Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Глава седьмая
НА БАХМУТСКОМ ШЛЯХУ

1

Очнулся я внезапно, словно проснулся после крепкого сна. Чувствовалась какая-то необычная легкость, хотелось потянуться, но не хватало сил, и я только обвел глазами комнату, осмотрелся. Потолок низкий, балки прогнувшиеся, между ними, словно ребра у худой лошади, видны потолочины. Побелка на потолке неровная, глина шелушилась, отставала тонкими чешуйками.

Я повернул голову набок и увидел небольшие заплаканные оконца. К подоконникам подвязаны бутылки, в которые по веревочкам стекала вода с запотевших стекол. Земляной пол чисто смазан серой глиной с коровьим навозом – мама всегда так обмазывала летом завалинку.

В «святом» углу, перед иконой, маленьким желтым пятнышком светилась лампадка.

«Где я? Не снится ли мне сон?» – подумал я. Нет, это был не сон, сны снились раньше. Некоторые даже запомнились. Во сне я видел дядю Андрея на станции в красной фуражке, он провожал свернутым флажком поезд, на этом поезде куда-то уезжал я, кричал ему: «До свиданья! Уезжаю!» А он грозил мне кулаком, улыбался. Снилась мама. Она посылала меня на огород за сухими стеблями подсолнухов для топки. Я набрал большую вязанку, шел обратно и вдруг стал проваливаться, словно под ногами появилось топкое болото, звал на помощь: «Мама, спаси, погибаю!» Не спасла… Особенно запомнился сон: мы убегали с Митькой от немцев, они нас догоняли, а я изо всей силы кричал Митьке: «Стреляй, стреляй в фашистов!» Митька дергал затвор винтовки и никак не мог открыть его. «Эх, пропали…» И тут я ощутил удар в зубы, по подбородку что-то потекло. «Кровь», – подумал я. Но какая-то женщина говорит мне: «Ешь, ешь, это не кровь, это варенье… Вишневое варенье…» – «Какое варенье? – кричу я. – Это кровь, меня ударил фашист». – «Ну не кричи так, дурачок, не надо. Пусть кровь, только не кричи так…» – говорит женщина.

И еще – самое страшное, но это, по-моему, не сон, это, кажется, было на самом деле… А может, сон? Маму немцы убили, подожгли хату, а мы с Митькой спасались в погребе. Если б это тоже был сон! Только на сон не похоже, помнится, что подобное случилось на самом деле.

«Но где я, что со мной?» – поворачивал я голову, стараясь угадать, где нахожусь. Рядом с кроватью стояла некрашеная старая табуретка, на ней накрытый блюдечком стакан с вареньем.

В сенцах стукнула дверь, я закрыл глаза, притворился спящим, ожидая, что будет дальше.

В комнату вошла женщина вся в черном – черный большой платок, черный длинный жакет и длинная, до самых пят, черная юбка. Она осторожно закрыла за собой дверь, поставила в угол палку, стала снимать платок.

«Что за баба-яга с клюкой? – подумал я с ужасом, подсматривая за ней. – Не снится ли мне все-таки сон? Или привидение какое?..»

Между тем «яга» разделась, оправила волосы, чуть подбеленные, словно инеем, сединой, подошла к кровати. Я совсем закрыл глаза и затаил дыхание. Она долго стояла надо мной – я слышал ее вздохи, – потом подоткнула под меня край одеяла, отошла.

Я осторожно приоткрыл один глаз, посмотрел. Лицо ее мне показалось знакомым, и я стал вспоминать, где видел эту женщину. Но сколько ни думал – вспомнить не смог. Она заметила, что я смотрю на нее, и, не двигаясь с места, словно боялась испугать меня, спросила:

– Тебе лучше, детка?

– Да, – с трудом выговорил я, и мой голос показался мне чужим, незнакомым.

Женщина перекрестилась, сказала:

– Ну слава богу, смилостивился… – Она подошла ко мне, присела на краешек кровати. – Совсем было преставился, ан нет, воскрес. Есть хочешь?

Я отрицательно покрутил головой.

– Надо теперь есть, поправляться. А то совсем уж было… Я и лампадку зажгла, чтобы ангелам видно было, как они душу понесут в рай, к богу! А бесы-то, бесы – как они носились! Страх божий, да и только.

