Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Я переступил с ноги на ногу, хотел сказать: «Правда, в Славянск», но в этот момент дверь открылась, и в хату вошло несколько немцев. Один из них держал забинтованную руку на перевязи через шею. Голова тоже забинтована, щека в крови. Зеленый френч весь забрызган кровью, особенно левое плечо. Он еле держался на ногах, его поддерживал другой. Войдя в комнату, раненый слабо стукнул каблуками и, с трудом вытягиваясь в струнку, стал что-то докладывать. Мы отступили в уголок. Офицер махнул рукой нашему патрулю, и тот вытолкал нас на улицу, указав, чтоб мы сели под деревом.

Немцы бегали по двору, суетились, не обращая на нас никакого внимания. Двое солдат с автоматами сидели на завалинке, курили, о чем-то говорили между собой.

– Вот, а ты хотел взять с собой пистолет: нашли и сейчас же расстреляли бы, – тихо сказал я Митьке.

Он промолчал, посмотрел по сторонам.

– А ты думаешь, нас уже отпустили? – спросил он.

– А что?

– Да как будто никто за нами не следит, пожалуй можно смываться. Пошли?.

Я кивнул головой, и мы поднялись. Но сидевший на завалинке солдат крикнул на нас и показал рукой, чтобы мы оставались на месте. .

– Понял? – сказал Митька, – Оказывается, это еще не все.

У меня похолодело внутри: неужели не отпустят? Что они хотят с нами делать?

Минут через двадцать к нам привели троих пожилых мужчин и старика с палочкой, потом еще мужчину и пятерых подростков, таких, как мы, может, чуть постарше. Это все были местные хуторяне. Они растерянно смотрели друг на друга, вполголоса разговаривали, не зная, для чего их сюда согнали. Мы тоже забеспокоились: неужели расстреляют?

Но нас не расстреляли, подошли те двое, что сидели на завалинке, построили по двое, посчитали и погнали.

Пока виднелся хуторок, немцы торопили нас, подгоняли, но как только спустились в лощину, устроили привал. Часа два лежали на траве, потом поднялись, пошли дальше. Шли медленно, еле передвигал ноги. Немцы плелись сзади. Чувствовалось, что они не очень торопятся отделаться от нас. Длинные привалы следовали один за другим.

На окраине большого села, куда нас привели, в саду стояла пушка… Немцы с засученными рукавами сидели возле нее. Еще издали мы видели, как здесь изредка показывался дымок и тяжелый снаряд, рассекая воздух, летел через наши головы.

Когда мы поравнялись с пушкой, немцы вышли из сада, стали с любопытством смотреть на нас.

– Gefangene? {Пленные?}

– Nein, zivil {Нет, гражданские}, – ответили наши конвоиры, и те нехотя вернулись к пушке.

Нас привели на другой конец села к большому дому, от которого тянулись красные провода полевого телефона. Посадили во дворе, а с наступлением темноты заперли в сарае.

На другой день погнали дальше. Миновали Горловку, пошли знакомые места. Сердце билось в радостной тревоге. Вон там, за тем бугром, наша родная Андреевка!

Митька не выдержал, стал объяснять конвойным, что там наш дом, бабушка.

– Отпусти, пан, что тебе стоит? Там же наша бабушка. Grossmutter. Ладно, мы пойдем туда?

Немец вдруг ни с того ни с сего заорал и с силой ударил Митьку. Митька схватился руками за лицо и выплюнул на дорогу вместе с кровью два зуба. Я подскочил к нему, взял за руку.

– Не надо, Митька, застрелят еще. Помнишь, как того пленного, что мы похоронили…

Нас загнали в тот же лагерь, к которому мы приходили когда-то искать Лешку и Митькиного отца и бросали через проволоку листовки.

Вдали за бугром виднелись верхушки тополей и высокая, до самого неба, труба кирпичного завода. Это наша Андреевка, там живет бабушка. Но никто не знает, что мы здесь, и никто нас не выручит.

7

В лагере уже не было пленных, должно быть угнали.

Нас заперли в пустом сарае. Некоторое время мы стояли молча, не знали, что делать. Потом, когда глаза немного привыкли к темноте, начали разбредаться по углам, мостить себе из соломы постель.

Всю ночь был слышен непрерывный пушечный гул, словно там, на краю земли, великаны играли огромными, тяжелыми мячами, бросали и катали их по полю. Иногда доносился такой взрыв, что вздрагивала земля.

