Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

4

Я уснул быстро, так как прошлую ночь почти совсем не спал. К тому же терпкий запах сена-разнотравья (тут были и пахучая полынь, и крепкий, как стальная проволока, пырей, и хрупкая повитель, и молодые стебли кукурузы, и чего тут только не было!) вместе со здоровым осенним воздухом быстро усыпили меня.

Мне снился сон, будто я иду по самому краю глубокого противотанкового рва. Ров до того глубок, что дно его еле видно, и там внизу стоит Васька. Он так далеко, что кажется величиной с кошку. Но я отчетливо вижу его безбровое лицо, белые ресницы, веснушчатый нос. Васька смотрит вверх, и ему прямо в глаза светит солнце; он щурится, морщит нос, выставив два ряда белых, как рафинад, зубов.

– Иди сюда, не бойся, – зовет меня Васька.

У меня сильно бьется сердце, я хочу отойти от края и никак не могу, ноги словно приросли, не слушаются, земля осыпается, уходит из-под ног, и я вот-вот сорвусь, полечу вниз. Я присел на корточки, схватился за траву, но тут подскочил немец, двинул прикладом меня в бок, сковырнул вниз. Я хотел закричать – не смог. До конца не долетел, ударился боком о какой-то выступ, вспыхнул яркий огонь, ослепил глаза…

Я проснулся весь в холодном поту. Прямо в лицо мне светил яркий карманный фонарь.

– Вставай! – услышал я грубый голос и в третий раз, уже наяву, ощутил удар в бок.

Ничего не соображая спросонья, я вскочил на ноги, стоял на постели, дрожа от страха. Кто-то дернул из-под меня одеяло, и я полетел кубарем с завалинки, больно ударившись губой о землю. Губа сразу вспухла, во рту почувствовал солоноватый привкус крови.

– Оружие где?

– У меня нет оружия, – услышал я Лешкин голос.

– Врешь!

– Ищите.

Я постепенно освоился с темнотой, увидел Лешку со скрученными назад руками, возле него двоих мужчин, третий светил фонарем, перетряхивая постель, ворошил сено.

Взглянув на улицу, я увидел фигуру четвертого мужчины – высокий, чем-то напоминавший Богомаза, он старался быть в тени деревьев.

– Все, нет… Веди, – сказал полицай с фонарем в руках, стряхивая с себя сено.

– Ой, боже мой, за что ж вы его, хоть скажите! – закричала мама.

– А ты молчи, – гаркнул на нее полицай, – не поднимай шума! Закройся и до утра не выходи. И ты пошел спать в хату. Ну, живо! Никитин, подожди.

Полицай втолкнул нас в сенцы, закрыл дверь, предупредил:

– И не выходить!

Я побежал в комнату и стал смотреть в окно. Они несколько минут стояли на улице, совещались, потом разделились на две группы – Никитин повел Лешку, а остальные пошли в другую сторону.

Мама, схватившись за живот, ходила по комнате, не находя себе места.

– Ушли… Увели… Не выходи, кому сказали?!. – крикнула она на меня, напрягая последние силы. – Увели… Господи, когда ж этому конец будет, когда им, паразитам этим, начнут отливаться наши слезы? Петя, не ходи на улицу…

– Я только выгляну, мама.

– Случаем, допрашивать будут – ты стой на одном: ничего не знаю, – предупредила она.

– Ладно. Я выгляну, мам? – И, не дождавшись разрешения, выскочил на улицу.

Стояла тишина. Я догадывался, что Никитин с Лешкой свернули в переулок, потому что другой дороги на поселок не было.

Не отдавая себе отчета, я помчался к Митьке.

Митька спал на чердаке. Он сначала влезал туда сам, а потом втаскивал лестницу, чтоб ночью никто не смог к нему забраться. Дверца была открыта, и я принялся швырять на чердак камни, будить Митьку.

Послышалось шуршание сухого сена, я перестал бросать, и с чердака осторожно выглянула всклокоченная голова Митьки.

– Ты? – удивился Митька, увидев меня. – Напужал. – Он лег на живот, свесил голову вниз. – О, черт, больно как ударил, тоже придумал – будить такими камнями. Чего ты так рано, темно еще?..

– Слазь скорее сюда. Лешку забрали…

Митька мигом спустил лестницу, сошел вниз, на последней перекладине сел, спросил:

– Когда?

– Только сейчас. Никитин повел его в проулочек, а остальные еще куда-то пошли. Оружие искали.

– Один?

– Кто?