Я удивленно расширил глаза.

– Да, – подтвердила она. – То они прямо под землю хотели душу твою унести, то на поезде увезти…

– Как?

– А вот так. Они-то не видны, да все, что они делают, наружу выходит, душа твоя кричала: «Погибаю, проваливаюсь, помогите!..», «Уезжаю, прощайте…» – все это дьявольское наваждение. А потом прилетели божьи посланцы – ангелы, прогнали бесов и ждали, чтоб взять душу и отнести в рай. Тут уже душа не кричала, и ты лежал спокойно.

По ее словам получалось, что я не дался ни ангелам, ни бесам, а взял да и выздоровел. Но я не возражал. То, что она рассказала, было похоже на сказку. Но и эту сказку я слушал рассеянно, ждал, когда она заговорит о маме, о Митьке. Если она все слышала, что я говорил в бреду, должна же она и об этом сказать. Я все еще надеялся, что весь тот ужас был ни больше, ни меньше как привидение, бред. Но она о маме ничего не говорила, и я спросил:

– А мама? Где мама?

Женщина не ответила, на глазах у нее показались слезы. Она встала, поправила в лампадке фитилек, пламя увеличилось, стало продолговатым, похожим на язычок, заколебалось. Засверкала золоченая бумага в иконе.

– Царство небесное племяннице, – она перекрестилась. – За какие ж грехи она приняла такие муки мученические?

«Значит, все это было на самом деле, мамы нет больше в живых…» – подумал я и почувствовал, как по щеке скатилась горячая слеза.

Женщина стала успокаивать, говорить, что она меня не оставит, что она очень любила за доброту мою мать. И только теперь я догадался, где я и кто эта женщина, которая ухаживает за мной. Это была тетка Анфиса, а мы ее звали просто монашкой. Она доводилась маме какой-то дальней родственницей, двоюродной теткой, что ли.

Тетка Анфиса прожила всю жизнь одна на хуторе Песчаном, замуж она не выходила, еще в молодости «вдарилась в богомолье», как говорила мама, ходила пешком в Киев, была в Киево-Печерской лавре. Старушки о ней говорили с почтением и уважением, молодежь – с иронией. Помню, перед войной она приходила к нам, и мы с Лешкой были очень недовольны, ворчали: «Монашек еще тут не видели…» А когда она уходила, я из-за угла крикнул: «Монашка – черная рубашка!» Мама после ругала меня.

– А как я попал на Песчаный? – спросил я.

Тетка Анфиса подошла к кровати, прошептала:

– Андрюшенька все, только ты молчи, – приложила она длинный сухой палец к своим тонким бесцветным губам.

Дядя Андрей – вот кто, оказывается, привез меня на хутор. Что сталось с Митькой – тетка Анфиса не знала.

Поправлялся я после тифа медленно, одно за другим появлялись какие-то осложнения. Ходить учился словно годовалый ребенок, держась за табуретки, стол, стены.

2

Началась зима. Это я видел по окнам. Сначала они перестали плакать, и от краев стекол стали протягиваться прямые и тонкие, словно иголки, линии. Потом они все гуще и гуще усеивали стекла, пересекая друг друга в разных направлениях, образовывали причудливые узоры-елочки. А теперь уже никаких елочек не было видно – на окнах намерз толстый слой льда и снега, который мелким порошком сыпался на подоконник.

Мне надоело сидеть в комнате, хотелось хоть одним глазком взглянуть на улицу, хотелось узнать, что творится на свете, где Митька, дядя Андрей. Тетка Анфиса никаких новостей не приносила, да их, наверное, на хуторе и неоткуда было взять.

Не вытерпев однажды, я сполз с кровати, добрался до окна, продул на стекле величиной с пятак глазок, посмотрел на улицу: все белое, только деревья черные. Скучно и безлюдно, даже собак не видно. Удрученный одиночеством, я сильно взгрустнул, накрылся с головой одеялом, заплакал и незаметно для себя уснул. И в эту же ночь у меня была большая радость: пришел дядя Андрей. Еще сквозь сон я услышал его голос:

– Значит, выкарабкался?

– Да, господь милостив, поправляется, – отвечала тетка Анфиса.

– Ну и добре! Не скучает?

Я открыл глаза, и дядя Андрей подошел ко мне, обнял.

