Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Еще не поздно, – сказал Лешка.

– Поздно… Я уже совсем без крыльев, душа какая-то пустая стала и злая… На всех злая. Хотел я в полицию пойти, думаю: дадут оружие, и буду, где можно, помогать нашим, а где подвернется случай – бить гадов. До сих пор не решил вот.

– Не то, – проговорил Лешка.

– А что? Через фронт идти?

– Это лучше.

– Боюсь, не примут меня там, чужой я стал своим. В лагере немец, бывало, ударит, а мне никто не сочувствует… Я-то, конечно, понимаю… Вот так и там, думаю, не поверят мне, что я уже совсем не тот.

– Если в самом деле раскаиваешься, по-моему, поверят.

– Поверят? – Николай посмотрел на Лешку, словно хотел убедиться, не шутит ли тот.

– А почему ж нет?

– А что, – повеселел Николай. – Если рассказать все как есть – поверят. Ну, пусть накажут, есть вина, не хочу оправдываться, но я-то еще могу послужить, искупить свою вину, верно?

Уходя, Николай крепко, многозначительно потряс руку Лешке и даже мне. А через два дня он, ни слова никому не сказав, ушел из дому. Бабка Марина голосила, больше всего сокрушаясь о том, что он даже не попрощался с ней и не поделился «своим горюшком».

Вскоре у нас побывала Маша Шахова – Лешкина одноклассница. Лешка посылал меня к ней с запиской. Я знал, где она живет, так как Маша была у нас в шестом классе вожатой и мне однажды пришлось быть у нее.

Маша очень обрадовалась, узнав, что Лешка дома. Она быстро оделась и пошла вместе со мной. Обычно очень застенчивая, она вдруг бросилась к Лешке и поцеловала его в щеку. Увидев маму, Маша покраснела, вскрикнула: «Ой, что я!», закрыла лицо руками и убежала в другую комнату. Лешка, зардевшись, пошел вслед за ней.

Я не выдержал, будто за делом, вошел к ним и остался там.

Маша сидела за столом против Лешки, подперев щеки ладонями. Ее черные волосы блестели, будто намазанные маслом: две длинные толстые косы лежали вокруг головы венчиком. Маша подняла тонкие и ровные, как шнурочки, брови, сдвинула их вместе и сказала:

– А знаешь, Лешка, не верится, что ты сейчас пришел не от наших. Мне кажется, что ты пришел оттуда с каким-нибудь специальным заданием и просто не доверяешь мне.

– Я сказал правду. – Лешка, помолчав, спросил: – А что наши ребята, как тут?

– Какие ребята? Из наших десятиклассников дома только один твой друг – Гек. Веселит своим баяном немцев. Жалкий такой, противно смотреть. Хоть бы самолюбие какое было… Те угощают его сигаретами, шнапсом, и он доволен, гордится даже. Дружок твой…

– Был, – поправил Лешка. – Правду говорят: друзья познаются в беде. Ну, а девушки?

– Девушки! Одни сидят дома, не знают, что делать, вроде меня. А отдельные тоже приспособились. Клара Мокина – переводчица. Из ребят еще Богомаз Дмитрий дома, в пятьдесят второй школе учился, работает в «Донецком вестнике». Помнишь его?

– Ну как же! «Митицка» – его так звали, потому что он вместо «ч» выговаривал «ц». Он как-то на литературном вечере у нас в школе критиковал мои стихи. Как не помнить, мы друзья с ним были.

– Вот он дома, но я не пойму, чем он дышит. Знаешь, все скрытные стали, может, что-то и делают, да не говорят друг другу. Один Миша Зорин из девятого «Б» – тот весь, как всегда, отчаянный и не скрывает ни от кого своего отношения к немцам. Просто жалко парня, такой смелый и необузданный, пропадет.

– Как не скрывает?

– Да так. Как-то встретились, и он рассказал мне, как поджег автомашину на станции, как украл у немца пистолет.

– Что ж он всем рассказывает об этом? Может, он тебе доверяет.

– Может быть, – не сразу согласилась Маша. – Мне кажется, что это он и коменданта хотел убить, только как-то по-глупому – из самопала.

Лешка усмехнулся.

– Это не он, – сказал я.

Маша взглянула на меня, проговорила:

– Может, и не он.

– Прощупать бы, кто чем дышит, – сказал Лешка. – Может быть, и Гек что-то делает, прикрываясь личиной «верноподданного», и та же Мокина, и Богомаз. Не все такие открытые, как Зорин.