– Из тяжелых бьют, – замечал кто-либо.

– Нет, бомбят, – поправлял другой.

Люди говорили мало, отрывисто, только по крайней необходимости. И не потому, что не знали друг друга, а просто еще не привыкли к своему положению, и каждый думал, что с ним будет.

Мы с Митькой забились в угол, молчали. Иногда Митька повторял одно и то же уже в который раз:

– Надо бежать… обязательно, при первой же возможности.

В разных местах в сарае раздавался приглушенный гомон, но потом постепенно затих. Кто уснул, а кто просто лежал молча, думал.

Я долго не мог уснуть. А когда проснулся, увидел от щелей в двери длинные солнечные линии, в которых весело играли миллиарды пылинок. Вспомнился дом. Вот такие точно солнечные лучи пробивались в комнату сквозь щели в ставнях, когда мама закрывала их, чтобы мы с Лешкой подольше поспали.

Митька сидел рядом, рассматривал ботинок – он у него доживал последние дни.

– У тебя веревочки никакой нет? – спросил он у меня.

– Нет.

– Жаль, Если заметишь где веревочку, а лучше проволоку, скажешь. Ботинок надо починить.

В сарае никто не спал. Все чего-то ждали. Потом один молодой парень – мы с Митькой почему-то были уверены, что он убежал из немецкого плена: был он худой, лицо желтое, болезненное, – подошел к двери, заглянул в одну щель, в другую и тихонько нажал на дверь плечом.

– Закрыто, – сказал он и отошел.

– Шо воны з нами зроблють: шось мовчать? – заговорил бородатый мужчина с глубоко ввалившимися глазами.

– Постреляют или погонят дальше, – ответил спокойно желтолицый парень. Он хотел еще что-то сказать, но закашлялся, опустил голову между острыми коленями и долго трясся в мучительном кашле.

– Як гнать – то гнали б, чи що… Дальше от фронту – спокойниш, а то нимец починае лютовать.

– Ну до границы догонят, а дальше? Ну могут в Германию, а дальше? Конец-то будет когда-нибудь?.. – снова заговорил желтолицый.

– Може що зминиться, доки до границы дойдуть: замиряться, чи що там…

– Замиряться, – вступил в разговор третий, передразнив старика. – Домой спешишь, только не той дорогой идешь…

– Дурень, – обиделся бородатый. – Где село було – там вже бурьян ростэ. Нимец ще в сорок першому зничтожив усих… Я кажу, шо як фронт поближае, то нас могут усих пострелять…

– Не прав, старик, – послышался голос четвертого. – Если погонят дальше, по дороге многие останутся. Ты далеко можешь идти? Вот то-то и оно. А везти тебя не будут, пристрелят.

Старик замолчал. Кто-то сказал:

– Конечно, лучше быть на месте. Они сейчас уверены, что удержатся на Миусе, а как прорвут наши, им придется быстро удирать, могут про нас забыть…

– Як бы так було – то дуже добре, хто проты шо скаже, – согласился бородатый.

Не успел старик кончить, как к двери подошли немцы, открыли сарай и наполнили его своим галдежом. Они орали, толкали нас, торопили выходить на улицу. Во дворе пересчитали и погнали дальше.

На этот раз шли не так, как вчера, – торопились, чуть ли не рысью бежали, словно за нами кто гнался.

– Не иначе наши нажимают, – высказал предположение желтолицый. – Слышите, как там гудит?

На фронте действительно гудело.

Чем ближе к шоссейной дороге, тем больше движение. Здесь, обгоняя друг друга, шли машины, мотоциклы, бежали солдаты.

Наши конвоиры орали на нас, толкали прикладами в спины, не позволяли оглядываться.

У переезда через железную дорогу образовалась пробка. Нас оттеснили даже с обочины, и мы перешли через пути, карабкаясь по насыпи, в стороне от шоссе. За железной дорогой увидели влево и вправо, насколько хватает глаз, длинный противотанковый ров. А перед ним на самой насыпи пулеметные ячейки, окопы. В них уже сидели и стояли солдаты с пулеметами и винтовками. Офицеры бегали от окопа к окопу, что-то кричали.

– Оборону занимают, – заметил парень, – значит, жмут наши.