– Значит, поправляешься, Петро? Молодец, не сдавайся! Мы еще повоюем, верно? А гитлеровцев прогоним – разве ж так заживем!

– А что немцы?

– Э, Петро! Дохлое ихнее дело, – дядя достал из обшлага плаща лист бумаги. – На вот, прочитай. Специально тебе привез. Думаю, если живой – это ему подарок.

Мне было приятно видеть дядю, я радовался, а слезы почему-то сами по себе застилали глаза, щекотали в носу.

Я взял листовку и стал читать: «Итоги шестинедельного наступления наших войск на подступах к Сталинграду».

Листовка была большая, в ней подробно рассказывалось о разгроме фашистских войск под Сталинградом. Целые строчки занимали номера разбитых армий, уничтоженных дивизий, немецких, итальянских, румынских. Итальянские дивизии, кроме номеров, имели чудные, непонятные названия: «Равенна», «Челере», «Кассерия», «Сфорцеска», «Пасубио», «Торино».

Наши войска продвинулись вперед на несколько сот километров, освободили почти две тысячи населенных пунктов! А уничтожено и захвачено танков, самолетов, автомашин, орудий, снарядов – и не сосчитать. Одних пленных взяли почти сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров! Вот это да! Показать бы листовку Митьке, вот бы обрадовался!

Пока прочитал всю листовку, я несколько раз вытирал слезы: наконец-то остановили немцев! Да не только остановили, а начали бить, гнать захватчиков с нашей земли!

У меня до этого было такое состояние, будто я задыхался без воздуха, а теперь дышал им и не мог надышаться…

Тетка Анфиса тоже прочитала сводку, просияла:

– О, хорошо! Бог даст, прогонят антихриста.

Дядя Андрей улыбнулся:

– Тут, Анфиса, одной молитвой делу не поможешь, надо крепко бороться.

– А что ж, разве я против что говорю? Это поговорка такая: бог даст.

– Не сердись, знаю, что поговорка, – сказал дядя Андрей. Он посмотрел на меня. – Придется тебе пожить пока здесь, а там видно будет. А?

– Поживу, – сказал я и спросил: – Наша хата, значит, совсем сгорела?

– Совсем, – кивнул он головой. – Как вы спаслись – не знаю. Это Митька все. Молодец парень, крепкий. Притащил тебя к себе домой. Вот у них я тебя и нашел.

– А Лешка где – не знаете?

– Лешка пошел через фронт.

– К нашим!

– Да. – Дядя Андрей обратился к тетке Анфисе. – Если что услышишь о нем – дашь знать.

– Хорошо.

Я взглянул на тетку – значит, она помогает дяде Андрею? А я думал, что она только и знает, что богу молиться.

3

Приход весны я заметил тоже по окнам – они начали быстро оттаивать, и тетка Анфиса еле успевала выливать из бутылок воду. В комнате запрыгали веселые солнечные зайчики. Хотелось на улицу. Но тетка Анфиса не пускала, говорила, что там холодно, могу простудиться, а одежды у меня никакой нет. Была и другая причина, о которой я до-догадывался: она не хотела, чтобы меня видели люди, хотя кое-кто из соседей бывал у нее и знал обо мне, но тетка Анфиса всем говорила:

– Взяла на воспитание сиротку… Мать от голоду умерла, остался один…

Однажды, когда ее не было дома, я не выдержал, достал из-под кровати теткины старые калоши, надел на себя какой-то чудной длиннополый пиджак, на голову накинул платок и пошел из комнаты. Думаю, хоть из сенец посмотрю на весну, подышу воздухом. Ноги держали меня еще не прочно, я качался, словно нацепил коньки на просторные ботинки.

На улице вовсю пахло весной – свежей землей, набухавшими почками, дымком (на огородах жгли прошлогодний бурьян). На соседней крыше, сверкая радужным опереньем, пел скворец. Он то по-мальчишески свистел, то щелкал, то мяукал, словно кошка, то опять свистел, шипел, топорщил перья, трясся всем своим маленьким телом и был так увлечен, что не замечал подкрадывающейся к нему кошки. Я не вытерпел, крикнул:

– Брысь, чтоб ты сдохла!

Кошка затаилась, а скворец улетел.