– Это-то, конечно, так, но насчет Мокиной и Гека сомневаюсь, – покрутила головой Маша. – Можно поговорить с ними.

– Нет, Маша, это надо делать осторожно. Во-первых, никто тебе прямо так ничего не скажет, а во-вторых, можно нарваться…

– Собрать бы вечеринку, – осторожно предложила Маша, – и всех пригласить.

– А что! – оживился Лешка. – И присмотреться, хотя бы приблизительно узнать. Только это невозможно.

– Почему? – удивилась Маша. – День рождения, именины или еще что-нибудь можно придумать. Мокину пригласим, она обязательно с немцем придет, а это всякие подозрения снимет, даже Никитин побоится нос сунуть. Вечеринки делают, собираются. Мать говорит – так до революции собирались на посиделки.

Но Лешка долго не решался собрать вечеринку: не знал толком, что на ней делать, как и с чем приступать к людям. Да и побаивался, хотел с кем-то посоветоваться из старших, но никого не находил. Мама в этом деле была не советчик. Помочь мог лишь дядя Андрей, но он не появлялся, и о нем ничего не было слышно.

Лешка решил пригласить к себе ребят – бывших одноклассников, школьных товарищей. Пригласить просто так, посмотреть да послушать, кто как живет. Он говорил Маше:

– Пусть не все и не во всем нам откроются, но хоть немножко, а можно будет понять, кто чем живет… Правда?

3

Первым на вечеринку пришел Богомаз – длинный чернявый юноша. Он был острижен под бокс, отчего голова его казалась продолговатой. Косая прядь волос свисала на лоб и доставала почти до левого глаза. Большущий нос его походил на клюв старой вороны. Вел себя он важно, подчеркнуто вежливо.

С ним была такая же, как и он, худая высокая девица.

Богомаз сел на стул, подтянул на коленках брюки, выставив напоказ пестрые немецкие носки, закинул ногу на ногу. Потом взял сигарету, прикурил ее от красивой автоматической зажигалки.

После ничего не выражающих первых фраз Богомаз спросил у Лешки, по-своему шепелявя:

– Цем думаешь заниматься?

– Еще не решил, – ответил Лешка.

– Иди к нам? – Богомаз выпустил в потолок струю дыма, искоса следя за Лешкой.

– Куда к вам?

– В «Донецкий вестник»!

– Мне там вроде делать нечего, – сказал Лешка.

– Поцему? – встрепенулся Богомаз. – Писать будешь. Ведь ты когда-то социнял стишки?

– Сочинял.

– Ну так в цем же дело? Конецно, это немецкая газета, но ведь совсем не обязательно воспевать немцев. Пиши о природе…

– О природе? Вспоминаются стихи, кажется, Грабовского: «Крiз соловьевi хори, нов нiж, вражае стогiн мужика!» Какая природа, когда кругом такое творится?

Лешка горячился. Богомаз был подчеркнуто спокоен. Это меня злило, но я не вмешивался в их разговор. Его девушка тоже молчала, но не была равнодушна. Она то скептически улыбалась, то удивленно расширяла глаза, то молча отрицательно качала головой в ответ на Лешкины слова.

– С тобой можно быть откровенным? – спросил Богомаз.

– Да, – сказал Лешка.

– Послушай, Алексей, я не меньше тебя люблю свою родину…

– Возможно.

– Я знаю себя и говорю, – продолжал Богомаз. – Но обстановка сейцас оцень сложная, нужно цто-то новое, старыми методами, идеями дело не поправишь. Старое рухнуло.

– То есть? – насторожился Лешка.

– А то, цто они больше не вернутся и на них никакой надежды нет.

– Кто это они? Наши, что ли?

– Ну, пусть наши… Я имею в виду большевиков. – Богомаз нервно заерзал на стуле, стал сбивать указательным пальцем пепел с сигареты. – Это уже ясно: они не вернутся. Но и немцы не должны здесь остаться. Нужно найти какую-то новую силу… Пусть будет хоть царь, но только наш.

– Ну и новая сила! – удивился Лешка.

– Я к примеру говорю, – продолжал Богомаз.

– Так что же конкретно? Не пойму тебя: ни те, ни эти, а кто же? Что это за сила такая?

Мне вспомнилась листовка, которую я нашел когда-то зимой. «Вот кто ее писал», – подумал я.

