Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

«Во и я как в смирительной рубашке».

Сестра завязала тесемки халата у меня на спине, подвернула рукава и повела по длинному тихому коридору больницы. Я сразу забыл про плакат и, волнуясь, все время думал, как увижу Митьку, что скажу ему.

Митьку я не узнал. Стриженная под машинку его голова казалась круглой-круглой, лицо белое как стена, щеки впалые. Он лежал навзничь с закрытыми глазами и тяжело, с большими перерывами дышал, издавая слабый стон. Почувствовав, что кто-то стоит возле койки, он медленно открыл глаза и, увидев меня, слабо улыбнулся, прошептал:

– Петька?

– Тебе нельзя говорить, – проговорил я тоже шепотом, оглядываясь, не наблюдает ли за мной сестра.

Мы молчали. Встречаясь друг с другом глазами – улыбались. У Митьки на глазах от радости выступили две большие слезинки, одна из них скатилась по бледной щеке на подушку, а другая – круглой капелькой блестела в уголке глаза у самой переносицы.

Обрадовавшись встрече с другом, я совсем забыл, что хотел рассказать ему о многом. Я молчал, словно язык отнялся, пока он сам не спросил:

– Как там бабушка?

– Ничего, хорошо! Мы бережем тебе сливы, не обрываем. Спелые-спелые уже! Бабушка спрашивала, может, тебе надо что-нибудь принести?

Митька повел глазами – ничего не надо.

– Лешка письмо прислал, – вспомнил я, – в госпитале лежит, тоже раненый.

Опять наступило молчание, будто у меня все новости кончились. Через открытое окно донесся протяжный свисток паровоза.

– «ИС», – сказал Митька.

Я подошел к окну. Вдали увидел – из посадки выскочил длинный паровоз, а за ним с десяток зеленых вагонов.

– Пассажирский, точно, – сказал я, подойдя снова к Митьке.

– Киевский? – спросил он, и глаза его загорелись радостью.

– Нет, чаплинский. Киев-то еще занят…

Митька прислушался к отдаленному шуму поезда и о чем-то думал. Может быть, он вспомнил отца…

– Ты чего? – спросил я.

– А? – он поднял глаза, и грусть с его лица улетела. – Выздоровлю – на машиниста пойду учиться.

– И я… Только я буду либо кочегаром, либо помощником.

– Почему?

– Чтоб нам вместе быть на одном паровозе.

Митька улыбнулся и чуть заметно кивнул головой.

1956 г.

ЯШКИНА
ОДИССЕЯ

ВСЛЕД ЗА СОЛДАТАМИ

Прибежал Яшка домой запыхавшийся, радостный, глаза горят, закричал на весь дом:

– Мама, наши пришли! Наши пришли!

Не слышит мать Яшкиных слов, своим занята – душой изболелась за него, набросилась:

– Где тебя носит, голова ты непутевая? Кругом стреляют – убьют ведь, убьют… Ой, боже ж мой!.. Убью-у-ут!

– Наши пришли уже! Наши! Пусть Андрей вылезает – наши пришли. Сам видел – по шляху танки идут, а на Симбику – машины, красноармейцы! В погонах! – не унимался Яшка. И тут же снова кинулся к двери: – Пойду Андрею скажу.

– Стой, куда ты? Погоди, а вдруг то не наши? – насторожилась мать. – Погоны, говоришь?

– Наши, наши! Сам видел! Наши ж теперь в погонах, – и подался к старшему брату, который вот уже несколько дней скрывался от немцев в картофельной яме.

Отступая, немцы угоняли всех мужчин, а если не удавалось угнать, расстреливали. Андрей успел вовремя спрятаться, с неделю не вылезал из ямы, пока, наконец, не пришли наши.

Люди с интересом смотрели на новую форму красноармейцев и командиров, разглядывали появившиеся у них погоны, которые немного смущали и даже пугали своей схожестью с погонами царской армии; с трудом привыкали к новым словам «солдат», «офицер», «полковник», «генерал», которые, казалось, никак «не прилипали» к нашей армии.

