Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

НА ТОРМОЗНОЙ ПЛОЩАДКЕ

На станции Яшка долго толкался среди военных, спрашивал, какой поезд идет на Львов, но так ничего и не добился. Направился прямо на пути к поездам. Воинские эшелоны с грузовиками, танками, пушками, накрытыми брезентом, заполонили все пути. Одни отправлялись, другие прибывали.

Яшка увидел солдата возле одной платформы – он ходил взад-вперед, разминал ноги, – подошел к нему.

– Дядя, скажите, этот поезд на Львов идет?

Солдат нахмурился.

– Давай, парень, отсюда! Любопытный больно! Не видишь – воинский эшелон.

– Жалко сказать?

– Иди, иди! – Солдат отвернулся, и Яшке стало обидно.

«За шпиона принимает», – подумал он с горечью. Солдат был молодой, видать, ровесник Андрею, а строгий – куда тебе!

Яшка отошел в сторонку, загрустил. Беда мальчишкам – никто их не хочет понимать. Придется как-то самому добиваться. Он знал, что от их станции до Днепропетровска поезд никуда не свернет – тут дорога одна. На любой садись в ту сторону – довезет…

Пока он грустил, эшелон тронулся. Солдат посмотрел на Яшку и не спеша взобрался на ступеньку платформы.

Мимо Яшки медленно проплыл один вагон, другой, третий… Стук колес учащался…

«Эх, будь что будет!» – и Яшка вскочил, вцепился в скобу тормозной площадки, прыгнул на ступеньку – встал на нее сначала коленями, потом подтянулся, залез на площадку. «Кажется, не заметил…» – подумал он, усаживаясь.

Яшка сидел на полу площадки, согнувшись, боялся: вдруг кто увидит да еще поезд остановит. Но поезд шел, набирая скорость. Качнулся из стороны в сторону на выходных стрелках, выскочил из станции и понесся по ровной, как две натянутые нитки, дороге. Только теперь Яшка приподнял голову и, осмелев, встал во весь рост. Прошелся по площадке, улыбнулся. «Все теперь, поехали!» Он взялся за ручной тормоз, вообразив себя грозным водителем у штурвала. Но тут же, спохватившись, оставил тормоз в покое. «Нет, не буду ничего трогать…»

Поезд шел быстро, на поворотах и стрелках Яшку подбрасывало, словно мячик, он цеплялся за ручку тормоза, и было ему в этот момент и радостно и боязно.

Сквозной ветер на площадке пронизывал до костей. Яшка снова сел на пол, уперся плечом в рейку, сжался в комочек – стало будто теплее. Колеса под полом однообразно постукивали, клонило в сон. Яшка задремал, а когда его на каком-то полустанке тряхнуло, он проснулся. Солнце уже висело низко над горизонтом, багрово-красный закат предвещал ветер. Потянуло предвечерней стужей, Яшка еще больше съежился, натянул шапку на лоб и уши, попытался уснуть. Но сон больше не брал. Какие-то грустные мысли лезли в голову. Вспомнилась мать, и ему показалось, что он не видел ее уже давно-давно…

Солнце село, но небо еще долго светилось. Наконец и оно погасло, а поезд все шел и шел.

Но вот колеса застучали на стрелках, зашипели тормоза, и поезд сбавил ход. Состав втягивался на какую-то большую станцию. Кругом стояли эшелоны, отдувались паровозы, вдоль составов с фонарями ходили осмотрщики вагонов, постукивали длинными молотками по колесам, руками щупали буксы – не очень ли нагрелись, открывали крышки и либо тут же захлопывали их, либо оставляли открытыми для смазчиков.

Яшкин поезд шел совсем медленно, вот-вот остановится. Яшка подошел к краю площадки, хотел побыстрее спрыгнуть на землю, чтобы не попасться на глаза часовому. Но не успел он поставить ногу на ступеньку, как увидел солдата. Поезд медленно двигался, и солдат шел рядом с площадкой.

Хотел метнуться на другую сторону, но солдат опередил:

– Слезай, пассажир, приехали! Слезай, слезай, не бойся.

Нехотя спустился Яшка на землю, стал перед ним, склонив голову.

– Ты зачем во Львов едешь?

– К брату. Брат у меня там в госпитале раненый лежит. Он на фронте был…

– Родителей нет, что ли?

