бумагу, бросил на стол перед старушкой теплую вязаную кофту. – Тоже трофейная.

– Немецкая?

– Нет. Нам чужого добра не надо, своего хватает. Немецкий обоз захватили с награбленным барахлом. Новая, вот тут даже этикетка – киевская фабрика. Ну как? Подойдет?

– Спасибо. Дорогая уж очень. Это на молодую…

– Молодая и так хороша, ее молодость украсит и согреет. Верно? – лейтенант впервые обратился к Яшке.

Яшка усмехнулся, пожал плечами.

– Ты чей будешь? Звать тебя как?

– Яшка.

– Яков. У дядюшки Якова товару для всякого, – продекламировал лейтенант, затягивая вещмешок. – Так, что ли?

– Не знаю…

– Ну как же? Я до войны кончал школу и то кое-что помню.

– Госпиталь ищет он. Брат у него там раненый лежит, – пояснила старушка.

Опустил руки на вещмешок лейтенант, обласкал Яшку долгим грустным взглядом:

– Найдешь разве… Или у тебя адрес есть?

– Сначала был. А теперь нет. Говорят, в Ковель переехал.

Оксана Григорьевна встрепенулась, сказала:

– Что же это я? Пойду воду греть.

– Я вам помогу, – засуетился и лейтенант.

– Помогать там нечего. Дрова есть. Сами тут приготовьтесь. Белье и все такое… И ты, хлопче, тоже.

Обрадовался Яшка, что и его не забывают, приподнялся, словно ему надо было что-то делать. Но делать было нечего, и он, смущенный, снова опустился на табуретку.

Лейтенант развязал вещмешок, опять стал рыться в нем. Достал скрученное в тугую трубку белье и завернутый в серую бумагу такой же серый кусок хозяйственного мыла. Возясь с вещмешком, он тихо, задумчиво напевал:

– Темная ночь… Ты, я знаю, родная, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу проливаешь…

Не приходилось Яшке слышать этой песни, прислушался. Нравится она ему чем-то, а чем, и сам не поймет. Грустная такая.

– Темная ночь… Только пули свистят по степи… – лейтенант вдруг прервал песню, проговорил: – Да, трудно тебе найти госпиталь.

– Найду, – сказал Яшка.

– Уверен? Значит, найдешь! – кивнул он одобрительно. – Уверенность в победе – уже полпобеды, – так говорят солдаты на фронте.

Яшке нравится лейтенант – живой, подвижный, разговаривает с ним по-серьезному, не как с маленьким. Показать бы ему письмо да спросить, не встречал ли где он этот госпиталь. Кивает Яшка, поддакивает, улыбается, выбирает момент вставить свое, да затянул малость – не успел. В комнату без стука вошел старик. Сощурив от света глаза и спрятав их под седые кустистые брови, он буркнул «вечер добрый» и тут же повернулся к двери. Долго гремел щеколдой, закрывая ее. Лейтенант смотрел в его согнутую спину и, улыбаясь, качал головой:

– А ведь ты, дед Карпо, разведчик? Ну, скажи, что не так?

Дед Карпо, наконец, закрыл дверь и, по-детски обиженно оттопырив губы, обходя лейтенанта, направился в дальний угол к стулу. Поравнявшись с лейтенантом, отмахнулся от него, как от мухи.

– Отстань! Какой я тебе разведчик? Придумал. – Усаживаясь, продолжал ворчать: – Не много ума надо, чтобы догадаться, что тут гости: на ночь глядя одной себе баба Оксана лазню топить не стала б. – И, силясь спрятать улыбку, съязвил: – Я думал, свежие, а оно все те же. Комиссар…

– А ты все такой же злой. Не по душе, видать, тебе Советская власть. Не любишь ты ее? – допекал его лейтенант.

– Не невеста…

– Мать родная, – твердо сказал лейтенант. – Крепко же тебе голову заморочили Геббельс с Бандерою. Особенно эти бандиты…

Старик заерзал на стуле.