– Никитин?

– Один. Связали Лешке руки назад, и он повел…

Митька, не дослушав меня, скрылся на чердаке и через минуту появился с пистолетом.

– Пошли, – бросил он коротко, направляясь в сад.

– Куда? – удивился я.

Митька не ответил, и я побежал вслед за ним. Мы бежали прямо по огородам, пробрались через колючий кустарник, вышли на тропинку, которая шла вдоль ручья. По ней мы добежали до переулка и увидели уже за мостиком две человеческие фигуры.

«Это они», – подумал я. У меня дрожали руки, дрожали поджилки под коленками. Не хватало сил даже заговорить с Митькой. А он, тяжело дыша, несся вперед.

– Дядя Никитин! – вдруг закричал он. – Подождите! Там нашли…

Фигуры остановились.

– Подождите, – повторил Митька. – Там оружие нашли, – продолжал он, подходя к Никитину. – Вот, смотрите какой, – Митька протянул ему свой пистолет и выстрелил прямо в лицо Никитину.

Тот раскинул руки, словно собирался схватить Митьку, но не схватил – Митька отскочил, – упал на дорогу, грузно грохнувшись тяжелым телом.

Все это произошло так быстро и так неожиданно, что мы в первые минуты растерялись. Перед нами лежал взаправду убитый человек. На меня это, кажется, подействовало больше всего. Когда я видел, как немцы вешали Егора Ивановича и Вовку, как они расстреляли ребят и в том числе Ваську, было страшно, но то было совсем другое, там мы были невольными свидетелями расправы, и после, когда мы что-то предпринимали, чтобы отомстить немцам, все это, теперь мне кажется, было как-то не всерьез. Мы будто играли в войну с настоящими немцами.

А тут не игра: мы убили предателя, и вот он лежит перед нами, издавая предсмертный хрип, на лице большое черное пятно – это кровь.

Какое-то мгновение мы все стояли молча. После выстрела Митька отступил шага на два назад и, похоже, собирался бежать. Я не в силах был переступить с ноги на ногу. Первым подал голос Лешка.

– Ну что ж вы стоите, развяжите руки!

Мы словно очнулись, бросились к Лешке и, мешая друг другу, стали развязывать.

– Да один кто-нибудь, один, что вы возитесь! – нервничал Лешка.

– Пусти, – Митька оттолкнул меня, быстро развязал узел, выдохнул: – Все.

Лешка подхватил с земли блестевший пистолет Никитина, толкнул полицая ногой, присмотрелся к нему, не живой ли, сказал:

– Наповал. – Он помолчал. – Хорошо, идемте, – махнул он рукой.

Мы перелезли через ограду, пошли садами.

– Вас никто не видел? – спросил Лешка.

– Нет, – ответили мы одновременно.

– Тогда поспешайте домой, пока не кинулись искать. Они на вас не подумают, будут искать меня, а я… – Лешка махнул рукой в сторону востока. – До рассвета надо как можно дальше уйти. Ну прощайте, спасибо, Митя, пистолет на всякий случай спрячь подальше.

5

Расставшись с Лешкой, мы пришли к нам. Мама лежала совсем больная. За каких-нибудь час-два она так постарела, что ее трудно было узнать. Я испугался, поспешил обрадовать:

– Мама, Лешка наш убежал…

Она перестала стонать, открыла глаза, прошептала:

– Как?

– Мы Никитина застрелили.

Мама посмотрела на меня, потом на Митьку, словно спрашивала, правда ли это, или мы ее обманываем.

– Правда, теть, – подтвердил Митька и для доказательства вытащил пистолет. – Вот, смотрите…

В маминых глазах на миг блеснула радость, но она тут же застонала, глаза затуманились, и она задышала часто-часто.

Я приложил руку к маминой голове – у нее был жар. Я вспомнил, как она меня лечила когда-то, прикладывая ко лбу мокрую тряпку, схватил полотенце, намочил, положил ей на лоб.

Вскоре стало светать, а мы с Митькой стояли у маминой кровати и не знали, чем ей помочь. Наконец она уснула, и мы отошли к окну.

– Посмотреть бы сейчас на Никитина, – сказал Митька. – Интересно, что там делается. Как думаешь, его нашли уже?

– Не знаю.

– Сбегаем посмотрим? – предложил он.

– Что ты? – замахал я руками.

– А что?

– Мама больная, – сказал я, хотя это была не главная причина, на самом деле я просто боялся смотреть на убитого.

– Самому пойти, что ли?..

