Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

В ГОСПИТАЛЕ

Спал не спал, очнулся – кругом ночь, и не помнит Яшка, где он и что с ним. В помещении полумрак, откуда-то проникает слабый свет – то ли от керосиновой лампы, то ли от свечи. Свет настолько слабый, что в двух шагах не различишь предмета. Повернуться хотел – не смог: все тело разболелось, обмякло, в плече кольнуло, заныло тупой болью. Застонал Яшка и тут же пристыдил себя: к чему, разве поможет?

А встать необходимо, терпения никакого нет, будто он накануне арбузов наелся или чаю надулся – подпирает, покалывает внизу живота. И надо же такому случиться! Обычно он мог терпеть хоть две ночи подряд, а тут приспичило… Перевернуться бы на другой бок, может, и потерпел бы до утра, да больно. Так и лежит он – правой щекой в подушку, правая рука отброшена назад, за спину, онемела от неудобства, а левая – тут, под грудью, как куколка, лежит в гнездышке из бинта. Чтобы не тревожить руку, подвязали ее бинтом за шею…

Попробовал Яшка выпростать правую руку из-под себя, выпростал и сам перевернулся на спину, как горбатое бревно, лишившееся подпорки. Вскрикнул от нестерпимой боли. На лбу капли пота выступили – обильного, холодного. Больно, но делать нечего, вставать надо. Сжав зубы, кряхтя, тужился приподняться.

Откуда-то из дали, мутной, как вода в пруду после половодья, появилась нянечка в белом халате.

– Что с тобой, солдатик? – склонилась она над Яшкой. – Лежи спокойно, лежи, вставать нельзя.

По голосу понял Яшка, что нянечка – совсем молодая девушка, и враз отяжелел у него язык, не поворачивается сказать ей о своей беде-нужде.

– Ну, что с тобой? – В голосе нянечки послышалось беспокойство.

А у него крутятся на языке слова «хочу на двор», но сказать не может, стыдится.

– Выйти хочешь? – догадалась нянечка.

– Да…

– Так бы и сказал… Глупенький… Я подам тебе «уточку».

Она помогла Яшке лечь поудобнее, принесла стеклянную с задранной вверх длинной горловинкой «утку», сунула под одеяло и ушла.

Ощупал Яшка холодное гладкое стекло, вытащил рассмотреть получше диковинку. «Утка» была похожа на колбу из химкабинета в школе. Химик Харитон Иванович какие-то жидкости в такой подогревал на спиртовках и фокусы разные показывал. А теперь, вишь, для чего приспособили…

Облегчился Яшка, и сразу ему лучше стало, и даже на душе повеселело.

Пришла нянечка, унесла «утку». Яшка хотел сказать ей «спасибо», но постеснялся.

Притих, прислушался: где то кто-то стонал тяжело и одиноко, ни к кому не обращаясь и не жалуясь, просто человеку было очень больно. Из другого угла слышалось дыхание с присвистом – кто-то крепко спал.

Передовая, видно, недалеко, слышно, как толкут землю снаряды и бомбы; подрагивает пол под койкой, стекла тихо позванивают. Но вот неожиданно взрывы раздались совсем близко – частые, один за другим. А вслед за ними – винтовочная и пулеметная стрельба.

Раненый перестал стонать, стихло дыхание спящего. Подумалось вдруг Яшке, что это немцы фронт прорвали, и стало ему жутко: убежать он не сможет.

Приподнял голову, прислушался – не бегут ли люди. Но вокруг все было спокойно.

Стрельба продолжалась почти до самого утра. Яшка привык к ней и заснул. Когда проснулся, стояла спокойная предутренняя тишина. В палату пробивался серовато-розовый дрожащий дневной свет.

Когда совсем рассвело, к Яшке подошла сестра, но не та, что была ночью, а другая – постарше и посолиднее. Она подставила к Яшкиной койке табуретку, присела на нее и, склонившись, тихо спросила:

– Ну, как мы себя чувствуем?

Яшка заметил, что из-под халата у нее на шее выбивается военная гимнастерка, и почему-то удивился этому. Не зная, что ответить, он только улыбнулся смущенно: сказать «хорошо» – будет неправда, а жаловаться на боль – неудобно.