– Что, не согласен, что бандеровцы бандиты?

– Сначала они воевали против Германии…

– Видимость только делали. А боролись они против партизан. Не так, скажешь? И теперь стреляют в своих же, а сам Бандера уехал с немцами. Как это понимать?

– Отстань! Откуда мне знать? Я неграмотный…

– Врешь, дед Карпо, все ты знаешь, да не все понимаешь. Колхозов боишься…

– А шо мне их бояться? – встрепенулся старик. – Я не селянин. То Митря, брат мой, интересуется, как оно будет, если вы тут останетесь.

Закрутил головой лейтенант, оглянулся на Яшку, кивнул ему – вот такие, мол, дела, слышишь, что дед говорит?

– Как тебе это нравится, Яков? Он не считает нас своими: «если вы тут останетесь», а? – и деду: – Не останусь я здесь. Вот добьем фашистов, жив буду, уеду к себе в Сибирь. Это ж край, батя! А тут останетесь вы, ваш Митря, Оксана Григорьевна, и будете вы строить новую жизнь без помещиков…

– Это я знаю, – перебил лейтенанта старик. – Без богатеев оно хорошо. А колхозы как?

– Будут.

Поджал губы старик, пошамкал, повел головой, думает. Хлопает веками, шевелит бровями – с трудом ворочаются думы.

– А без них нельзя?

Вошла Оксана Григорьевна, увидела деда Карпа, воскликнула:

– О, старый уже тут! Опять спор?

– Нет, политбеседа, – улыбнулся лейтенант.

– Идите мыться. И ты, хлопче, – сказала она Яшке. – Вот тебе белье, а свое там оставишь, я постираю, к утру высохнет.

Дед Карпо будто не слышал Оксану Григорьевну, вздыхал, кряхтел, ушел недовольный.

ЛАЗНЯ

В предбаннике пахло березовым дымком, мокрой сосной, паром. На выскобленной скамейке стояли два тазика, в одном лежал березовый веник. Лейтенант потряс им, похвалил:

– Хорош! Нагрею тебе спину, Яков!

Смутился Яшка: за что это вдруг лейтенант собирается его «греть»? Помнит он, как когда-то мать, еще до войны дело было, огрела его веником. Так тогда он действительно провинился: цирк дома устроил, тарелки на палке учился вертеть – вот и влетело. А теперь?

И Яшка несмело отшутился:

– А я вам…

– А ты мне. Верно.

Ничего не понял Яшка, штаны стягивал с себя не спеша, поглядывал на лейтенанта: шутит тот или всерьез думает «учить». А лейтенант уже разделся, уложил на скамейке аккуратно свою одежду, сверху примостил ремень с портупеей. Кобуру расстегнул, пистолет чуть высунул. Черная ребристая рукоятка как магнитом притянула к себе Яшкины глаза. У него тоже есть, только маленький, в вещмешке лежит.

– Ну, ты что ж? – поторопил его лейтенант. – Давай по-солдатски: раз-два – и готово. – И он, подхватив тазик с веником, пошел в баню.

Скомкал кое-как штаны, положил на скамейку и, стыдливо прикрыв тазиком живот, вошел Яшка в баню. Раньше не приходилось ему мыться ни в каких банях. Маленький был – мать устраивала «головомойку» в большой цинковой ванне, а теперь сам моется по субботам все в той же ванне. Мать только воды нальет в нее, попробует рукой – не горяча ли, и скажет: «Мой голову хорошенько. За ушами, шею – все как следует. А то сама буду мыть», и уйдет, оставив Яшку одного. А тут – баня. Чудно!

Лейтенант отобрал у Яшки тазик, зачерпнул им горячей воды из котла, поставил рядом со своим. Намылив себе голову, передал мыло Яшке.

– Бери.

Пошла работа – с фырканьем и плесканьем.