Я прошел по двору, заглянул в сарайчик. Там на балке держалось прошлогоднее ласточкино гнездо, его хозяева пока что не прилетели. В одном углу стояла лопата и тяпка, а в другом – небольшая кучка угля и хворост на растопку.

Я вошел в сарай и стал зачем-то рассматривать потолок, стены. Здесь было многое похоже на наш сарай: так же в одном углу складывался уголь, в другом – стояли лопаты, тяпки, железные грабли. Даже запах сырости, угля и прелого дерева был, как у нас. Я задумался, и вдруг услышал приглушенный разговор:

– Пошли, монашки нету дома, я видел – она ушла.

– Да, а дверь открыта?

– Там у нее родич больной. Пошли, снимем гнездо, пока ласточек нет, и прилепим у нас в сарае. А то что ж, у монашки каждый год живут, а у нас…

И в ту же минуту в сарай вскочило трое ребятишек. Один, в шапке-ушанке, быстрый, со сверкающими глазами, стал под гнездом, задрал вверх голову, другой, в отцовской фуражке и фуфайке с длинными рукавами, озираясь по сторонам, подошел к нему, а третий, наверное трусливее всех, в немецком драном френче, остановился на пороге.

Я притаился в дальнем углу, ждал, что они будут делать. Но в этот момент тот, который стоял на пороге, заметил меня, крикнул:

– Ведьма! – и пустился наутек.

Остальные двое кинулись к двери, столкнулись в ней и, отталкивая друг друга, выскочили на улицу.

Мне было смешно и в то же время грустно: вспомнилась Андреевка, Митька. Однажды он, пообещав нам с Васькой по скворчонку, подговорил нас помочь ему выдрать из-под черепицы у бабки Марины птенцов. Она увидела, гналась с палкой за нами по улице и кричала:

– Черт вас носит по чужим крышам, бандиты проклятые! Разорили шпаков. Ах вы, идолы, не дадут ребенку ничем попользоваться. Ждал, ждал Федюшка, когда вырастут шпаченята, так они вот тут как тут… Ну, погодите!.. – И она шла жаловаться нашим родным.

Что теперь делает Митька?

Меня нестерпимо потянуло к нему, в Андреевку. И как только потеплело и можно было ходить босиком, удрал я от тетки Анфисы, оставив ей записку с просьбой не беспокоиться и не искать меня.

4

В Андреевку я пришел, когда уже совсем стемнело.

Весь поселок был забит гитлеровскими войсками, около каждого дома, прижавшись к стенам, в палисадниках, садах стояли грузовые машины, тягачи, кухни. По улицам взад-вперед сновали солдаты, громко перекрикивались, будто на ярмарке.

Сначала я испугался такого скопления войск, хотел вернуться, но уже наступила ночь, и возвращаться в поле было страшно. К тому же на первых улицах немцы не обратили на меня внимания, и я, немного постояв, решил идти к Митьке, надеясь, что там, на наших улицах, нет солдат. Но они были везде. Около Митькиной хаты – три огромных грузовика. Они впритирку стояли у самых стен между деревьями. Машины сломали заборчик и помяли кусты желтой акации.

Грузовики загородили дом по самую крышу, окон не было видно. Я смело пошел прямо к двери, будто был тут своим.

Бабушка и Митька сидели в кухоньке, слабо освещенной коптилкой, ужинали. В горнице, за закрытой дверью, громко разговаривали немцы. Митька взглянул на меня, и его рука с ложкой остановилась на полпути к раскрытому рту.

– Петька! – вскрикнул он и бросил ложку в миску с супом. Вытер рукавом рот, подскочил ко мне. – Петька! Живой, смотрите, бабушка! – Митька обнял меня, положил голову на плечо, шмыгнул носом – прослезился.

Бабушка вытирала передником глаза, улыбалась.

– Явился! А мы думали – умер: звестиев никаких… Выжил, слава богу. – Бабушка смахнула тряпкой скамейку. – Ну, проходи, садись сюда на лавку – табуретки и стулья вон хвартиранты забрали.

– А длинный какой он стал, правда, бабушка? Смотрите, выше меня! – Митька стал рядом со мной. – Бабушка, посмотрите.

– Да, сровнялись, ровные.

– А худющий! – Митька ощупывал меня, словно диковинку какую, улыбался: он был очень рад моему приходу. – Вот ты интересный стал, чудной какой-то: длинный, худой, как скелет! А на лбу шрам.