Как раз конец лета был, бахчи созревали, румянились в садах яблоки и груши. Освободителей угощали арбузами, дынями, щедро одаривали фруктами, помидорами.

Угощали солдат и Яшка с Андреем, тащили все, что было: побуревшие, еще твердые, как галька, сливы, помидоры, зазывали в дом умыться, отдохнуть, воды напиться. Яшка крутился вьюном, ощупывал погоны, просил потрогать автомат, спрашивал, как он стреляет. Андрей одергивал младшего брата, хотя самому не меньше Яшкиного хотелось подержать своими руками оружие. Чувствовал себя Андрей немножко неловко оттого, что он не в армии. Особенно его мучила совесть, когда он встречал молодых солдат – своих ровесников. Хотя те ничего не спрашивали, Андрей старался оправдаться перед ними, рассказывал, как случилось, что он остался дома: при наступлении немцы обошли поселок с тыла, никто не успел эвакуироваться.

Подходил Андрей к офицерам, упрашивал их взять его к себе в часть. Но те как сговорились, отвечали, что они права не имеют этого делать, и советовали обратиться в военкомат.

Военкомат начал работать только на другой день. Андрей первым сдал свой паспорт, его записали в команду и выдали повестку.

Не думала мать, что все случится так быстро. Заметалась она, собирая сына в дорогу.

А еще через день под звуки духового оркестра из Васильевки вышла колонна новобранцев. В первой шеренге шел Андрей. Весело помахал матери и Яшке рукой, прокричал что-то на прощанье.

Сквозь слезы мать проговорила:

– Глупый, он думает, на гулянку идет…

Вместе с другими ребятишками Яшка провожал брата за околицу. На обратном пути узнал, что новобранцы будут ночевать в районном селе Марьинке. Мать почему-то обрадовалась этому известию, снова стала суетиться: зарезала и зажарила последнюю курицу, испекла пышек, нарвала помидоров и собралась в дорогу.

– Пойдем, сыночек, – сказала она Яшке, – покормим еще хоть раз Андрюшу…

Яшка вложил в авоську полосатый арбуз, перекинул через плечо, и они отправились.

В Марьинку пришли поздно вечером. Среди массы новобранцев и провожающих Андрея не нашли. Только утром, когда их снова построили и выводили из села, мать увидела Андрея.

– Андрюша, сыночек!..

Андрей удивился, снова увидев мать и брата. Удивился и обрадовался, хотя вида не подал, сказал сурово:

– Ну зачем вы?.. И так нас ругают – смотрите, сколько теток кругом, сладу никакого нет… Идите домой.

Но мать не послушалась. Многие шли вслед за новобранцами, пошел и Яшка с матерью. Арбуз изрядно накрутил ему руки, однако Яшка не жаловался и даже, кажется, не чувствовал усталости. Огромный поток людей – военных и гражданских – поразил его, взволновал. Только здесь он почувствовал, в каком большом и серьезном деле участвовал его брат. Да и сам Андрей уже не выглядел таким веселым и беспечным, как в Васильевке – тоже, наверное, немного растерялся.

На привале Андрей подошел к ним, стал умолять вернуться.

– Будьте хоть вы сознательными, – уговаривал он, – стыдно просто…

– Ладно, ладно… – соглашалась с ним мать и угощала его курицей. – Поешь… Дорога дальняя, неизвестно еще, что впереди.

– Нас же кормят… Давайте лучше арбуз съедим – пить охота. Да и Яшке легче будет.

С удовольствием выпростал Яшка арбуз из сетки и сам принялся резать его. Кухонным ножом, прихваченным из дому, срезал «крышку», отбросил ее в траву, с хрустом отхватил полукруглую скибку с красной мякотью, покрытой, словно изморозью, белым налетом, протянул Андрею.