– Отец погиб еще до войны, под поезд попал… – сказал Яшка и замолчал. Ждал, что тот спросит о матери. В голове замельтешили разные мысли – как отвечать. Сказать правду – могут отправить обратно. Не лучше ли прикинуться круглым сиротой? Может, солдат разжалобится и отпустит…

Но солдат ничего больше не спросил, а, подумав, проговорил:

– Ясно. Пойдем со мной.

– Куда? – насторожился Яшка.

– Пойдем, не бойся.

Они пошли в самую голову эшелона. Здесь была теплушка. Солдат отодвинул дверь, позвал:

– Товарищ лейтенант…

– Ну?

– Вот пассажира привел.

– Какого еще пассажира? – В дверях показался военный – без фуражки, в расстегнутой гимнастерке.

– Мальчишка… во Львов пробирается. Там у него брат в госпитале раненый, а родителей никого. Я его еще на той станции приметил… – сказал солдат.

Лейтенант молча смотрел вниз. Глаз его Яшка не видел, было темно, но он чувствовал, что тот смотрит на него.

– Давайте подвезем? – нарушил молчание солдат.

– Да… – раздумчиво произнес лейтенант: – Залезай, подвезем. А тебя, Григорьев, сейчас Самбеков сменит, – сказал он солдату и нагнулся, чтобы помочь Яшке забраться в вагон.

В вагоне было тепло. Привинченная к полу «буржуйка» полыхала жаром. Через открытую дверцу Яшка увидел в ней ярко раскаленные угли, свет от них падал на потолок. В глубине вагона на ящике в консервной банке укреплена свеча. При тусклом свете он рассмотрел там другие банки с нерусскими буквами, куски хлеба. В тот же миг он почувствовал вкусный запах мясных консервов и приступ голода. Яшка невольно проглотил слюну, отвернулся. В другой стороне вагона были нары. Один солдат, черный, курчавый, сидел на них, переобувался. Другой лежал, видны были лишь подметки его сапог, свисавших носками вниз.

– Проходи, садись, – сказал лейтенант, легонько взяв Яшку за плечи.

Тронутый таким вниманием, Яшка поднял голову и посмотрел в глаза лейтенанту. Они были грустные, задумчивые и очень добрые. «Как у Андрея», – подумал Яшка и пошел к ящикам.

– Есть хочешь? – спросил лейтенант.

Яшка неопределенно повел плечами: неудобно как-то сразу принимать так много от гостеприимных хозяев.

– Да ты не стесняйся! – сказал лейтенант. – Будь солдатом! Мы тебя возьмем на довольствие! Верно, Самбеков?

– Абсолютно правульно, – отозвался Самбеков.

Яшка улыбнулся – ему показалось смешным произношение Самбекова, посмотрел на него. Тот уже стоял, застегивал поверх шинели пояс. Черные глаза его блестели в отсвете огня от плиты. Солдат взглянул на Яшку и подмигнул ему, как давнему знакомому.

– Адын казах, в две шеренги стройся! – скомандовал он и, прищелкнув каблуками, добавил: – Можно идти, товарищ лейтенант?

– Иди. Смотри ночью повнимательней.

Самбеков ушел, а Яшка сразу почувствовал себя здесь своим: шутки Самбекова развеселили его, а военные слова – «будь солдатом», «возьмем на довольствие» – наполнили сердце гордостью.

Пришел со смены тот боец, который привел Яшку. Разрядил карабин, поставил в угол, подсел к ящику.

– Ну как, пассажир, дела?

– Ничего! – сказал Яшка, еле поворачивая язык во рту, набитом консервами и хлебом.

– Ну и хорошо!

Спать Яшку положили на нарах. Мерный перестук колес под вагоном, душистая солома и тепло в ногах от печки быстро навеяли сон, и он уснул.

В ТЕПЛУШКЕ

Проснувшись, Яшка долго лежал с раскрытыми глазами, смотрел в дощатый потолок. Солнце только еще всходило, и лучи его светили в застекленный люк снизу.

Перекосившийся квадрат «зайчика» плавал по потолку, медленно перемещаясь то влево, то вправо, то вдруг он забирался далеко в угол, высвечивал там пыльную паутину и, постояв немного, снова выскальзывал на самую середину потолка или переползал на стену.

Старый вагон покачивался, на крутых поворотах скрипел протяжно и тоскливо, и лишь колеса под ним выстукивали бодрую барабанную дробь: так-так-так… так-так-так…

Яшка приподнялся и увидел лейтенанта и незнакомого пожилого солдата – они стояли, облокотившись о перекладину, смотрели на проплывавшие мимо развалины станций и полустанков. Григорьев сидел на ящике, читал книгу. Яшка догадался: пожилой – это тот, который вчера спал на нарах в сапогах. Теперь он не пропускал ни одного предмета, чтобы не сказать о нем что-либо лейтенанту.