– Это от осложнения, – пояснил я. – Вот такая гугуля была! – приложил я кулак к своему лбу.

– Ну, садитесь вечерять, наговоритесь еще, – сказала бабушка, подливая супу в миску. – Проголодался-то, наверное?

– Есть хочется, – признался я. – С самого утра не ел.

Митька подвинул мне суп, смотрел на меня, не скрывая своей радости.

– Вот хорошо, что ты пришел! Я думал сам к тебе пойти, да не знал, где ты: дядя твой ничего не сказал. Он хотел и меня с собой взять, так бабушка не пустила, дома просидел: никто ж не знает, что я тогда у вас был. Да ты ешь, чего ты?

– А ты?

– Я наелся уже, ешь!

Больной глаз у Митьки был развязан, и я заметил, что зрачок в нем блестел почти так же, как и в левом.

– Заживает? – спросил я.

– Заживает! – весело сказал Митька. Он закрыл ладонью левый глаз. – О, и все равно вижу: ты сидишь, рот раскрыл, а голова стриженая, как у овечки, – засмеялся он. – Монашка?

– Монашка. Одними ножницами стригла, даже без расчески. И правда, как овечку… – Я провел рукой по голове, почувствовал «ступеньки», смутился.

– Это ничего – отрастет, – успокоила меня бабушка и обратилась к Митьке: – А ты вот ходишь патлатый, в попы метишь записаться, что ли?

– В попы… – обиделся Митька. – Парикмахерских нет, а я виноват…

В горнице немцы разноголосо затянули песню на очень знакомый мотив. Я удивленно взглянул на Митьку.

– «Стеньку Разина» поют. Слышишь: «Wolga, Wolga, Mutter Wolga…» Про Волгу. Дали им жару на Волге, слышал?

– Угу.

Из горницы вышел немец в расстегнутом кителе, с всклокоченными волосами, уперся руками в косяк двери, заглянул в кухню. Посмотрев пьяными, осоловелыми глазами на нас с Митькой, зажмурился, как от яркого света, встряхнул головой, снова посмотрел и промычал:

– Мгу… zwei.. – он показал сам себе два пальца, оттолкнулся от косяка и, качаясь, пошел на улицу, натыкаясь на вещи и гремя в коридоре пустыми ведрами.

– Думал, что ему двоится, нализался, – сказал Митька.

На обратном пути немец снова проделал то же самое и, сказав себе «zwei», крикнул бабушке:

– Спать! – и ушел.

– Сейчас будем ложиться, вот повечеряют, и будем стлаться, – сказала бабушка.

Она постелила всем троим на полу в кухне, и мы легли. Митька подвинулся вплотную ко мне и на ухо рассказывал новости:

– А что тут было зимой! Как их в Сталинграде прижучили, так они на три дня после того траур объявили, везде черные флаги висели. Представляешь, что там было, если даже они не выдержали и объявили траур!

– Скоро и война кончится?

– А ты думал! Наши уже в Красноармейском были, дня три бои шли, потом отступили.

– Правда?

– Да. Неужели не слыхал? Э, тут прямо ждали, вот-вот наши придут, но отступили.

– Жалко.

– Конечно, жалко. А знаешь, что потом там фашисты натворили? Все мужчины ушли с нашими, а какие случайно остались, так они их побили, даже мальчишек расстреливали. И теперь, как отступают, так всех мужчин либо угоняют, либо расстреливают. Вот гады, что делают! Я не буду ждать, пока наши придут – вдруг немцы еще раньше облаву сделают и всех угонят, – думаю через фронт пробираться. Теперь можно легко пройти: наши все время наступают, фронт на месте не стоит. Пойдешь со мной?

– Пойду, – не колеблясь, согласился я.

– Вот хорошо! Вдвоем лучше, веселей… Ну, давай спать.

– Давай.

На рассвете немцы уехали, оставив после себя в комнате пустые консервные банки, бутылки, обертки из-под конфет, обрезки голландского сыра и много крошечных сигаретных окурков, а на улице – поваленный заборчик, помятые кусты желтой акации и сирени и глубокие следы от колес автомашин на мягкой земле в палисаднике.

5

В конце лета, когда наши стали нажимать, мы ушли в сторону фронта. Наслышавшаяся о зверствах фашистов в прифронтовых селах и городах, бабушка не препятствовала нам, она сама собрала нас, приказала быть осторожными, и мы отправились.

