Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

БАХМУТСКИЙ
ШЛЯХ

Глава первая
В АНДРЕЕВКУ ПРИШЛИ ОККУПАНТЫ

1

Поздно вечером вдруг постучали в окно.

Мама лежала в постели и слушала последние новости о войне, которые принес Лешка, пришедший только что с дневной смены. Он сидел за столом, ел борщ и рассказывал:

– Уже сегодня поезда на Синельниково не отправляли, наверное фронт приблизился.

Говорил он отрывисто, нехотя. Его голова была низко склонена над тарелкой, прядь волос упала. Лешка, казалось, не замечал этого. Я смотрел на задумчивое лицо брата, на залысину с левой стороны лба, которой он почему-то гордился, когда стал отпускать волосы, и у меня сжалось сердце. Лешка – брат мой. Раньше я об этом как-то никогда не думал. А ведь мы даже похожи друг на друга. У меня тоже есть такая залысина, говорят, что и носы наши похожи: круглые, маленькие.

Мама вздыхала, спрашивала:

– Да неужели ж так и не остановят его?

– Остановят! – уверенно проговорил Лешка. – В Донбасс ни за что не пустят. Разве можно отдать немцам столько шахт, заводов? Ни за что!

– Ты говорил: и через Днепр не пустят… – осторожно возразила мама.

Лешка промолчал.

– А он, кажуть, листовки бросал, будто у него такие танки, что никакие окопы не помогут.

Лешка бросил ложку в тарелку.

– Опять фашистская пропаганда! Мама, ну как ты можешь?..

С первых дней войны Лешка стал очень раздражительным. Даже маме ничего не прощал, за все отчитывал, а мне просто грозил дать хорошего подзатыльника. Несмотря на это, я любил своего старшего брата, старался во всем ему подражать. За последнее время я не только не повторял о немцах разные слухи, но даже сам спорил с теми, кто их разносил. Да и в самом деле, разве можно было верить, что у немецких танков броня в метр толщиной, что от самолетов отскакивают снаряды, что автомашинам совсем не нужен бензин: будто у них есть такой порошок – всыплют один пакетик в ведро с водой – вот тебе и горючее. Конечно, все это были враки, но такие слухи откуда-то упорно ползли, и находились люди, которые верили этому. Вроде нашей соседки бабки Марины – та, что ни услышит, всему верит и других убеждает, что это правда.

Была и другая причина для раздражительности брата: его не брали в армию. Почти все знакомые десятиклассники давно призваны, а он и еще два его товарища гуляли.

В военкомате им сказали, чтобы ждали «особого распоряжения», потому что они зачислены в какую-то военную школу.

Пока придет это «распоряжение», Лешка решил поработать: он поступил на станцию техническим конторщиком. Но прошло уже три месяца, как началась война, приближался фронт, а особое распоряжение все еще не приходило: в суматохе войны о нем, наверное, забыли. Лешка, прежде гордившийся тем, что будет летчиком, теперь несколько раз ходил в военкомат и просил, чтоб его взяли в любые войска, но всякий раз возвращался ни с чем. Поэтому он из-за каждого пустяка расстраивался и на всех сердился, даже на маму.

– Да что я, сама выдумала, что ли? – оправдывалась мама.

– Выдумали фашисты, а ты помогаешь им распространять, – сердито сказал Лешка. – Ведь это им на руку, как ты не поймешь? Опять, наверное, бабка Марина приходила? – догадался он. – Надо же додуматься, дает своим сынам наставление, чтобы они вперед не выскакивали! А сама тоже охает, что никак не остановят немцев. Кто ж их остановит, если ее сыны, я, другой, третий будем за чужую спину прятаться?

– За бабку Марину взялся теперь. Она старая и ничего не понимает, – отмахнулась мама, вздохнула и снова положила голову на подушку. Заметно было, что ее беспокоят совсем другие мысли, она плохо слушала, о чем говорит Лешка.

– Но ты-то понимаешь? – горячо спросил он.

Стук в окно прервал его. Мама вдруг почему-то затряслась, побледнела.

– Ой, господи, повестка!..

Лешка выскочил из-за стола, бросился в коридор. Я выбежал вслед за ним.

– Кто там? – спросил Лешка, открыв дверь.