– А тут, видать, немец быстро драпал: много техники валяется. Где можно – он все железо подбирает. Хозяйственный народ.

– Хозяйственный, – согласился лейтенант. – Только теперь ему не до этого хлама, исправные машины не успевает угонять.

– Мы переплавим. Доброе железо, хорошие плуги будут.

Они помолчали, и вдруг пожилой заговорил снова:

– О, даже будку на переезде взорвали! Шо ж то за стратегия такая? Ну, мост там, завод военный взорвать – это я понимаю. А вокзал, будку вот эту, школу чи там больницу, а то и простую хату – на що их уничтожать? Какая тут стратегия?

Лейтенант усмехнулся.

– Странно ты рассуждаешь, Петрович! Это ж все делается, чтобы опустошить землю, чтобы загнать людей в землянки, в пещеры, сделать их нищими и дикими, а тогда можно будет взять голыми руками и превратить в рабов.

– Так отступает же?.. Неужели ж надеется все-таки победить?

– Политика с дальним прицелом. Все это надо будет восстанавливать, а силы где взять? – горячо говорил лейтенант. – Одной соломы сколько нужно, чтобы хаты покрыть.

– Богато соломы потребуется, – согласился Петрович и взглянул на нары. – О, пассажир проснулся! Можно завтракать.

У Петровича рыжие закопченные усы и черные лохматые брови. На измятых погонах еле видна красная поперечная лычка ефрейтора. На груди справа – яркий значок гвардейца, слева на засаленной колодке – медаль.

Яшка присмотрелся и увидел, что гвардейские значки были у всех, а у лейтенанта, кроме того, еще и орден и две полоски – желтая и красная – знаки ранения.

– Ну шо ж ты сидишь? – подтолкнул Петрович уткнувшегося в книгу Григорьева. – Очи спортишь. Чи такая цикавая?

– Что? – спросил Григорьев, не отрываясь от книги.

– Чи такая интересная, кажу?

– Очень!

– Про шо ж там?

– Про войну. Понимаешь, Петрович, – отложив книгу в сторону, стал рассказывать Григорьев: – Ушел муж на фронт, а жена его вышла замуж за другого.

– От стерва! – Петрович выпрямился и долго смотрел на Григорьева, а потом философски заключил: – Ну шо ж, бывает…

– Но это еще что! – продолжал Григорьев. – Когда вернулся муж с фронта, она помогла своему второму мужу убить первого.

– Ой, ой, ой!.. – всплеснул руками Петрович и присел на ящик. – Фронтовика?! Вот же ж тыловая крыса! Ну ты дывы… – и рубанул решительно ладонью: – Расстрел! Таких надо стрелять! – Он обернулся к лейтенанту. – И в штрафную не посылать. Он там тоже увильнет и снова окажется в тылу. Стрелять на месте, верно?

Довольный произведенным впечатлением, Григорьев взял книгу и прочитал:

– «Встретил его, подозрению чуждого, ввел его в дом свой и, угостивши, зарезал, как режут быка возле яслей». Вот как.

– Ой, ой, ой!.. – ужасался Петрович. – Ну и что, расстреляли его?

– Нет. Был у фронтовика сын Орест, он отомстил за отца: убил и отчима и мать.

– Родную матерь не пощадил? Самосуд, значит, устроил? Ну, теперь его судить будут. Жалко хлопчика. Но ему можно заменить штрафной ротой. Вы как думаете, товарищ лейтенант?

– Думаю, можно, – усмехнулся лейтенант.

Заметив усмешку, Яшка решил, что они разыгрывают Петровича, и сам стал недоверчиво улыбаться, хотя до этого слушал разговор, раскрыв рот.

А Григорьев не унимался:

– И другой случай тут описывается. Тоже муж на войну ушел. Пока он там воюет, у него дома полон двор женихов – пришли свататься за жену. Красавица она у него была – Пенелопа. Она ни в какую не соглашается, а они стоят на своем: выбирай, мол, из нас любого. Так и живут у нее в доме женихи – человек сто. Едят, пьют. А она не дает согласия, потому как не знает – жив ли ее муж или убит. Он без вести пропал. Может, в плену, может, еще вернется. Во дела!