– Похоже, ничего, – сестра закинула ногу на ногу, положила на колено стопку твердых листков бумаги, приготовилась писать. Она спросила, как Яшку зовут, откуда он, сколько ему лет.

– В каком году был угнан?

Яшка не понял, о чем спрашивает сестра, переспросить же стеснялся. Наконец выдавил из себя.

– Куда?..

– Как куда? В Германию. Ты из репатриированных?

Чудное слово Яшка слышал впервые и, что оно значит, не знал. Но как бы там ни было, а он совсем не из «тех», о ком она спрашивает, и Яшка неуверенно проговорил:

– Нет…

– Как нет? – удивилась сестра. – Ты из какого лагеря? Где ваш лагерь находился? Вспомни, как называлось место или город поблизости?.. А может, ты у бауэра в работниках был?

– Нет…

Сестра выпрямилась, вздохнула и снова, не повышая голоса, принялась за расспрос:

– Откуда ты пришел в Драйзикмюле? Как ты сюда попал?

– На поезде приехал.

– Откуда?

– Из Васильевки.

– Ничего не понимаю.

– Правда, из Васильевки.

Обидно Яшке, что его никак не поймут, стал подробно объяснять, куда и зачем ехал. Слушала сестра, а на лице появлялось то удивление, то разочарование. Выслушала, покачала головой:

– Твоя мать поступила необдуманно. Вместо одного она могла лишиться обоих сыновей. Разве можно было отпускать на поиски армейского госпиталя? Абсурд!

Конечно, могла, мало ли что случается с людьми. Но с тем, что мать поступила необдуманно, Яшка не согласен. Ведь он ехал не куда-нибудь, а к брату Андрею…

– Теперь напишешь о себе, и кто-то поедет тебя разыскивать?

– Некому больше ехать, – сказал Яшка.

– Сама пустится в дорогу, не усидит.

– А я писать ничего ей не буду, – решил Яшка.

– Мудро, но не очень, – возразила сестра. – Написать-то все-таки надо. Дело другое – как написать. Тут стоит подумать. Вот тебе бумага, карандаш…

Протянул Яшка руку, но сестра положила листок снова в стопку, сказала:

– Ладно, сама напишу, а потом покажу тебе, – она кивнула на Яшкину руку, висевшую на перевязи, укоризненно качнула головой, будто он сам виноват в своей болезни.

Сестра уже совсем было собралась уходить, как в палату внесли раненого. Его осторожно переложили с носилок на койку по соседству с Яшкой, Яшка взглянул на соседа и, к удивлению своему, узнал в нем того солдата, который угощал его хлебом и сахаром. Лицо у солдата было землисто-серым, щеки опали, усы обвисли. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами и тихо стонал.

Не успел Яшка собраться с мыслями, как санитары снова принесли носилки и заняли койку напротив. Новый раненый громко и сердито попросил их не класть его, а посадить.

– Я хочу смотреть на людей! Я честно воевал и хочу перед смертью смотреть людям в глаза.

Его посадили, подложив под спину подушку. Вся грудь и живот у раненого были перебинтованы. Словно запеленатый ребенок, он не мог повернуться и вращал головой, стараясь расслабить тугие бинты на шее. Прядь волос упала ему на лоб и закрыла левый глаз. Он силился сдуть ее и никак не мог.

«Зачем они ему руки связали?» – подумал Яшка и вдруг понял, что у того совсем нет рук.

Раненый, наконец, справился с прядью – откинул ее рывком головы назад. Это далось ему нелегко: он тяжело задышал, на лице у него выступили крупные градины пота.

Яшка смотрел на него в упор, забыв о своей боли. Ему даже стало стыдно, что он стонал от такой пустяковой раны, в то время когда рядом человек без обеих рук не издал ни одного стона.

Постепенно Яшка сообразил, что перед ним был тот самый молодой, красивый, в новеньком обмундировании лейтенант. Яшка не сразу его узнал, а узнав, почему-то подумал: «А где же ремень и планшетка?»

Встретившись глазами с Яшкой, лейтенант проговорил:

– Вот так-то, браток! Отвоевался… – и вдруг закричал: – Сестра-а-а!..

Прибежала сестра, ласково спросила, что ему надо. Лейтенант помолчал, собрался с духом, спокойно сказал:

– Сядь, сестричка… Сядь, я буду говорить. Прошу выполнить мою предсмертную просьбу.