За переездом немцы, которые вели нас и все время подгоняли сзади, перешли в голову колонны и быстро пошли вперед не оглядываясь.

Первым это заметил Митька.

– Они нас бросили, – сказал он.

– Да, похоже, что так, – подтвердил желтолицый парень. – Но назад ходу нет. Надо нам разбрестись по дороге по одному и…

– Могут пострелять, – дрожащим голосом сказал старик.

– Что-то живот заболел, – проговорил Митька, – сбегаю в кусты, – он кивнул мне и вышел из колонны. На него никто не обратил внимания, и Митька скрылся за деревьями посадки, которая тянулась вдоль дороги.

Я чуть приотстал от колонны и тоже направился к посадке.

Сердце колотилось, в голове стучало – хотелось побежать, но я сдерживался, чтобы не обратить на себя внимания. Все время ждал, что вот-вот кто-то из немцев окликнет меня или выстрелит в спину… Вот-вот…

До деревьев было всего несколько метров, но они, будто во сне, никак не приближались. Ноги подкашивались и совсем не слушались. Наконец я, как утопающий, схватился за ветку, подтянулся к ней, вошел в посадку и упал. Я не мог отдышаться, словно бежал много километров.

Подошел Митька, присел на корточки.

– Что с тобой?

– Не знаю… Наверное, с перепугу…

– Ничего… Кажется, никто не обратил внимания. Вставай, пойдем.

Я поднялся. Мы посмотрели на дорогу, наших уже не было видно, ушли далеко. Шоссе было запружено немецкими машинами, подводами, солдатами.

– Пошли, нечего ждать, – тронул Митька меня за плечо.

Мы вышли на противоположную сторону посадки, остановились: впереди было чистое поле, выходить нельзя. Далеко за бугром чернел лесок, перед ним длинной лентой тянулась кукуруза. Вот туда бы нам добраться!

– Давай до вечера тут под кустом спрячемся, а потом пойдем, – предложил я.

– Нет, что ты! – запротестовал Митька. – Случайно какой-нибудь немец наскочит и прихлопнет. Надо идти. За посадкой не видно. Ну? – повернулся он ко мне. – Что будет!..

И мы рискнули. Шли не оглядываясь, молча и старались как можно спокойнее. А потом не выдержали, оглянулись и, словно по команде, пустились бежать, хотя за нами никто не гнался. В кукурузе пошли шагом.

– Наверное, им теперь не до нас, – сказал Митька.

– Подожди ты радоваться…

– Теперь все! – махнул рукой Митька. – Дорога далеко. Если только из пушки начнут палить.

Стало вечереть, а мы все шли и шли, подальше от шоссе, от железной дороги. Когда совсем выбились из сил, присели отдохнуть.

Кукуруза была уже высокая – по грудь. Мы легли на землю, и нас совсем не стало видно. Митька лежал на животе, рвал травинки, откусывал и выплевывал.

– А куда дальше пойдем? – спросил он.

– Как куда? Домой.

– Там немцы. Через пути не перейдешь. Видел, что делается?

– Как же быть?

– Не знаю.

– Не лежать же здесь все время?

– Конечно, не лежать.

Мы замолчали. Мне стало грустно: ведь одно название – домой, а на самом деле никакого дома у меня нет. Так что мне все равно куда. Хоть снова на хутор к тетке Анфисе.

И как только я подумал о ней, сразу обрадовался: есть куда идти!

– Митька, пойдем на хутор к тетке Анфисе, где я зиму был. Стоит он в глуши, немцев там наверняка нет.

– Пойдем, – согласился Митька и сразу встал.

8

До хутора мы добрались поздно ночью, наверное, уже под самое утро. Тетка Анфиса долго не впускала нас, пока не узнала меня окончательно.

В хате я рассказал ей, откуда мы и зачем. Она кивала головой, удивлялась, но слушала как-то рассеянно: видно было, что она думала о чем-то другом. Придерживая на груди концы платка, она посматривала то на меня, то на Митьку и что-то мучительно соображала.

Вскоре кто-то постучал. Мы с Митькой встрепенулись, а тетка побежала в сени. Там она с кем-то говорила и вернулась в хату.

– Кто там? – спросил я.

– Какой-то человек просился переночевать, но я сказала – негде. Наверное, вроде вас…

Я не поверил ей – слишком смело она пошла открывать, но больше не расспрашивал.