– Получи повестку. Завтра к девяти в военкомат в полном боевом, – ответил мужской голос.

На улице было темным-темно. Шумел мелкий, холодный осенний дождь. Промозглый ветер сразу пробрался мне под рубаху, руки быстро покрылись «гусиной» кожей.

– Наконец-то, – облегченно сказал Лешка. В голосе у него что-то задрожало. – Заходите, – пригласил он.

– Некогда, – ответил мужчина и, отвернув полу брезентовой накидки, при свете железнодорожного фонаря вытащил из пачки бумаг Лешкину повестку.

– Кому еще из наших ребят? – спросил Лешка.

– Всем, – проговорил мужчина.

И вслед за этим я услышал, как его сапоги зачмокали по грязи.

2

Целую ночь никто не спал. Мама, держась обеими руками за живот, ходила по комнатам и охала. Она совсем изменилась: на лице вдруг стало гораздо больше морщин, глаза очутились в глубоких темных впадинах. На все Лешкины просьбы не волноваться она лишь отмахивалась рукой. Видно было – сама не рада, что так расстроилась, но ничего не могла сделать с собой.

– Не обращайте на меня внимания, – говорила она, – собирайтесь… Петя, ты помогай Леше…

Помогать… А что ему помогать? Вещи давно уже сложены. Мне хотелось много сказать брату на прощанье, но я не мог: на душе была тревога и что-то еще – неясное, волнующее. Кто знает, увижу ли я его когда-нибудь еще и как буду жить без него? Ведь такого брата, как у меня Лешка, не было ни у кого. Мама любила его больше, чем меня, я это не раз замечал, но не обижался: Лешка этого заслуживал. Учился он на «отлично», умел пускать кино на узкопленочном аппарате, участвовал в драматическом кружке. Когда 8 марта показали новую постановку «Назар Стодоля», где Лешка играл роль Назара, все в поселке только и говорили о нем. Ему советовали идти учиться на артиста, а он хотел быть летчиком.

Перед самой войной, на майские праздники, он повез меня в город, сводил в цветное кино, угощал пирожным, мороженым, будто знал, что скоро мы расстанемся.

Теперь он уезжает. Жалко и в то же время радостно за Лешку: он так долго ждал, когда, наконец, его призовут в армию.

Лешка подошел к этажерке, стал выбирать книгу, чтобы взять с собой.

– Ты, Петь, без меня тут береги книги. Они и тебе пригодятся.

– Ладно, – пообещал я. – У нас в шестом по программе уже много таких книг надо.

– Ну то-то же, – Лешка взял толстую, объемистую книгу, которую, наверное, не успел дочитать, и стал запихивать в вещевой мешок.

– А он все с книжками не расстанется! – подошла к нам мама. – Ну где ты читать будешь? Да ее и носить-то тяжело. Не бери ничего лишнего.

– Книга, мама, никогда не помешает, – как можно веселее возразил Лешка, будто собирался не на войну, а в какой-нибудь туристский поход. Однако толстую книжку поставил на полку, а в мешок всунул поменьше – «Рассказы» Короленко.

На рассвете я побежал к тете Вере и дяде Андрею – маминым сестре и брату, чтобы они пришли к нам проститься с Лешкой. На улице было темно, дождь не переставал лить. На западе полыхало огромное зарево от пожаров, земля глухо вздыхала от далеких взрывов бомб… «А может быть, это и не бомбежка, а фронт?» – подумал я, и мне стало страшно, по спине пробежала дрожь.

Когда я, весь промокший и забрызганный грязью, возвращался домой, было уже совсем светло. По шоссе через поселок двигался нескончаемый поток беженцев. Они ехали на машинах, бричках, тащили тачки с постелью, посудой, узлами. Лица у людей невеселые, угрюмые, дети не плакали, и глаза у них были по-взрослому суровы. Я стоял на обочине и долго смотрел на этот нескончаемый поток людей, которые шли и ехали все в одном направлении – на восток.