– Какую предсмертную?.. Что ты?..

– Я знаю, сестричка… Напишешь моей матери… Напишешь ей, что… – ему тяжело было говорить, почти после каждого слова он долго и глубоко дышал. – Я честно воевал. Напиши, чтоб не ждала… Все… Больше писать некому… Невесты нет, полюбить не успел… Да, вот еще что… Комсомольский билет комсоргу отдайте… Фотографии – матери… перешлите… Все…

Губы его еще шевелились, но слов уже не было слышно. Он уронил голову себе на грудь, в уголке рта показалась кровь.

Сестра метнулась от него, привела доктора, но лейтенант уже умер. Они положили его навзничь, накрыли простыней и ушли.

Яшка оглянулся на соседа. Тот лежал все так же неподвижно с закрытыми глазами и тихо стонал. Яшка долго смотрел на него. Потом услышал:

– Умер лейтенант… Жалко. Молодой, умный и смелый был парень. Далеко пошел бы. Жалко… Умер лейтенант…

ГАЛЯ

Лейтенанта унесли, но место его пустовало недолго. Вскоре и койка напротив и все другие были заняты ранеными. Палата наполнилась стонами и криками.

Один бредил, другой сердился и срывал с себя биты, третий поминутно звал сестру.

К вечеру, правда, стало потише: всех тяжелораненых куда-то увезли. Увезли и усатого солдата, который так и не открыл глаза и не увидел, что рядом с ним лежал «немчуренок», которого он накануне угощал сахаром.

Дня через два стали эвакуировать и легкораненых, «ходячих». К своему удивлению, Яшка узнал, что он тоже ранен легко, хотя ему все время казалось наоборот. Рана болела, рукой пошевелить он не мог, и даже ходить было больно и как-то несподручно.

Когда принесли одежду и сказали «одевайся», Яшке даже обидно стало, что ему никто не помогает. Он взял рубаху с засохшей кровью вокруг дырки на спине, повертел, накинул на голову. С руками совладать не мог, особенно с левой. Он долго возился, кряхтел, но рукава не давались. Подошла сестра и молча сняла с него рубаху. Она осторожно вдела в рукав сначала левую руку, потом – правую, а после этого нагнула Яшкину голову и втолкнула ее в расстегнутый ворот. Яшка ойкнул, но как-то с запозданием: сестра уже одернула рубаху и, накинув на шею петлю из бинта, вкладывала в нее больную руку.

Как и всем раненым, Яшке выдали «сухой» паек – хлеб, консервы, сахар. Вещмешка не оказалось – он потерялся где-то, – дали старую наволочку, сложили в нее продукты, завязали белой тесемкой. Взял Яшка узел и поплелся вслед за солдатами к эшелону.

Легкораненых эвакуировали в товарных вагонах, переоборудованных под теплушки. На двухъярусных нарах лежали соломенные матрацы, люки были застеклены. Чугунная печка не топилась, но возле нее лежала поленница дров, и в железном ящике был припасен уголь.

С чьей-то помощью Яшка залез в вагон и остановился, высматривая, какое место занять. Но раздумывать долго не пришлось. Пожилой сержант в мятой шинели отобрал у Яшки узелок и бросил его на верхние нары, объяснив:

– Молодой, забирайся наверх.

Взобрался Яшка по лесенке, нашел ощупью узелок, положил в угол, привалился на него локтем.

Пока одевался, пока шел да взбирался в вагон – выбился совсем из сил Яшка. Слабый стал. Лежит, тяжело дышит. Через верхний люк у противоположной стены видны ему только квадратик голубого неба да легкие белые облачка на нем. Снаружи доносится людская суетня – кто-то кого-то зовет, торопит, спрашивает.

Вскоре возле Яшки появился сосед, потом – второй, третий. У двоих, как и у Яшки, руки были подвязаны, у третьего забинтована голова. Он долго мостился, сбивал солому в матраце к изголовью, поднял пыль.

– Ой, друг, кончай молотить, – откашливаясь, сказал ему Яшкин сосед.

– Надо же окоп свой оборудовать, – отшутился тот, но бить матрац прекратил.

– Отвыкай от окопа, пока прокантуемся в госпитале, война кончится.

– О чем жалеешь?

