Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

«ВОТ ОНА, ГЕРМАНИЯ!»

Бег поезда замедлился, теперь шел он с перебоями: то подолгу стоял на перегонах, то медленно продвигался вперед по искалеченной дороге, по хлипким мостам.

На какой-то станции его потолкали взад-вперед и оставили в покое. А потом вдоль поезда забегали люди, и из их разговоров Яшка понял, что эшелон будут разгружать. «Кажется, приехал, – подумал он, – надо выбираться».

Когда голоса удалились, Яшка осторожно высунул голову из-под брезента, осмотрелся. Яркое солнце полоснуло по глазам, он зажмурился. Затем протер глаза, глянул влево, вправо и спрыгнул на землю. Вдали стояло серое, с чудной островерхой крышей здание. Черными буквами на стене написано: «Dreißigmü…» Окончание слова вместе со штукатуркой было отбито снарядом.

«Германия! – пронеслось в голове, и по всему телу пробежали мурашки. – Неужели Германия?..» – не верил Яшка.

Он быстро пошел в сторону от станции и вскоре оказался на шоссейной дороге. Здесь девушка в военной форме с флажками в руках бойко регулировала движение. По шоссе нескончаемым потоком шли машины, танки, пушки… На обочине большие красочные плакаты: «Вот она, проклятая Германия!», «Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!» На одном щите нарисован веселый солдат, перематывающий портянку. Внизу подпись: «Переобуюсь – и до Берлина!»

– Германия! – прошептал Яшка и в изумлении раскрыл рот, глядя на регулировщицу и бесконечный поток военной техники.

Яшка не знал, что делать и куда идти. Присел у разбитого дома на пустой из-под снарядов ящик, решил переждать, когда пройдут машины, и потом подойти к регулировщице.

У другого угла, невдалеке от Яшки, расположилась группа солдат – человек тридцать. Они поснимали с себя скатки, побросали на траву вещмешки, автоматы, повалились на землю, кому как удобнее. Солдаты были усталые и чем-то недовольные. Они горячо что-то обсуждали, кого-то ругали.

– Ведь ясно же, что идем назад, – ворчал молодой солдат, одетый в зеленый маскхалат, видимо, разведчик. – На Берлин – вон куда. А мы – в тыл.

– Но ведь карта показывает сюда, – возразил ему сержант.

– Карта, карта… Может, там есть другой Драйцикмюль.

– Вот придет старшина – узнаем, он выяснит. Чё зря спорить?

На минуту все притихли. Вдруг кто-то воскликнул:

– Ребята, смотрите, немчуренок! – Пожилой усатый солдат даже приподнялся и, прищурив глаза, рассматривал Яшку как диковинку.

– Ну ты скажи! – проговорил он удивленно. – Такой же, как и наш: белобрысенький, курносый. – И, помолчав, добавил: – Наверное, голодный, есть хочет.

– Уже пожалел, – заворчал разведчик. – Может, он шпион: сидит и считает машины, танки.

– Хе, – усмехнулся усатый. – Разве сейчас сорок первый год? Пусть считает, собьется со счету. Грицько, у тебя, кажется, сахар остался?

– Ну, ну, подкармливай, подкармливай… Уже забыл, что они на нашей земле делали?

– Дети есть дети. При чем они? – проговорил усатый. – Так как, говоришь, сахар по-ихнему? Цукрен? – спросил он у разведчика.

– Цукер. Никак не запомнишь.

– Не трогайте мальчишку, – вмешался в разговор сержант. – Он и так сидит ни жив ни мертв. Ведь я уверен: мы сейчас кажемся ему рогатыми чудовищами, которые схватят его и съедят живьем и без соли.

– Да, скажешь!..