Хлопья белой пены летели на пол, медленно таяли. Лейтенант большим черпаком то и дело подливал горячую воду. Зачерпнет черпак себе, другой – обязательно Яшке, да еще прибаутку какую прискажет:

– Мойся, Яшка, тебя ждет чистая рубашка.

Засмеется Яшка, а в это время мыло в глаза забирается. Тут уж не до смеха, трет глаза, плещет в них водой.

А потом лейтенант составил тазы на пол, окатил лавку чистой водой, приказал:

– Ложись! Дадим Яшке отведать березовой кашки.

Яшка отступил к двери, кисло улыбаясь, промямлил:

– Не хочу…

– Ну чудак человек! Я не больно, ложись. – И он за плечо подтолкнул Яшку к лавке. – Ложись. На живот, на живот. Вот так!

«Вот дался на муку, – думал Яшка, и сердце его замирало от обиды: – Лучше б не соглашался идти в эту баню…» И в это время лейтенант хлестнул Яшку веником по спине. Совсем не больно, а только от неожиданности сердце чуть не выскочило, Яшка даже вздрогнул.

– Фу, пугливый какой! Больно, что ли?

– Не… – выдавил Яшка из себя и попытался встать.

– Лежи, лежи, – лейтенант начал его хлестать часто-часто то по лопаткам, то по пояснице, то еще ниже. – Ну, как?

– Ничего…

– То-то же! А теперь попарим бочок, чтоб был гладкий, как бычок, – и хлестал Яшку по ребрам.

Наконец бросил веник, взял тазик с теплой водой, окатил всего.

– Хорош! Моя очередь теперь, – и растянулся на лавке. – Давай!

Веник в Яшкиной руке держится слабо. Старается парень, чтобы все было как у лейтенанта, а оно хуже худшего.

– Крепче, крепче, как следует бей, не обижусь.

Осмелел Яшка, стал нахлестывать лейтенанта, даже озорство какое-то появилось: чтоб чувствительней было – с оттяжкой веничком стал прохаживаться. Покраснели белые ягодицы, а лейтенант молчит. Неужели совсем бесчувственный? Хлестнул покрепче – дернулся, отозвался весело:

– Но-но! Не балуй!

«Ага, допек-таки!» – обрадовался Яшка.

Встал лейтенант красный как рак, вылил себе на голову таз холодной воды. Полетели на Яшку ледяные брызги, отступил он в дальний угол.

– Простудитесь.

– Наоборот, закалка!

Когда они одевались, Яшка не вытерпел, спросил у лейтенанта, что такое мародер.

– С чего ты вдруг?.. – удивился тот.

Яшка замялся, и тогда лейтенант стал объяснять:

– Вор! Что это… – и, подумав, добавил: – Не обыкновенный, конечно, вор, а тот, который на фронте убитых солдат грабит. А что? Зачем тебе?

– Я видел мародера, – сказал Яшка.

Лейтенант усмехнулся.

– Правда, правда! Здоровенный, рыжий и в немецком маскхалате, как тигра полосатая. У него майор целый котелок часов отобрал.

– Да ну тебя…

«Не верит. Пистолет показать – поверил бы, пожалуй. Нет, не покажу…»

НОЧНОЙ ГОСТЬ

В избе хозяйка хлопотала у стола. Принесла большой чугунок вареной картошки, высыпала ее, дымящуюся густым паром, в эмалированную чашку, сверху полила горячим салом. Оправдываясь, сказала:

– Сала не богато – так хоть для запаху.

– Картошка и так хороша, – возразил лейтенант. – К ней бы еще селедочку да огурчиков!

– Чего нема – того нема. Огурчики к осени будут.

Сели за стол. Не успели приняться за еду, как раздался стук в окно. Лейтенант обернулся, хотел спросить, кто там, но старуха опередила его:

– Внучка, мабуть. – И, подойдя к окошку, громко спросила: – Ты, Галинка?

– Открой, хозяйка, – послышался мужской голос: – Мал-мал, немножко ночевать будем.

Стучавший с трудом выговаривал русские слова.