– Надо будить национальные чувства народа. Например, украинцев поднимать на борьбу за самостоятельную Украину…

– А-а! – сказал Лешка. – Понимаю! Ты с националистами связался, Дмитрий?

– При цем тут это?..

– Да ведь националистов немцы пока поддерживают только для того, чтобы с их помощью грабить Украину. Так что, как ни верти, а выходит, что ты помогаешь немцам…

Разговор оборвался – пришла Маша. За ней явились Гек с баяном и Мокина с немцем.

Гек был такой же худющий, как и раньше. Длинная тонкая шея, наверное, не могла удержать голову в вертикальном положении, отчего она почти лежала на плече. Прямые волосы, достававшие до самой шеи, спадали на левое ухо, и Гек постоянно рывком головы откидывал их назад. Он настолько привык делать это движение, что и тогда, когда волосы не падали, Гек все равно резко вскидывал голову. Ему, видать, это очень нравилось.

Лешка поздоровался с ним за руку, спросил:

– По-прежнему играешь?

– Играю! – весело, с гордостью воскликнул Гек.

– Я слышал, что ты женился?

– Чепуха! – отмахнулся Гек. – Просто спас одну девицу от Германии, и теперь она спокойно живет дома со своей мамой. – Гек состроил на лице пошлую улыбку, поставил баян на стул, выскочил на середину комнаты. Раскинув по-женски руки, он прошелся по кругу. Остановившись, вскинул голову, продекламировал: – Умр-р-р-у холостым! – громко засмеялся, сел.

Глаза у него были красные, слезились. От Гека несло самогоном.

Мокина, пышная белокурая девица с немецкой прической, нехотя протянула Лешке руку и, закатив глаза под лоб, проговорила:

– Я знала, что ты не пропадешь, – и, многозначительно качнув головой, плавно прошла через комнату, провела пальцем по стулу – нет ли пыли, уселась. – Садись, Пауль, – указала она немцу место возле себя.

Немец, картавя, сказал всем «здравствуйте», сел возле Мокиной. Мокина, ничуть не стесняясь, смотрела на всех пренебрежительно. У нее было такое выражение лица, будто она еще в детстве понюхала что-то отвратительное, сморщилась да так и осталась с тех пор навсегда с гримасой отвращения.

Гек взял баян, склонился к нему, пробежал пальцами вверх-вниз, посмотрел на немца. Я заметил: что бы он ни делал, всегда посматривал на немца и был очень доволен, когда тот обращал на него внимание.

– Споем, Пауль? – сказал он и заиграл, напевая немецкую солдатскую песенку.

 
Около казармы,
У больших ворот,
Где мы прощались,
Прошел уж целый год.
 

Немец улыбнулся, закивал головой, но петь не стал. Он вообще вел себя странно: смотрел на окружающих свысока и в то же время с каким-то любопытством, словно перед ним были не люди, а не виданные им ранее интересные животные. Когда к нему обращался заискивающий Гек, он, не оборачиваясь, кивал в ответ головой.

Мокина запела песенку по-немецки, немец блаженно улыбался, но не всем, а одной ей.

Гек оборвал песню, чему-то громко засмеялся.

– Пауль, Пауль! А вот эту, итальяшкину, а? – И Гек заиграл, задергался весь в такт музыке:

 
Аккампанелла – Бэлла
Под столом сидела,
Макароны ела…
 

– О, о! – замахал немец руками, притворно морщась. – Не карош! Макароны!

Гек будто давился смехом, с трудом выговорил:

– Не любит итальянцев! Я знаю, Пауль! Ха-ха! Хочешь, сыграю, что тебе нравится?

Гек растянул мехи баяна, тряхнул головой, и рассыпался мелкими колокольчиками задорный фокстрот. Немец вскочил, завилял задом, пошел с Мокиной танцевать. Минуты через две встал Богомаз, пригласил вежливым поклоном головы свою девицу и с места включился в быстрый темп танца, выделывая длинными ногами замысловатые крендели.

Несколько ребят и девушек, пришедших позже, молча смотрели на танцующих. Лешка подсаживался к ним, разговаривал. С ребятами выходил в коридор курить. Курил он в этот вечер много, почти с каждым, и подолгу.