– Что «да», что «да»? Их Геббельс знаешь как напугал?.. Ты много видел немцев в селах или в городах? Все бегут, никто не остается. Одни перья от них по дорогам валяются. Я только в одном доме увидел гражданских немцев, зашел, хотел спросить дорогу. Они как увидели меня, задрожали – слова не могут сказать. «Ну, наверное, – подумали, – хана». А девочка, лет пять ей всего, не больше, закричала, будто черта увидела. А почему? Внушили. А ты говоришь…

– Этот вроде ничего, видать, пообвык уже, – кивнул усатый на Яшку. – Смотри, смотри, улыбается! Ишь, чертов немчуренок! Ну-ка, дай я ему отнесу, пусть покушает. – Он положил на хлеб кусочек сахару и медленно, словно подходил к пугливому зверьку, нес все это на вытянутой руке, приговаривая: – Цукер… цукер… – и смачно причмокивал губами: – Сладкий цукер! И брот…

Яшку забавляло, что его принимают за немца, и он нарочно молчал. Но, взяв хлеб, машинально проговорил:

– Спасибо.

Усатый от радости даже подпрыгнул:

– Ты смотри! Уже обучили. «Спасибо» знает!

Хотел признаться Яшка, что он русский, да не успел: к солдатам подошли три польских офицера – в четырехугольных фуражках-конфедератках и расстегнутых нараспашку желто-зеленых шинелях.

– День добжий, панове! – поприветствовали они солдат.

Те ответили им кто по-польски, кто по-украински, кто по-русски. Последним ответил разведчик:

– Привет, славяне. Только мы не папы.

– Пшепрашем, товарищ. «Пан» – то по-русски будет, как то сказать, господин, – стал объяснять поляк. – Мы еще не привычне… 3 плену идем, – офицер поискал кого-то глазами и, увидев сержанта, спросил: – Карты ниц – нема, дорогу посмотреть?

– Трофейная у меня.

– Вшицко едно.

Сержант достал карту, и все уткнулись в нее, а потом заспорили. Сержант говорил, что этот городок, эта станция, где они сейчас находятся, называется Драйзикмюле, а поляк утверждал, что это – Дравский Млын.

– Я так и знал, что мы не туда идем. Какой дурак послал бы нас в тыл? – проговорил разведчик и раскачивающейся, независимой походкой отошел в сторону.

– Нет, то есть правда, – вмешался в разговор другой поляк. – Дравский Млын – по-польскому, Драйзикмюле – по-германскому. Як то герман захватил польску землю, то стал называ Драйзикмюле. То есть карта немецкая. Познань тутей называ Позэн…

– Вот, оказывается, в чем дело! – протянул усатый. – Тут до войны польская граница проходила. А эта станция, похоже, была пограничной.

– Так, товарищ, так! – подтвердил поляк. – Тут граница была.

Пока солдаты и поляки уточняли, где проходила польско-германская граница, подошли старшина и лейтенант.

Молодой, высокий, в новеньком обмундировании, лейтенант поскрипывал тугими ремнями. Плоская планшетка на длинных ремешках, как у летчиков, свисала почти до колен. Планшетка мешала ему шагать, и он то и дело отбрасывал ее назад.

На старшине офицерское обмундирование вылинявшее, а сапоги запыленные. С низким околышем фуражка сидела на нем неуклюже, не по-военному была приплюснута к широкой голове. Лихо козырнув, старшина обратился к одному поляку и сказал ему что-то на польском языке так быстро, что Яшка не разобрал ни одного слова. Услышав родную речь, поляки оживились, стали говорить, обращаясь то к старшине, то к лейтенанту.

Узнав, что они хотят идти на Познань, лейтенант сказал, что туда не пройти: Познань пока не освобождена, там немцы сидят в окружении. Он посоветовал им обратиться к польскому коменданту и рассказал, как его найти. Поляки обрадовались, узнав о коменданте, поблагодарили лейтенанта и ушли.

Старшина построил солдат в две шеренги, скомандовал «смирно» и хотел доложить лейтенанту. Но тот, махнув рукой, проговорил: «вольно». Подойдя поближе к солдатам, он стал объяснять, зачем они сюда пришли.