На своей улице я встретил Митьку Горшкова – своего одноклассника. Для него одного, казалось, не существовало ни войны, ни дождя – он по-прежнему ходил по улице с голубем за пазухой и высматривал «чужака», хотя каждому ясно, что в такую погоду не то что голубь, собака не выскочит из своей конуры. Но ему все нипочем. Он знает свое дело – голубей. Учился Митька кое-как, с трудом переползал из класса в класс, да и то не каждый год. В шестом я догнал его. В школе он сидел на задней парте и всякий раз после того, как прозвенит звонок, объявлял:

– Сейчас, наверное, будет звонок.

Эту фразу он повторял ежедневно после каждого урока. Сначала было смешно, но потом привыкли, и никто не обращал внимания на его слова, а он неизменно продолжал свое.

Застегивать пальто Митька не имел привычки, пуговиц он не признавал и никогда ими не пользовался. Он просто запахивал полу за полу и придерживал рукой. Кепка у Митьки каким-то чудом держалась на самом затылке. Козырек ее был будто нарочно помят, чтоб не мешал высматривать в небе голубей. Нечесаный, белый, как льняная пряжа, чуб и под дождем торчал воинственно, придавая Митьке задиристый вид.

Мама не любила Митьку и не хотела, чтобы я с ним дружил. Она боялась, что и я, как и он, стану гоняться за голубями, лазить по чужим садам и отстану в учебе. Но куда мне до Митьки! Он смелый, отчаянный, а я трусоват. Может, я и полез бы когда-нибудь за грушами в сад к деду Луке, но боюсь: говорят, он из берданки по ворам крупной солью стреляет. А Митька не боялся и всегда лакомился дедовыми грушами, и никакая соль его не брала.

Мы с Митькой жили на одной улице, учебники, каких не хватало для всех, нам выдавали с ним на двоих. В одном пионерском отряде состояли мы, но настоящей дружбы между нами все-таки не было. Митька относился ко мне с недоверием и как настоящего товарища в расчет никогда не брал: такие жидкие на расправу люди, как я, в друзья ему не годились. Это меня обижало. Я старался доказать ему, что ничуть не трусливее его, но на Митьку это мало действовало. Зато дома на маму мои проделки производили огромное впечатление, и почти всегда дело кончалось поркой.

Вытерев рукавом покрасневший от холода нос, Митька привычным жестом – локтями – поддернул штаны и, обшарив меня своими быстрыми, плутоватыми глазами, спросил:

– Куда это ты так рано?

– Лешку нашего сегодня на фронт провожаем, – сообщил я ему.

– Так сразу и на фронт? – усомнился он, сузив глаза и моргая опаленными ресницами: Митька курил.

– А что?

– Еще, брат, надо подучиться.

– Чему учиться? Что он, стрелять не умеет? Много ты понимаешь, – обиделся я и пошел прочь. – Скажи в школе, что я сегодня не приду.

– А сегодня занятий не будет, – радостно объявил Митька. – Школу закрыли.

Я не поверил его словам.

– Почему?

– Учителя уже уехали. Фронт приближается.

– И ты радуешься?

Митька не зная, что ответить, насупясь, выпалил:

– Дурак.

– Сам ты дурак.

Мы разошлись.

3

Когда я вернулся домой, там уже сидели кое-кто из соседей и Лешкина одноклассница – Маша. В мирное время проводы в армию – веселье на весь поселок, а теперь все молчали и лишь изредка тихо переговаривались между собой. И тут впервые у меня по-настоящему защемило сердце: я почувствовал, что действительно приближается что-то большое, тяжелое, неотвратимое. Из головы не выходили Митькины слова: «Школу закрыли». Как же теперь без школы? И Лешка уходит… Стало мне как-то одиноко, сиротливо. Я протиснулся к Лешке, уткнулся ему в грудь головой и заплакал.

Лешка растерялся, не зная, что со мной делать.

– Ну, а ты, ты-то... – теребил он меня. – Вот уж от кого не ожидал, – Он старался улыбнуться, но не мог, губы у него дрожали, и в голосе тоже слышались слезы. – Перестань, такой большой…

Мне стало стыдно за свою слабость, я быстро вытер глаза, проговорил:

– Это я так.

В это время вошла бабка Марина. Она, правда, была не совсем бабка, а только так, прикидывалась старушкой: ходила медленно, набожно скрестив руки и склонив голову, и все вздыхала да крестилась. Зевнет и тут же непременно перекрестит рот, а как икнет, так обязательно скажет:

– Ох, господи, кто ж это меня вспоминает?