– Та шо ж то такое робится? Взять бы всех женихов да на фронт отправить, там они охолонули б трошки. Куда ж райвоенкомат смотрит? Вот тыловые крысы шо делают! И наверное, все бронь имеют?

– Не знаю, не написано.

– Где ж такое беззаконие творится?

– Это не у нас, в Греции.

– В Греции? Вот ты смотри, и там подлющий народ водится. – Петрович подумал и спросил: – Наверное, дело было в первую империалистическую?

– Нет, раньше, – закатил глаза Григорьев. – Еще до нашей эры.

– И уже такое творилось? Люди, люди, – закачал головой Петрович, принимаясь открывать консервную банку. Открыв, он вытер руки, взял бережно книгу и, отставив от глаз на вытянутую руку, стал читать по слогам: – Од… Одис… Одесса… Одиссея… «Одиссея», шо оно такое значит? Шось не по-нашему…

– Одиссей – так звали царя, про которого все тут описывается. Это к его жене свататься пришли женихи.

– Так он царем был?

– Маленьким.

– До нашей эры, говоришь? – переспросил Петрович. – Сколько ж это лет прошло?

– Тыщи три будет.

– И тогда уже воевали. А жили, наверное, еще в пещерах?

– Да нет. Дворцы у них были. Золотом, серебром украшали. Пшеницу, ячмень сеяли. Вино пили. Ничего жили. Только железа у них еще не было, не умели делать.

– А теперь без железа никуда, – проговорил Петрович. – Вот бы сейчас вдруг железо испарилось! Все, войне конец! Никаких машин, никаких автоматов… А на кулачки – мы бы живо расправились.

– Чепуха, Петрович, – вмешался в разговор лейтенант. – На кулачки теперь не надейся.

– Так я знаю, – засмущался Петрович, – я просто так кажу. Если бы…

– А пахать без железа как? Опять деревянной мотыгой?

– Попросить Зевса, он отпустит железа на плуг, – засмеялся Григорьев.

– Какого Зевса? – заинтересовался Петрович.

– Самого главного бога.

– Не знаю такого, – покрутил головой Петрович. – Давайте завтракать. Слезай, Яшка.

Все уселись вокруг ящика, заменявшего стол. Петрович на правах старейшего, как дома в семье, резал хлеб, клал его перед каждым на краешек «стола». Ели молча. Григорьев посматривал на Петровича, хотел что-то сказать. Наконец не выдержал, проговорил, кивнув на книгу:

– Очень религиозный народ был эти древние греки.

Петрович насторожился, но ничего не сказал. И тогда Григорьев продолжал:

– У них, Петрович, столько богов было – сосчитать трудно.

– Как это? – оживился Петрович.

– А вот так. На все случаи жизни, на все предметы у них свой бог. Бог ветра, бог моря, бог любви, бог огня, бог вина – ну за что ни возьмись – на все свой бог. А над всеми главный – Зевс.

– Как же так?

– А так вот. И жили боги на горе Олимп. У каждого бога была жена – богиня. И спорили они между собой, и дрались, и плутни друг другу строили.

– Хватит заливать. Врет ведь? – спросил Петрович у лейтенанта.

– Нет, на этот раз правду говорит.

– Не верит! – хмыкнул Григорьев. – Вот бывало так. Одна богиня хочет, к примеру, мне помочь, а другая, наоборот, сердится на меня за что-то, обругал я ее когда-то. И вот они начинают промеж собой из-за меня сварку. Одна посылает мне удачу, а другая – несчастья.

– Сказка, – сказал Петрович.

– Все легенды о богах сказки, – подтвердил лейтенант.

Петрович взглянул на него, хотел возразить, но не решился. А Григорьев продолжал:

– У них даже был бог – покровитель торговцев и воров.

Петрович усмехнулся.

– Это верно: где торгуют, там и воруют, тут должен быть один бог. Только это уже не бог, а бес.

– Нет, у них – бог. Гермес. И люди тогда, Петрович, ничего не делали без приказания богов. Вот, к примеру, был у Одиссея сын Телемах. Сидел себе дома да смотрел на материных женихов и не знал, что с ними делать, пока не явилась богиня Афина и не сказала ему, чтобы он поехал в другие страны да поразузнал об отце, где он и что с ним.

– Темный народ, – заключил Петрович.

– Конечно, темный. У нас вон Яшка сам надумал и двинул брата искать, – кивнул Григорьев на Яшку. – Или, может, тебе тоже Афина Паллада шепнула?