– Здесь не тыл, как некоторые думают, а фронт. Воюем, правда, мы главным образом по ночам. В окрестных лесах бродят разбитые части немцев, некоторые прорываются из Познаньского котла. Днем они отсиживаются, прячутся, а ночью стремятся прорваться к фронту и через фронт – на запад. Наша задача охранять станцию, обезвреживать эти группы, брать в плен или уничтожать, если оказывают сопротивление. – Лейтенант ходил вдоль шеренги, склонив голову. И вдруг остановился, посмотрел на солдат строго: – Поэтому дисциплина здесь фронтовая. Отдыхаем днем, ночью воюем. Сегодня отдыхать не придется – уже вечереет. Вчера бой начался сразу с заходом солнца, на станцию вышла большая группа гитлеровцев, и бой шел до утра. Вопросы будут?

– Ясно, – вразнобой отвезли солдаты.

– Тебе все понятно, разведчик?

– Понятно, товарищ лейтенант.

– А раз понятно, – он повернулся к старшине, – за мной шагом марш, – сказал и пошел прочь. Но никто даже с места не стронулся, пока старшина не скомандовал:

– Налево! Шагом марш!

Подняв пыль сапогами, солдаты устремились вслед за лейтенантом.

А по шоссе все шли и шли, грохотали гусеницами тапки, тягачи, тупорылые американские грузовики с решетками на фарах. Они тащили за собой пушки, минометы, кухни; обочиной бесконечным потоком торопились на запад пешие солдаты.

Неожиданно кто-то прокричал:

– Воздух! Ложись!

Ударили зенитки, и небо покрылось черными хлопьями разрывов.

– Ложись! – короткая, как выстрел, взметнулась команда.

Яшка бросился на землю, прилип к ней. Сквозь гул самолетов и вой бомб услышал голос регулировщицы:

– Давай, давай проезжай! Тащишься, как дохлый, не на базаре!..

Вслед за этим раздался взрыв, взвизгнули осколки, а потом опять взрыв… Упругой воздушной волной Яшку приподняло и перевернуло. Он попытался встать и не смог. В ушах звенело, будто кто по голове бревном ударил. Перед глазами плыли разноцветные шары, такие, как когда-то он надувал через соломинку. Шары увеличивались до невероятных размеров и исчезали. Тошнило…

Кто-то тронул Яшку, крикнул:

– Эй, сюда! Мальчишку ранило!

«Раненый, – обрадовался Яшка, – не убитый…»

Он открыл глаза и как в тумане увидел над собой военного. Военный улыбнулся, спросил:

– Как дела? – И тут же по-немецки: – Wie geht ts?

Яшка собрался с силами, пожаловался:

– В голове звенит…

– О, да это русский! – удивился военный. – Из лагерей, наверное, домой спешил и на тебе, чуть не погиб. Ничего, парень, крепись, жить будешь! – Он помог Яшке подняться, ощупал: – По-моему, не ранен? А?

Не знал Яшка, что сказать, не мог сообразить, что с ним случилось.

– Нет, не ранен, – заключил военный, – Малость контузило. Но это пройдет. Посиди отдохни, – и военный быстро куда-то ушел.

ДЛИННЫЕ ВЫВЕСКИ

Посидел Яшка, отошел малость. Огляделся. Вокруг все так же, как и было. Та же регулировщица флажками указывала машинам дорогу и то улыбалась водителям, то покрикивала на них.

С трудом поднялся Яшка, поплелся обочиной дороги, сам не зная куда. Идет, смотрит по сторонам да головой потряхивает – звон хочет стряхнуть. Уши будто ватой заложило: гудки машин и голоса людей глухо как-то слышатся.