– Нацмен, наверное, – сказал лейтенант.

– Кто ты? – продолжала выспрашивать Оксана Григорьевна.

– Красная Армия. Не боись.

Старуха посмотрела на лейтенанта, мол, что делать: целая армия просится ночевать. И снова к окну.

– У меня уже армия одна ночует. А вас сколько, много ли?

– Одна. На фронт идем. Понимаешь?

Впустила старуха ночного гостя. Им оказался солдат-татарин. Переступив порог, он улыбнулся хозяйке.

– Ну вот, сам видишь: я русский, только глаза мал-мал узкий. – Увидел лейтенанта, попятился к двери. – Прости, товарищ лейтенант. Я думал, тут один хозяйка живет. Пойду другой хата стучать.

– Чего уж там, – сказала Оксана Григорьевна, – раздевайся, места всем хватит.

– Раздевайся, – кивнул лейтенант. – Садись к нашему шалашу.

– Кароший шалаш. Такой землянка жить можно!

За ужином лейтенант спросил его, почему он один и куда идет.

– Свой часть иду, на фронт. Из госпуталь я, понимаешь. Мал-мал раненый была.

Яшка сидел в просторной исподней мужской рубахе и с интересом наблюдал за солдатом. Шишкастая голова его, остриженная под машинку, казалось, была слеплена из нескольких комков. Брови черные, длинные; глаза вовсе не узкие, а, наоборот, широко открытые. Они поминутно меняли свое выражение: то смеялись, то вдруг становились такими сердитыми, что Яшке казалось, вот-вот он бросится на лейтенанта. Нос был картошкой. Только сильно выпиравшие скулы да выговор выдавали в нем нерусского.

– Как же ты это сам идешь? Так не положено солдату. Сбежал, наверное, из госпиталя?

– Зачем бежал? Документ есть. Вот, – солдат достал из нагрудного кармана бумажку, дал лейтенанту. – Грамутный, читай. Там все русским буквам написано.

Лейтенант прочитал, вернул.

– Не имела права она тебе давать такую справку.

– Начальник госпуталь не имел права? Майор? Кароший женщин майор, правульный.

– Попадешь в комендатуру – все равно отправят в запасный полк. А то могут и дезертиром посчитать.

– Зачем дезертир? – вскочил солдат. – Я домой из госпуталь бежал, да? Я на фронт бежал. Сталинград воевал? Днепр порсировал? Варшава воевал? А Берлин нет. Зачем? Я свой часть иду.

– Ну что ты раскричался? Я, что ли, тебя дезертиром считаю? Я к тому говорю, если знаешь, где стоит твоя часть, надо побыстрей туда двигать, пока не попал в руки патрулей. Знаешь, где твоя часть?

– Знаю, – улыбнулся солдат, – мне по-секретному друг написал, даже цензурка не догадалась, – и он снова принялся за еду.

– Горяч ты, Мустафа! – покачал головой лейтенант.

– Я не Мустафа. Зачем Мустафа? Шарип меня зовут. Шарип Алимов.

– Горячая кровь у тебя, Шарип, настоящая татарская. А на татарина мало похож и картошку с салом ешь?

Солдат рассмеялся:

– Который старый, Магомет верит, тот чушка не кушат. А который молодой татарин – все кушат.

– И конину тоже?

– Зачем конину ругаешь? Лошадка что кушат? Трава кушат. Он самый чистый животный. Молодой лошадь мясо вкусный. Колбаса казы, кумыс – сильно полезный. Кумыс пить будешь, хворать не будешь, легкий разный, болезнь называется тибиркулез – все лечит. У нас в колхозе табуны коней были, как у вас коровы – на мясо, на молоко.

Раскрыл рот Яшка от удивления: что на свете делается! Лошадей держат для мяса, кобыл доят, как коров. Когда-то слышал он краем уха, что французы – лягушек, корейцы – собак, а китайцы будто даже удавов едят. И о татарах слухи доходили, но он не верил, считал, выдумки все это. А тут вдруг – живой татарин. Он-то уж знает, как у них живут.