На лице у нее ни единой морщинки, щеки розовые, лоснящиеся. Губы тонкие, плотно сжаты. В белом платочке она выглядела совсем молодо.

Бабку Марину никто из соседей не любил, все знали, что она очень хитрая и жадная.

Она посмотрела на Лешку, покачала с самым сокрушительным видом головой и прошептала:

– Собираешься?.. Ох, детка, детка!.. – она обернулась к маме: – Куда ж они пойду-ут? И дождь, и грязь, и холод, и голод…

Мама начала плакать.

– Да ты, деточка, хоть вперед-то не лезь, – опять обратилась бабка к Лешке.

– Да не говорите вы глупостей, – отмахнулся он, еле сдерживая себя.

– Ты сердишься: молодой, не знаешь в жизни ничего хорошего… Жить бы только, – она вытерла концом платка глаза, хотя они были совсем сухие, и снова обернулась к маме: – Я уж бога молю, чтоб он окружал скорее, чи што, хоть бы дети дома остались… – Он – это значило «немец».

Лешка не выдержал.

– Как вы смеете? Уходите сейчас же отсюда…

Бабка Марина, оторопев, быстро отступила к двери и уже оттуда, глядя на маму, обидчиво проговорила:

– Вырастила… Кормилец называется. Этот накормит, жди, – и она скрылась за дверью.

– Ну что ж, пора? – произнес Лешка, ни на кого не глядя. – Время. – Он подошел к матери. – До свиданья, мама.

Мама обняла Лешку и громко заплакала причитая.

Лешка очень не любил этого. Он, хмурясь, усадил маму на стул и стал уговаривать:

– Зачем же так? Ну можно плакать, но зачем обязательно эти причитания?

– Ты не очень-то нападай на нее, – вступилась за маму тетя Вера. – Думаешь, ей легко переносить? Отца кулаки, паразиты, убили; теперь вас растила, растила, и вот провожай на смерть…

Лешка досадливо поморщился:

– На какую там смерть?.. Не плачь, мама, успокойся. Береги себя: у тебя я не один, еще Петя есть, а без тебя он пропадет.

– Ты, Лешенька, себя-то береги, – мама подняла на него глаза.

– Как? Вперед не лезть? – в голосе его послышалась усмешка.

Мама покрутила головой.

– Перестань шутить. Ты знаешь, о чем я говорю…

Эти слова тронули Лешку:

– Спасибо, мама, – прошептал он и, смахнув слезу, продолжал громче: – Ты не ходи к военкомату, оставайся дома.

– Нет, я пойду, провожу до конца…

4

Пока мы добрались до военкомата, все измокли: дождь шел по-прежнему, холодный, мелкий. Но я знал, что к вечеру вернусь домой, обсушусь и согреюсь, а каково Лешке? Где он будет сегодня ночевать? Неизвестно. Может, на улице, под дождем. Правда, он одет в теплую, ватную стеганую куртку, но обувь у него совсем не для похода и тем более не в такую погоду. В летние полуботинки с калошами, наверное, давно уже набралось через край воды. Мне было жалко брата, и я в эти минуты не отходил от него ни на шаг.

Возле военкомата было очень много народу. Я еще никогда в жизни не видел столько людей. Мобилизованных вызывали по фамилиям, строили в колонны, сопровождающим вручали документы, и колонны одна за другой покидали площадь, выходили на старый Бахмутский шлях, по которому когда-то давным-давно чумаки ездили за солью, направлялись на восток… Женщины плакали и долго шли вслед за колоннами. За поселком многие из них отставали и возвращались домой, а некоторые, несмотря на дождь и грязь, провожали своих близких и родных вплоть до Горловки и даже до Славянска.

– Станьте где-нибудь под дом от дождя, а я пойду узнаю, – сказал Лешка маме и тете Вере и направился к зданию военкомата.

– Мешок-то оставь, еще наносишься, – посоветовала мама. – Потом возьмешь его.

Лешка послушался. Я пошел вслед за ним.

– Ты-то куда? Вернись! – крикнула мама.

