Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Рыжий съежился – тоже молчал, пока немец не буркнул что-то сквозь зубы.

– Господа, мы двадцать четыре года ждали освобождения и вот дождались… – он поперхнулся, – Немецкое командование назначило меня старостой. На каждую улицу назначены сотские. – Он стал зачитывать фамилии сотских и среди других назвал Гришаку.

– Видал? – тихим голосом зло проговорил Митька. – Тоже мне сотский! Предатель!

– О, да это ж Филатов! – прошептала испуганно женщина.

– Какой Филатов? Где? – не поняла другая.

– Староста-то – Филатов-младший. Что за станцией жили, где сейчас МТС. Это ихняя экономия была. Потом их выселили и говорили, что они так и пропали где-то. А оно, вишь, когда объявились.

Услышав разговоры в толпе, староста вдруг вскинул голову и сверкнул злыми глазками.

– Эй, там! Хватит митинговать, отмитинговались! Все!

Фашист поспешил старосте на помощь. Коверкая слова, он заговорил по-русски:

– Мольчать! Пандит будет расстреливайт!

Он прокричал что-то по-немецки, и через раскрытые настежь ворота во дворе поселкового Совета показались Вовка и его отец Егор Иванович. Руки у них были связаны назад.

Вовка шел впереди, опустив голову, Егор Иванович позади него, оберегая сына от солдат в рогатых касках. Солдаты кричали и подталкивали их прикладами. Егор Иванович прямо держал голову и смотрел на народ так, словно хотел заглянуть каждому в лицо, узнать и запомнить, кто собрался на площади и для чего.

В воротах их остановили, заставили залезть на ящики, которые почему-то стояли здесь и на которые я до сих пор не обратил внимания.

Егор Иванович твердо ступил одной ногой на ящик, подался всем корпусом вперед и, подтянув другую ногу, выпрямился. Теперь его голова почти доставала до чугунной дугообразной перекладины ворот.

Вовка споткнулся о ящик и упал на него животом. Руки у него были связаны, и он никак не мог подняться.

Гитлеровец схватил его за воротник, поставил на ноги.

– Держись, сынок, – ободряюще проговорил Егор Иванович. – Люди отомстят за нас…

Я взглянул на Егора Ивановича, и наши глаза встретились: он, наверное, узнал меня. Добрые, ласковые глаза его говорили мне сейчас очень многое, говорили такое – сразу не сообразишь, что именно, но потом поймешь и запомнишь на всю жизнь.

Вовка впервые за все время поднял голову и посмотрел на собравшихся. Лицо его было бледное, растерянное. Нас он не заметил, и голова его снова упала на грудь. Он еле стоял на ногах.

– Это пандит! – закричал вновь комендант, указывая на Егора Ивановича и Вовку. – Он коммунист, хотель убить всех вас. Он хотель отрафить вода…

– Врет! – раздался вдруг зычный бас Егора Ивановича. – Врет! Товарищи, не верьте фашистам, не верьте ни одному их слову! И не бойтесь их, пусть они нас боятся… Бандит – говорит? А мальчишка? Они боятся нас, даже детей наших! Товарищи, не давайте им пощады!

– Молчать!!! – заорал комендант, но Егор Иванович, не обращая на него внимания, продолжал говорить:

– Бейте их! И предателей – тоже… Никитин выдал нас…

«Никитин!» – подумал я, вспомнив слова Лешки о его столкновении с предателем.

Комендант сказал что-то солдатам. Те засуетились. Торопливо перебросили через ворота веревки и стали набрасывать петли на головы – сначала Егору Ивановичу, потом Вовке.

Я не мог смотреть на все это. У меня горло перехватило, глаза затуманились слезами, и обе фигуры расплылись. И вдруг раздался отчаянный крик Вовки:

– Па-а-па!..

Прокричал и тут же, захрипев, умолк. Я протер глаза и увидел Вовку уже висящим под аркой ворот.

Егор Иванович закричал:

– Прощай, сынок!.. Люди, запомните и отомстите!

Гитлеровцы пытались выбить из-под его ног ящик. Егор Иванович посмотрел вниз и ударил что было силы ногой в лицо одного солдата так, что тот отлетел на несколько метров от ящика, растянулся. Ударив немца, Егор Иванович не удержал равновесия, покачнулся назад, голова его выскользнула из петли, и он упал. Немцы набросились на него, раздались выстрелы.