– Не, – засмущался Яшка. – Мы письмо получили…

– Вот видишь, Петрович, «не», а тому лет двадцать было от роду, а он сидит – и ни с места.

– Темный народ… – повторил Петрович. – Тогда и у взрослого разум еще дитячий был. Это теперь…

– Теперь – да, – подхватил Григорьев, хитро улыбаясь. – Вот ты, например…

– А шо я, а шо я?.. – вскочил Петрович.

Лейтенант поднял глаза на Григорьева, приказал:

– Отставить.

Солдат подмигнул Яшке: мол, что с них возьмешь, придется подчиниться, они старшие. Он встал и подошел к двери. Поезд шел медленно, видать, путь был ненадежный.

Неожиданно под вагоном как-то необычно загрохотало. Яшка вздрогнул и перестал есть. Мимо двери замелькали переплеты огромного моста. Яшка подскочил к двери и увидел Днепр! Ему никогда не приходилось видеть настоящую реку – с пароходами и такую широкую, что на ее мосту вмещался весь состав.

Через мост поезд проходил совсем тихо. Вода блестела далеко внизу, так далеко, что даже дух захватывало. И заметно было – не стоит она, движется, возле «быков» пенилась и бурлила, чувствовалась в ней большая сила.

Паровоз прошел мост и закричал обрадованно, извещая кого-то об этом. В тот же миг он поддернул вагоны, колеса застучали чаще, быстрее замелькали переплеты моста. На выезде на высокой насыпи возле «грибка» стояла девушка-солдат с винтовкой за плечами. Григорьев увидел ее и, поравнявшись, скомандовал:

– Смирррно! Равнение напра-во!

Девушка улыбнулась и, подняв руку, повертела пальцем возле виска.

– А ты все же, Григорьев, якийсь несерьезный, – заметил Петрович, – Книжки читаешь, Пенелопу якуюсь хвалишь. А над своими надсмехаешься. Ты ж бачишь – такая молоденькая красулечка, а она надела солдатские сапоги, взяла винтовку и пошла охранять мост. Куда твоей Пенелопе!

– Пошутить нельзя… – отозвался Григорьев.

– Шутки у тебя. Ты ж не сказал ей: «Доброго утречка»?

– Прости его, Петрович. Он молодой еще. Это он так восторг свой выразил, – сказал лейтенант, закуривая.

– Ото так? – Петрович подумал и, усмехнувшись, согласился: – Оно и правда, кто как выражает восторг. Вот, бывало, телка выпустишь, а он хвост трубой, да як выбрикне – тоже восторг выражает.

Лейтенант засмеялся. Григорьев улыбнулся, но возразил:

– Не смешно… – и к Яшке: – Правда ж, не смешно?

Яшка пожал плечами, ничего не сказал.

– Да, смех смехом, а наши женщины в этой войне показали себя и в тылу и на фронте. Им тоже досталось, – проговорил лейтенант. – Я никогда не забуду девчушку-санитарку. Жизнь, можно сказать, спасла мне. Пошли мы в разведку боем. А что это такое – каждый знает: днем, в открытую, под пулеметным огнем. И она с нами. Маленькая, беленькая, толстенькая, как комочек. Ну прямо – ребенок. Положил нас немец, из пулеметов косит. А она не залегла, несмотря ни на что, вытаскивала раненых. Дошла очередь до меня. Тащит, приговаривает что-то, шутит, а вокруг пули так и свистят. Дотащила до траншеи. Саму ее тоже ранило. Не унывает, говорит: «Не обидно, что ранило, обидно, в какое место попал фриц проклятый: на перевязку стыдно будет ходить». А я был новичок тогда еще, струхнул, а она вот такая бедовая. И уж как второй раз попал на передовую, так ее все вспоминал: так, мол, надо себя держать.

«НАШ НЕМЕЦ»

Пока разговаривали, поезд минул входной семафор. Покачиваясь на стрелках и повизгивая на крутых изгибах рельсов, он пробирался между составами на свободный путь. Наконец, паровоз, отдуваясь, остановился, и вагоны, набежав и мягко стукнувшись друг о друга, замерли.

Лейтенант надел пилотку, разогнал большими пальцами складки гимнастерки под ремнем, схватив планшетку, спрыгнул на землю.

– Петрович, смени Самбекова. А ты не отходи от эшелона, – сказал он Григорьеву. – Пойду выясню маршрут. И ты никуда не уходи, – кивнул он Яшке. – Может, и дальше нам по пути.