Поздно вечером, когда уже никого не ждали, пришел Миша Зорин. Загорелый, похожий на цыгана, коренастый, с сурово надвинутыми бровями, он буркнул «здравствуйте», видимо не заботясь, услышат его или нет. Мимоходом сунул руку Лешке, сел в сторонке, посматривая на всех исподлобья. Огромные, жилистые, будто не его, кулаки лежали на коленях.

Я знал Зорина, он и раньше был угрюмый, замкнутый, мало смеялся, но таким суровым и, как мне показалось, ненавидящим все окружающее, он не был. Лешка подсел к нему, что-то спрашивал, говорил, но Зорин, глядя в сторону, лишь изредка кивал отрицательно головой или нехотя отвечал короткими словами.

Раскрасневшаяся Мокина, обмахиваясь платочком, вышла в переднюю комнату, попросила у мамы попить. Мама подала ей воду, спросила:

– Клара, значит, правда, что ты за немца замуж выходишь?

Мокина отняла от губ стакан, оттопырила мизинчик с красным ногтем, удивилась:

– А что? – Брови ее поползли на лоб, изогнулись в дугу. – Разве немец не человек?

– Человек-то человек…

– По крайней мере, хоть жизнь увижу, людей, культуру.

Она отдала стакан, осторожно приложила платочек к накрашенным губам, подошла к двери и стала у косяка, глядя на своего «человека», который стоял посередине комнаты и кричал:

– Давай рюсский игра бутилька!

Его не поняли, пояснила Мокина:

– В бутылку предлагает играть. Крутить бутылку. В чью сторону остановится горлышком, тот должен выйти, поцеловать крутившего и затем сам остается крутить.

– Крутить! Крутить! – орал немец. – Крутить и целовать.

Ему дали бутылку. Я заметил, что девушки напряженно, с испугом следили за вертящейся, как волчок, на гладком полу бутылкой. А она будто нарочно крутилась долго. Наконец почти совсем остановилась, но тут же повернулась еще на пол-оборота и указала на Богомаза.

Все облегченно вздохнули, улыбнулись. Немец не стал целоваться с Богомазом. Вновь завертелась бутылка, и снова все затихли. Теперь она показала на Гека. Тот улыбнулся во весь рот и, изображая из себя жеманную девицу, ломаясь, встал. Но немец не принял его шутки, он начинал сердиться.

– Не карош бутилька, – сказал он и с остервенением покрутил ее.

Бутылка затряслась, дробно застучала об пол, словно больной в лихорадке, несколько раз обернулась, остановилась. И в тот же миг две девушки отодвинулись со своих мест в разные стороны: мол, ни на кого, мимо показывает бутылка. Немец посмотрел на них, плотно сжав тонкие губы, качнул головой, снова нагнулся к бутылке. Теперь она точно показывала горлышком на Машу. Маша вдруг так вспыхнула, словно ей в лицо кипятком плеснули, вскочила с места, кинулась к двери и по пути будто случайно ударила ногой бутылку. Бутылка отлетела к стене, рассыпалась со звоном на мелкие осколки. Злоба перекосила лицо немца, он, скрипнув зубами, забормотал что-то по-немецки, наверное ругательства, так как Мокина укоризненно сказала ему:

– Пауль!..

– Карошо! – угрожающе проговорил немец. – Не хотит целовайт… Тогда танцевайт русский барыня!

– О, это дело! – вскочила улыбающаяся веснушчатая, с челочкой на лбу девушка, которая минуту назад, бледнея, настороженно следила за бутылкой.

Она, пристукивая каблучком, лихо прошлась по кругу, остановилась перед Геком.

– Давай русскую! Чего ж сидишь?

Гек подмигнул ей, вскинул баян, заиграл. Не обращая внимания на подмигивания Гека, девушка пошла, пошла, сначала расставив руки в стороны, потом закинув одну руку за голову, другую отставив далеко от себя ладонью вверх, и вдруг, подбоченясь, повернула в другую сторону, выстукивая в такт частым переборам баяна. Танцевала она легко, весело, задорно, лицо ее было вызывающе: смотри, мол, проклятый, как мы умеем танцевать!

Но немец, грубо хватая за рукав, вытаскивал девушек на середину комнаты, кричал, брызгал слюной:

– Все, все танцевайт!

Перепуганные девушки сгрудились посреди комнаты, растерянно посматривали друг на друга. Ребята молча наблюдали за немцем, не решаясь остановить его.

Бледный Лешка подошел к Мокиной, сдержанно сказал:

– Скажи ему, что же это?