Я не выдержал, пустился бежать.

Лишь только к вечеру я немного пришел в себя и смог рассказать маме, что случилось. Рассказывая, я плакал. Ночью долго не мог уснуть, а немного задремав, я тут же просыпался от кошмаров и будил маму: мне было страшно. Вовку повесили… Его больше нет, никогда я его не увижу… Никогда, никогда… А перед глазами вставали то ворота и под ними Вовка, то вдруг откуда-то из тьмы появлялся Егор Иванович, высокий, прямой. Он смотрел на меня своими суровыми и в то же время ласковыми глазами, говорил: «Держись, сынок! Люди отомстят за твою смерть».

Мы тоже должны отомстить. Бедный Вовка, за что они его повесили, за что?

Слезы подступали к самому горлу, я пытался не всхлипывать, но чем больше я крепился, тем сильнее прорывало. Мама просыпалась.

– Ну что ты, Петя? Разве так можно? Ты же большой… Слезами горю не поможешь. Крепись…

– А зачем они Вовку повесили? Что он им сделал? Я их, гадов, все равно побью!.. Наган достану и буду бить…

Мама не придала серьезного значения моим угрозам. Но мысль о нагане, пришедшая вдруг, быстро успокоила меня. Я представил себе, как бы я спас сегодня Егора Ивановича и Вовку, если бы у меня был наган, хотя я и видел это оружие в своей жизни всего лишь один раз, и то издали.

Наган! Только бы достать наган!

4

На другой день я никуда не пошел: мама строго-настрого запретила куда-либо идти.

– Сейчас не такое время, чтоб по улицам ходить, – сказала она. – Ты погляди в зеркало, на тебе после вчерашнего совсем лица нет.

Но при чем тут лицо, если немцы повесили Вовку и мне надо где-то достать наган? Будет наган – никто мне не страшен. Где и как его достать, я еще не представлял, но, конечно, не дома, надо куда-то идти. Кроме того, меня тянуло опять на площадь, посмотреть, что с Вовкой, может, это и неправда, может, все это мне приснилось. И все-таки это не сон. Все было наяву – Вовки и Егора Ивановича больше нет.

– Ты б книжки не забывал, – напомнила мама. – Школы нет – учись сам. Немцев прогонят, откроются школы, а ты и то, что знал, забудешь.

Это была правда. Но вокруг творилось такое, что все равно за книгой не усидишь, и я рвался из дому.

Меня выручил Митька. Он постучал в крайнее окно.

Митька всегда чувствовал какую-то робость при встрече с мамой: знал, что она не очень одобряет нашу дружбу, и поэтому избегал встреч с нею.

Я кинулся к окну и, увидев Митьку, закричал:

– Иди в хату!

Он закрутил головой, проговорил:

– Выдь сюда, – и стал за стену.

– Митька зовет, – сказал я маме.

Она подошла к окну, постучала и, когда показался Митька, громко позвала его:

– Иди в комнату, что же ты там стоишь?

Голос у мамы был ласковый, дружелюбный, я даже удивился, и мне очень захотелось, чтобы он вошел в дом. Но Митька упрямился, пришлось выйти.

– Чего же ты вчера струсил? – спросил он.

– Там не струсишь! Если б наган был, думаешь, убежал бы? Одного, другого застрелил бы, руки Егору Ивановичу развязал, а они винтовки у убитых схватили б и давай бить фашистов!

Митька слушал внимательно, мой план ему нравился, и он проговорил:

– Конечно, с наганом можно было их освободить. Да где ты его возьмешь? Я уже и сам об этом думал. – Митька распахнул полу пальто и достал длинную медную трубку. – Я ходил на станцию за депо, там железа разного много, еле нашел.

– А что с ней делать?

– Эх, чудак человек! Что делать? Поджигалка, знаешь, какая будет? Настоящая винтовка!

Поджигалкой у нас звали самопалы, потому что для выстрела заряд в трубке «поджигали» спичками.

Поджигалка! Какой молодец Митька! А я-то не додумался. Хорошая трубка, побольше серы, нарубить из проволоки дроби – и можно немцев бить за мое почтение!