Улыбнулся Яшка, но сердце екнуло – неужели придется расстаться с этими людьми? Меньше чем за сутки он привык к ним и даже забыл, что они просто случайные попутчики, согласились подвезти его немножко.

Но на этот раз Яшке повезло: дальше эшелон направлялся в сторону Киева.

– Разве на Львов через Киев? – спросил Яшка и достал свою карту. – Львов прямо, а Киев – вверх.

– Ты смотри, он с картой! – удивился Григорьев. – Стратег!

Лейтенант взял карту, долго смотрел и, возвращая, пояснил:

– Вернее, Киев немного севернее. Но Киев – узел, оттуда скорее доберешься.

Яшка с удовольствием остался с ними в теплушке. Он даже обрадовался, что так у них получилось. Но еще больше обрадовался маршруту Петрович.

– В пятнадцати километрах от дома будем проезжать! – воскликнул он. – От бы забежать, посмотреть, чи живы там мои?

– Вряд ли удастся, Петрович, – сказал лейтенант. – Отстанешь от эшелона – ни за что ведь потом не догонишь. И ехать куда – не узнаешь: часть наша, видать, перебазировалась. Вон как маршрут меняется. Отстанешь, патрули задержат – посчитают дезертиром.

– Да я знаю, – вздохнул Петрович, поддергивая винтовку на плече. – Я кажу, хорошо б было узнать, чи живы там мои… – и он пошел вдоль состава.

Лейтенант постоял немного, влез в теплушку.

– Обещали долго не держать нас здесь, – сказал он солдатам. – Так что никуда не разбредайтесь.

Поезд действительно вскоре тронулся. Когда выехали в поле, Самбеков принялся за еду, оставленную ему на ящике. Поев, он полез на нары спать. Укладываясь поудобнее, проговорил:

– Солдат спит – служба идет. – Лег и почти сразу же захрапел.

– Счастливый человек, – лейтенант взглянул на нары. Ему никто не ответил: Григорьев продолжал читать, а Яшка не знал, что отвечать. – Брат-то твой старый, молодой?

– Молодой, – сказал Яшка. – Только перед войной десять классов кончил.

– Да, все мы успели что-нибудь только-только. Я только кончил институт, только женился, только начал жить, он вот только девять классов кончил… – кивнул лейтенант на Григорьева. – А ты?

– Сейчас в восьмой ходил бы…

– Обязательно ходил бы. Но ничего, ты еще свое догонишь.

Оторвался Григорьев от книжки, спросил у Яшки:

– Слушай, Яш, а как вы вот при немцах жили? Страшно ведь было?

– Сначала страшно…

– А потом?

– А потом привыкли.

– Привыкли? К немцам? – удивился Григорьев и, подняв брови, обвел всех широко раскрытыми глазами: вот так да!

– Ну не к немцам, – Яшка понял, что сказал что-то не то, покраснел, стал оправдываться: – Не к немцам, а так…

– Они же расстреливали, вешали? – не унимался Григорьев.

– Да… К нам сначала пришли итальянцы. Те больше курей стреляли. А когда немцы – эти и за людей взялись. Коммунистов забирали, комсомольцев, а потом и так многих.

– Всех видел, и итальяшек! – почему-то позавидовал Григорьев. Это подбодрило Яшку, и он продолжал рассказывать.

– И австрийцев и румын… Румыны кукурузу едят, а австрийцы – галеты. Австрийцы хорошие были, – сказал и осекся: опять не то ляпнул. Пояснил: – Двое, которые у нас стояли…

– Чем же они хороши?

– Ну, разговаривали, спрашивали, как мы жили до войны. А как увидят – офицер идет, так сразу умолкают. А потом говорят: «Дойч, никс гут». Значит: «Немец, нехороший». Когда уезжали, один даже плакал – не хотел на фронт. Нам две пачки галет оставил.

Все молчали, и тогда Яшка добавил:

– Невкусные, как картонки…

– Люди, они ведь разные бывают, – заметил старик. – Что германцы, что австрияки…

Не согласен Яшка со стариком, хотел возразить: все-таки немцы – одно, а австрийцы – другое. И румыны и итальянцы тоже не такие, как немцы. Итальянцы рубахи, ботинки продавали людям, а немцы – нет. Да разве обо всем расскажешь? А тут Григорьев со своими расспросами:

– Ну, а вы боролись или как?

– Чудной ты, – усмехнулся лейтенант, – нашел у кого спрашивать, у пацана!