На другую ночь тоже постучали, и я стал догадываться, что тут что-то не так. А когда она, улучив минутку, спросила про Митьку – надежный ли он, я уже не сомневался: тетка занимается каким-то делом. Но каким – не знал. И, лишь когда неожиданно появился дядя Андрей, я понял, что она выполняет его задания.

Он пришел не один, с ним был какой-то мужчина. Они долго расспрашивали нас.

– О, как немцев гонят наши! – сказал я. – Скоро будут здесь.

– Скоро, ребята, скоро! – подтвердил дядя Андрей. Он достал кисет, хотел закурить, но раздумал, посмотрел на тетку. – Анфиса, когда ты бросишь свои чудачества?

– А что, это мешает? – спросила она просто.

– Сейчас нет, вроде как даже помогает: маскировка.

– Ну вот. А о другом времени поговорим тогда, когда оно придет.

– Да, – протянул дядя неопределенно. – Теперь ты насмотрелась на всяких людей – и на божественных и на безбожников. Вон у них у каждого солдата на пряжке пояса написано: «С нами бог». А что творят!

Мужчина добавил:

– Да. Разбойники с большой дороги.

Дядя спрятал кисет, посмотрел на нас с Митькой.

– Эх, хлопцы, пороть вас некому. Сидели б у бабушки на печи. – Он обернулся к мужчине: – Фронт хотели перейти! Видал, какие? – Дядя посмотрел на меня. – Ну, подожди, я возьмусь за тебя… – пригрозил он, хотя в голосе его чувствовалась ласка. Он положил мне на плечо руку, привлек к себе.

– А сам, вспомни, в гражданскую не таким был? – спросил мужчина, улыбаясь.

Дядя Андрей промолчал.

– Тогда не так, проще было, – сказал он немного погодя. – А сейчас… Ты знаешь, что вот этим ребятишкам пришлось пережить? Если бы перед войной кто сказал, что такие ужасы придется увидеть, не поверил бы…

Они еще немного посидели и ушли. На прощанье дядя Андрей сказал:

– Ну что ж, живите, тут спокойней, чем в Андреевке. Помогайте тетке по хозяйству. И следите за своими языками, – и тут же, увидев наши удивленные лица, поднял руки, замахал: – Знаю, знаю… Вы хлопцы стреляные, но все-таки… Спокойной ночи.

У тетки Анфисы мы пробыли недели две. Помогали ей убирать огород: копали картошку, чистили сад. Соседи знали, что мы из Андреевки (я был старый знакомый), убежали подальше от фронта, и поэтому никто не любопытствовал.

Лето кончилось. Иногда над хутором проносились большие стаи скворцов, некоторые из них с шумом набрасывались на опустевшие сады, орали и так же с шумом, словно ураганный дождь, срывались, летели дальше. Вишни давно уже отошли. В такую пору на самых верхушках кое-где оставались перезрелые сморщенные от солнца отдельные ягоды. Но какие они сладкие и вкусные! Достать их было трудно, поэтому ими лакомились птицы.

9

По всему было видно, что фронт прорван: гул артиллерийской канонады приближался с каждым днем и не прекращался ни на минуту.

Немецкие самолеты постоянно кружили над хутором: одни возвращались с бомбежки на близлежащий аэродром, другие летели на фронт. Не успевал еще затихнуть рев моторов, как доносился грохот разрывающихся бомб, а через некоторое время появлялись самолеты. Свой груз они сбрасывали совсем недалеко. Фронт был близко.

Наши штурмовики, истребители, бомбардировщики целыми сутками кружили в воздухе. Их было так много, что немцы почти не вступали в воздушный бой.

Ночью в черном небе скрещивались лучи прожекторов, вокруг все расцвечивалось осветительными ракетами, трассирующими пулями, на землю, как град, падали осколки зенитных снарядов.

Однажды в такую ночь мы с Митькой стояли за сараем, прижавшись друг к другу, дрожа от страха и ночной прохлады. Мы наблюдали за небом и вслух желали удачи нашим летчикам.

– А вдруг сюда бомба попадет? – прошептал я.

– Думаешь, наши не знают, что в хуторе немцев нет?

– Знать-то знают…

В этот момент на улице заурчала машина, сердце екнуло: вот и они, немцы. Мы притаились. Услышав русскую речь, осмелели, вышли. Во дворе стоял дядя Андрей, тот мужчина, который приходил с ним в первый раз, и еще двое – незнакомых.