Постепенно звон то ли прекратился, то ли Яшка привык к нему, – а только не стал он его замечать. А может, просто отвлекся: кругом творилось необычное. В кюветах валялись кверху колесами повозки, машины, барахло разное – ведра, кастрюли, тряпки, ящики из-под всяких предметов: картонные, фанерные, железные – блестящие и ржавые, четырехугольные и круглые. Крепкие, зеленые – из-под снарядов – лежали целыми штабелями. Но больше всего Яшку поразило обилие вспоротых подушек на дороге. Белые перья запутались в траве, в кустах и даже висели на деревьях. Местами они лежали большими кучами, испачканные в грязи, примятые ногами. Пух носился в воздухе, будто цвела тополиная роща.

Навстречу Яшке шли бесконечным потоком оборванные, исхудалые, в немыслимых одеждах люди, освобожденные из лагерей. Если бы Яшка, кроме немецкого, знал еще с полдесятка иностранных языков, все равно было бы мало, чтобы понять речь всех этих людей.

Вспугнутые фронтом с насиженных мест, возвращались домой и немцы. Их сразу можно было отличить от всех других: растерянные, жалкие, они виновато озирались по сторонам, услужливо уступали дорогу, жались к самой кромке. Их никто не трогал, разве что какой солдат-озорник подойдет к тележке, с напускной суровостью спросит:

– Ну что, господа фрицы, дрожите? А когда ваши на нашей земле резвились, вы небось радовались?

– Нихт ферштее… Нихт ферштее… – залопочет кто-нибудь в ответ.

– Не ферштекаешь! – расхохочется солдат добродушно: – Ладно, иди. Мы ведь не фашисты! – махнет рукой и пойдет своей дорогой.

Яшка стоит и смотрит на немецкую семью – на старика, на двух женщин, на девчонку – и думает про войну, про немцев. До сих пор он видел их только в военной форме, с оружием – надменных, беспощадных, а они, оказывается, и вот какие… Люди… Обыкновенные люди…

Поплелся Яшка дальше и чувствует, что жалко ему становится немцев.

Не заметил, как и город начался. Только когда увидел большие серые дома, очнулся от своих думок, стал рассматривать улицу, читать уцелевшие вывески. Прямо перед ним на кронштейнах, вбитых в стену, большие буквы, как вензеля: «Bier», а внизу – для наглядности пивная кружка с шапкой белой пены. Напротив таким же манером пристроен к стене прозрачный, будто из хрусталя, сапожок и поверх окон, прямо по стене надпись: «Schuhmacherei». А потом пошли «Buchbinderei», «Brotbäckerei», «Delikatessenhandlung».

– Ух ты, какое слово длинное! – удивился Яшка, но перевести не смог. Понял только, о каких-то деликатесах речь идет, и сразу представил себе разные вкусные вещи – пирожное, конфеты. Проглотил слюну, заглянул внутрь – никаких деликатесов не оказалось. Полки пустые, витрины разбиты.

Идет дальше, оглядывается: город совсем пустой, даже солдаты в нем как-то теряются – мало их, и поэтому стук каблуков слышен издалека. Пройдут – и снова на улице пусто. Оглянется Яшка, посмотрит вдоль рядов серых громадин – ни души. Жутко.

Видит: «Warenhaus» – универмаг. В витринах красивые манекены улыбаются, дверь широкая – настежь. Вошел. А внутри как после погрома: товар на полу валяется, вещи разные будто нарочно переворошены. Все перемешано, перемято, перебито, перетоптано.

Прошел Яшка осторожно в глубину магазина, старается не наступать на вещи – жалко. Под ногами хрустят осколки фарфоровой посуды, разноцветные стекляшки украшений.

Костюмы, платья, обувь валяются. Поднял Яшка одежонку какую-то, стряхнул с нее мусор, рассмотрел – жакетка женская. Красивая, тепленькая. «Маме такую – вот бы обрадовалась!..» И Яшка стал сворачивать жакетку, чтобы сунуть в вещмешок. Свернул, и стыдно стало. «Обрадовался, дурак, будто ничейную нашел», – упрекнул он себя и оглянулся по сторонам: не наблюдает ли кто за ним – вот позор будет. Вроде никого.