– А я не жалею. Но обидно – в Берлине не побываю. Хотел Гитлера, гада, собственноручно приласкать. От Сталинграда шел…

– Это да, обидно… Но он удерет, наверное, паразит.

– Куда?

– К тем же американцам. Вишь, какую тактику взяли: с нами воюют, а в плен стремятся к американцам.

– Капиталисты. Ворон ворону глаз не выклюет. А Гитлера мы у них отберем. Мы будем его судить. У нас больше на это правов.

Разговор внезапно прекратился, кто-то спрашивал какого-то Воробьева.

– Воробьев есть у нас в вагоне? – спросил сержант. – Молчат, значит, нет.

И когда сестра уже ушла, Яшка сообразил, что искали его, зашевелился, проговорил:

– Я тоже Воробьев.

– Так что ж ты молчишь? Эй, красавица, есть у нас один Воробей, только молодой еще…

Яшка приподнялся на нарах, выглянул и увидел девушку, которая помогала ему одеваться. Только теперь он рассмотрел ее как следует: полненькая, круглолицая, глазки узкие и очень ласковые. Ровная, во всю ширину лба челочка свисала до самых бровей, прямые волосы были рассыпаны по плечам. Низкая челочка и узкие глаза делали ее похожей на татарочку. Она смотрела на Яшку и смущенно улыбалась. А потом хмыкнула каким-то своим мыслям и спросила:

– Ты Воробьев? – И тут же, не дожидаясь ответа, подняла к Яшке руки: – Что ж я спрашиваю? Вылитый Андрюха! Ты – Яша?

– Да-а… – как-то неуверенно проговорил Яшка.

– «Да-а»… – передразнила она его и засмеялась. – «Да-а…» И голос Андрюхин!

Забыв о боли, Яшка сполз с нар.

– Вы Андрея знаете?

Девушка прикрыла ресницами глаза и кивнула.

– И где ихний госпиталь – тоже знаете? – Яшка достал порядком истрепанный конверт, протянул сестре. – Этот вот госпиталь?

– Это я писала… – воскликнула она обрадованно, а у самой на ресничках слезы блеснули: – Наш это госпиталь!

– А где он, Андрей? Где? – заволновался Яшка, полез обратно из вагона, потянул вслед за собой узелок.

– Ой, Яня! Какой ты!.. Да нет его здесь! Давно эвакуировали в тыл… – Она не сводила глаз с Яшки. – Андрюха говорил, что ты робкий, а ты вон куда добрался. Ну, братья!

Кто-то из солдат вмешался в разговор:

– Что, Галя, родственника встретила? Садись, поедем с нами в Россию.

Она ничего не ответила солдату, даже не повернулась в его сторону, а только хмыкнула, и всем было ясно, что она согласна поехать, но не может. Яшке нравилась ее привычка хмыкать – делала она это как-то очень по-своему: прищурит глаза, немножко вытянет подбородок и еле заметно кивнет головой, словно ягодку глотнула. А на губах в этот момент у нее такая родная и понятная улыбка, что и слов никаких не надо.

– Где он сейчас? – допытывался Яшка. – Он не писал вам?.

– Писал, – сказала девушка и покраснела. – Обо всем писал. И о тебе тоже. Беспокоится. Ты его больше не ищи. Как поправишься, домой пробивайся. Он скоро выпишется из госпиталя, и его, наверное, демобилизуют. Домой, Яня, домой возвращайся…

– По вагонам! – разнеслась команда.

Галя забеспокоилась:

– Ай, что же это я? Хотя бы на память что-нибудь подарила. Пиши мне, Янечка, по этому адресу, – она вернула Яшке конверт и стала горячо целовать его в щеку – в одну, в другую, в губы. Яшка смутился, стоял, втянув голову в плечи. Потом она помогла ему забраться в вагон. – Прощай, Яня!

– До свиданья!

Поезд медленно тронулся, а Галя все не отставала от вагона, шла рядом, не спуская с Яшки глаз, в которых блестели крупные слезинки.

– Привет Андрюхе передавай…

– Ладно, – пообещал Яшка, а у самого в горле запершило, жалко оставлять девушку: такая своя и про Андрея знает.