Вытолкав всех девушек, немец принялся за ребят. Он схватил Зорина, но тот резко отдернул руку, сверкнул на него исподлобья злыми глазами:

– Не трожь!

Немец оторопел:

– Was?

– Да, нас! – сказал Миша. – Сам танцуй!

Ребята подскочили, молча окружили их на случай драки. Немец оглянулся, увидев суровые лица сгрудившихся ребят, оскалил зубы:

– Все танцевайт!

– Мало места, – сказал Лешка, указывая на пол.

– Мальо, мальо… – закивал он головой, соглашаясь.

Воспользовавшись суматохой, девушки убежали в темную напереднюю комнату, притаились.

Мокина отозвала немца, что-то сказала ему, и они ушли. Вместе с ними ушел и Гек. Вскоре стал прощаться Богомаз.

– Ну, нацалась скуцища. Мы пойдем.

– Опасно, могут задержать, – сказал Лешка. – Оставайтесь до утра.

– Кому мы нужны! – усмехнулся Богомаз.

– Никитину, – сказала Маша.

– Ну, Никитин! Это ерунда! Пойдем, Эммоцка? – позвал он подругу.

– Так, может, и нас проводите? – спросили девушки. – Нам по пути.

– Пойдемте. Я как-нибудь к тебе есце зайду, поговорим, – сказал Богомаз Лешке уходя.

Остались Маша, Зорин, две незнакомые мне девушки и парень.

– Богомаза Никитиным пугаешь? – сказал Зорин, взглянув на Машу.

– А что?

– Испугаешь щуку морем, – Он поднялся, – Проводи меня Алексей, я тоже пойду.

Я выскочил с ними на крыльцо – мне очень понравился Миша Зорин, хотелось проводить его. Увидев меня, Лешка сказал, чтоб шел в комнату. Я нахмурился.

– Пусть, чего ты его? – заступился за меня Миша, – Ты не доверяй этому долговязому Митицке. Немцы в городе с помощью националистов издают газетку – так он там, в редакции, работает. Скользкий тип!..

– Миша, ты был здесь с самого начала, знаешь, кто чем дышит. Надо нам как-то быть всем вместе…

– Зачем? – Зорин поднял глаза на Лешку.

– Как зачем? Ведь вместе легче, лучше.

Миша решительно закрутил головой.

– Не согласен. Я один – сделал, не сделал – сам отвечаю. Засыпался – опять сам отвечаю и погибну один. А если организуемся, как ты говоришь, один провалится, а погибнуть могут все. Не убеждай, Алексей, – придержал он Лешкину руку, – я уже убедился. У меня вот какое дело к тебе. На днях будут всех неработающих подгребать и отправлять куда-то в лагеря на работы. Так что тебе надо где-то пристроиться. Вот чистый бланк биржи, заполни его по своему усмотрению. Это направление на работу.

– На какую? – удивился Лешка, рассматривая бумажку, на которой вверху крупно напечатано: «Arbeitsbegörde».

– Например, ты хочешь пойти в депо паровозным слесарем. Напиши здесь свою фамилию и профессию – паровозный слесарь и иди в депо. Там, кстати, требуются. С направлением от биржи сразу возьмут.

– Какой же я слесарь?

– Ну, подумаешь, один ты там будешь, что ли!

– А это, пожалуй, хорошо! Можно будет песок в буксы насыпать.

– Это твое дело, – сказал Зорин. – На всякий случай при оформлении на работу измени чуть фамилию, имя и отчество и укажи какой-нибудь адрес, чтоб не знали, где искать в случае чего. Понял?

– Понял.

4

На другой же день Лешка заполнил бланк, как учил его Зорин, пошел на станцию.

– А вдруг проверят, что ты за слесарь? – спросила мама. – Ой, рискуешь ты!

– Какой тут риск? – не соглашался Лешка. – Проверят, не подойду – прогонят.

– Хорошо, если только прогонят. А бумага поддельная?

– Ничего, все будет хорошо.

Мама толкнула меня в спину:

– Иди с ним, хоть скажешь потом, что случилось.

Я с удовольствием выскочил на улицу, догнал Лешку.

– Ты куда?

– С тобой, – ответил я настойчиво, чтоб он и не думал вернуть меня домой. – Мама послала.

– Эх, мама, мама! – проговорил Лешка и замолчал.

Я спросил у него:

– Ну что, узнал, кто чем дышит?

Он посмотрел на меня, ответил не сразу.