– А что? Он же знает…

– Мы листовки собирали, – сказал Яшка. – Наш самолет сбросит в поле, а мы соберем и разбросаем по поселку. За листовку людей тоже расстреливали…

– И не боялся?

– Нет. А то раз на Октябрьскую мы с Андреем на воротах у полицая красную звезду нарисовали.

– Зачем?

– Ну так, чтоб знал. Думали, за эту звезду его немцы сцапают. Он вредный, гадина, был. Не получилось, успел закрасить. Много случаев было. Один раз мы чуть не влипли с немцем, перепугались, а тот наш оказался.

– Как наш?

– Не знаю.

– Да ты толком расскажи-то.

А было вот что.

С шумом, гамом, с ревом моторов Васильевку заполнила какая-то немецкая часть. Дом, в котором жили Воробьевы, облюбовал офицер. Толстый, с большими мешками под глазами, он осмотрел комнаты, буркнул что-то солдату и сел на стул, тяжело дыша. Положил на этажерку фуражку, бросил в нее перчатки, осмотрелся. Не вставая, изучил развешанные на стене фотографии, указал на снимок отца, спросил:

– Папа?

В комнате никого не оказалось. Мать, Андрей и Яшка были в кухне. Тогда он крикнул:

– Матка!

– Чего он там? – испугалась мать и робко переступила порог. Андрей вошел вслед за ней. Яшка тоже не отстал. Так все трое они и появились в дверях.

– О! – пробасил немец. – Фамилие? – и показал три пальца.

– Фамилия? Воробьевы мы… – быстро сказала мать.

– Да нет, он спрашивает – семья? Фамилие по-немецки – семья, – объяснил Андрей.

– Да-да, семья, три человека нас, – закивала мать головой и тоже показала три пальца.

– Понимаешь по-немецки? – уставился офицер на Андрея.

– Мало, в школе учили… Шуле…

Офицер ткнул рукой в сторону увеличенной фотографии отца;

– Папа?

– Да-да, папа… Их вот папа, – мать обернулась к ребятам.

– Фронт? Партизан?

– Нет, машина, локомотив – капут, – сказал Андрей.

Офицер помолчал немного, заключил:

– Гут! – указал на кровать, приказал убрать постель и махнул, чтобы ушли.

Мать осталась в кухне, Яшка и Андрей вышли на улицу. Ломая столбики заборчика и подминая под себя кусты сирени, во двор вползал задним ходом огромный автобус. Вид у автобуса был необычный: всего по два окошка с каждой стороны и те зарешечены. Яшка заметил через стекло какую-то сложную аппаратуру с множеством блестящих кнопок, выключателей, разноцветных лампочек.

Тот самый солдат, что входил в дом с офицером, вылез из кабины, шуганул ребят от машины, понес в комнату какие-то вещи. Вернувшись, достал малокалиберную винтовку и пошел в сад. Там пошарил в кустах крыжовника, потом побрел на соседний огород, и вскоре оттуда донесся слабый выстрел, кудахтанье кур и крик тетки Анисьи:

– Что же ты делаешь, паразит ты несчастный? Убил курицу! Куда же ты потащил ее?

Из-за деревьев показался немец. Улыбаясь, он нес за крыло серенькую курочку.

– Чтоб ты подавился ею, проклятущий! – не унималась Анисья.

– Я, я! – бормотал солдат. – Гут, гут!

Проходя мимо ребят, подмигнул им.

– Гут?

– Гут, – процедил сквозь зубы Андрей. – Гутнул бы тебя…

Но солдат не понял, что сказал Андрей, и даже не остановился.

Хозяевам немцы разрешили спать в кухне. Раскладывая на полу постель, мать недоуменно говорила:

– Немцы попались какие-то чудные: из хаты не выгоняют. И не трогают ничего, одной курицей ублаготворились. А Анисья – глупая баба, из-за курицы шум подняла: им что курицу убить, что человека – одинаково. И право – чудные какие-то немцы.

– Подожди хвалить, – буркнул Андрей. – Может, завтра такое устроят – не возрадуешься.

– А вы языки придерживайте, – сказала мать, – не очень высказывайтесь…

Когда легли спать, Яшка подвинулся к брату, зашептал:

– А что это у них за машина?

– Не знаю.

– Наверное, она очень нужная – видал, какие в ней разные механизмы? Вот бы мину под нее подложить!

– Лежи… «мину». Где ты ее возьмешь?..