Положил жакетку аккуратненько на прилавок, вышел на улицу. «Ну его, магазин этот…»

Вышел, а тут спектакль настоящий. Пьяный солдат в старомодной шляпе с перьями на голове и с открытым зонтиком пытался оседлать дамский велосипед. Трое других подзадоривали его и хохотали. Откуда ни возьмись – младший лейтенант. Закричал на солдата сердито:

– Это что за маскарад?

Солдат быстро сдернул с головы шляпу и пустил ее вдоль по мостовой, вслед за ней толкнул велосипед – он прокатился немного и грохнулся на булыжник. Заднее колесо задралось и долго вертелось, сверкая спицами.

– Виноват, товарищ младший лейтенант!

– Как не стыдно! – срамил его офицер. – Что о тебе подумают люди, – он оглянулся и, увидев Яшку, кивнул на него: – Вот этот маленький немец – он ведь на всю жизнь тебя запомнит и будет говорить: «Русские солдаты озорные, глупые…»

– А плевать, что обо мне будет говорить фашистенок. Ихние что на нашей земле делали? А тут, подумаешь, пошутить нельзя… – И опять пнул ногой велосипед.

– Зачем вещь ломаешь?

– Да что вы, в самом деле! Я от самого Сталинграда шел, а вам жалко фашистского велосипеда? Тут спалить все надо, чтобы камня на камне…

– Глупости говоришь! Подними сейчас же машину и поставь к стенке.

Солдат нехотя повиновался.

– А теперь шагом марш в подразделение, – приказал младший лейтенант.

И они разошлись в разные стороны.

Проводил их Яшка глазами, а когда они скрылись, подошел к велосипеду, стал разглядывать его, будто диковинку какую, не прикасаясь. Осмелел, взялся за руль. «Возьму вот да и сяду… Прокачусь…» Всю жизнь мечтал Яшка о велосипеде, даже ездить научился, но никогда не надеялся, что у него будет свой. Откуда матери взять такие деньги? А тут вот он, стоит без дела.

Крутанул Яшка педаль, поставил на нее ногу, а другой оттолкнулся. И проехал так на педали по тротуару. Остановился, оглянулся: никому до него дела нет. Повернул в обратную сторону и снова оттолкнулся. Проехал немного. Руль вильнул, но Яшка вовремя выровнял его и покатился не спеша. Хорошо!

«Объеду город, поищу госпиталь и поставлю велосипед на место», – решил Яшка и нажал на педали как следует.

Поехал. Оказалось, не все улицы такие глухие, как та, первая. Там, где расположились войска, стоял шум и гам, сновали машины и подводы. Даже верблюда видел, запряженного в большую фуру. Поглазел на него, подивился, как далеко забрался двугорбый – до Германии дошел.

Вечереть стало – забеспокоился Яшка, повернул обратно. Но на прежнюю улицу не попал, заблудился. Спросить? Названия не знает. Да и зачем она ему, та улица? Что там, родственники его живут? На ночлег где-то надо устраиваться. Спросил у патрулей, где можно переночевать. Рассмеялись солдаты:

– Выбирай любой дом и залезай под перину.

Стоит Яшка, мнет резиновую ручку на велосипедном руле, не знает, что ему делать. Солдаты народ веселый, настроение у них хорошее, шутят. А Яшке не до шуток: ночь заходит, не оставаться же на улице.

Один солдат оглянулся, толкнул товарища:

– Да у парнишки беда, наверное…

Вернулись.

– Ну, ты что?

– Эк как запугали народ фашисты проклятые! В пустой дом человек боится зайти переночевать. – И к Яшке: – Ты не боись, заходи и спи. Под перину – и все.

«Опять – «под перину», – думает Яшка.

– Ну чего смотришь? У них перинами накрываются заместо одеяла.

– Да знает он, что ты ему толкуешь. Насмотрелся, наверное, как они жили. В лагерях был или батрачил?

– Госпиталь ищу, – сказал Яшка. – Брат там мой раненый лежит, – достал письмо, показал полевую почту.