– Ты вот что – забудь все, что знаешь. И молчи.

– А я что, разболтал кому, да? – обиделся я. – Я, может, побольше тебя кой-что знаю и молчу.

– Например?

– Мы с Митькой чуть коменданта не убили.

– Вы с Митькой?

– А ты думал!

– Ну и глупо ж вы поступили, если только это вы.

– Ну и пусть.

– Ты не сердись. – Лешка положил мне на голову руку, повторил: – Не сердись. Ты случайно не знаешь, где можно найти дядю Андрея?

– Нет, он не сказал. Говорил, что в поселке его не будет. Может быть, он где-нибудь в Сталино или Ясиноватой обосновался?

– Жаль…

На путях у депо стояли, попыхивая струйкой пара, маленькие, круглые, низкотрубые немецкие паровозы. Они были похожи на заводские, только с настоящим тендером. Спереди на круглой крышке котла четко выделялись выпуклые белые пятизначные номера. Цифры были написаны как-то не по-русски: концы будто обрезаны.

У входа в контору мы столкнулись с длинным как жердь немцем с железным крестом на груди. В центре креста я успел прочитать дату – «1914». «Еще в ту войну, гад, отличился», – подумал я. Немец был старый, сухопарый, лицо дряблое, испещренное морщинами. Склоненная набок голова нервически дергалась, словно он отмахивался от назойливой мухи.

Вслед за ним вышла переводчица.

– Где тут на работу принимают? – спросил Лешка у переводчицы.

– У вас направление?

– Да, – Лешка достал бумажку.

Переводчица прочитала, что-то сказала немцу. Тот спросил через нее:

– Где работал паровозным слесарем?

– Тут… здесь… – нетвердо проговорил Лешка, но, быстро взяв себя в руки, сказал: – До войны учеником слесаря здесь работал, а потом…

Переводчица не слушала дальше, перевела. Немец больше ничего не спрашивал, окликнул другого немца – толстого, как боров, с отвисшими щеками и непрерывно что-то жующего. Этот был одет в рабочую блузу и темно-синюю с красным кантом пилотку.

– Was ist los? – пробормотал он, ни на кого не глядя.

Долговязый настойчиво, скороговоркой что-то сказал ему и передал направление. Толстый взял бумажку, немного поворчав, махнул Лешке рукой:

– Ком!

Мы вошли в контору. Немец молча бросил на стол Лешкино направление, полез, кряхтя, зачем-то в шкафчик, стоявший в углу.

Взяв направление, девушка спросила:

– Фамилия?

– Назиров.

– Имя?

– Александр Свиридович.

«Что он! – подумал я. – Забыл все на свете. Алексей Севастьянович, а он что сказал. Какой-то Александр Свиридович! С ума сошел!» Но я тут же вспомнил разговор с Мишей Зориным и поэтому не удивился, когда он очень громко и четко отвечал на вопрос: «Адрес?»

– Село Орловка, улица Чкалова, дом 5.

Затем девушка взяла чистый бланк, заполнила, из другого ящичка достала еще какие-то бумажки и все это передала Лешке.

– Удостоверение и продуктовые карточки на неделю.

Лешка показал мне удостоверение. Вверху крупно напечатано: «Ausweis». Пустые строчки были заполнены чернилами: «Nasirow A. S. Lokschlosser». Внизу печать с орлом и свастикой.

– Ком! – буркнул немец и повел Лешку через огромные помещения депо.

Толстенный немец шел быстро, я еле успевал за ними, перепрыгивая через рельсы, железные ящики с инструментом и длинные, свившиеся змеями шланги. Обходили стоявшие на ямах паровозы. Мне хотелось задержаться у паровозов, посмотреть на них, но немец так быстро несся, что даже Лешка шел вприпрыжку.

Мы пришли в мастерскую. Рабочие стояли у станков, курили. Увидев немца, они медленно отвернулись, начали что-то делать. Немец заворчал:

– Нох перекур? Майстер! – крикнул он.

Медленно подошел мастер, усатый рабочий. Он вытирал паклей руки, смотрел на нас.

– Работа, – указал немец на Лешку. – Lokschlosser. – И ушел.

– Локслесарь, значит? – переспросил сурово мастер.

– Да.

– И ты? – кивнул на меня мастер.

– Нет, – смутился я.

– Грешным делом, подумал, что и ты лок. Работу, значит?