– Да из такой трубки две выйдет!

– Не годится, – отверг мое предложение Митька. – Надо длинный ствол, чтоб издалека можно было бить. Думаешь, к коменданту подпустят близко?

– Старосту – тоже.

– Старосту – потом. Сначала коменданта.

– А Никитина-гада? Того надо тоже в первую очередь, чтоб не выдавал.

– Да, Никитина, пожалуй, надо тоже в первую очередь, – согласился Митька.

– Ну вот! Что ж ты всех сам будешь стрелять, а я?

– Найдем еще трубку, сделаем.

Найдем! Легко сказать – найдем, а где и когда? Сам ведь еле нашел. И зачем ему такая длинная?

– Мить, давай две сделаем, – просил я его.

– Ну что ты пристал? Две, две… А куда они будут годиться? Воробьев в саду пугать?

– Да она ж вон какая длинная. А еще ручку приделаешь – совсем огромная будет. Под полой и не спрячешь. На виду будешь ее носить, что ли?

Митька посмотрел на трубку, прикинул, как будет выглядеть в готовом виде, согласился.

– Пожалуй, верно…

– А две как раз хорошие будут, – продолжал я.

– Да ладно тебе, не тарахти, – оборвал меня Митька: ему было обидно, что нельзя сделать поджигалку с таким длинным стволом. – А распилить чем?

Распилить действительно было нечем. Зубилом разрубить – не годится, трубка сплющится. А у нее и без того оба конца подпорчены. Нужна пилка. Но где ее взять?

Мы перерыли все металлическое старье, которое валялось у нас в сарае, весь инструмент, какой был у Митькиного отца, – нигде не нашли даже заржавленного куска пилки. Попробовали обыкновенной ножовкой – ничего не получилось, сломали два зуба, бросили. Оставалось одно – попросить у Гришаки, у того наверняка есть. Но как просить, вдруг заинтересуется, для чего нам пилка? Дело другое – обыкновенная пила, сказал, распилить доску, и все. А тут железо, может догадаться.

– Надо у Дундука выменять на голубей, – сказал Митька.

– На голубей? – удивился я, что Митька, который за голубя готов был отдать собственную голову, теперь соглашался променять его на пилку.

– А что? – спросил он. – Голубем, брат, коменданта не убьешь, а их все равно фрицы поедят: ведь не будешь все время держать голубей взаперти, – и добавил: – Думаешь, я ему хорошего дам? У меня там дикарь есть, подсунем ему…

Но и здесь была трудность: как помириться с Федей? Можно было всем этим пренебречь и пойти к ним как ни в чем не бывало, если бы не Гришака: ведь он теперь сотский, староста на сто дворов, и ясно, что обязанности свои будет выполнять добросовестно. Не хотелось попадаться ему на глаза. Но делать нечего, и мы решили, что я должен напустить на себя совсем безобидный вид и пойти к Гришакиным попросить у бабки Марины немного соды, будто для мамы. Тем более, что после драки с Дундуком бабка приходила к нам и ничего не вспоминала. Вполне возможно, что они все уже и забыли. А просьба дать соды не вызовет никаких подозрений: раньше соседи часто брали взаймы друг у друга то соли, то соды, то спичек, и в этом не было ничего особенного. Заодно попробую выманить на улицу Федю.

5

В Гришакином дворе раздавался стук молотков о железо, словно в кузнице. Из-за сарая шел голубой дымок. Я направился прямо туда. В сарае похрюкивали свиньи, которых Гришака пригнал откуда-то перед вступлением итальянцев. Бабка сначала говорила, что они были бродячие, ходили по полю, и он их пожалел. Когда же пошли слухи, что «бродячих» коров и свиней будут отбирать, она стала утверждать, что свиньи куплены у пастухов, которые гнали стадо на восток, А люди говорили, что Гришака просто украл их на совхозной ферме.

Дверь в сарай была открыта, я невольно бросил туда взгляд и вдруг увидел лошадь. Я так удивился, что приблизился к двери. На меня смотрели добрые, умные глаза большого жеребенка с белой продольной полоской на лбу.

Большой лохматый пес, заметив меня, лениво, не вылезая из конуры, залаял. Из-за сарая тотчас же выскочил Ваня-горбун, брат Гришаки. Он был на год старше нашего Лешки, но, бросив года три тому назад школу, так и остался «недорослем». Федя Дундук и то был умнее его.