Но я сделал вид, что не расслышал, и не отстал от брата. Лешкины друзья, которые так же как и он, ждали все это время «особого распоряжения», были уже здесь. Завидев Лешку, один из них закричал:

– Назаров, сюда! Туда не ходи, военком приказал здесь ждать. Тебя уже спрашивали, мы сказали, сейчас придешь.

Не успел он рассказать всего, как к их группе подошел высокий военный, наверное военком, и с ним какой-то мужчина в железнодорожной шинели и форменной железнодорожной фуражке. Форма, конечно, еще не говорила, что он железнодорожник: у нас в пристанционном поселке почти все ходили в такой одежде потому, что в каждой семье обязательно кто-нибудь работал на транспорте. Он шел вслед за военным и чему-то улыбался. Улыбка его была нелепой, тем более что для веселья не было никакой причины.

«Такой дядька, а улыбается, как дурачок, – подумал я о нем с неприязнью. – И глаза какие-то блеклые…»

– Назаров? – спросил военный у Лешки.

– Да, товарищ военком.

– Вещи где?

– Там, у матери. Сейчас сбегаю…

– Не надо, – остановил его военком. – Вот что, хлопцы, вещи свои отправьте пока домой: будете работать в военкомате, не справляемся.

– А когда же на фронт? – не выдержал Лешка. – Я не останусь…

– Приказ надо выполнять без обсуждения. Ясно?

– Ясно.

– Ну вот. Забирай, Никитин, – приказал военком гражданскому и тут же пошел в здание военкомата.

Никитин еще больше заулыбался и даже подмигнул ребятам.

– Ничего, – сказал он успокоительным тоном, – лишнюю ночь переспать дома в тепле неплохо.

Лешка его не слушал: я видел по его лицу, что он очень недоволен приказом военкома и не знал, что делать.

– Работа несложная, – продолжал Никитин, – будете выписывать повестки в деревне в военно-учетном столе.

«Деревней» у нас называли второй поселок, хотя он почти ничем не отличался от первого. Разница была лишь в том, что в Андреевке Первой находилась станция, много каменных железнодорожных и шахтных домов, среди них возвышались даже двухэтажные, а в Андреевке Второй, в «деревне», дома были главным образом одноэтажные, частные, с приусадебными огородами и садами.

У нас тоже, как и у большинства «деревенских», имелся огород и сад.

Услышав, что Лешка остается дома, я поспешил сообщить об этом маме, но она не поверила мне.

– Не понял что-нибудь. Какая сейчас работа, когда вот уже слышно, как гудит земля?

Земля действительно гудела: непрерывно слышались далекие глухие взрывы. Но я все же не мог понять недоумения матери и не знал, чем ее убедить. А мама продолжала говорить, уже не обращаясь ко мне, просто думать вслух:

– Надо без повесток объявить всем мужикам и уводить их, пока не поздно.

К нам подошел Лешка.

– Что там? – спросила мама.

– Опять отсрочка, – проговорил он недовольным тоном.

– Только детей изводят: то брать, то не брать… – мама побледнела и покачнулась.

Лешка поддержал ее.

– Эх, мама, говорил, останься дома, – укоризненно сказал он.

– Ничего…

– Идите потихоньку домой, вечером я приду, – проговорил Лешка.

Тетя Вера взяла маму под руку, а я не без удовольствия взвалил себе на спину с помощью Лешки его мешок, и мы направились домой.

Дома мама сразу же легла в постель: она не пошла на работу, тяжело заболела.

5

На другой день маме стало хуже. Я побежал в аптеку за лекарствами, но она оказалась закрытой. И когда откроется – неизвестно: объявлений никаких не было. Я уцепился за подоконник, взобрался на карниз и заглянул в окно. Полки, где когда-то стояли пузырьки, лежали коробки, склянки разные, были совсем пусты. На полу валялась бумага. Я понял, что аптека больше не откроется, и, вздохнув, спрыгнул на землю. Что же делать? Заведующий аптекой – всем известный и всеми уважаемый добродушный старичок Иосиф Борисович – жил во дворе. Я решил зайти прямо к нему, но и здесь встретил такую же пугающую пустоту. Мне стало страшно в этом опустевшем дворе, где дом был оставлен жильцами, и я поспешно выбежал на улицу. Какая-то женщина спросила у меня:

– Что, никого нет?