«Сколько диковинного на земле, поездить бы, посмотреть все, – размечтался Яшка. – Вот как Миклухо-Маклай».

Когда ложились спать, солдат шепнул Яшке:

– Эй, хозяин, пойдем на двор, курить мал-мал надо. Собаку подержишь.

– Он такой же хозяин, как и ты. – усмехнулась Оксана Григорьевна. – Иди, сам все найдешь, собака закрыта.

– Ты тоже солдат? – удивился татарин. – Такая маленький? Какой год?

– Не солдат он. Брата ищет, – пояснила старуха.

Утром проснулись рано. Оксана Григорьевна была уже на ногах. Ночью сквозь сон Яшка слышал, как она ходила по комнатам, поскрипывала дверью, позванивала посудой. «Не ложилась, что ли?» – удивился Яшка.

Оксана Григорьевна подала ему выглаженное белье – оно было чуть влажное и теплое от утюга и пахло тем знакомым с давних пор домашним уютом, когда мать гладила им с Андреем рубахи.

– Малость сыровато… Но ничего, на тебе высохнет. Сейчас не зима, – проговорила она ласково. А потом положила на табуретку свернутые и сложенные в стопку выстиранные портянки: – Разберитесь сами, где чьи…

– Спасибо, мать, – сказал лейтенант. – Большое спасибо. Наверное, и спать не ложилась?

– Ложилась. Долго ли простирать?..

– Золотая у вас душа, Оксана Григорьевна. Спасибо большое.

Из хаты уходили все вместе. Оксана Григорьевна проводила их до калитки, поклонилась каждому, пожелала доброго пути.

– Заходите, как будете еще в наших краях. Час добрый вам.

И они ушли. Лейтенант в одну сторону, а Шарип и Яшка – в другую, их путь лежал на Ковель.

Несколько раз оглядывался Яшка, а Оксана Григорьевна все стояла у калитки, не уходила. «Как мама… Мама… Как она там?»

В КУЗОВЕ ГРУЗОВИКА

Дальний лес окутан голубой дымкой. Тени от деревьев лежат длинные, земля дышит утренней прохладой. Тихо. Только в небе вызванивает неутомимый жаворонок. Сколько Яшка ни искал его – не нашел. И вчера не увидел. Казалось, будто это вовсе и не птица, а само небо вьет красивую звонкую веревочку из мелодичных звуков.

Шарип бросил на траву вещмешок, сам опрокинулся навзничь, затянул заунывную песню. Слов не понять, но чем-то берет она Яшку за душу, наверное, грустью своей, тоской…

– Пытичкам слушай, а машина смотри. Пойдет машина – голосуй. Легковой не надо, гырузовой голосуй, – сказал Шарип и снова запел-запричитал: – Талам-балам, талды-балды, и-и-и… – Ничего не понять.

Промчалась мимо машина, обдала Яшку бензиновым дымком и даже ход не сбавила. Прошумела, как ветер, колеса как-то странно прошлепали, будто оторванной резиной по шоссе шлеп-шлеп-шлеп, и быстро превратилась в маленькую точку. Мотора уже не слышно, а только доносится шлеп-шлеп-шлеп…

– Ну? – удивился Шарип. – Почему не остановил? Пустой машина пошел.

– Я поднимал руку, а он… Не заметил, наверное…

– Ты букашка-таракашка, да? Почему не заметил? Заметил. Плохой шопфер, некароший человек, – ворча, Шарип поднялся, стал рядом с Яшкой: – Вдвоем будем голосуй.

Вскоре показалась вторая машина – большая, зеленая, издали не понять, чем груженная – будто сена стог везет. Но Яшка все равно на всякий случай поднял руку.

– Зачем? – сказал Шарип. – «Катуша» идет, куда возьмет тебя?