– Да, – сказал Лешка.

– Пока займись вот чем, – мастер подвел Лешку к верстаку с тисками. – Будешь делать вот такие крючки для крепления труб парового отопления. Только проволоку надо пол-дюймовую. Там, за депо, есть, пойди выбери.

Лешка растерянно смотрел на крючок, словно ему сказали собрать паровоз. На лбу у него выступил пот. Наконец он несмело выдавил из себя:

– Какой вы сказали толщины?

– С полдюйма хватит, – небрежно ответил мастер.

– Потолще, чем эта? – Лешка показал крючок.

Мастер посмотрел укоризненно на Лешку, покачал головой.

– Слесарь! – и добавил серьезно: – Чуть тоньше мизинца.

Лешка сконфузился, покраснел, молча пошел искать проволоку. Я поплелся вслед за ним. Когда мы вышли из депо, Лешка взглянул на меня, улыбнулся:

– Понял, как можно влопаться. Кто ж ее знает, такую старорежимную меру – дюйм? Но старик, кажется, не из продажных. Догадался, что я липовый слесарь и…

– Может, он прикидывается, – сказал я, но самому не верилось: старик был ворчливый, но приятный.

Придя в мастерскую, Лешка отрубил несколько кусков от проволоки, принялся их обрабатывать. Он зажал один кусок в тиски и стал напильником сглаживать заусеницы на концах. Прежде чем начать пилить, Лешка потоптался у верстака. Сначала правую ногу выставил вперед, а левую отставил назад, коснулся напильником прута – неудобно, зашел с другой стороны, поменял ноги местами – как будто бы ничего, с руки. Перевел дыхание, улыбнулся и раз-другой тронул напильником зажатый в тиски прут. Затем, оглянувшись, дернул плечами и решительно приступил к делу. Из-под напильника раздавался такой звук, словно в мастерской резали поросенка, но Лешка уже не обращал на это внимания, пилил.

Подбежал мастер, тронул Лешку за плечо.

– Остановись, парень! – поморщился он, как от зубной боли. – Что ты делаешь?.

Лешка оглянулся. Рабочие покатывались со смеху, заткнув пальцами уши.

– Эх ты, слесарь! – ворчал мастер. – Десятилетку, небось, кончил?

– Ну, кончил…

– И чему вас там десять лет учили?

– Ясно, не напильником работать, – не совсем дружелюбно ответил Лешка.

– Зря, – спокойно сказал мастер. – В первую очередь надобно научить работать молотком, рубанком, лопатой… Чтоб читать и писать – для этого хватит двух лет. – Старик взглянул на Лешку, добавил: – Наверное, все десять лет стишки да рассказики?

– А ботаника?..

– Что, ботаника? Листочки считали? А как их вырастить? Небось не сумеешь? Возьмешь в руки, а он, бедный, и завизжит, как вот этот клевец.

Ворча, старик отпустил зажимной винт, опустил проволоку вниз и снова зажал, оставив над губами тисков маленький кончик, не более сантиметра. Шаркнув по нему несколько раз напильником, передал Лешке.

– Понял? Спрашивать надо, коли не знаешь. Счастье твое – не было Борова, он бы тя хрюкнул…

– Спасибо, – сказал Лешка и принялся пилить.

Напильник ходил взад-вперед, почти не издавая никакого звука. Из-под него на тиски и верстак сыпалась серебристая пыль – железные опилки.

– Ну, ты иди домой, – напомнил мне Лешка. – Скажи маме, что все в порядке, пусть не волнуется.

Вечером Лешка принес свой недельный паек: масла на донышке в пузырьке, двести граммов овсяной сечки и триста граммов черного липкого хлеба.

– На неделю? – удивилась мама. – Чтоб они, черти, подавились своим пайком. Кошке на один раз больше дают.

5

– Эй, кума! – позвал Гришака, остановившись у нашей калитки, – Ходь сюда.

Мы сидели на завалинке и очищали початки. Мама стряхнула с подола кукурузные листья, встала, проговорив:

– Ишь ты, кумоваться стал: что-нибудь неладное…

Гришака взял палку под мышку, раскрыл книгу.

– Вот возьми, – подал он какую-то бумажку.

– Что это? – мама испугалась.

– Повестка. Трудовую повинность надо отбыть.

– Повинность? Кому ж это и за что мы стали повинными? Еще напасть. Кто ж ее будет отрабатывать?