– Маме сначала, – сказал тот.

– Ешь, ешь, тебе несли. У нас-то дома есть, а тебе придется ли еще… – запротестовала мать.

– Придется, – уверенно сказал Андрей.

Послышалась команда «становись!», все засуетились.

– Давай сумку – мы понесем. Ты еще наносишься, – сказала мать.

– Мама, вы же обещали вернуться?

– Вернемся, вернемся… Как люди, так и мы. Еще одну ночку переночуем вместе и вернемся.

– Ну, зачем это?.. – Андрей покрутил головой. – Хоть бы ты уговорил, – сказал он Яшке. – Ты же должен понимать…

Яшка понимал, но сделать ничего не мог. Действительно, если бы они были одни, а то вон сколько матерей, сестер, ребят идет вслед. Побольше, чем новобранцев. Все идут, провожают, а они вернутся, будто Андрей им чужой.

На ночлег, к счастью, остановились рано, солнце еще было высоко. Мать присела на траву в тени у крайней хаты – устала, а Яшка побежал вслед за Андреем – узнать, куда его определят на ночь. Вернулись они к матери вдвоем.

Она их сперва и не узнала: Яшка был в новенькой пилотке и в накинутой на плечи длинной из зеленого английского сукна шинели. На Андрее – солдатские шаровары с настроченными треугольными наколенниками и незашнурованные солдатские ботинки. Шнурки и тесемки от шаровар болтались, и Андрей, чтобы не наступить на них, делал неестественно широкие шаги. В руках он держал белые портянки, обмотки, ремни, вещмешок и свои желтые запыленные, со стоптанными каблуками туфли.

– Ой, боже мой! Уже солдатскую одежду выдали! – всплеснула руками мать.

– Отпустили переодеться, – сказал Андрей. – Пришить погоны и прочее. Через час построение – будут смотреть. И все. Дальше вам идти запрещено. На дорогах патрули – прифронтовая полоса. Забирайте вещи и возвращайтесь.

– Вернемся, вернемся. Не пугай уж. Вот видишь, мы и пригодились. А так куда б ты одежду дел? Выбросил бы? А костюмчик хороший еще, вернешься – на первое время сгодится. Да и ему вот, – кивнула на Яшку, – ходить не в чем.

Андрей улыбнулся – конечно, пригодились. Вот только с обмотками он никак не совладает. И шинель в скатку скатать не может, там старшина показывает, как это делается, а он возле мамки…

– Я пойду, мам, туда, к своим… Вы тут посидите. Я еще прибегу, попрощаемся. – Он встал, разогнал под ремнем складки на гимнастерке, надел пилотку: – Ну как, похож на солдата?

– Похож… – сказала мать, – На прежнего Андрейку моего не стал похож… – и она заплакала.

– Ну вот… – поморщился Андрей. – Не надо…

– Ладно, ладно, иди, не обращай внимания.

Когда новобранцы, построившись в колонны, уходили из села, провожающие с трудом узнавали своих: в пилотках, гимнастерках, со скатками на плечах, они все были похожи друг на друга.

Родственников дальше не пустили. Их больше не уговаривали, на дороге стояли солдаты с красными повязками и говорили: «Нельзя».

ПОСЛЕ БОЯ

Совсем уж было собрались уходить домой, как увидел Яшка: в толпе промелькнул знакомый платок тетки Анисьи – соседки. Догнал – точно, она. Обрадовались они с матерью встрече с ней, будто сто лет дома не были и не виделись, а тут вдруг землячку встретили. Расспрашивают – как там в Васильевке, что нового, в порядке ли дом: когда уходили – ей наказывали присматривать.

– А я знаю, как там? Вслед за вами на другой день Николаю-принесли повестку, – говорила Анисья, вертя головой по сторонам, словно кого высматривала.

– И Николая забрали? – удивилась мать. – У него же броня?..