Митька знал, что фронт остановился где-то под Ворошиловградом, и поэтому мы взяли направление на Горловку.

Мы вышли на рассвете на пыльную дорогу старого Бахмутского шляха и пошли, прислушиваясь к тоскливому завыванью туго натянутых проводов. Телеграфные столбы бежали через бугор вниз, потом на горизонте опять выскакивали стройным рядом и скрывались в голубой дымке дали. Они шли до Артемовска, а дальше, может быть, до самой Москвы.

Еще совсем недавно, года за три до войны, по этому шляху было самое большое движение. Но потом построили шоссейную дорогу через Ясиноватую, и шлях замер, он почти зарос травой. Телеграфная же линия осталась на месте, столбы время от времени обновлялись, менялись разбитые мальчишками чашки изоляторов.

Теперь дорога была пыльная – взрыхлена гусеницами, истерта резиновыми шинами военных грузовиков: немцы в сухую погоду кратчайшим путем перебрасывали по ней войска.

В тот день войск на шляху не было. Нас обгоняли и шли навстречу люди с котомками за плечами – меняльщики. Одни направлялись в Артемовск, Славянск за солью, другие несли оттуда соль, чтобы обменять ее где-нибудь на хлеб.

Мы решили, в случае чего, говорить, что идем за солью. Но до самой Горловки нами никто не заинтересовался и не спросил, куда мы и откуда.

В Горловку пришли перед вечером.

Запорошенные угольной пылью шахтерские домики, огромные терриконы прямо на улице города поразили меня. Раньше я здесь никогда не был, только иногда в ясную погоду видел с крыши нашего дома дымящийся горизонт и много шахт, похожих на большущие шатры. Это Горловка!

Город был забит немцами. Солдаты с плоскими тесаками на поясе громко стучали коваными сапогами по тротуару, гремели котелками… Чувствовалась близость фронта.

Ночевать мы решили за городом, в поле. Выбрали в посадке погуще кусты, залезли, сбросили с себя котомки, легли. Пышным белым цветом отцветал боярышник, разливался запах разнотравья. Жужжали пчелы, мошкара. Сквозь узорчатые кружева листьев виднелось высокое голубое небо. Не вставая с земли, Митька сорвал веточку, понюхал, потом сунул мне под нос.

– Правда, хорошо маслинка пахнет, как мед? Эх, а сколько я этой штуки порвал у деда Луки! У него весь сад обсажен ею, рви – не порвешь, а он все равно гонял, жалко, что ли?

Маслинкой и боярышником у нас обсаживают железнодорожные посадки, и мы каждую осень ходили туда рвать белые, почти совсем безмясые – прозрачная кожица да косточка, но зато очень сладкие ягоды маслинки. Мы рвали их вместе с листьями и набивали ими и красными ягодами боярышника полные пазухи. У деда Луки была живая изгородь из этих деревьев, и осенью она привлекала внимание ребят больше, чем краснобокие фруктовые яблоки в саду.

– Он ругался, что ветки ломают, – сказал я.

– Ага, ветки! Он только говорит – ветки, а сам жадина. Мимо идешь, и то кричит: «Э, ходишь тут, другой дороги нет? Поглядываешь, я те погляжу!..» Хоть не ходи мимо.

– Ну, не тебе обижаться на деда, – улыбнулся я. – Сколько ты у него яблок перетаскал!

– Пусть не жадничает.

Митька крутил перед носом серебристую веточку маслинки; от желтых маленьких цветочков ее тянул медвяный запах.

Утром, чуть свет, мы уже были на ногах. Дальше дороги не знали, шли прямо на восток, населенные пункты обходили полем: боялись, что нас могут схватить. На третьи сутки мы уже сидели в кукурузе почти у самого фронта. Слышна была винтовочная и пулеметная стрельба. Мы сели в глубокую воронку и решили ждать ночи, чтобы в темноте перейти линию фронта. Мы очень волновались, каждый шорох заставлял нас настораживаться.

На небольшой высоте прошел самолет – «рама». Он, казалось, замедлил над нами скорость и чуть накренился на правое крыло, словно рассматривая, что это за люди сидят в воронке.