Я не успел возразить Митьке – увидел в окно подъехавшую к дому грузовую машину, битком набитую солдатами, которые на ходу спрыгивали на землю и бежали в наш двор.

– Немцы! – закричал я в ужасе, отскочив на середину комнаты.

Митька глянул в окно и побледнел.

– Дверь… дверь закрой!.. – еле выговорил он, сильно заикаясь. В горле у него что-то першило, и я скорее догадался, чем расслышал его слова.

Я выбежал в сенцы, с силой задвинул засов, привалился плечом к двери – не мог отдышаться. И в этот же миг снаружи громко забарабанили в дверь чем-то тяжелым, наверное прикладом. Я отпрянул от двери, вошел в комнату. Здесь был полумрак – Митька успел закрыть на окнах внутренние ставни и теперь стоял в темном углу, пристально смотрел на единственное открытое окно. Мама стояла босиком на полу, держась одной рукой за спинку кровати, а другой крепко сжимая себе горло. Она молчала и тоже смотрела на окно, мимо которого по завалинке бегали немцы, топоча своими коваными сапогами. Стук в дверь не прекращался, но для нас он словно не существовал, мы смотрели на окно, в которое заглядывал немец в каске. Он стучал, что-то крича на своем языке. Потом он приподнял карабин, ударил прикладом в раму. Рама треснула, стекла со звоном посыпались на пол. Немец начал сбивать торчавшие с боков остатки переплетов рамы, к нему подскочил другой, стал помогать.

Я схватил маму за кофту.

Зубы стучали, словно я сильно замерз, выкупавшись в холодной воде.

Расчистив окно, немец пригнулся и почти наполовину влез в него. Потом он, опершись левой рукой о подоконник, перебросил в комнату одну ногу.

– Не пускайте их! – закричала мама не своим голосом.

Немец быстро вскинул карабин, наставил на маму.

Я стал рядом с ней. Прямая, бледная, до крови закусив нижнюю губу, она сделала шаг, другой. Я схватил ее за руку _,закричал:

– Мам, не надо!..

Неожиданно грянул выстрел, и в тот же миг я зажмурился. Боясь увидеть самое страшное, я с трудом все же открыл глаза и увидел маму, неподвижно стоящую на месте, а немца – медленно сползающего с подоконника. Карабин упал в комнату на пол, загремев прикладом.

Я догадался – выстрелил Митька. Он по-прежнему пристально смотрел в окно из своего угла, в руках у него был пистолет.

На улице вмиг все затихло, словно вымерло, немцы перестали бегать, они притаились за простенками между окнами, чего-то ждали. Ждали и мы.

Пригнувшись, Митька проскочил мимо окна, схватив с полу карабин. Он стал в дверях, которые ведут в сенцы, позвал нас:

– Идите сюда, если гранату бросят – тут за стенку спрячемся.

Мы с мамой молча приблизились к Митьке, и все втроем сгрудились в дверях.

– Тут лучше, – прошептал Митька. – Кругом стены, а если они полезут из той комнаты, мы их сразу увидим. На, держи, – толкнул меня Митька, протягивая карабин. – Да бери же! – закричал он. – Хватит тебе дрожать, поздно уже теперь!..

– Возьми, сынок, – удивительно спокойным голосом сказала мама. – Возьми, все равно они нас не помилуют. А раз уж пришла и наша очередь… – Она недоговорила: увидела в комнате на гвозде свой новый шерстяной платок, побежала взять его.

Она быстро сняла его, повернулась идти обратно, но в этот момент в окно влетела граната и завертелась на полу, как волчок. Мама растерялась, отступила к стенке, комкая на груди платок.

– Скорее беги сюда! – закричал я, но мама не слышала. Она смотрела на гранату и все время пятилась назад, словно хотела врасти в стену.

В гранате что-то щелкнуло, раздался взрыв.

Осколок со свистом и жужжанием пролетел мимо нас, шлепнулся о косяк двери. Мы юркнули за стенку, спрятались.

Выглянув из-за стены, я увидел маму, лежавшую на полу с раздробленной головой, от нее несколькими ручейками растекалась кровь.

В висках у меня застучало, в горле пересохло, затошнило, перед глазами поплыли разноцветные круги… С трудом напрягая силы, я переступил через порог, направился к маме. Митька схватил меня сзади за рубаху, дернул к себе.

– Куда ты, дурак?! Убьют!

Я не удержался на ногах, упал, выпустив из рук карабин.

– Ты соображаешь, что делаешь? – шипел он мне в ухо.