– Какая там броня, – сердито отмахнулась тетка Анисья. – Броня только у машинистов да у тех, кто умеет дела делать. Как вон Сычкины. Черти такие! Все мужики дома: ни немцы ни одного не тронули, ни наши.

Тетка Анисья – маленькая, шустрая бабенка. Голос у нее громкий, говорит она быстро и голову при этом задирает, чтобы слышнее было. Сейчас она, правда, притихла, постарела – горе и ее пришибло. Муж Анисьи, дядя Семен, еще с начала войны где-то воюет, и от него никаких слухов, может, погиб уже давно. А теперь вот и Николая, сына, на фронт взяли. Смотрит на нее Яшка и старается в землю врасти, чтобы незаметным быть, будто это он виноват, что Николая призвали. Распалилась тетка Анисья, того и гляди станет и Яшку ругать за какие-нибудь давние грехи. Это она умеет припоминать, быстро мостик перекинет.

Когда Андрея провожали, она старалась быть в сторонке – ей, наверное, было неудобно, что Андрей уходит, а Николай дома остается. «Тут ничего не сделаешь – у кого что на роду написано…» – утешала она Яшкину мать. А теперь вот хоть саму утешай.

Выговорилась Анисья, замолчала, И тогда мать осторожно предложила:

– Ну, что теперь… Домой будем вертаться?..

– Ты что? – вскинулась на нее Анисья. – В самое пекло привели детей – и бросить? Слышишь, гремит? Немец укрепился, наши гонят, гонят войска – никак не сковырнут. Сказывают, ребят туда же пошлют.

– Да ну! – отмахнулась мать. – Их же еще учить надо…

– Больно мудреная наука – из винтовки стрелять. Вон Яшке покажи, и тот начнет палить. Они ж молодые, получили оружие – и рады. Глазенки горят, будто их игрушками одарили… – Анисья говорила сердито, словно нехотя, а у самой губы дрожали – вот-вот заплачет.

– Уже ружья дали? – удивилась мать.

– Дали. Сама видала у Николая. Короткая такая винтовка, карабин называется.

Похоже, Анисья все знала, все видела, все слышала. Яшка верил ей, жаль только, что ему не удалось увидеть Андрея с карабином, тот обязательно дал бы Яшке подержать его.

– Хутор Скотоватский раньше Васильевки освободили, так ихние мужики уже побывали там, – продолжала Анисья. – Одна встретила своего – раненый. А другая, она наша, Васильевская, на хутор замуж вышла, да ты ее знаешь – Гуркиным родня, так вот она сына нашла, повезла на тачке домой… хоронить… Убили. – У Анисьи губы задрожали мелкой зыбью, лицо сморщилось, и слезы потекли по многочисленным морщинкам. Мать тоже не сдержалась, стала вытирать глаза.

О возвращении домой больше не заговаривали. Втроем теперь они толкались по незнакомому селу, втроем устраивались на ночлег. Ночами почти не спали – прислушивались к недалекой, приглушенной расстоянием стрельбе.

Иногда поднималась такая канонада, что земля дрожала, стекла в домах звенели и небо огнем полыхало. А бывало, за всю ночь лишь изредка распорет тишину пулеметная очередь да где-то далеко-далеко взлетит ракета и тут же погаснет. И от того, какая ночью пальба была, утром появлялись новые слухи о войне. То будто наши прорвали фронт и погнали немцев дальше, то будто немцы пошли в наступление. К вечеру таких слухов переваривалось в Яшкином мозгу большое количество, и, когда фронт был действительно прорван, он не очень этому поверил.

А случилось это на рассвете. Гул самолетов, взрывы бомб и снарядов разбудили всех, и все вышли из домов и смотрели на запад, где горизонт был багровым, как после заката, а трассирующие пули исполосовали небо во всех направлениях разноцветными строчками. Вспыхивали яркие осветительные ракеты и медленно опускались на парашютах, а когда гасли, оставляли после себя шлейф белого дыма.