– Нет, – сказал я.

– Наверное, уже эвакуировались.

Это слово было для меня совсем новым, значения его я не знал, но сразу почувствовал страшный смысл, заключенный в нем. Пустота в аптеке, в доме Иосифа Борисовича, мои чувства и растерянность как-то сразу определились этим новым, трудно выговариваемым словом.

Приближение войны, эвакуация, следы которой я увидел в аптеке, меня сильно поразили.

Еще больше я ощутил весь ужас эвакуации, когда пришел на станцию, чтобы сообщить там, что мама заболела и на работу выйти не может.

Мама работала проводником на пригородном поезде. Контору, куда перед сменой собирались все проводники, я хорошо знал. Здесь я бывал не раз, – приходил с мамой.

Чтобы сократить дорогу, я не стал взбираться на перекидной мост, а от водонапорной башни свернул прямо на пути. И здесь, где через тормозные площадки, где под вагонами я пробрался к вокзалу. Как никогда, на станции в этот раз было много составов. Почти все пути были забиты эшелонами, груженными всевозможными станками, зерном, проросшим в открытых пульманах, мешками с сахаром. В крытых вагонах теснились беженцы.

«Это эвакуация…» – решил я.

На запасном пути я увидел целый поезд, составленный из одних паровозов.

«Они тоже эвакуируются», – подумал я. Безжизненные, холодные паровозы произвели на меня гнетущее впечатление.

В конторе, куда я пришел, было шумно: там толпилось много людей, совсем мне незнакомых. Приходили военные, гражданские и все чем-то возмущались, спорили, доказывали, требовали быстрее отправить поезд. За столом сидел с утомленным лицом военный, просматривал бумаги, которые ему давали приходящие. Пока я был в конторе, он до конца не прочитал ни одной бумажки: его поминутно отвлекали то телефон, то люди.

– Ты зачем здесь, мальчик? – услышал я голос над собой.

Я поднял голову и увидел высокого военного со строгими глазами.

– Тут мама работала, – начал я объяснять, – проводником.

– Никаких проводников здесь нет, – глаза его стали добрее. – Видишь, здесь военный комендант. Давай отсюда, сынок, не путайся под ногами.

– А где же проводники? – осмелел я.

– Не знаю, сынок. Спроси у дежурного.

Я вышел на перрон, прошел до билетных касс и зала ожидания. Здесь навстречу мне попалась проводница – мамина знакомая. Она была чем-то очень озабочена. Я решил обратиться к ней.

– Теть, а где ваша контора?

– Петушок? – узнала она меня. – Что ты здесь делаешь, ищешь маму?

– Нет. Она дома лежит, больная. Я пришел сказать, что она не придет на работу…

– Больная? Ай-ай, какое несчастье… – проводница покачала головой. – Ладно, Петя, я сама скажу об этом. Что с ней?

Я с трудом объяснил ей и побежал домой. Хотя лекарства для больной матери достать не удалось, я все же торопился: нет лекарства – надо что-то делать другое, может, мама пошлет еще куда-нибудь. А перед глазами все стояли пустая аптека, забитая поездами станция, военные эшелоны и беженцы…

6

Фронт приближался. Он был уже настолько близко, что от взрывов теперь дребезжали стекла в нашем доме.

Лешка приходил домой поздно ночью и, присаживаясь у маминой постели, сначала спрашивал, как ее здоровье, потом рассказывал новости. А новости были с каждым днем все хуже и хуже. Полным ходом шла эвакуация, на днях должны были и мы тронуться в путь: Лешка сказал, чтоб готовились. Но как готовиться, если мама не поднимается с постели? Это очень беспокоило и Лешку, и маму, и меня.

Однажды брат пришел в особенно возбужденном состоянии. На мамин вопрос, что случилось, объяснил:

– Поспорил с Никитиным. Я не знаю, то ли он враг, то ли я дурак. Уже вот фронт, а он заставляет выписывать повестки только старикам, а молодежь почему-то остается. Зачем? А сегодня ребятам говорит: «Если немец накроет, не бойтесь, ничего не будет. Только комсомольские билеты уничтожьте, и все». Я чуть его не ударил. Ну, не негодяй ли? Завтра обязательно пойду к военкому и расскажу ему обо всем.