Поезд набирал скорость, и Галя стала отставать. И вдруг она что-то вспомнила, пустилась догонять вагон:

– Нож возьми, Яня! В тумбочке лежал. Твой нож?

– Мой!.. – обрадовался Яшка не столько ножу, сколько возможности переброситься с ней еще хоть словом.

Галя бросила нож, сержант ловко поймал его, и она тут же отбежала в сторону, чтобы дольше видеть Яшку. Пока не скрылась из виду, все махала ему рукой.

Нож заинтересовал солдат, он переходил из рук в руки, и каждый отзывался о нем с похвалой. А Яшка все думал о Гале – какая она: с первой ведь встречи всю душу перевернула. Добрая, ласковая… И звать стала по-своему – Яня, Андрюха. Чудно. Их так никогда никто не звал. А хорошо: «Яня, Янечка»… – повторял про себя Яшка, и было ему немножко смешно и приятно.

САНИТАРНЫЙ ПОЕЗД

Солдатам нож дал целую тему для разговора, и они все еще не могли успокоиться.

– На такие штуки фриц горазд.

– Готовились к войне, все продумали: котелки, ножи, фляжки. А у нас вначале котелки были еще, наверное, времен Суворова, в которых солдаты сами себе кашу на кострах варили.

– Вообще русский солдат самый выносливый. Что в харчах, что в одеже – было б тепло да сытно. А то и впроголодь. А немец – ему давай шоколад. Одеколон, гад, таскает с собой. Взяли одного офицера, а у него портмоне с застежкой. Так что ж, вы думаете, там было? Ножнички, пилочка для когтей, зубочистка. Культурный, гад, а людей вешал. По фотографиям установили.

– То что! Вот мы генерала одного захватили – было дело! Ну с ним, понятно, ласково обходились – важная птица. Харчи ему получше и все такое прочее. А он недовольство заявил: плохо обращаются. Что такое, в чем дело? Оказалось, на двор их благородия не могут сходить, нужна ему специальная бумага. Туалетная называется.

Поднялся хохот. Солдаты смеялись уже не над генералом, а над теми шутками, которые сами придумывали и приписывали генералу.

– А мы ему немецких газет с картинками, – продолжал рассказчик. – На, читай, «Иллюстрирте» какое-то. Бумага хорошая – плотная, гладкая. Не нравится!

– Американцы тоже такие.

– Ну не скажи.

– Что «не скажи»! Они только техникой берут. Разбомбят все, а потом идут. А вон в Арденнах немцы наперли чуть, они и драпанули. Слышал я, у них в дивизии больше половины людей обслуживанием заняты: парикмахеры, прачки, увеселители. Даже батальон каких-то пастерилизаторов.

– Сочиняй! Какой же он солдат, если за него прислуга все делает?

– Так и я о том же.

Разговоры то серьезные, то шуточные не умолкали.

Сержант был старшим в вагоне, он сопровождал раненых и заботился о них как добрая няня. Когда все угомонились и поезд, постукивая, отсчитывал километры, оставляя позади себя поля и перелески, сержант стоял, облокотившись о перекладину, курил самокрутку, смотрел на пробегавшие мимо деревни, говорил вслух:

– Чудно живут, хуторами. Вон изба, да аж вон где… Попробуй объедини их в колхоз…

– Делянки… Все поле в делянках. Чудно, давно такого не видел.

– Пашет. Лошадкой пашет свой лоскуток. Один в поле…

Солдат с перевязанной головой переложил матрац к краю, тоже смотрел через открытую дверь, любовался природой.

– Откуда будешь, отец? – спросил он у сержанта.

– Я-то? Орловский я. Город Новосиль слыхал? Нет? – сержант подумал, согласился: – Оно, конешно, город маленький… Но, сказывают, древний. Татары еще жгли его, крепостью был наш город. Сказывают, в старину звался просто Силь, а потом, как татары сожгли его, русские заново отстроили и назвали Новый Силь. Так и пошло. А сам я из Заречья, село под Новосилем такое есть. Места у нас хорошие: речка под горой течет – Зуша, леса. Земля добрая, чернозем. Помню, копали ямы под столбы для электричества, глубокие ямы, а до глины так и не докапывались – все чернозем. Хлеб родит, картошки вот такие бывают, – сержант зажал цигарку зубами, сложил два кулака вместе, показал солдату. – Ей-богу, не вру.