– Разведчик… Неужели заметил нас? – сказал я. – Может, перейдем в другое место?

– Да ну, заметил с такой высоты! – усомнился Митька, но, увидев, что самолет повернул в обратную сторону, забеспокоился: – Э, черт, чего-то летает. Может, и в самом деле высматривает что-нибудь. Давай на дно ляжем, будто неживые.

Мы легли вниз лицом и подняли головы только тогда, когда гул самолета затих.

С наступлением темноты стрельба участилась, стала слышнее. То там, то здесь взлетали в ночное небо ракеты – белые, красные, зеленые. Время от времени рвались снаряды.

Мы поднялись, пошли. От страха у меня перехватывало дыхание, ноги не слушались. Я то и дело брал Митьку за рукав, просил не спешить. Он останавливался, тяжело дыша, шептал:

– Вон наши стреляют, видишь: оттуда светящиеся пули летят…

Приблизившись к дороге, мы услышали, как где-то поблизости фыркнула лошадь. Притаились. Вскоре послышались людские голоса, и мимо нас бесшумно проехала кухня, разливая приятный запах фасолевого супа с мясом. Один немец, держа вожжи в руках, шел рядом с кухней, двое других плелись вслед за ней, о чем-то гомоня.

Когда кухня удалилась и голоса немцев перестали доноситься, мы перебежали через дорогу и осторожно приблизились к перелеску. Здесь я почувствовал себя немного спокойнее: все-таки лес, не голая степь. По-кошачьи ступая, боясь хрустнуть сухой веткой, мы вышли на опушку перелеска, и вдруг прямо перед нами, буквально в двух шагах, застучал пулемет, выбрасывая в темноту светящиеся пули. Мы подались назад, к деревьям, присели на корточки. Откуда-то издалека донесся глухой выстрел, и в тот же миг над нашими головами пропела пуля. Потом с той стороны прострочил пулемет, и пули уже не пели, а как-то по-особенному коротко и звонко, по-птичьи жалобно и в то же время заставляя прижиматься к земле, взвизгивали: «джив… джив… джив…»

Где-то за горизонтом пламя далекого выстрела, словно зарница, осветило ночной небосклон, раздался звонкий, будто совсем рядом, выстрел, и в ту же минуту послышался поющий, вгоняющий душу в самые пятки вой мины. «Квак» – упала, разорвалась, и завыли, запели на разные голоса осколки. Вслед за этим снова вспышка, выстрел, свист снаряда и снова взрыв. Теперь уже ближе к нам. А за горизонтом опять вспышка, за ней вторая, третья… Ни слова не говоря друг другу, мы пустились в обратную сторону. Мины рвались одна за другой, казалось, они догоняют нас и вот-вот накроют. Вдруг что-то зловеще профырчало над головой и шлепнулось впереди нас. Мы прижались к земле, и в то же мгновение огромный сноп искр вырос из земли… От сильного взрыва в ушах зазвенело, словно кто огрел дубиной по голове.

Пошевелил ногой, руками – будто ничего. Голову поднять не мог, она, казалось, вросла в землю. Вокруг падали, глухо шлепаясь, мелкие осколки и комочки земли. В нос ударил кислый запах взрывчатки. «Это на войне так пахнет смерть, – подумал я с ужасом, вспомнив о Митьке. – Что-то его не слышно… Неужели убило?»

– Ты живой? – услышал я Митькин голос.

– Живой. А ты?

– Как будто… – Он подполз ко мне. – Пойдем в воронку, я слышал, что снаряд в одно и то же место никогда не попадает.

Воронка, к нашему огорчению, была очень мелкая, но мы все равно легли, уткнув головы в пропахшую порохом землю.

– О, наши жарят по немецкому пулемету! – сказал Митька и, помолчав, добавил: – Они не знают, что мы здесь, так могут и убить.

Мы долго лежали в воронке, прижимаясь щеками к земле, как к родной матери, при всяком даже отдаленном свисте снаряда. Наконец обстрел кончился, наступила тишина. Стряхнув с себя землю, мы направились в сторону от опасного места. Но, пройдя немного, наткнулись на немецкий блиндаж и, если бы заранее не услышали немецкую речь, угодили как раз в руки часового. Помог Митькин хороший слух. Он молча схватил меня за плечо, присел и потом ползком назад.