Увидев нас, дядя Андрей спросил:

– Не спите? Ну, пошли в хату. Что-то Васильич запаздывает.

Мы вошли в хату. Тетка Анфиса стояла бледная, испуганная.

– Не волнуйся, Анфиса, все будет в порядке.

Через некоторое время подъехала вторая машина, и в комнату вошли еще двое. Они все склонились над столом над каким-то планом. Из разговора я понял, что завтра придут наши, а сегодня нужно спасти тысячи людей, которыми снова забит лагерь. Пленных там мало, в основном согнаны гражданские. Если их не освободить, немцы к утру либо угонят, либо уничтожат. Последнее – скорее всего, так как угнать они уже не успеют.

Посоветовавшись, мужчины встали, пошли во двор. Дядя Андрей задержался.

– Прощайте. Завтра увидимся и отпразднуем освобождение.

– Не загадывай наперед, – проговорила тетка Анфиса.

Дядя улыбнулся.

– Ну, бывайте…

– Дядь, и мы с вами… Можно?

– Куда? Что ты! Там опасно, да вам в лагере и делать-то нечего. – Он погрозил пальцем. – Оставайтесь дома.

Митька дернул меня за рукав, моргнул: мол, ладно, пусть идет.

Мы вышли во двор вместе с ними вроде как провожать. А когда дядя Андрей сел в кабину и машины тронулись, мы на ходу вцепились в борт последней и в ту же секунду перевалились в кузов.

– Кто это? – раздался приглушенный голос.

– Да свои, – сказал Митька.

Вспыхнул огонек фонаря, осветил несколько человек, которые сидели по краям кузова, упираясь головами почти в самый потолок брезента.

– Кто свои?

Голос мне показался знакомым, и я подставил свое лицо под фонарь.

– Петька! Ты как сюда попал? Слезай.

Я узнал – это был Сергей, которого мы освободили из лагеря.

– Нам дядя Андрей разрешил, – соврал Митька.

– Врете?

– Правда, спросите у него, – продолжал Митька. Он знал, что спросить нельзя, так как дядя ехал на первой машине.

Сергей некоторое время молчал, потом спросил:

– Так откуда вы тут взялись?

– С Митькой хотели фронт перейти, а немцы поймали. Вели нас куда-то, мы убежали от них и пришли в хутор.

– И мать ничего не знает?

– Ее немцы убили.

– Убили?..

Я стал рассказывать ему все по порядку и под конец не выдержал, заплакал. Сергей молчал. Потом сказал:

– Не надо плакать.

– Да я не плачу, оно само…

Тем временем машины остановились среди каких-то деревьев, и в ту же минуту все повыскакивали на землю, побежали куда-то вперед.

Сергей сказал нам строго:

– Приказываю остаться у машин. Мы сейчас вернемся.

Это на нас подействовало, мы закивали головами.

– Ладно.

– Останемся.

Вскоре раздались выстрелы, засвистели пули. Мы легли на землю, прижались к ней.

Стрельба усилилась, потом внезапно затихла, и послышались крики людей. Мы подмяли головы и увидели зеленую ракету, которая взвилась вверх, вспыхнула ярким светом и стала медленно падать, оставляя за собой белый дым. В ту же минуту машины тронулись. Мы не успели вцепиться, побежали вслед.

У ворот лагеря была давка. Люди спешили выбраться на свободу, толкали друг друга, шумели. Кто-то хотел пробраться прямо через проволочное заграждение, но запутался и теперь не мог выбраться, просил о помощи.

– Товарищи, товарищи! Без паники, спокойно! – услышал я голос дяди Андрея.

Кепка у него была сбита на затылок, на груди немецкий автомат.

Я хотел подойти к нему, но Митька тянул меня куда-то в сторону.

– Да погоди ты, – дернул я руку. – Дядя Андрей вон на коне!

Митька остановился, но тут толпа подхватила нас, понесла. В темноте мы увидели силуэт огромного грузовика. Возле кузова толпились освобожденные из лагеря, здесь раздавали винтовки. Митька тащил меня к грузовику. Тут, сидя на краю борта, распоряжался Сергей. Он, размахивая пистолетом, кричал:

– Товарищи, не задерживайте! Получил – отходи вправо. А ты куда, куда с одной рукой?