– Не пришлось побывать дома? Как там?

– Не. За всю войну ни одна дорожка не привела взглянуть. – Он помолчал. – Да что ж там, оно известно как: немец побывал, так уж тут добра не жди. Пишут – бабы одни да инвалиды с фронту стали вертаться.

– Сеют, наверное, сейчас ваши?

– Сеют, если есть что сеять.

– Папаша, у тебя, видать, махорочка отечественная? Угостил бы? А то смерть как надоели трофейные сигареты. Они ж не из настоящего табака, эрзац.

– Это как же «эрзац»? – удивился сержант, доставая кисет.

– Морскую траву польют никотином – вот тебе и табак.

– Тьфу, гадость, придумают же, – сержант подал кисет солдату: – На, закури, сделай одолжение. Настоящая, кременчугская. Кто еще имеет желание, курите, – пригласил сержант.

Солдат отсыпал себе в клочок газеты махорки, кисет протянул соседу:

– Будешь? А ты, сын полка?..

Догадался Яшка, что тот к нему обращается, сказал:

– Я не курю.

– Не совращай, он ишо дите, – сержант отобрал кисет, передал на другую сторону.

– А ты правда сын полка? – не унимался солдат.

– Нет…

– То-то я вижу: без обмундирования, вроде как гражданский.

– Не тревожь его, – вступился за Яшку сержант, – тяжело ему. – Он подошел, потрогал Яшку за ногу, спросил: – Может, есть хочешь, сыночек? Так ты того, не стесняйся, попроси – я тебе помогу.

– Нет, не хочется пока…

– Ну смотри… А то не таись, будь по-простому, тут нее свои. – И он снова обратился к солдату: – А тебя в голову ранило? Редко с перевязанной головой встречал.

– Повезло мне, папаша. С пробитыми головами остаются на месте.

– Да, повезло, верно.

Кисет переходил из рук в руки и возвратился к хозяину изрядно отощавшим. Закурили почти все, и разговор после этого снова оживился. Теперь уже говорили о том, какие случаи бывали на фронте. Один рассказал о солдате, которому пуля попала в лоб и прошла под черепом, не задев мозг. Солдат тот будто бы быстро вылечился и снова пошел на передовую воевать. Рассказчику не верили. Но его поддержал Яшкин сосед:

– Вполне возможно. У нас во взводе был ефрейтор. Ему пуля попала в верхнюю губу и вышла в затылок. И ничего. Только середку губы при заживлении вверх поддернуло и раздвоенная стала губа, как у зайца, а больше никаких следов.

Бежит поезд, отсчитывают километры колеса, на остановках не очень задерживается. Подойдет человек, спросит, все ли в порядке, ответит сержант свое излюбленное: «порядок, как в танковых частях», глядишь, вскоре вагон начинает потрескивать – поезд осторожно трогается и уж снова в пути.

Бежит поезд, не стоит на месте, а Яшке кажется, что дороге не будет конца. Разморила она его совсем. Лежит он на правой щеке, дышит терпким запахом соломы, глотнуть бы свежего ветерка, да неоткуда ему тут взяться. Есть не хочется, а сержант настаивает. Сам достал из Яшкиного узла продукты, намазал хлеб тушонкой, сунул в руку.

– Ешь, сынок. Есть надо, иначе организм отощает – трудно ему будет бороться супротив болезни. – Шершавой ладонью с короткими, желтыми от махорки пальцами потрогал Яшкин лоб, покачал головой. – Горячий. Но ты крепись, скоро будем на месте.

– А место далеко ли? – спросил кто-то из солдат. – Или это военная тайна?

– До Бреста. А там узнаем, – и снова к Яшке: – Повязка как у тебя, не развязалась?

– Нет, только чешется под ней.

– Это хорошо. Рана чешется – значит на зажив дело пошло.

– Перебинтовать бы?.. – попросил несмело Яшка.

– Часто менять повязку не рекомендуется, такой порядок. Скорее заживет. Потерпи. Организм молодой, скоро поправишься. Ну ложись как тебе удобно. Вот так вот.

И будто лекарство принял Яшка, так подействовал на него разговор с сержантом. И запах соломы будто стал приятней, и чесаться под бинтами будто перестало. А только поташнивало да голова горела по-прежнему.