Яшка рвался выбежать со двора на улицу, где слышался шум военных машин, но мать, прижавшись к стенке дома, крепко держала его за руку. «Как маленького держит», – обижался Яшка, но не противился матери: она и так с перепугу вся дрожала и охала.

К рассвету стрельба стала отдаляться и постепенно совсем затихла. И тогда, сначала робко, а потом все смелее и смелее, люди шли туда, где вчера стояли патрули. Сегодня их не было.

Тетка Анисья и Яшка с матерью, подхваченные общей волной, оказались за селом и, торопливо обгоняя друг друга, шли и шли, сами не зная куда. Справа клубилась пылью дорога – грузовики, танки, подводы уходили за горизонт, туда, где виднелась посадка, а за ней – сплошные дымы: горели скирды, избы, машины.

Анисья, подобрав юбку и оголив в синих шишках икры ног, в сбившемся на затылок платке бежала впереди, поторапливая Яшку с матерью.

За посадкой поле было изрыто снарядами, пахло порохом, динамитом, сырой землей.

Анисья подбежала к ближайшей воронке, нагнулась и принялась что-то разгребать руками. Когда к ней подошел Яшка, она уже стояла на коленях и смахивала пучком травы землю с лица убитого солдата. Увидев такое, Яшка остановился, попятился назад, и мать с разбегу наткнулась на него. А он ничего не чувствовал, только в горле вдруг почему-то сразу пересохло, а руки и ноги обмякли. В новенькой военной рубахе убитый не так перепугал Яшку, как то, что тетка Анисья спокойно, по-деловому обряжала солдата. Она не плакала и даже ничего не говорила, а только смахивала и смахивала с его лица комочки земли, пока не осталось ни пылинки. Потом выпростала из-под спины убитого подвернувшуюся руку, выпрямилась, сказала твердо:

– Пойдемте, – и пошла торопливо, широко ступая по жнивью. Она не бежала, но Яшка все равно не поспевал за ней. Он то и дело оглядывался и поджидал мать, которая, обхватив живот руками, просила:

– Анись, не спеши… В животе чтой-то закололо…

Яшка знал материну болезнь: как только переволнуется или испугается чего-либо – сразу за живот хватается. Да с ним и с самим, чувствует, Происходит что-то неладное, но крепится, виду не подает – стыдно страх свой показать, подбадривает мать:

– Да ты не думай… Может, Андрея и не было тут…

– Переста-а-ань!.. – стонет мать и морщится то ли от боли, то ли от Яшкиных слов. – Не накликай беду…

До самых траншей убитые больше не попадались, и Яшка совсем успокоился, оправился от первого испуга. Но когда перепрыгнул через траншею и под бруствером увидел сразу трех, вздрогнул, повернул было обратно, к матери, но не сделал и шагу, а все смотрел как завороженный на убитых. Один лежал навзничь, раскинув руки, другой – чуть поодаль от первого – ничком, а третий стоял на коленях, склонившись головой до самой земли, словно застыл в низком поклоне. Наверное, пуля попала в живот, бедняга скорчился да так и умер. Этот-то больше всего и испугал Яшку.

А Анисья торопила. Она уже осмотрела солдат, сказала: «Не наши…» – и подалась дальше. Потом оглянулась:

– Давайте идти не кучкой, а вот так… – Она показала двумя руками: – Я этим краем, а ты тем, Яша – посередке. Угадывайте и Колюшку…

Поднял голову Яшка и только теперь увидел, что все поле будто снопами, усеяно трупами. И по этому полю медленно бродят женщины. Они то и дело нагибаются, что-то делают руками, потом распрямляются, переходят на другое место и снова нагибаются. Словно собирают урожай…

И будто что-то выключилось – стало Яшке совсем не страшно, и пошел он один своей полосой, нагибался над забитыми и заглядывал в неживые чужие глаза, искал среди них родные.