На другой день ребята осмелели. Они убедились, что ни офицер, ни его солдат не понимают по-русски. Солдат ходил, насвистывая немецкую песенку, и, казалось, не замечал ни ребят, ни матери.

– Свистит. Свистнуть бы его промежду глаз кирпичом, – сказал вслух Андрей.

– Вот был бы гут! – добавил Яшка.

Солдат чистил как раз сапоги. Услышав немецкое слово «гут», он повторил его и хлопнул ладонью по голенищу – вот, мол, как хорошо начистил: «Гут!» Ребята засмеялись.

– Балбес какой-то! Ты ему плюй в глаза, а он говорит: божья роса, – сказал Андрей. – Верно, пан, гут?

– Гут, – отозвался немец.

Понравилась Яшке такая игра. Они с братом кляли немца как только могли, глядя ему в глаза, и все время приговаривали: «Гут?» А немец кивал, соглашаясь, и тоже повторял: «Гут».

Как-то он открыл дверцу автобуса, стал что-то делать в нем. Ребята подошли поближе.

– Пан, можно посмотреть? – спросил Андрей, показывая то на свои глаза, то на машину. – Кукен, зеен, понимаешь? Айн момент?

Немец закрутил головой – нельзя.

– Что мы, съедим ее? Айн момент зеен?..

Солдат уступил, и они, толкаясь, заглянули внутрь. Глаза разбежались от множества выключателей, лампочек, проводов, от всей этой очень сложной аппаратуры.

– Да, – протянул Андрей, – ценная, видать, штука. Было бы чем – пустить бы ее на воздух.

– А можно подпалить, – предложил Яшка. – Тоже был бы гут.

– Гут? – спросил солдат.

– Гут! – похвалил машину Андрей. – Радиостанция?

Немец не ответил.

– Видал, какие у них машины, – сказал Яшка. – Правду говорили, что у немцев техника самая лучшая…

– Техника! – рассердился Андрей на братишку. – Больше слушай бабьи разговоры. Техника… Может, это и не немецкая, а чехословацкая или французская. А может, и американскую захватили.

– А у нас таких нет, – не унимался Яшка.

Не ответил ему Андрей: он тоже не видел таких машин. Обратился к шоферу:

– Пан, это немецкая машина, дойч?

Немец стоял возле радиатора и смотрел на ребят.

– Дойч, да?

В ответ солдат ткнул пальцем в радиатор и сказал на русском языке:

– Это наша машина. И не вздумайте сотворить глупость какую.

Сказал и пошел в дом. А ребята стояли как вкопанные. Если бы немец оглянулся, он увидел бы, как они побледнели, как в их расширенных глазах застыли одновременно испуг, удивление и радость отчего-то, чего они и сами еще не осознали.

Через день немцы уехали.

Рассказал Яшка об этом случае, посмотрел гордо на своих слушателей – вот, мол, какое происшествие было. И не с кем-нибудь, а с ним самим, сам видел, сам участник!

– Ну, а дальше? – спросил Григорьев.

– Уехали, – развел Яшка руками. – Уехали – и все.

– И ты решил, что это был наш?

– А что? Может, даже и офицер наш…

– Фантазер ты, Яшка, – отмахнулся Григорьев.

Разгорелся спор, стали строить разные догадки – кто могли быть эти немцы.

А поезд все шел и шел, колеса постукивали, вагон скрипел, и бежали мимо открытых дверей оголенные березки, ветлы, черные хаты редких деревень.

На другой день, проснувшись, Яшка увидел, как и вчера, спины лейтенанта и Петровича – они оба стояли, опершись о перекладину, и о чем-то разговаривали. Оказалось, Петровичу так и не удалось ничего разузнать о своих: поезд через его местность прошел на рассвете, на ближайшей от его села станции он даже не остановился. Петрович смотрел на сожженные деревни, вздыхал:

– Все спалил…

Лейтенант его успокаивал:

– Это возле дороги, а там, может, и не тронул. Вон Яков говорит же, что их Васильевку почти не зацепила война: наши обошли, а немцы драпанули и не успели ничего разрушить.

– Дай-то бог… – отвечал Петрович.

День прошел незаметно, солнце быстро перевалило на другую сторону поезда. Длинная тень от вагонов бежала по кювету, по откосам, и, как всегда, вечер на всех навевал какое-то грустное настроение. Каждый искал, чем бы заняться, но никому не хотелось ни разговаривать, ни читать. И все обычно молчали, о чем-то думали.