Соображал я плохо. Силился увидеть Митьку и не мог: перед глазами все расплывалось.

Митька зачерпнул кружкой в ведре воды, плеснул мне в лицо.

– Да что с тобой? – негодовал он, – Очухайся ты скорее…

В этот момент в комнате разорвалась вторая граната.

В глазах у меня стало понемногу проясняться, я поднялся на ноги. Митька сунул мне в руку карабин.

– Держи.

На улице снова поднялась какая-то суетня. В одно из закрытых окон, которое выходило на улицу, ломились: били чем-то тяжелым. Крепкие ставни, предназначенные для защиты от воров, потрескивали, но не поддавались.

– А ну, садани прямо в окно, может, влепишь какому как раз в лоб.

Я прицелился в центр окна, нажал на спуск. Ствол карабина от выстрела подпрыгнул, а приклад больно ударил в плечо.

– Ты крепче держи, а то он так тебе все зубы выбьет, – предупредил Митька.

Я ничего не сказал, отбил кулаком рукоятку затвора, загнал в ствол новый патрон.

– Подожди, не стреляй, притихли что-то… Береги патроны.

На этот раз затишье затянулось настолько долго, что я успел подумать: «Чем все это может кончиться? Неужели погибнем?» Не верилось, не верилось даже в то, что мама лежит мертвая. Я взглянул на Митьку, он, словно отгадав мои мысли, проговорил:

– До ночи б дотянуть, а там видно будет. В темноте можно смыться. – Он вздохнул: наверное, и сам мало верил в то, что мы еще можем «смыться».

Положение наше было безвыходным.

На чердаке послышался топот, мы невольно посмотрели на потолок.

– Что-то затевают, – сказал Митька.

Вскоре оттуда стал доноситься какой-то треск, словно там развели костер из сухих сучьев. Через некоторое время: мы услышали треск посильнее, уже похожий на выстрелы патронов, когда их набросаешь в костер.

Мы не могли понять, что это такое, и с ужасом ждали, чем кончится трескотня.

– Запалили хату, – догадался Митька, – черепица лопается.

В комнату снова влетело несколько гранат, и после их взрыва взметнулся огонь, который быстро разлился по полу, лизнул занавески, пополз по ним вверх.

Горький дым лез в горло, выедал глаза.

– Давай закроем дверь, – сказал Митька откашливаясь.

– А мама?

Митька, молча нырнул в дым и вскоре показался с матерью. Держа двумя руками, он с трудом тащил ее в сенцы. Я подхватил волочившиеся ноги матери, помог ему.

В комнате все было объято пламенем, огонь полыхал, стал доставать до нас. Мы закрыли дверь.

– Немцы в огонь не полезут, – сказал Митька.

Закрытая дверь не спасала, в сенцах уже было полно дыму – он проникал сюда сквозь щели.

Впервые я пожалел, что наша хата не саманная, как у многих, а деревянная – из старых шпал. Когда-то мы гордились этим: зимой у нас было очень тепло, а теперь это было наше несчастье. Старые просмоленные шпалы будут гореть, как факел.

Вздрогнул, заскрипел потолок, сверху на нас посыпалась глина – это обрушилась крыша.

Уже загорелась дверь, горел простенок, становилось жарко, дышать было нечем. Мы отступили в чулан, захватив с собой тело матери.

В чулане было так же, как и в сенцах; дымно, жарко. Пламя пожара, охватившего весь дом, бушевало, словно ураган, бревна трещали, стены подрагивали. «Уходить от огня дальше некуда, – подумал я. – Теперь все, сгорим…» Я молча присел возле матери и старался ни о чем не думать.

Митька метался по чулану, и я подумал, что он может упасть в погреб, если наступит на крышку.

– Ты осторожней, – предупредил я его, – тут погреб – можешь провалиться.

Митька остановился и вдруг закричал:

– Погреб?! Так чего же ты молчал? Погреб!

Только теперь я сообразил, что в погребе можно спастись от огня. Митька ползал на четвереньках по чулану, искал крышку и, найдя, быстро открыл ее.

– Лезь! Лезь скорее! – толкал он меня.

Я подошел к люку, остановился.

– Маму…

– Лезь, я сам втащу ее. – Митька подтолкнул меня и вслед за мной спустился по пояс в погреб.

Он стал подтаскивать тело матери, но в этот момент затрещал потолок, сверху посыпались искры. Митька на мгновенье прикрыл люк, а когда хотел открыть его снова, потолок рухнул, упал, придавил сверху. Митька нажал снизу плечом – крышка не поддалась.