Увидел – стоит среди поля пароконная подвода и возле нее три пожилых солдата из похоронной команды. Они курили и о чем-то вполголоса разговаривали. Возле них на земле рядышком, покрытые плащ-палаткой, лежали несколько трупов. Яшка подошел к подводе, остановился.

– Отца ищешь? – спросил усатый дядька.

– Брата, – ответил Яшка и не узнал своего голоса: был он каким-то глухим, чужим.

– Посмотри, – кивнул усатый на плащ-палатку. И пока Яшка собирался с силами, сам нагнулся, отвернул угол брезента. Посмотрел Яшка, покрутил головой: нет, не они…

– Откуда? – спросил солдат.

– Из Васильевки…

– Ну, эти, наверное, еще не успели… – солдат накрыл лица убитых плащ-палаткой, выпрямился и принялся докуривать цигарку.

До темной ночи бродили они по полю, но ни Андрея, ни Николая не нашли. На другой день побывали в палаточном госпитале – не оказалось их и там. И тогда, после долгих раздумий, решили возвратиться домой…

ТРЕУГОЛЬНЫЕ ПИСЬМА

Вернулись домой и стали ждать писем.

Яшка в школу пошел. Но это только так называлось – школа, а на самом деле учились кто где – по разным домам. Один класс тут, у одной тетки комнату снимал, а другой даже и не на этой улице. И без парт. Школа-то настоящая сгорела, от нее одни черные стены остались…

Осень началась – дождливая, грязная, а писем от Андрея все не было.

Мать совсем измаялась, ожидаючи, у нее из головы не выходит то поле, где они с теткой Анисьей искали ребят. Страшное поле! Яшка и теперь не может опомниться, не может понять, откуда у него что взялось – ходил среди убитых, не боялся заглядывать каждому в лицо. Рассказал об этом как-то ребятам – думал, не поверят. Нет, поверили.

А писем все не было. Тетка Анисья от Николая получила, пишет, что попал в артиллерию. Рада Анисья – это лучше, чем пехота: пушка стреляет издалека, не так опасно. Разве что снарядом накроет или бомбой, а пуля уж не достанет. Хорошо Анисье, а матери от этого еще обидней. А тут слух прошел – убит Андрей. Будто кто-то сам видел, как это случилось. Слух пошел от раненых, которые уже отвоевались и домой вернулись. А от кого именно – толком не узнать. Мать обегала их всех, просила рассказать, не скрывать от нее, но так ничего и не добилась: никто из них Андрея не видел.

Письмо пришло зимой. Дрожащими руками распечатала мать затертый треугольник, не читая, обшарила его глазами по всем углам – искала число. Нашла, улыбнулась: свежее письмо! Пришло оно из госпиталя. Чтобы успокоить мать, Андрей сразу сообщал подробности: ранен легко, в плечо. Пуля задела только мягкую ткань, кость цела. «Так что вы на госпиталь мне не пишите: не успеет письмо прийти, как я выпишусь отсюда», – добавлял он.

Мать несколько раз перечитывала письмо, слезы застилали ей глаза, она вытирала их и читала еще и еще раз.

– Пуля… Стреляли в него, хотели убить… Бедный мой сыночек, какую страсть пришлось пережить. Но живой, живой, – думала она вслух. Потом бежала к соседям, показывала письмо, говорила: – Ранен, но живой! Пулею немец проклятый ранил. В плечо. А вот в какое место в плече – не написал. Может, еще чуть – да и в самое сердце. Бедный мальчик… Ну, хоть отделался легко да живой остался. Отбыл свой долг, теперь уж ему ничего не грозит. – И она стала ждать его домой, будто уже война кончилась.

Вслед за первым вскоре пришло второе письмо, потом третье. Хоть и просил Андрей не писать ему, мать все-таки написала, и он получил ответ из дому. Так и стали переписываться, мать успокоилась, и в голову ей не приходило спросить, почему это он с легким ранением так долго в госпитале лежит. А Яшка догадывался – схитрил Андрей, не захотел расстраивать мать.