– Чиво тебе надо? – спросил он, важничая и выпирая вперед и без того выпяченную, как у утки зоб, горбатую грудь. У Вани совсем не было шеи, его дынеобразная голова сидела прямо на плечах. Несмотря на свое уродство, он был очень гордый и важный. А к тому же ужасно хитрый и жадный. Ключи от всех кладовок, погреба, сундуков и ящиков комода хранились у него. Деньгами и продуктами в доме распоряжался он. Его власть признавали все: и мать – бабка Марина, и старший брат Гришака, и средний брат Николай, который был мобилизован в первый же день войны в Красную Армию, о чем бабка Марина до сих пор очень жалеет. Смирилась с такой ролью деверя и невестка – жена Гришаки. А Федя Дундук просто боготворил своего дядю Ваню. Николай, когда был дома, стесняясь перед товарищами, сводил все к шутке: «Наш завхоз», – говорил он улыбаясь. «Эй, завхоз, достань-ка там яблока!» – «Какой хитрый! Яблока захотел!» – серьезно отвечал Ваня, не выговаривая буквы «к». Николай смеялся, и на этом обычно дело кончалось. По-видимому, все в доме находили, что роль Вани выгодна: во всякое время в любой просьбе можно было отказать человеку, свалив на несговорчивость «завхоза», который с гордостью выполнял должность козла отпущения.

– Ну, чиво? – повторил Ваня.

Я оторопел и не находил слов.

– Так… – сказал я наконец. – К бабушке.

– Давай, давай, держи! – крикнул Гришака, и горбун скрылся за углом сарая.

Я вслед за ним прошел туда же.

На большой наковальне лежал раскаленный толстый прут, Ваня держал его кузнечными щипцами, а Гришака бил по нему большим молотком. Искры и окалина разлетались в стороны.

– Так, хорош! – сказал Гришака, и Ваня опустил прут в ведро с водой.

Вода зашипела, пар вырвался из ведра.

Гришака сунул в огонь второй прут:

– Дуй!

Ваня принялся раздувать горн.

Переносный горн, на котором горел уголь, был похож на железный столик величиной с табуретку. Огонь раздувался не кожаным мехом, а приспособлением, как у прялки. Колесо приводилось в движение ногой, в небольшом барабане под «столиком» быстро вращались лопасти и гнали воздух в отверстие, над которым лежал уголь. Голубое пламя гудело. Держась руками за углы горна, Ваня сосредоточенно, с важным видом качал ногой – «дул».

Гришака весело, даже с каким-то хвастовством в голосе, обратился ко мне:

– Что, помогать пришел?

– А что вы делаете? – спросил я с любопытством.

Гришака помолчал, потом нехотя ответил:

– Мельницу вот думаем сгрохать.

– Мельницу?

– Да, – поспешил развеять мое удивление Ваня. – Муку будем молоть! Вон, видал? – Он кивнул на два белых круглых камня диаметром с полметра каждый. – Такая вальцовочка будет – пальчики оближешь!

Я постоял еще некоторое время и, спросив, где бабка Марина, пошел к ним в дом. Здесь тоже вовсю шла работа. Дундук сидел на маленькой скамеечке и железным толкачом толок зерно в низкой ступе, похожей на ведро, только с очень толстыми стенками и без дужки. Бабка просеивала муку, отсортировывала крупу через специальные сита, а целые зерна опять сыпала в ступу. В комнате пахло вкусными пирогами, и я невольно проглотил слюну.

Меня заинтересовала ступа, и я, забыв попросить соды, воскликнул:

– Ого, какая! Где вы купили? Нам бы тоже такую надо…

– Хи, – усмехнулся Федя, – «купили»! Это папа с завода еще давно принес. Думаешь, это что? Это снаряд!

– Снаряд? Такие снаряды не бывают, – не поверил я.

– Бабушка, а Петька не верит, что это снаряд.

– Снаряд, как же, – подтвердила бабка Марина. – Такую вот страсть на людей делали, – сокрушалась она.

– Это не готовый снаряд, – объяснял мне Дундук. – Его еще надо обтачивать, зарядить и головку привинтить.