Яшка опустил руку, удивленно посмотрел на Шарипа – не шутит ли он. «Катюша»! Много слышал он о ней, но видеть своими глазами ни разу не пришлось. Яшка даже выдвинулся ближе к асфальту, чтобы лучше разглядеть. Трехосный, тупорылый «студебеккер» с решетками на фарах прошуршал мимо. И ничего не увидел в нем Яшка особенного. Только вместо кузова какая-то угловатая штуковина установлена, да и та брезентом закрыта. Будто повез грузовик деревянные щиты, которые железнодорожники зимой вдоль линии расставляют для задержания снега.

Разочаровался Яшка: какое же это орудие, даже ствола нет? Он обернулся к Шарипу – подшутил, наверное, тот над ним?

– А правда, что это такое?

– «Катуша», говорил тебе уже.

– Как же она стреляет?

– Снаряд стрелят. Реактивный снаряд, понимашь?

Нет, не понимал Яшка, с трудом верил Шарипу, что это и есть та самая «катюша».

– Когда у нас еще немцы были, так люди говорили, что на Урале сделали такую «катюшу», которая на платформе не поместилась и поэтому на фронт своим ходом шла. У нее сорок восемь орудий, и все могут стрелять враз – вперед, назад, по сторонам и даже по самолетам. И как пришла она под Сталинград, так фрицы и побежали.

Шарип хохотал, даже слезы выступили, хлопал себя по бокам руками и все повторял:

– Бабка сказка! Бабка сказка! – а потом вдруг перестал смеяться и серьезно проговорил: – Вот «катуша» пошел, понимашь? Восемь снарядов сразу стрелят. А то есть «вануша». Снаряд, как человек, во какой, только голова большой-большой и макушка острый. «Вануша» один снаряд пулят, а «катуша» – сразу восемь. Реактивный снаряд, понимашь? Орудий, ствол нет. Вот так, во, – растопырил Шарип пальцы, приладил между мизинцем и безымянным карандаш, меж остальными – поднял с земли сухие ветки, подломил по размеру, тоже приладил. Ощетинилась рука и правда стала похожа на что-то воинственное и даже грозное. – Понимашь? Это все снаряды. Сверху четыре и снизу четыре. Кнопка электрическая прижал и – па-ашел! – Шарип правой рукой смел «снаряды», они тут же упали к ногам, но он смотрел и показывал вдаль: – Па-але-етела! Видно, как летит, огонь сзади. Вот какой «катушка», как ракета. – Он поднял карандаш, сдул с него пыль, сунул в карман.

Рассказ Шарипа убедил Яшку, что-то подобное он слышал и раньше, особенно насчет того, что снаряд виден во время полета. И про огонь тоже запомнилось. Значит, не врет Шарип, похоже, знает, о чем говорит. Заинтересовался Яшка, стал расспрашивать подробнее: почему «катюша» называется гвардейским минометом и можно ли ее установить на самолете. И есть ли что-либо подобное у немцев.

– Шестиствольный миномет у фрица есть. И самолет-снаряд есть, без людей летает, и фаустпатрон есть… Танки бьет.

Обидно стало Яшке, что и у немцев много разного оружия, так обидно, что даже скис он и не стал больше ни о чем расспрашивать. И губа у него почему-то плаксиво отвисла, подергивается.

– Ничего, не бойсь! – похлопал Шарип Яшку по плечу. – Фашистам капут!

Яшка улыбнулся, приободрился, теплее стало на душе, будто солдат похвалил его. А Шарип уже заметил грузовик и пошел почти на средину шоссе, подняв руку. Грузовик остановился, шофер открыл правую дверцу, перегнулся и, разглядывая Шарипа и Яшку, спросил:

– Куда славяне путь держат?

– Вперед, на запад! – сказал Шарип. – Нам Ковель нужно. Понимашь, Ковель?

– Садись! Как не понять.

Шарип кивнул Яшке, чтобы тот лез наверх, сам забрался в кабину. Прежде чем тронуться, шофер встал на подножку, заглянул в кузов:

– Ты только, парень, не балуй тут, не вывались смотри на ходу! Шапку крепче держи, не слетела б. Подвинь ящик, садись на него.