Весной Андрей сообщил новую полевую почту и намекнул, что учится на каких-то курсах. И опять письма шли регулярно. Все лето мать была веселой, а тетка Анисья почернела от горя – от Николая давно не было весточки.

Война откатывалась все дальше и дальше на запад. В сводках сообщалось, что наши войска перешли границу. Яшка завидовал брату. Когда слушал сводку, ему всегда казалось, что диктор рассказывает об Андрее и не называет фамилию только потому, что это военная тайна.

Но вот фронт приостановился. Сводки стали очень короткие: существенных перемен на фронте не произошло, идут бои местного значения. А письма от Андрея почему-то прекратились. Пришло одно – коротенькое, как сводка: ухожу на передовую, адрес меняется, пока не пишите…

Заохала мать, запричитала:

– Опять?.. Опять там, где стреляют… Сыночек мой многострадальный, да за что ж тебе такая кара? За что такое наказание, за какую провинность?..

Тяжело Яшке слушать ее причитанья, а помочь матери ничем не может. У самого горло перехватило, слезы душат – жалко брата.

Приходили письма от Андрея редко, и были они какие-то торопливые и тревожные, как телеграммы: «Жив-здоров, пока не пишите». «Пока жив, пишу из окопа». А потом и совсем не стало писем. С месяц не было и вдруг приходит. Конверт немецкий – бумага белая, гладенькая, – и почерк незнакомый. А пишет: «Дорогая мама…» Оказалось, написала письмо медицинская сестра под диктовку Андрея, сам он писать не может – ранен.

Взял Яшка письмо, прочитал и вдруг просиял:

– Мам, я знаю, где ихний госпиталь! Смотри, вот в уголочке написано: «Львов». Это ж Львов, на карте он есть, совсем недалеко. Смотри, – Яшка развернул карту, быстро нашел Львов, ткнул пальцем. – Вот он, смотри. Я поеду к нему и все узнаю.

– Придумал, – отмахнулась мать. – Не забивай голову. Пассажирские сейчас не ходят, а на буферах да на крыше вагона разве можно?.. Школу кончай, экзамены уже на носу.

– Неделю пропущу – ничего не случится, потом догоню.

– Догонишь! Тебе лишь бы от школы увильнуть. И не приставай – не поедешь: одного мне горя мало?

Обиделся Яшка на мать: чуть что – сразу школой попрекает, не может простить ему тройки. Обиделся, ушел в другую комнату, стал соображать, как быть. Удрать – не годится, будет плакать мать. Ее тоже надо понять. Уговорить бы, но как?

Пришла проведать тетка Анисья. Горе сблизило ее с Яшкиной матерью, она часто приходит поделиться новостями.

– Получила что-нибудь от Андрея? – спросила она после того, как рассказала последние слухи о войне.

– Нет, – вздохнула мать. – Как было из госпиталя, так и все. А тут еще напасть. Заегозил вон ехать госпиталь искать.

Яшка сидит в другой комнате, не слушает разговор. Но тут о нем пошла речь, затаился – что скажет Анисья. А что она скажет? Будет поддакивать матери…

– Разве ж это ближний свет? – продолжает мать. – Карту мне тычет. По карте все близко…

Молчит Анисья, вздыхает, слышно, как стул под ней поскрипывает – усаживается поудобнее. Ноги у нее короткие, до пола не достают, поэтому она быстро устает, ерзает.

– Он же людей боится. Подойти, спросить что-либо – куда тебе! Скраснеет, как девочка, голосок дрожит, заикается… Такой бояка.