– Да, – вздохнул Митька, – понатыкано их тут, не пролезешь.

– Может, еще раз попробовать, тут, кажется, тихо? – предложил я.

Мы еще раз пробрались сквозь перелесок, остановились. Прямо перед нами то там, то здесь немцы выпускали ракеты – освещали местность: они боялись, как бы в темноте не подползли наши. Было светло как днем. Слышались отдельные винтовочные выстрелы, изредка строчил в темноту автомат.

Пока мы бегали взад-вперед, короткая летняя ночь пришла к концу. Небо на востоке стало светлеть, звезды быстро гасли.

Не дожидаясь рассвета, мы ушли опять в кукурузу.

Перед восходом солнца наступила тишина: ни одного звука, ни одного выстрела, даже ветерок затих. Но вот небо из серого превратилось в голубое, зарозовели далеко на горизонте облачка, проснулась, вспорхнула и залилась звонкой песней, уносясь ввысь, ранняя птичка – жаворонок. За первой поднялась другая, третья…

Из-за далекого бугра прямо на глазах поднялось солнце и повисло над землей. Белое облачко перерезало его надвое, но солнце поднялось еще выше, стало пригревать.

Клонило ко сну.

Мы подложили под головы котомки, прижались друг к другу и быстро уснули, подставив спины теплому солнышку.

6

Проснулись мы от тяжелого конского топота вокруг нас. Первым открыл глаза я и, увидев над собой двух всадников в немецкой форме, стал молча толкать Митьку. Кони под немцами были красивые – шерсть блестела, как атласная шеи выгнуты, словно у лебедей. Лошади на месте не стояли, рыли землю копытами.

Митька долго не мог проснуться, мычал, натягивал на голову полу пиджачка. И только когда немец гаркнул: «Встать!» – он вскочил. Увидев конных, Митька растерянно заморгал, поднял с земли свою котомку, стал объяснять немцам:

– Пан, мы за солью идем…

Но те не стали его слушать. Один молча показал рукой, чтоб мы шли вперед.

Сзади нас тяжело ступали, пофыркивая над самой головой, лошади. Скрипели под немцами кожаные седла. И каждый раз такой скрип холодил душу: думалось, что они снимают автоматы и сейчас расстреляют нас в спину. Но проходило время – они не стреляли.

Мы вышли на дорогу и наткнулись на убитую немецкую лошадь-тяжеловоза с вздувшимися, как гора, боками. Большущие зеленые мухи облепили всю ее морду.

Склонив голову, Митька шел молча. О чем он думал – не знаю, а у меня была только одна мысль: «Все, пропали…»

Где-то послышались глухие раскаты грома. Я удивленно взглянул на небо: стояла солнечная безоблачная погода, откуда могла взяться гроза? Сзади нас беспокойно задышали, зафыркали лошади, немцы прикрикнули на них, и в ту же минуту на бугре вскочили один за другим черные столбы дыма и земли, похожие на густые пирамидальные тополя. Через секунду донеслись взрывы. Немцы, натянув поводья, с трудом удерживали лошадей. Наши били из «катюш» по немецким позициям.

Вдали завиднелся небольшой хуторок, несколько домиков его почти совсем были скрыты высокими развесистыми деревьями, сплошь усеянными вороньими гнездами. Кое-где сквозь густую листву просвечивались красные черепичные крыши.

Нас пригнали в хуторок и оставили возле хаты. Один немец спешился, пошел в дом и через минуту позвал нас.

В хате за столом, на котором стоял полевой телефон, сидел офицер без головного убора, в расстегнутом кителе.

Он взглянул на нас, поморщился и, коверкая слова, спросил по-русски, почему мы оказались у самого фронта.

– За солью шли в Славянск и заблудились, – сказал Митька, глядя офицеру в глаза.

– В Славянск? – протянул он и, криво усмехнувшись, приказал обыскать.

Приведший нас немец вытряхнул прямо на пол из наших котомок крошки кукурузного хлеба, вывернул карманы, тщательно ощупал каждого, вспорол подкладку в кепках, осмотрел – ничего не нашел.

Офицер уставился на нас злыми глазами, молчал. Молчали и мы. Наконец он, не меняя положения, проговорил:

– Куда шли?

– В Славянск, – невозмутимо сказал Митька. – Спросите вот хоть у него, – кивнул он на меня.