Мужчина с перевязанной рукой сердился:

– Это почему? Я и с одной справлюсь.

– Нельзя.

– А я говорю: давай винтовку! – настаивал раненый. Он выхватил у раздающего из рук винтовку, скрылся в темноту.

– Вот черт какой! – засмеялся Сергей и закричал ему вдогонку: – Патроны-то возьми. Стрелять чем будешь?

Пока Сергей занимался раненым, Митька успел получить винтовку, и теперь ему в кепку сыпали патроны. Вслед за ним протянул руку и я; когда уже схватился за смазанное маслом цевье винтовки, раздающий вдруг, не выпуская из рук оружия, спросил у Сергея:

– А этому давать? Смотри, мальчишка.

– Эй, мальчик, в сторону! – крикнул Сергей, но, узнав меня, более мягко сказал: – Петя, винтовок мало, не надо.

– Да, не надо, – чуть не заплакал я. – Все маленький, да? Митьке так дали…

– Ну что там такое, на базаре, что ли? – зашумели задние, и Сергей махнул рукой: «Дай, ну его…»

Я схватил винтовку и радостный закричал:

– Митька!

– Чего орешь, я здесь.

– С оружием ко мне! – раздалась команда.

К машине подъехал дядя Андрей.

– Быстрее раздавайте оружие. Кто ходить не может, возьмешь на машину. В лагере никого не оставляйте, – приказал он Сергею.

– Хорошо, Андрей Ильич!

И дядя ускакал в темноту.

– С оружием ко мне! – громче прозвучала команда. – Разобраться по два, быстро.

Мы с Митькой стали в строй, нас тоже посчитали, повернули налево и шагом марш вперед. При спуске в балку догнали голову колонны. Здесь было много людей с винтовками и даже с ручными пулеметами. Шли осторожно. Говорили шепотом, и по колонне то и дело передавалась команда: «Не шуметь, тише!»

Дядя Андрей вел коня под уздцы впереди колонны. Я подбежал к нему, тронул за руку.

Он посмотрел на меня и от удивления даже приостановился.

– Дядь, это я.

– Петро? Откуда ты?

– Да оттуда, – махнул я рукой в сторону хутора.

– Это ты так меня слушаешь! Ну, погоди! А корешок твой Митька где?

– Здесь! – размахивал я радостно руками. – Здесь он!

– Ну подожди! Дай с немцами справиться, я за тебя возьмусь.

Дядины слова я почему-то принял в шутку, хотя он сердился на меня всерьез.

– Дядь, а где вы коня взяли? – спросил я.

– У коменданта лагеря отняли, – сказал он не очень ласково, и я замолчал.

Мы долго шли глубокой балкой, по бездорожью, прямо через поле. Небо впереди стало сереть – ночь кончалась. Усиливалось беспокойство.

К нам подошли человек пять с автоматами, это разведчики. Они долго что-то говорили дяде Андрею, показывая руками на светлевший горизонт. Потом по колонне передали команду: «С оружием – вперед, остальным замаскироваться на месте». Вместе с этой командой по колонне пробежала какая-то тревога: «Что впереди? Засада?» Где-то совсем недалеко рвались снаряды, постукивал пулемет.

– Петро, ко мне! – позвал дядя Андрей. – Бегом к Сергею, передай, чтоб человек двадцать с оружием прислал сюда. Да скажи, пусть смотрит в оба, а то по хвосту могут рубануть. Давай вдвоем с Митькой скачите. Сами там останетесь, ему помогать будете. Где Дмитрий?

– Я здесь, – хмуро отозвался Митька.

– Ну, вот, слышал? Давайте.

Мы отбежали несколько шагов – Митька остановился.

– Знаешь что? – сказал он. – Иди сам, а я останусь здесь. Это он нарочно отсылает нас, будто мы маленькие. Людей-то не хватает.

– А как же приказ? – растерянно проговорил я.

– Так ты иди, передашь и приходи обратно.

Я не стал тратить времени на разговоры, побежал. В самом деле, чего мы будем вдвоем бегать взад-вперед? Передам что надо Сергею и обязательно вернусь сюда.

Сергея я отыскал быстро. Он ходил вдоль рассыпавшихся в линию бойцов, отдавал какие-то приказания.

– Что там? – спросил он.

– Человек двадцать с оружием туда надо.

– Ага, похоже, начинается. Василий! – позвал он. – Бери людей и к командиру в голову колонны. Еще что?