Посмотрели солдаты, развели руками – не знают они такого госпиталя.

– А переночевать – вон заходи в особняк и живи как фон барон, – сказали и пошли своей дорогой.

«ACHTUNG!»

Завел Яшка велосипед во двор, прикрыл за собой узорчатую металлическую калитку, осмотрелся. Культурный дворик: клумбочки, кусточки подстриженные, на дорожках ни соринки, даже ступать боязно. Однако решился, пошел к дому и велосипед за собой потащил. Прислонил его к стене, толкнул коричневую дверь с блестящей медной планкой понизу. Дверь бесшумно отворилась, и Яшка оказался в просторном коридоре. Постоял, прислушался – откуда-то доносился непонятный шум, вроде как ливень за стеной. Сообразил, открыл боковую дверь. В белую и чистую, как тарелка, раковину хлестала вода с изогнутого лебединой шеей крана. Яшка закрутил кран, поднял с пола полотенце – мохнатое и мягкое, будто мех лисицы, – повесил на крючок.

Ванна тоже белая, без единого пятнышка. Не выдержал – потрогал ладонью гладкую эмаль, а потом – и хромированную лебединую шею крана. Все блестит, все сверкает. Жили люди! Наверное, действительно фон барон какой-нибудь обитал тут. Смылся…

Вышел Яшка из ванной, поднялся по лестнице на второй этаж. Заглянул в одну комнату – шкафы открыты, ящики комодов вытащены, вещи на полу – как в том универмаге. Не стал и заходить, открыл дверь в другую комнату – спальня. Две широкие деревянные кровати, как баржи, стояли на средине комнаты. Шкафы и здесь распотрошены, постель – дыбом.

Присел на край кровати, положил на пол вещмешок. «Вот тут и заночую». Хотел раздеться, но вспомнил о велосипеде и спустился вниз. Затащил его в коридор на всякий случай. Ночью могут увести, а он ему еще пригодится: ездить – не пешком ходить.

Солнце село, сумерки сгустились, и из каждого угла стала наползать темнота. Яшка щелкнул выключателем, но люстра осталась мертвой. Ни спичек, ни зажигалки у него не было, а без света плохо: жутко, неуютно, одиноко. Все предметы вырастают и, будто живые, приближаются к нему. Звенящая тишина тоже пугает.

«Уж лучше на улице быть, чем тут…» – и Яшка хотел было удрать из дома. Взял вещмешок, подошел к двери, но раздумал: «Чего бояться? В доме – никого, а на улице патрули ходят». Вернулся. Однако даже ботинки не снял, так одетым и лег. Все-таки мало ли что может случиться. Закрыл глаза, стал считать, чтобы пи о чем не думать и поскорее заснуть. До трехсот досчитал, а мысли разные все равно в голову лезут. Перевернулся вниз лицом и снова – считать. На этот раз помогло – засыпать стал. И вдруг грохот внизу – велосипед загремел, звонком брякнул. Вскочил Яшка, прислушался: тишина. Уже хотел было лечь, как услышал осторожные шаги на лестнице. Скользнул с постели, юркнул под кровать, вещмешок подтащил к себе. Сердце пойманной птицей забилось. Ждет: кто бы это мог быть?.. Наши патрули? А может, бандиты? Вдруг это рыжий мародер?!

Дверь потихоньку открылась, и по полу забегал желтый кружок от фонарика.

– Niemand! da… – услышал Яшка приглушенный голос и обомлел: немец! И тотчас лестница заскрипела под тяжестью множества ног, но в спальню никто не вошел, загомонили за дверью. Прислушивается Яшка, ничего не может понять: говорят почти шепотом.

Дрожащими руками он развязал вещмешок, достал пистолет, нащупал большим пальцем предохранитель, перевел его вниз. «Ну, теперь пусть сунутся!..»

Спор за дверью не прекращался, пока, наконец, один из них не рявкнул:

– Achtung!