Чуть свет Лешка пошел в военкомат. А через полчаса после его ухода к нам пришел дядя Андрей – мамин брат, он работал начальником соседней станции. Но я гордился дядей Андреем не потому, что он начальник. Я очень любил его за веселый характер и, главное, за то, что он был похож на Ворошилова. Такой же нос, такие же добрые, веселые глаза и такие же посеребренные сединой виски – все это покоряло меня. Мне почему-то представлялось, что в далеком прошлом, когда еще шла война с белыми, дядя Андрей был рядом с Климентом Ефремовичем, хотя я совершенно точно знал, что в то время он был моих лет и совершил лишь один-единственный подвиг. Когда на станцию, занятую белыми, пришел бронепоезд, рабочие, среди которых был дядин отец, решили угнать его к красным. Узнав об этом, дядя Андрей решил не отстать от отца. Ночью он тайком пробрался на станцию и, когда бронепоезд тронулся, влез на буфер и приехал к красным. Здесь он объявился отцу, который тут же схватил его за ухо со словами: «Ах ты, негодяй! Ты ж мать загонишь в гроб: кинется, а тебя нет, с ума сойдет». После этого отец оставил его с собой на бронепоезде. А когда освободили от белых свою станцию, привел домой и приказал больше никуда не уходить от матери. На этом война с белыми у дяди Андрея и закончилась.

Дядя был шутник, он всегда рассказывал что-нибудь веселое. Но сейчас он не шутил, как обычно, был чем-то озабочен. Между бровями у него появились две глубокие морщины, а под глазами мешки, наверное, от бессонных ночей.

– Здравствуй, Петро, – сказал он мне, как взрослому, и прошел к маме.

Не раздеваясь, он присел на стул у маминой кровати и, наскоро справившись о ее здоровье, объявил:

– Я за вами приехал.

– Как за нами? – не поняла мама.

– Своих уже отправил на станцию. И вам пора уезжать, фронт близко…

Мама сделала усилие, приподнялась на локте. В ее глазах были испуг и растерянность. Она посмотрела на меня, и глаза ее увлажнились.

– Бедные дети!.. Неужели сюда придут фашисты?

Дядя Андрей не ответил. Он встал, прошелся по комнате, затем подошел к маме.

– Если можешь подняться – собирайтесь. Вера тоже едет с нами.

Мама взялась обеими руками за спинку кровати, хотела встать, но только слегка приподнялась, покачнулась и снова опустилась на постель. На лбу у нее выступили капельки пота.

– Нет, не могу, – устало проговорила она. – Оставьте меня… Его возьми с собой, – кивнула на меня мама.

– Эх, сестра, сестра, – покачал головой дядя Андрей, – не вовремя ты заболела.

Мама, казалось, не слушала его, она смотрела на меня, и крупные слезы катились по ее осунувшимся за это время щекам.

– Андрей, возьми его с собой… Спаси…

Определенно я не представлял себе, какое горе к нам приближается, но по всей обстановке, по необыкновенному волнению взрослых чувствовал, что надвигается что-то страшное. Люди покидали свои дома и уходили. Нам тоже надо уходить, но мама не может и просит дядю спасти меня. Спасти… А как же она останется одна? Ведь мама не может даже с кровати встать и подойти к столу.

Я подошел к маме, словно боялся, что дядя Андрей возьмет меня сейчас и увезет от нее навсегда. Он как-то особенно посмотрел на меня и, обращаясь к маме, проговорил:

– Одной нельзя оставаться. Он тебе нужен. Ты как, Петро, сам-то думаешь?

– Я с мамой… – проговорил я.

– Правильно. Матери нужна помощь. – Он встал. – Ну что ж, сестра, прощай! – Он поцеловал маму. Потом взял меня за руку, и я увидел, как под правым глазом у него запрыгала какая-то жилка. – Прощай, Петро! Смотри, тебе будет очень тяжело. Ты еще мал, но, если что случится, старайся поступать умно. Помни, что ты советский человек, что ты пионер даже тогда, когда тебе нельзя будет носить красный галстук. Понял?

Я смутно понимал, о чем говорил дядя. Я не мог себе представить, почему нельзя будет носить красный галстук. Ведь это так обыкновенно, так привычно, что иначе и быть не может. Но раз дядя говорит, значит надо быть и к этому готовым. Я кивнул ему в знак согласия: понял.