– Еще чтоб смотрели в оба, а то могут по хвосту рубануть, – передал я слова дяди Андрея.

– Ясно. Ты куда?

– Обратно.

– Оставайся здесь, связным будешь у меня.

– Связным?

– Да, да. Идем со мной.

Я повиновался его приказанию, хотя и не совсем представлял себя в новой роли. Мы шли от бойца к бойцу, он впереди, я сзади. Бойцы кто чем мог рыли окопчики, насыпая впереди себя землю.

– Эх, лопаточек бы сюда, – жаловались они.

Но лопат не было, копали большей частью немецкими плоскими штыками.

Светало. Из конца в конец были видны кучки свеженарытой земли, за ними лежали бойцы. Они рвали траву, маскировали бруствер.

Впереди усиливалась завязавшаяся перестрелка, заработали пулеметы. В небо одна за другой взлетали зеленые ракеты – сигналы нашим.

Я с трудом удерживался, чтобы не удрать от Сергея. А когда послышалось далекое раскатистое «ура-а-а!», я не выдержал, вскочил:

– Пойду туда.

– Не разрешаю, – строго приказал Сергей.

– Пойду!

– За невыполнение приказания на фронте расстреливают. Понял? А ты сейчас солдат.

У меня слезы подступили к самому горлу от обиды: там дядя Андрей, там Митька, там идет настоящий бой, а я тут сижу.

– Дядя Андрей сказал, чтоб я вернулся, – соврал я.

– Нечего тебе там делать. Выполняй последнее приказание.

– Пойду к Митьке, – просил я.

– Подожди с полчасика, – сказал он, смягчившись. – Если тут ничего не случится, пойдешь доложишь, что у нас все в порядке. Ты же связной.

Через полчаса я бежал по балке, таща за собой длинную тяжелую винтовку за конец ствола. Отягощенные патронами карманы штанов били по ногам. Шальные пули противно свистели над самой головой, заставляли падать на землю. Казалось, что кто-то стреляет по мне. Но потом я поднимался и снова бежал дальше, втянув голову в плечи.

Над полем прокатилось снова «ура-а!» Я больше не стал кланяться пулям. Бежал напропалую вперед, будь что будет!

Когда я выскочил на бугор, стрельба затихла. Из края в край, по всему полю, рассыпались люди. Они обнимались, что-то кричали. Я понял: пришли наши!

По жнивью, как снопы, чернели трупы. Я не обращал на них внимания, мчался, словно угорелый. Но вдруг я увидел Митьку и остановился как вкопанный: он лежал на земле, уткнувшись лицом в стерню и поджав под себя ноги. Недалеко от него валялась винтовка.

Я перевернул его навзничь. Лицо его было чуть бледнее обычного, губы еще не успели потерять своей розовой окраски, в левом уголке рта багровел запекшийся комочек крови.

– Митька! – закричал я в ужасе.

Митька не шелохнулся, даже веки не приподнял. Откуда-то прилетела большая зеленая муха, села на Митькино лицо.

Не зная, что делать, я встал, огляделся вокруг. На поле было много народу. Всюду слышались радостные крики, люди обнимались, бросали вверх кепки, пилотки.

Вдали дымился старый Бахмутский шлях – там шли наши войска.

Низко над горизонтом стояли багрово-красные облака. Над землей медленно поднималось солнце. Наступал день.

10

Митька очнулся в больнице, но прошло много дней, пока мне удалось увидеться снова с моим другом.

Огненными красками цвела сухая, прозрачная осень. Трава, листья на деревьях – все окрашивалось в яркие цвета: от пестро-желтого до кроваво-красного. Летали длинные белые паутины. На сливе-зимовке висели покрытые сизоватой дымкой перезрелые плоды. Нарочно не срывали, берегли для Митьки, когда он поправится настолько, что можно будет угостить его сливами.

Мы сидели с Митькиной бабушкой на пороге дома, я читал вслух полученное от Лешки письмо.

«Дорогая мама! – писал он. – Я очень беспокоюсь о вас, как вы там живы и здоровы? Как Петя? Ему, по-моему, следует идти в ремесленное, пора приобретать специальность.

Кратко о себе. Я сейчас ранен, лежу в госпитале. Но вы не беспокойтесь, рана не опасна: немножко задело осколком левое плечо. Недели через две все заживет и снова пойду на передовую. Похвастаюсь вам – я сержант, командир отделения.