Затихли, и немец начальственным тоном приказал:

– Ausser Posten alle schlafen. Um drei morgens Angriff an die Station. Kleidung anbehalten, kein Fuer anmachen, Ruhe behalten, Schußwaffe bereit halten. {Всем, кроме часового, спать. В три часа утра идем на штурм станции. Не раздеваться, огней не зажигать, соблюдать тишину, оружие держать наготове.}

Не все разобрал Яшка, но главное уловил – в три часа на станцию готовится нападение. Вспомнился старшина со своими солдатами, лейтенант в новеньком обмундировании… Они уверены, что враг из лесу появится, а немцы в городе уже, совсем с другой стороны нагрянут. Предупредить бы… Но эта мысль сразу же померкла, как несбыточная: немцев много, а он один с маленьким пистолетиком сидит под кроватью.

В спальню вошли двое, повалились на кровать. О чем-то вполголоса перебросились несколькими словами и умолкли. Затаился и Яшка – не выдать бы как-нибудь себя. Решил ждать, когда немцы уйдут, а потом побыстрее выскочить на улицу и рассказать обо всем патрулям. Но вот на кровати захрапели, и Яшка план свой изменил. «Надо сейчас незаметно улизнуть отсюда…»

Не раздумывая, начал действовать. Расшнуровал ботинки, снял их потихоньку, босиком бесшумно проскользнул мимо спящих, пополз к двери. Она оказалась открытой, и Яшка легко вышел на лестницу. Сверху ему было видно, что и наружная дверь открыта настежь: серая ночь просвечивала сквозь дверной проем. Обрадовался: еще несколько шагов – и он на улице!

Прислушался к тишине и ступил на нижнюю ступеньку. Но в этот момент в проеме двери появилась тень – часовой. Немец постоял немного и прошел вправо.

О часовом Яшка почему-то не подумал и теперь не знал, как быть. Вернуться снова под кровать или все-таки идти? Пока раздумывал, часовой прошел в обратную сторону. Яшка быстро спустился вниз, прильнул к косяку двери, затаился. Сердце колотилось в груди так, будто он без передыху бежал много километров. Ругал себя за это Яшка, обзывал трусом и ненавидел. «Как родился трусом, так, наверное, и помру. Правду мать говорила: «Девчонка…» А сердце все равно не успокаивается, бьется, как у загнанного зверька.

Тем временем часовой возвратился, взошел на крылечко, остановился как раз у двери. Яшка слышал даже его дыхание, улавливал тяжелый, застоявшийся сырой запах сигарет. Немец потоптался на крылечке, огляделся по сторонам и пошел. Яшка выждал с минуту, пока часовой отошел подальше, и что есть силы пустился к калитке.

Холодный асфальт жег голые пятки, но у Яшки одно желание было – скорее шмыгнуть в калитку, скорее… А она, как нарочно, была далеко, и Яшка бежал, бежал и каждую секунду ждал выстрела себе в спину.

И выстрел раздался… Раздался, когда Яшка хотел открыть калитку, но не смог – она оказалась закрученной проволокой. Тогда он полез вверх по решетке. В этот момент послышался окрик «Halt», а вслед за ним – выстрел. К счастью, пуля просвистела мимо. Яшка перемахнул через решетку, собирался уже спрыгнуть, но замешкался.

Второго выстрела он не услышал, а только почувствовал, как левая рука почему-то вдруг онемела. Яшка мешком упал на тротуар, прижался к каменному бордюру. А там, за решеткой во дворе, уже слышен топот кованых сапог. Выглянул Яшка: немец совсем близко. Что делать? Бежать? Поздно: как только Яшка поднимется, немец пристрелит его. Наконец сообразил: выставил сквозь чугунные завитушки пистолет, нажал на спуск. Но пистолет почему-то не выстрелил. Яшка даже взвыл от досады, хлопнул пистолетом о тротуар, однако тут же поднял, зажал коленками, стал лихорадочно дергать за ствол, за рукоятку. Что-то сдвинулось с места, щелкнуло. А топот уже совсем близко. Наставил Яшка опять пистолет на бегущего, скорее для острастки, чем для обороны: увидит немец – повернет обратно. А тот ничего не видит, сопит как паровоз, головой вертит – ищет Яшку.