– Эх, Петро!.. Трудно тебе это понять, конечно. Фашисты идут! Они хотят захватить всю нашу землю, а народ наш превратить в рабов…

– А мы не дадимся.

– Не дадимся, это верно. Вот об этом всегда и помни: мы не рабы и рабами не будем. – Дядя Андрей снова обратился к маме. – Алексею оставаться нельзя, пусть не прозевает. Я постараюсь его увидеть. Если не встречу, передайте ему, чтобы бежал на станцию, там найдет наш эшелон.

Дядя ушел, и будто все кончилось, словно он унес от нас то, чем мы жили до сих пор. Другого еще ничего не наступило, и было какое-то затишье, зловещее затишье перед страшной бурей.

Это затишье ненадолго нарушил перед вечером Лешка. Он как угорелый прибежал домой, схватил свой мешок, наскоро попрощался, так что мама не успела опомниться, и ушел. Я выскочил вслед за ним и на улице догнал его.

– Куда ты?

В ответ Лешка свободной рукой обнял меня за шею, и мы так шли молча до поворота.

– Слушай, Петька, – сказал он наконец, – может, мы уже никогда не увидимся… Я пойду на фронт…

– А где он?

– Не знаю… Но все равно. Ты останешься здесь с мамой. Сюда придут фашисты. Ты понимаешь, что это такое?

Я кивнул: мне дядя Андрей говорил. Кроме того, я много читал о них, но никогда не допускал мысли, что мне придется увидеть фашистов. Теперь я хотел сказать Лешке, что буду бить их камнями из-за угла и приклеивать им на спины листовки, как делали это ребята в кинофильмах, но воздержался.

– Маму береги. Ну, до свиданья!

Лешка крепко обнял меня, поцеловал и проговорил:

– Иди домой.

И, не дожидаясь, первым торопливо пошел от меня прочь.

7

За ночь небо совершенно очистилось от туч, и к утру ударил небольшой морозец. Когда я проснулся, в окно светило яркое солнце. На улице было сухо и тихо. Взрывы совершенно прекратились, словно никакой войны и не было. Странно! Неужели наши за ночь так далеко отогнали немцев, что ничего и не слышно?

Я побежал к Митьке Горшкову и увидел его за любимым занятием: он рад был солнечному деньку и теперь выпускал на волю своих голубей. Они взлетали на дом, садились ка склоне крыши против солнышка, оправляя клювами перья.

– Митька, наши, наверное, так погнали немцев, что те сразу притихли. Смотри, ни одного взрыва не слыхать!

– Если б то, – проговорил Митька, не отрываясь от своего занятия.

Я понял, что он знает какую-то новость, но сразу не говорит. К тому же, наверное, новость неприятная даже для Митьки, иначе он уже выпалил бы.

– А что? – спросил я.

Митька подошел ко мне и тихо проговорил:

– На Путиловке немцы.

– Не может быть? Откуда ты знаешь?

– Гришака шел тут и на всю улицу кричал кому-то, что его не пустили на Путиловку, всех заворачивают, потому что там уже немцы.

– Гришака и наврать может, он такой, – продолжал я сомневаться. – Он всегда что-нибудь выдумает. Наверное, ждет не дождется немцев, гад полосатый, – я не мог согласиться с тем, что немцы так близко.

– А может, и правда. Он шел домой совсем без ничего. А если бы там было все в порядке, думаешь, он вернулся бы с пустыми руками?

Гришака – это старший сын бабки Марины. Худой и высокий как каланча. Говорили, что он худой от жадности, никогда себе покоя не дает. Даже с работы не ездил поездом, а всегда пешком ходил, потому что обязательно что-нибудь тащил домой – или кусок железа, или доску. Дома у него собраны разные инструменты, железо – от тонкой проволоки до кусков рельсов, различные шестерни и колеса от машин, даже кузнечный мех был у него. Все это Гришака натаскал. Не было случая, когда бы он не принес что-либо с собой. А сегодня, оказывается, шел с пустыми руками. Должно быть, правда, что-то случилось особенное. Но как же с фронтом, куда он девался?