– Мама там осталась… – зарыдал я.

Митька не ответил.

6

В погребе было сыро и темно. Пахло плесенью, тухлыми солеными огурцами, капустой. Кирпичные своды надежно предохраняли нас от огня. Сквозь щели в крышке просачивался дымок. Митька наскреб в уголке сырой глины, с трудом замазал щели. Дым перестал вползать – это уже хорошо, хоть дышать будет чем.

Сидели молча. Через крышку глухо доносился треск горящего дерева. Что-то тяжелое упало сверху на погреб – это, наверное, рухнули стены.

Наверху бушевал пожар. Но я ничего не слышал – перед глазами стояла мать. Мама… Как же так можно, что нет мамы, что ее больше никогда не будет! Ведь мама – это все-все…

Отца я совсем не помню и не знаю, как живут с отцами. О своем отце я слышал только рассказы матери. Она говорила о нем много-много раз: сознательный был, «партейный», зарабатывал хорошо – котельщики на станции и сейчас помногу денег получают.

Особенно подробно рассказывала она о последних днях отца, когда его убили кулаки. Как она узнала о несчастье, как его привезли, сколько народу было на похоронах, как люди высказывались на погосте – все это она помнила до мелочей. Рассказывая, мама плакала, я тоже не мог сдержать слез: чувствовал себя самым несчастным. Какой хороший отец был у меня, как бы хорошо мы жили! И мама так не «бедкалась» бы, как она говорит, с нами: и накорми, и обуй, и одень.

– И в люди хочется вывести, – жаловалась она и добавляла: – И слава богу, не хуже людей ходите, а знали б вы, как оно все это достается…

Мы с Лешкой знали, как маме трудно, и старались ей всегда помогать. Лешка с восьмого класса уже зарабатывал: он выучился пускать на узкопленочном аппарате кино и по воскресеньям «крутил» в клубе детские фильмы, получал за сеанс десять рублей и все приносил маме. Помню, как она плакала радостными слезами, получив от Лешки первую десятку:

– Господи, дождалась, сыночек принес первую получку!

Я летом ходил с ребятами в совхоз полоть хлеб, и тоже мама радовалась, когда я принес ей первую «получку» – три рубля. А на другой день я заработал пять рублей. Мама, смеясь, всплеснула руками:

– А я, дура, плачу: сыны уже помогают! Да ты так не только на книжки, и на штаны себе заработаешь. Самый маленький уже получку носит!

Я знал, что наша получка – небольшая помощь, но все же очень приятно было хоть чем-нибудь помочь маме, обрадовать ее.

Если маме случалось приготовить дома что-то особенно вкусное, она обязательно клала на блюдце или на тарелку, и я разносил, угощал соседей. Никогда, никогда теперь я не увижу моей мамы…

Я невольно всхлипнул. Митька встрепенулся:

– Ты чего?

Я не ответил, взял себя в руки, старался не плакать.

– Ты брось, – продолжал Митька. – По-моему, если б они знали про погреб и что-нибудь подозревали, так уже б давно нас раскопали. – Он помолчал. – Теперь уже часов двенадцать, пожалуй, будет – есть что-то хочется. А тебе?

Мне есть не хотелось. И совсем я не потому всхлипнул, что боялся: мне жалко маму. А немцев я не боюсь, пусть взорвут здесь или пусть вытащат и повесят, как Егора Ивановича и Вовку. Пусть! Ничего теперь не жалко мне и ничего не надо!

При этой мысли какое-то отчаяние овладело мной. Я вскочил и полез по лестнице.

– Куда ты?

– Крышку открою…

Я не успел договорить, Митька схватил меня, дернул вниз. Я упал, больно ударившись коленкой о лестницу. Карабин отскочил в сторону. Сидя на полу, я ощупыо искал его.

– Ты что, с умом или совсем уже того, помешался? – шептал взволнованно Митька. – Вставай, чего сел на сырой пол? Что с тобой? – уже мягче спросил он.

Я молчал. На мгновение подумалось, что вот-вот поднимется со скрипом крышка, блеснет свет и вместе со светом влетит граната, а здесь и спрятаться негде. Но мысли о маме снова нахлынули и не выходили из головы.

Мы примостились на ступеньках лестницы – Митька повыше, я пониже. Прислушивались, старались угадать, что творится наверху. Но там все было тихо.

Митька нагнулся ко мне, зашептал:

– Как думаешь, сколько сейчас времени?