Не нравится Яшке этот разговор, особенно сравнение с девочкой. Любит мать представлять его каким-то беспомощным ребенком. Когда был поменьше, гладит, бывало, по голове и приговаривает: «Девочка моя белокуренькая». А Яшка сердился. Но тогда в шутку говорилось такое, а теперь: «Бояка»! А кто с Андреем звезду из красного песка сделал у ворот полицая? Кто пленного спас? Кто словаку, который убежал от немцев, помог переодеться? «Бояка»! Рассказать все – так, наверное, не поверит. Или скажет – озорство и задним числом станет отчитывать…

– Это ж не Игнатка Солопихин. Того хоть на край света забрось – не пропадет.

«Во! Теперь Игнатка хорош стал! – возмущается Яшка. – А не сама ли говорила: «Не водись с Игнаткой, не водись с Игнаткой – то бандит растет». «Игнатка»! Трус он, и больше никто. Он за все время ни одной листовки не расклеил, а только клянчил у солдат то окурок, то кусок галеты. И то больше у итальянцев да у румын, а к немцам и подойти боялся».

– О, тот не пропадет! – оживляется Анисья. – Со своими голубями всю черепицу на крыше побил, идол такой. Вышла как-то, хотела прогнать – так куда тебе: стоит как вкопанный, глазищи горят, а в руках камень. «Да пропади ты пропадом, – думаю, – и ты и черепица вместе с тобой». Провалит голову камнем, и что тогда? Отступилась.

«И она туда же. «Отступилась». И, значит, Игнатка хороший, смелый? – спорит Яшка мысленно с Анисьей. – А как я выдрал из-под ее черепицы скворчат и потом удирал от нее до самого ручья – так я, значит, трус? А что мне оставалось делать – драться с теткой?..»

– Ехать в такую даль, – продолжала мать. – Это ж не мирное время, война. Затрут его в дороге солдаты. Мы вон за хлебом ездили менять – так натерпелись. В каком-нибудь коровнике остановимся переночевать, придут, из сарая ночью всех повыгоняют на холод. Да еще бьют, а мужиков работать заставляют…

– Ну, девка, сравнила! То ж немцы были, а это наши…

«Молодец, тетка Анисья!» – Яшка поднял голову, приободрился.

Мать осеклась, пыталась что-то сказать, да не находилась: видать, сама поняла, что не туда завела разговор.

– Да ведь как не то, а война… Солдаты, у них свои заботы…

– Не, не, – решительно возражает Анисья. – Не скажи. Наши есть наши. Люди рассказывают – очень помогают: и подвозят, и харчами накормят, и с собой дадут. Ну что ты! Разве ж твой Андрюшка или мои будут ехать и вот такой мальчишка попросит их подвезти, что ж они, отвернутся? Солдаты-то они солдаты, да только не те… Свои – не чужие.

– Да и то правда, – соглашается мать.

И тогда Яшка не выдерживает, выходит из своей засады.

– Ну, мам?.. Ну, видишь же, и тетка Анисья говорит… Помогают. Ладно?

И мать сдается. Она ничего не говорит, но Яшка видит, что она сдалась, и, чтобы не надоедать, чтобы она не передумала, тут же начинает собираться в дорогу.

Из последней муки испекла мать ему в дорогу лепешек, картошки в мундире сварила – в узелок все завязала. У соседей да у родственников денег наскребла – двести рублей.

– Возьми на всякий случай, пригодятся, дорога-то дальняя.

Деньги большие, да стоят они мало. Но и без них нельзя. Запрятал Яшка деньги в шапку под подкладку, но мать не одобрила: «Ветром сдует – и пропали денежки». Засунул он их тогда под подкладку на груди, сколол края булавкой – надежней так.

Помимо всего, взял с собой Яшка письмо брата, в котором была полевая почта госпитали, и на всякий случай прихватил карту Европы из учебника географии.

Проводила мать его за ворота и все наказывала вести себя-в дороге осторожней, а как приедет, чтобы сразу написал обо всем подробно. Помахала ему рукой и, пока не скрылся Яшка, все стояла у ворот.