«А Дундук разбирается, как делают снаряды», – подумал я не без зависти к его познаниям.

Мне надо было приступить к делу, но я не находил повода, как выманить Федю за дверь. По всему видно было, бабка тоже не собирается выходить во двор. Начинать разговор о пилке при ней не имело смысла, все дело провалится.

– Что это ты надумал к нам прийти? – спросила вдруг бабка. – С Федей вы как будто не…

– За содой пришел, – выпалил я. – Мама прислала за содой, если есть. Мы отдадим, купим и отдадим.

– Соды? Надумала печь что или так, пить будет?

– Наверно… – промямлил я неопределенно.

– Я и не знаю, есть ли она у нас, – сказала она. – Федя, покличь Ваню.

«Завхоз» пришел не сразу. Переступив порог, он важно спросил:

– Что надо?

– Вон соды просят позычить.

– Позычить? А отдавать хто будет, Пушкин? Теперь соль да сода на вес золота.

– Да, да, – закачала головой бабка, – за солью в Бахмут люди ходят.

– Куда? – не понял я.

– Ну, в Артемовск, – пояснил «завхоз». – Нет у нас соды. – Поиграв ключами на медной цепочке у пояса, он вышел.

– Беда, – вздохнула бабка, – кончилась вся сода. Что будет дальше – и не придумаю.

Не зная, что предпринять, как выманить Федю на улицу, я решил пригласить его к себе:

– Федь, приходи к нам сегодня.

– Некогда ему ходить, – ответила за него бабка.

Дундук молчал, и я ушел ни с чем.

6

– Эх ты, тоже мне! Не мог уж ничего сделать. А сидел там почему-то часа три. Я думал, что ты выбираешь пилку, какую получше, – издевался надо мной Митька. Он не мог простить мне неудачу в таком серьезном деле. Мне было стыдно, и я молчал. А он продолжал: – На поросят, на лошонка смотрел, на ступу какую-то да слушал сказки о мельнице. Ты, наверное, и забыл, зачем пошел?

– Чего там забыл? – огрызнулся я. – Думаешь, дурней тебя, что ли?

– Ох, умница! – Митька помолчал. – Чем вот ее распилить? – вертел он в руках трубку. – Может, заметил, где у них инструмент лежит.

– Не знаю.

– Ну вот!

Мы снова направились в Митькин сарай и принялись искать, чем бы распилить трубку. Чувствуя себя виноватым, я прилагал все силы, чтобы найти что-нибудь подходящее и тем загладить свою вину. Я предлагал пилить любым маломальским острым и крепким куском железа. Сначала Митька обращал внимание на мои предложения, но потом стал просто отмахиваться от меня, так я ему надоел. Мне было очень обидно, и, когда я поднял маленький трехгранный напильник, мои мысли были далеко от того, что мы делаем. Я машинально повертел в руках напильник и уже хотел забросить его в дальний угол, как вдруг догадался: это ж и есть то, что мы ищем!

– Нашел! – закричал я. – Нашел!

Мой голос был так взволнован, что Митька сразу подскочил ко мне, выхватил напильник и стал его рассматривать. Потом он взял трубку и провел раза два по ней углом напильника. Золотистые опилки, искрясь, посыпались на пол, на трубке ярко заблестела отметина.

– Есть такое дело! – в восторге проговорил Митька и, присев на корточки, тут же стал у себя на колене распиливать трубку.

Когда Митька уставал, трубку брал я и продолжал пилить. Два дня мы терпеливо грызли старым напильником металл и все же своего добились: трубка была аккуратно распилена. Потом много времени потратили на поиски и отделку деревянной ручки, и только на четвертый день один самопал был готов.

Это для нас была большая радость. Мы попеременно сжимали в руках рукоятку самопала, который казался нам грозным оружием. Сердце замирало, дыхание перехватывало, а силы и уверенности сразу становилось столько, что никто, никакие фашисты нам не были страшны. Мы то и дело выхватывали друг у друга самопал, закрывали левый глаз и прицеливались, во что только можно было прицелиться. Наконец Митька спрятал его под полу пальто.

– Не заметно?

– Нет!

Я держал трубку для второго самопала, и мне хотелось скорее у себя на груди иметь спрятанное оружие.