– Ну, теперь у тебя есть кому! Старшой-то дома?

– Он работает.

– Этот большой уже, – кивнул он на меня. – Обязательно надо, за это, знаешь, строго. Завтра с лопатой в восемь утра быть возле волости. И вот, – он подал другую бумажку.

– А это какая повинность?

– Налог.

Мама посмотрела на вторую бумажку, всплеснула руками:

– С ума посходили! Где ж я столько возьму? Вот она вся, кукуруза, ее самим до холодов не хватит.

– Ну, – Гришака развел руками: мол, там знают, что делают, а мое дело маленькое. – Распишись тут вот, что получила повестки.

Я пошел к Митьке узнать, пойдет ли он завтра к волости. Митька встретил меня недружелюбно, на мой вопрос ничего не ответил. Выручила бабушка:

– Надо пойти, детки, а то как бы хуже не было. Кажуть, в лагеря заберут, кто не выйдет. Пойдите как-нибудь там, для виду поработаете.

– А я что? – Митька обернулся к бабушке. – Схожу…

– Я зайду завтра за тобой, – сказал я.

– Как хочешь.

– Чего ты дуешься?

– А чего мне на тебя дуться? – Митька презрительно посмотрел на меня. – Понятно, тебе теперь ничего не надо: Лешка дома, работает, паек получает от немцев, гулянки устраиваете с немцами.

– Ничего ты не знаешь, Митька, а говоришь. – Мне стало обидно, что он так нехорошо думает о нас, хотел рассердиться, но тут же решил, что и сам я виноват: за последнее время совсем от него отбился. То Сергей, то дядя Андрей, потом Лешка пришел. Конечно, настоящий товарищ так бы не поступил. – Ты думаешь, если я не приходил, так что? Уже и все, да? Эх ты! Мне просто некогда было. – Я наклонился к его уху, зашептал. – Я, брат, настоящих партизан видел и даже поручение выполнял.

– Врешь?

– Честное слово!

Митька смягчился, повел меня на чердак.

– Пойдем, покажу что-то. Тут, брат, тоже кое-что сделали, не думай, время даром не теряли.

Мы залезли на чердак, прошли к переднему фронтону. Я заглянул в слуховое окно. Отсюда улица была совсем не такая, как внизу, – широкая, прямая и длинная. Деревья казались низкими и пушистыми.

– Иди сюда, что ты там не видел?

Митька стоял на коленях у наружного стропила и лезвием ножа осторожно вынимал засохшую глину, которой была замазана щель, чтобы зимой не надувало снега на чердак. Когда он вытащил глину, я увидел на стропилине между двумя планками под черепицей темно-синюю тряпку. Митька развернул ее, бережно положил передо мной и торжественно сказал:

– Вот!

На тряпке блестел большой черный пистолет. Это даже был не пистолет, а какая-то машинка: там, где боек, закругления, словно уши.

– Какой большой! – Я присел на корточки и смотрел на пистолет, не смея тронуть его рукой. – Где ты взял?

– У итальянцев стащил, – сказал он, снова заворачивая его в тряпку.

– Как?

– Наловил лягушек и пошел прямо от ставка яром к баракам. Думаю, обменяю какому-нибудь на хлеб. Подхожу к крайнему бараку, окно открыто. Я заглянул туда и крикнул: «Камрад!» Никто не отвечает. Смотрю, на столе лежит вот эта штука. Я перегнулся через подоконник, схватил – и в кусты. До поля добежал, а там в кукурузу – и все. А на другой день они уехали: на фронт погнали. Теперь никто не придет. Я все боялся – вдруг с собакой будут искать. Хороша штука, правда?

Митька рассказывал, а у меня по спине мурашки бегали. Как он не боялся! И тут же стало обидно, что меня не было с ним, прозевал такое интересное и важное дело.

Митька завернул пистолет, положил на место.

– Достать бы еще пару гранат, и можно выручить пленных: часовых там не так уж много. Главное, у входа побить, а те, которые на углах стоят, пока прибегут – рак свистнет. Верно? – Митька был в восторге. Он положил руку мне на плечо, посоветовал: – Ты посматривай, может, где плохо лежит граната, не зевай.

Я вспомнил слова дяди Андрея, молчал.

– Чего ты молчишь? – спросил он.

– Знаешь, Мить, не надо освобождать пленных.

– Почему? – отшатнулся он от меня.

– Не надо.

– Ну почему? Трусишь?