Передайте привет всем-всем. Пишите поскорее ответ, мне не терпится узнать, как вы живете.

Напишите, что нового, кто жив, кто погиб. Как там поживают Маша, Ксеня, Митя? Миша Зорин, я слышал, где-то воюет. Узнайте его адрес и пришлите мне.

Мой адрес: полевая почта 48 323 «Б».

Хотя в письме не было ничего особенного, но я несколько раз прерывал чтение, чтобы вытереть слезы. Я вспомнил маму и не мог удержаться, чтобы не заплакать. Бабушка тоже плакала, вытирая передником глаза. Она оплакивала Митькиного отца, о котором до сих пор не было никаких известий.

– Ну что ж, – сказала она. – Напиши ему все. Передай от меня поклон. Пусть горем не убивается: не у вас одних мать погибла…

– Сначала схожу к Митьке в больницу, может, сегодня допустят к нему. А потом буду писать.

– Сходи, сходи, проведай, – сказала бабушка. – Если не пустят, расспроси хорошенько у сиделки, как он, может, ему надо передать что-нибудь.

Я ушел в комнату собираться. А когда стал выходить, услышал через открытую дверь жалобный голос бабки Марины.

– Вот люди, как все равно без сердца, – жаловалась она, – Никто не хочет подписать бумагу, будто рука отвалится.

– Какую бумагу? – спросила бабушка.

– Да чтоб помиловали Гришаку. Его ж, сердешного, арестовали и будут судить. А за что? – Бабка Марина заплакала. – Кому он что сделал?

– А ничего не делал, так что ж плакать? Там разберутся, наверное, с головами сидят. Что ж его немцы забрали, что ли? Свои. А свои – не чужие. Ничего не делал, – проговорила бабушка. – Люди головы клали, а он наживался, у немцев служил.

– Да разве ж он виноват? Заставили, вот и служил.

– А не виноват – придет домой.

– Жалко ж как сердешного. Подписали б всем миром бумагу, может и помогло.

– Неграмотная я, – сказала бабушка.

– Эх люди, люди… – завздыхала бабка Марина.

Я не выдержал, вышел из комнаты. Осунувшаяся, постаревшая на несколько лет бабка Марина, действительно теперь похожая на старуху, взглянула на меня, широко раскрыла глаза, попятилась назад.

– Свят, свят! – стала она крестить меня, словно увидела самого дьявола. – Господи, наваждение какое! – Она подхватила подол юбки и побежала со двора, сверкая белыми икрами, разрисованными вздувшимися синяками вен.

– Чего она испугалась, бабушка?

– Тебя. Она ж думает, что ты вместе с матерью сгорел. Ходит собирает подписи… Постыдилась бы.

Красное кирпичное здание железнодорожной больницы стояло на самом возвышенном месте в поселке и было обнесено высоким каменным забором. Во дворе больницы большой сквер, красивые клумбы, скамейки. Там сидят или прохаживаются больные в серых халатах, к ним приходят родственники, знакомые, они подолгу разговаривают. Митька ходить не может, и к нему не допускают. В какой палате он лежит – узнать трудно. Я заглядывал во все окна – не увидел.

Дежурная сестра встретила меня, как старого знакомого:

– Опять ты?

– Да. К Горшкову мне надо.

– Он что, брат тебе или товарищ?

– Брат, – соврал я и тут же поправился: – Товарищ… Он мне и товарищ и брат.

Сестра, хитро улыбаясь, смотрела на меня.

– Правда, – убеждал я ее. – Можно даже сказать, что Митька мне настоящий брат!..

– Да-а, – протянула она. – Интересное сродство. Ну что с тобой делать? На две минуты пущу, только разговаривать ему много нельзя.

– Буду молчать! – обрадованно закричал я.

– Оно и видно, – засмеялась сестра. – Ты можешь говорить, а ему нельзя. – Она подала мне белый халат, пахнущий мылом и лекарствами. – Надевай.

Халат был длинный, ноги закрыл до самых пят, рукава висели почти до пола. Мне вспомнился плакат, который я видел как-то на станции. На нем был нарисован в таком же просторном халате Гитлер и два красноармейца, которые завязывали ему узлом рукава. Под рисунком подпись: «Наденем на Гитлера смирительную рубашку!»