Ладонь вспотела, Яшка крепче сжал рукоятку, зацепил пальцем за курок – выстрел! Отпустил палец, снова нажал – и снова выстрел. Немец упал, но тут же вскочил и полоснул длинной очередью по решетке. Пули просвистели поверх головы, ударились о каменные стойки, взвизгнули жалобно и рикошетом отскочили на клумбы.

Яшка пригнулся, выждал немного, выглянул из-за укрытия. Немцев уже было трое – выстрелил в них – и снова за бордюр. Ответные пули просвистели с опозданием. Хотел снова приподняться, кто-то за плечо схватил. Вскрикнул Яшка не так от боли, как с испугу. Огляделся – наши солдаты, патрули, с двух сторон лежат.

– Ты в кого палишь?

Обрадовался Яшка подмоге, слова не может выговорить.

– Немцы там… Их много… На станцию в три часа собираются напасть…

– Откуда знаешь?

– Слышал разговор… Я хотел переночевать в этом доме, а они пришли.

Со стороны двора прострочила автоматная очередь.

– Похоже, правда. Гриша, сигнал!

Грохнуло рядом, и в ночное небо с шипением взмыла ракета. Вверху она разъединилась на три красные звездочки. Звездочки описали дугу и быстро пошли вниз. Не успела погаснуть первая ракета, вслед за ней взлетела вторая, третья.

Над ухом у Яшки заработал автомат, а он уже не мог даже приподняться, совсем ослаб, перед глазами круги поплыли – красные, оранжевые, зеленые. Пить… Нестерпимо хотелось пить.

Яшка очнулся от холодной струйки воды, что текла мимо рта на шею, на грудь. Открыл глаза – солдат с фляжкой стоял перед ним на коленях.

– Жив! Пей, дружок, пей!.. – и кому-то в сторону: – Ну, геройский парень! Поднял тревогу и сам отстреливался.

«Какой там геройский! – поморщился Яшка, – Знали б они, как я дрожал…»

– Ранило, беднягу, крови много потерял. Потерпи, дружок, потерпи…

Яшку уложили на носилки, понесли.

Было очень больно в левом плече, рука словно одеревенела. Он облизывал пересохшие губы и просил пить. Но его будто не слышали, пить не давали, и никто больше не успокаивал. Сняли одежду, сделали укол и словно забыли о нем – оставили в покое. Смутно, как во сне, Яшка вспомнил мать и, сам того не желая, тихо позвал:

– Мама…

Услышал свой голос, и стало неловко и обидно: она ведь далеко и его не услышит…

Но вот его снова куда-то понесли, и здесь уже сладко и приторно пахло лекарствами. Яшка приоткрыл глаза – перед ним стоял человек в белом халате. Лежа на боку, Яшка не видел его лица, но ему казалось, что он строгий, суровый и безжалостный. Врач не разговаривал, не обращал внимания на Яшкины стоны.

Особой боли Яшка не чувствовал, но временами пальцы врача задевали живое, Яшка вздрагивал и с трудом сдерживал себя, чтобы не закричать. Тогда подступала тошнота, бросало в жар, и он обливался потом. Врач, казалось, очень долго возился в ране, щелкал инструментами, дергал что-то, и когда он дергал, в голове у Яшки мутнело. Вдруг ему сделалось настолько плохо, что врач приказал:

– Нашатырь.

Нашатырный спирт, холодный и острый, шибанул в нос, стало лучше. А врач проговорил:

– Повязку.

Перебинтовали Яшке крест-накрест всю грудь и спину и покатили в другую комнату. Там осторожно уложили на койку, прикрыли одеялом.

Мягкие бинты ласково обжимали грудь, Яшка согрелся и вскоре, ослабевший, притих.