– Мить, давай побыстрей и второй сделаем! – просил я.

– Подожди, надо этот сначала испытать. Может, он никуда не годится, – сказал он сияя.

Митька прошелся по сараю, размахивая руками.

– Если пуговки пришить к пальто, можно совсем не придерживать, правда? Иди себе, будто ничего не знаешь. А как встретился фашист, – раз, выхватил, и конец господину фрицу! Верно?

– Угу, – проговорил я мрачно.

– Ты знаешь что, Петька? – вскипел вдруг Митька. – Ты не распускай нюни, понял? Капризы свои тут нечего показывать, не такое, брат, время. Сказал: сделаем и вторую поджигалку, – значит сделаем.

– А я ничего… Что ты?

– Ничего… Вижу я, как ничего, – проговорил он, смягчившись. – Где-то надо попробовать стрельнуть.

Митька очистил серу с целого коробка спичек, высыпал ее в трубку, потом вложил туда же несколько кусочков проволоки – дробь – и затолкал шомполом обрывок бумаги вместо пыжа. Самопал заряжен, но где выстрелить, чтоб никто не слышал? Подходящим было только одно место – «кучугуры», так называли старый, давно заброшенный кварцевый карьер. Там было много искусственных гор, насыпанных экскаваторами, больших, длинных ям. Сохранились и глубокие сырые шахты, вход в которые обрушился, но если пролезть в небольшую дыру, то внутри можно распрямиться во весь рост, упираясь головой в скользкие бревна крепления. Но в шахты мы почти не лазили: опасно, могут обрушиться и навсегда похоронить.

В кучугуры мы с Митькой и направились для испытания самопала. Из дому захватили небольшую доску, в которую будем стрелять, чтобы узнать пробойную силу и дальность стрельбы нашего оружия.

Доска нам мешала уйти незамеченными, под полу ее не спрячешь, она доставала до подбородка и ниже колен вылезала из-под пальто. Рассчитывать на то, что по дороге найдем где-то доску, мы не могли: у нас в поселке скорее можно найти глыбу угля или кусок железа. Это потому, что в наших местах совсем не растут леса, кругом одни заводы да шахты. Материал для строительства и для крепления в шахтах к нам привозят издалека. В поселке даже палисадники почти у всех железные – столбы из железных труб или старых рельсов, а между ними натянута проволока. Кое-где были, правда, и деревянные заборчики, но это, как правило, у тех, кто работал в вагоноремонтном парке. Там они каким-то образом выписывали непригодные узкие дощечки от старых разбитых товарных вагонов.

Поэтому, если Митькина бабушка увидит, что мы уходим со двора с доской, она примет все меры, чтобы доска осталась в сарае. Мы пошли на хитрость: Митька подошел к окну и прокричал в комнату:

– Бабушка, я на минуту закрою ставню: надо крючок починить, а то он почти совсем уже разогнулся!

Не знаю, что ему ответила бабушка, наверное, похвалила: «Ну-ну, почини, внучек. Давно бы так делом занялся…»

Митька закрыл ставню, а я схватил доску и побежал на огород, за сад. Через несколько минут Митька догнал меня:

– Все, починил ставню! – засмеялся он. – Постучал молотком, будто и в самом деле крючок разогнулся.

Мы вышли из поселка и весело зашагали по полю. Резкий, холодный ветер дул в лицо. Снега еще не было, и поэтому ветер нес мелкую морозную пыль, песок хлестал по глазам. Но я ничего не чувствовал: целиком был поглощен предстоящим выстрелом из самопала. Даже если бы мы и не готовились к такому серьезному делу, как месть фашистам за смерть Вовки и Егора Ивановича, я все равно не смог бы быть спокойным, предвкушая то тревожное чувство перед выстрелом из огнестрельного оружия, какое, наверное, переживает любой мальчик. Но у нас это была не игра, не озорство – мы делали серьезное дело.

Выбрав удобное место, мы укрепили доску. Митька, отсчитав пять шагов, остановился:

– Хватит?

– Мало, – сказал я. – Думаешь, тебя к коменданту подпустят на пять шагов и будут ждать, пока ты выстрелишь?

Митька молча отмерил еще пять шагов, сказал:

– Теперь хватит.

– Мало.