– Не знаю, а что?

– Если мы до ночи дотянем, можно будет…

– А если они там дежурят?

– Что им тут караулить – золу?

Сидеть на лестнице очень неудобно, ноги затекали, угловатые перекладины врезались в тело, к тому же меня начинал бить озноб.

– Тебе плохо? – спросил Митька и слез с лестницы. Он снял с полки пустые банки, бутылки, кувшины и, раздвинув в стороны старые, с залитыми цементом днищами бочки, положил на них широкую доску. – Тут можно лечь. Иди ложись, – сказал он. – Ты заболел, наверное…

Митька помог мне забраться на доску, накрыл снятым с себя пиджачком, заботливо подоткнув под меня свесившиеся рукава и полы, и сел у моих ног.

Вскоре озноб сменился жаром. Затошнило, и тут же все тело покрылось потом, захотелось пить. Я силился побороть жажду и не мог. Со мной творилось что-то неладное. Сколько я пролежал – не помню, наверное, долго, хотя мне казалось, что прошло одно мгновение. Очнувшись, я позвал Митьку.

– Ты, брат, серьезно заболел, – отозвался он откуда-то из темноты. – Бредишь. Но ничего, потерпи, все равно выберемся. Не через верх, так…

– А что?

– Крышку придавило – не сворухнуть.

Митька говорил прерывисто, похоже было – он что-то делал и, не отрываясь, отвечал мне.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Кирпич выковыриваю. Уже один вытащил, раскрошил его. Главное – кирпичи, а там пойдет.

Я встал с доски, подошел к нему.

Митька стоял на перевернутой бочке и у самого потолка ковырял стену.

– Дай я попробую.

Митька молча спрыгнул с бочки, передал мне большой костыль, который он вытащил из стенки (на таких костылях лежала полка).

Выковырнуть кирпич оказалось совсем не легко. Если бы у нас был молоток – дело шло бы гораздо быстрее, а так я только царапал стену. Да и чувствовал слабость: не вытащив ни одного кирпича, весь вспотел, обессилел. Голова кружилась. Чтобы не упасть, я прислонился к стене.

– Ну, что? – спросил Митька.

– Сейчас, голова закружилась…

– Я ж говорил, что заболел. Слазь, отдохни. – Митька отобрал у меня костыль, влез на бочку. – Нам штуки три еще выковырнуть, а там бы дело пошло как по маслу – они ж не на цементе клались?

– Наверное, нет. Верх только цементовый.

– Хоть бы пару еще.

– Тут стена толстая, – сказал я, – это ведь фундамент.

Митька остановился, присвистнул и снова принялся ковырять.

…Болезнь меня одолевала какая-то непонятная, видимо серьезная. Я лежал на доске, метался в жару и в минуты прояснения, помню, звал Митьку, просил воды.

Митька подходил ко мне, говорил:

– Потерпи немного, уже скоро… Сам бы сейчас целое ведро выпил без передышки. А есть не хочешь? А я, брат, быка съел бы!

И еще запомнилось: Митька подвел меня к бочке, сказал:

– Смотри!

Я поднял голову, но ничего не увидел, а лишь почувствовал, как на лицо падали откуда-то брызги холодной воды.

– Вода?! – обрадовался я.

Сверху доносился шум, похожий на монотонный шум деревьев в осеннюю дождливую погоду. «Прокопал! – радостно подумал я. – Мы спасемся…»

– Лезь! – Митька помог мне забраться на бочку, а оттуда влезть в дыру.

Холодные дождевые капли заставляли вздрагивать, ежиться. Дождь лил, по-видимому, уже давно, так как земля раскисла и корни травы совсем не держались. Я хватался за траву, она легко вырывалась. Наконец я дотянулся до деревца, схватился за него, вылез, притаился под кустом.

Деревья в ночной темноте шумели как-то по-осеннему жалобно, вспыхивала бесшумная молния. Она, подобно зарнице, озаряла все небо, мокрые деревья, косые, тонкие, как иголки, струи дождя и тут же гасла без грома, без звука. Потом вспыхивала снова далеко на горизонте, словно там из доменной печи выливали расплавленный чугун.

– Пошли, – прошептал Митька.

Я оглянулся назад и при вспышке молнии увидел страшное зрелище: где стоял наш дом, было черное пустое место, а над ним, как зловещий обелиск, возвышалась длинная, тонкошеяя, большеголовая печная труба. Там сгорела мать… При этой мысли я потерял сознание.