Уселся Яшка на зеленый ящик, привалился спиной к кабине. Хорошо! Жестковато малость сидеть на нем, но ничего, зато не пешком. Шофер, видать, лихой попался, гонит с ветерком, быстро до Ковеля домчит.

Не вытерпел Яшка, отвернул кепку козырьком на затылок, встал на ноги. Вцепившись руками в обшивку кабины, подставил лицо упругому ветру, заулыбался. Хорошо! Далеко все видно. Стоя – совсем другое дело. А то сиди на дне кузова, как старушонка какая. И тряско и не интересно – ничего не видишь. А тут вон какой простор, бегут деревья назад. Ближние торопко, а дальние помедленнее и будто обгоняют друг дружку.

Лес местами подступал к самой дороге, и тогда Яшке казалось, что машина идет не так уж и быстро, могла бы и пошибче. У него вдруг пропадало желание любоваться природой, и он садился на ящик. И думалось ему в это время о том, какие смелые люди шоферы, не боятся в одиночку ехать через лес, в котором бродят бандиты.

Но вот лес раздвигался, настроение поднималось, и Яшке становилось стыдно за тот холодок, который пробегал по спине несколько минут назад, когда он сидел на ящике и чувствовал себя одиноким и беззащитным. «Трус я все-таки, – казнил Яшка себя, – и вчера, наверное, струсил… И позавчера, когда бандеровца встретили, тоже струсил. Сейчас уж и не помню, о чем думал, когда началась стрельба. Не успел даже подумать, все случилось неожиданно и очень быстро. Конечно же, струсил: заикаться почему-то стал, во рту пересохло, и даже голос изменился… И всегда так».

Вспомнилось Яшке – как-то затеял драку с одноклассником Тимохой из-за змея. До войны еще дело было. Тогда тоже во рту пересохло и сердце колотилось быстро-быстро. Хитрый только Яшка очень, скрытный, не подал виду, что испугался, сделал страшные глаза и пошел на Тимоху с кулаками, а тот, глупый, отступил. А когда с тем же Тимохой полезли к деду Сафрону в сад крыжовник воровать, сердце совсем к самому горлу подперло – ни дыхнуть, ни слова сказать не дает, и ноги перестали слушаться. С трудом довел он тогда до конца эту «операцию», но виду опять не подал, даже напарник его не узнал, что Яшка струсил. А Тимоха, видать, смелее, ничего такого Яшка у него не заметил.

«И откуда она берется, эта трусость? Так вот вроде ничего, а коснись какое дело, сразу – тык-мык…» Яшка совсем разобиделся на себя, сел на ящик, положил голову на руки, стал думать. Думал, думал, да и задремал. Крепко, видно, задремал, не заметил, как и машина остановилась. Услышал голос шофера:

– Не вывалился наш пассажир? Нет? Цел пока?

Встрепенулся Яшка, подумал, приехали.

– Уже Ковель, да?

– Нет, сынок. Маленький перекур. Мерин пить захотел, напоить надо, совсем запарился, бедняга. Не молодой уж, – шофер похлопал ладонью по серому от пыли капоту, железо задребезжало. Накинул на пробку радиатора тряпку и, далёко отстранясь и отвернув лицо, открыл ее. Белый, густой пар вырвался из-под руки, заслонил шофера. В радиаторе булькала вода, мотор потрескивал, остывая. – Чай пить можно, – пошутил шофер, взял ведерко, сделанное из старой камеры, сбежал по тропке с насыпи.

Яшка увязался за ним.

– Пойду тоже попыо.

Шарип окликнул его:

– Принеси и мне мал-мал водичка-холодичка, – он отстегнул и бросил Яшке немецкую фляжку.

Тот ловко поймал ее и побежал догонять шофера, который направился к беленьким хаткам, видневшимся за деревьями.