– Хватит. Можно не попасть: ведь в стволе всего несколько дробин. А для коменданта мы, брат, насыплем до краев: какая-нибудь попадет, будь спокоен!

Митька стал прицеливаться.

– Рука дрожит, – сказал он и опустил самопал.

– Дай я.

– Нет, отойди дальше, – Митька отстранил меня и снова стал целиться в доску. Чиркнув коробком по спичке, прикрепленной к стволу, Митька вытянул руку и замер. Ветер подхватил голубой дымок, унес. Спичка погасла, выстрела не получилось. Митька приладил новую спичку и снова поджег ее. В трубке что-то зашипело, и тотчас же раздался оглушительный выстрел. Доска упала.

– Попал! – радостно закричал я и бросился вперед.

Дробь угодила в самый край доски, отодрала от нее, словно отгрызла тупым зубом, небольшую щепку.

– Чуть не промазал, – сказал Митька. Он повертел в руках доску, проговорил: – А здорово, верно? Теперь коменданту конец!

– Конечно, – подтвердил я. – Доску в палец толщиной пробивает, а немца и подавно! Мить, давай доделаем и второй сегодня?

– Ладно, – пообещал он, – Забирай доску, пошли.

Митька сунул самопал за пазуху, собрался было идти, но вдруг остановился и в упор посмотрел на меня своими голубыми, необычно серьезными глазами.

– Чего ты? – растерялся я.

– Петька, ты знаешь, что это не игрушка, ведь за это будешь там, где Вовка?

– Конечно, знаю, – сказал я. – Что ты мне не доверяешь, будто я и не пионер?

– Доверяю, – сказал Митька. – Не в том дело. Давай поклянемся друг другу, что будем мстить за Вовку, за Егора Ивановича, за отца… может, его немцы убили…

– …и за нашего Лешку…

– И за Лешку. Будем бить фашистов. И никому, ни матери, ни другу, никому-никому не признаваться, даже если будут вешать. Только чтоб мы двое знали – и все. Клянешься?

– Клянусь! – проговорил я дрожащим голосом. – Клянусь, честное пионерское – клянусь!

В глубине ямы тихо. Там, где-то наверху, шуршит бурьяном ветер, а здесь тишина. Мы держимся за руки и слышим прерывистое, взволнованное дыхание друг друга.

– И я клянусь, Петька! – У Митьки заблестели на глазах слезинки, мне странно их видеть, но чувствую, что у меня от волнения тоже выступают слезы.

Но я не стыжусь их, не стыдится их и Митька.

– Клянемся! – говорим мы вместе и молча взбираемся на самую высокую кучу.

Отсюда как на ладони видна вся Андреевка. Вот внизу по балке рассыпались спрятавшиеся в садах домики «деревни». Сквозь оголенные ранними заморозками деревья видны красные и белые черепичные крыши. Длинные извилистые улицы круто взбираются на гору – там больница, клуб, школа. Справа, чуть особняком, стоит большой кирпичный завод. Его сушильные сараи, механический глиномешальный цех теснятся почти над самым обрывом глубокого карьера. Над всеми постройками, как наседка над цыплятами, возвышается белая печь с высокой трубой.

Мать рассказывала: когда-то на этом месте был маленький заводишко, принадлежал он французу, и называли завод «французова труба». Давно уже ничего не осталось ни от француза, ни от его трубы: в революцию француз убежал, а завод за годы Советской власти перестроили, он разросся и занял почти все поле за поселком. Вокруг него выросли жилые дома рабочих, клуб, магазины.

Вдоль железной дороги несколько улиц ведут на первый поселок. Там, вокруг станции, столпились двухэтажные здания. Они тоже построены при Советской власти.

С кучугур хорошо видны новая железнодорожная школа и сад железнодорожной больницы. Слева от станции, за железнодорожной насыпью, раскинулся Андреевский рудник. Отсюда виднеются только терриконы шахт: один большой, другой поменьше.

Мы невольно залюбовались поселком. Издали – будто ничего не случилось, такой же, как был до войны. Но заглохший завод, тишина на станции – все говорило, что жизнь в поселке замерла. Стало грустно, и я сказал:

– Большая наша Андреевка!

– Еще бы! – с гордостью проговорил Митька. – Рабочий поезд три остановки делал: станция, Куцый яр и рудник. Ее хотели в город переименовать, война помешала.

– После войны будет город, правда?

– После войны – конечно! – уверенно сказал Митька. – Только, наверное, это не скоро будет: война вон как далеко покатилась. Ну ладно, пойдем домой.

7

Дома нас ожидала неприятность. Бабушка обнаружила в сарае очищенные спички, подобрала их и ждала нашего возвращения.

– Ты что ж это, басурман такой? – напустилась она на Митьку, как только мы появились во дворе. – Спалить хочешь? Мало того, что война наделала…

– Кого спалить? О чем вы?.. – смотрел Митька на бабушку невинными глазами.

– А вот что, – она разжала кулак, и мы увидели на ладони очищенные спички. – Это что? Курили?

– Нет.

– Стрелялку из болтов делали. Вот когда-нибудь достреляешься, стукнет тебя в глупый лоб, будешь знать. А спички! Спичек-то сколько, басурман, перевел! Последнюю коробку! Ну, умный ты, скажи? Спичек-то нет, купить негде, плитку нечем растопить будет, а он вот очистил все головки! Твою б дурью голову обчистить так, может поумнела бы. А доску куда носили?

– Это мы нашли, – пробубнил Митька.

– Нашли! В сарае в углу нашли… Дури бабку, дури… И так уж задурил, дальше некуда, басурман. Э-эх, не будет из тебя толку! Школа, учителя были – ничего с тобой не сделали, а теперь-то и подавно… Ну, как знаешь, не маленький, – махнула она рукой. – В наше время в таком-то возрасте парни уже работали вовсю, женили их…

– Вас не поймешь. То говорили, до восемнадцати лет без штанов бегали, а теперь… – усмехнулся Митька.

– Да-а… – бабушка покачала головой. – Переговаривать-то старших ты горазд, а вот что путное сделать – так тебя нет. Ну, погоди, – погрозила она и пошла в комнату.

– Хорошая у тебя бабушка, – сказал я Митьке.

– А ты думал! – с гордостью согласился он. – Бабушка у меня мировая, если б не бабушка… – он недоговорил, задумался. – Чем стрелять вот будем? Спичек-то в самом деле нет. Научиться бы серу делать… А что, если попробовать? У бабушки в сундуке я видел когда-то валялся желтоватый кусочек. Мне еще попало за него. Я узнал, что это сера, наскоблил ножом и бросил на раскаленную плиту. Вот красота была: по всей плите прыгали зеленоватые огоньки!

– Лучше всего пороху достать бы, – сказал я. – Только где ты его достанешь?

– А что! – У Митьки загорелись глаза. – Это здорово будет! Патронов бы найти, они где-нибудь валяются – может, на станции, может, еще где искать надо.

Когда мы сделали и второй самопал, начали искать патроны. Сначала ходили вдвоем по всей станции, потом разбрелись в разные стороны, обшарили весь поселок, кирпичный завод, но ничего не нашли. На другой день вышли в поле. Вдали виднелись большие бараки нового кварцевого карьера – там стояли итальянские солдаты.

– Пойти к итальянцам, что ли? – предложил Митька.

– Туда нельзя.

– А мы будто ничего не знаем. Что они нам сделают? Ну, прогонят, подумаешь, важность. Пошли!

Приняв самый невинный вид, мы приблизились к карьеру. Солдаты бродили из барака в барак, не обращали на нас внимания. Мы осмелели, прошли мимо одного дома, направились к другому, шаря глазами по земле.

– Давай будто окурки собираем, – предложил Митька, – а если попадется патрон – сразу его в карман.

Мы увлеклись своим делом и даже перестали думать, где мы находимся, как вдруг раздалось грозное:

– Эй!

– Пан, мы «бычки» собираем. – Митька разжал кулак и показал на ладони два окурка. – Фомарить, понимаешь? – показывал Митька, как он будет «фомарить» – сделает цигарку, прикурит ее и будет, затягиваясь, пускать дым.

Но офицера это, как видно, мало интересовало, он продолжал кричать и, видя, что Митьку словами не проймешь, хлопнул ладонью по кобуре пистолета, стал расстегивать ее. Мы пустились наутек. В поле оглянулись и пошли шагом. Митька бросил окурки, вытер ладонь о пальто.