Текст книги "Бахмутский шлях"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Мама перебирала пшеницу и о чем-то думала. Голова ее качалась, словно маятник. Я подошел к ней, тронул за плечо:

– Мама, не надо…

Она не слышала меня и продолжала качать головой.

Появилась бабка Марина. Мама на ее приветствие только кивнула головой и с задумчивым видом продолжала свое занятие.

– Тянется еще пшеничка? – пропела бабка, усаживаясь на стул.

– Тянется, – и мама рассказала о случае на мельнице.

Бабка Марина долго молчала, потом проговорила:

– Не надо было и связываться с их мельницей. Вон мои ребята сделали мельницу, аж из-под станции приходють молоть. Что вам отказали б, что ли?.. Да хоть сейчас нехай несет и смелет. Там не тяжело, сам покрутит. Собирайся, – сказала она мне, – иди, пока там, кажись, никого нет.

Я не трогался с места, смотрел на маму, ожидал, что она скажет.

– Ну, пойди, – сказала мама. – Если тяжело, бросишь. Сколько намелешь, столько и хватит.

Я оделся и пошел к Гришакиным.

В сарае были Гришака, Ваня и незнакомая мне женщина с мальчишкой. Пахло мукой и вкусным свежим подсолнечным маслом: Гришака пробовал пресс самодельной маслобойни. Федя принес горячий противень с поджаренной на нем мукой из мякиша подсолнечных семечек. Мука была липкая, комковатая, пахучая. Гришака взял немного в руку, сдавил – между пальцами выступило масло.

– Не пережарил? – спросил он.

Ваня, в свою очередь, тоже попробовал:

– Будто ничего. Быстрей под пресс, пока не остыла.

Федя высыпал муку из противня в круглую форму, Гришака положил сверху толстую круглую железину и стал быстро крутить прилаженный сверху винт от ручного вагонного тормоза. Винт прижал железину, и вдруг из-под нее выступило масло и потекло по тонкому желобку в алюминиевую кастрюльку.

– Ага, здорово! – с самодовольным видом потер руки горбун. – Понял? – обратился он ко мне. – Что, молоть пришел? Сейчас вот кончут… – Он обернулся к женщине: – Все, хватит. А то камень затупится, слышите, уже гырчит и гарью пахнет.

– Там еще зерно есть… – попробовала возразить женщина.

– Зерна нету, – твердо сказал горбун. – Нельзя дальше.

Тем временем Гришака открутил винт и вытащил круглый спрессованный жмых. Он отломил кусочек, попробовал:

– Ничего, вкусно. Можно пирожки начинять.

– Конечно, – Ваня отломил и себе кусочек жмыха. – Тут же масла сколько осталось! Давление ж не такое, как на заводе.

Федя Дундук тоже взял кусок и с удовольствием стал уминать его. Я не вытерпел, толкнул его в бок:

– Дай макухи попробовать.

Он молча, сколько влезло в рот, откусил, остальное с сожалением отдал мне. Макуха была мягкая, теплая, пахучая. Никогда я не ел ничего вкуснее этого жмыха.

Когда женщина забрала муку и ушла, Ваня быстро крутнул за ручку мельницу, так что действительно запахло гарью. В ведерко из-под камня по желобу посыпалась мука пополам с зерном. Потом он гусиным крылом вымел остатки муки и зерна, оставшегося между камнем и железной оправой, постучал кулаком по оправе и снова все вымел в ведерко. После этого взял литровую кружку и бесцеремонно влез в мое ведро.

– Зачем? – спросил я.

– Отмер, – сказал он спокойно. – Что ж ты думаешь, даром мельницей пользоваться?

– Так много?

– Хм, много! С ведра кружка.

– А тут чуть больше половины.

– Ну и что ж? Если б половина – взял бы полкружки, а раз больше – значит, кружку. Понял? Засыпай, – сказал он мне повелительно, бросив кружку с моей пшеницей в ящик.

Я засыпал зерно и стал крутить ручку самодельной мельницы. Камень вращался на стержне, к которому передавалось движение от зубчатого колеса, снятого с лобогрейки, того самого колеса, которое приводит в движение косогон.

Крутить было тяжело, но я так злился на жадного Ваньку, что не чувствовал этого, и решил не бросать, пока не смелю все зерно.

Молоть я закончил только к вечеру. Возле меня все время дежурил горбун, ждал, когда я кончу. Когда последние зернышки упали из ковша в круглое отверстие в центре камня, я так же, как он тогда, с силой несколько раз крутнул мельницу, чтобы высыпалась вся мука.

– Что ты делаешь? – закричал он, вскакивая. – Камень затупишь!

– Так там же моя мука!

– Твоя в ведре.

– И отмер, значит, и там еще остается с полкружки? Здорово! Жирно будет!

– Не твое дело. Смолол – и уходи. Погляди, сколько муки. Разве столько у тебя было зерна? Видишь, сколько примолу.

– Примол? Она ж рыхлая, ее надо притоптать…

– Ну, ладно, давай уходи, – не стал слушать меня Ваня.

Схватив ведро, я побежал домой.

3

Муки этой хватило ненадолго. К концу февраля у нас уже не осталось ничего, кроме полбочки соленых огурцов. Даже картошка кончилась. Раньше всегда хватало до весны, а в этом году почему-то все очень быстро убавлялось.

Начался настоящий голод. Надо было что-то предпринимать. Многие уходили куда-нибудь подальше в деревни и там на одежду выменивали хлеб. Решил идти и я.

– Один? – спросила мама.

– С Митькой пойдем, у них тоже с хлебом, как и у нас.

Митька уже стал немного видеть и правым глазом. Он давно рвался на улицу, но бабушка не пускала, боялась, что догадаются о причине болезни Митькиных глаз. Но это напрасно, наверное, никто о том случае уже и не вспоминал. Когда я предложил Митьке идти в деревню, он сразу согласился, да и бабушка не стала возражать.

– Ладно, иди, – сказала она ему, – там все равно тебя никто не знает. Только хорошенько правый-то глаз завязывай, а то застудишь.

Мама взяла у бабки Марины взаймы два блюдца муки, испекла мне на дорогу две пышки. Кроме пышек, она завернула еще с десяток соленых огурцов. Потом дала свои лучшие блузку и юбку, которые я должен был променять на хлеб, и мы пошли.

Тащить пустые санки было совсем не тяжело. Мы с Митькой взялись за веревку и бодро зашагали. Но на душе было как-то неспокойно. Дома осталась больная мама без единой крошки, а я иду куда-то далеко-далеко, сам не знаю куда, добыть хоть немного хлеба. Идем вдвоем с Митькой, без взрослых.

Мы вышли за поселок, миновали усадьбу МТС и направились по дороге на юго-запад. Ветер дул в спину, идти было легко. Там, где дорога спускалась вниз, мы садились на санки и съезжали. Так, идя и разговаривая, мы все больше удалялись от Андреевки, и мне казалось, что мы сможем пройти сколько угодно.

Я снова, уже в который раз, рассказывал Митьке про Никитина, про смелую женщину у мельницы, он слушал, поддакивал.

– Наган бы достать, – сказал он в заключение. – Никитина надо убить в первую очередь. Он, вражина, самый опасный. Немцам откуда знать, где, кто и что? А он всех знает и выдает.

Митька посматривал на меня красным безбровым слезившимся глазом. Но я завидовал Митьке: смелый он! И то, что он чуть не остался слепым, меня не отпугивало от него, наоборот, он как-то вырос в моих глазах, стал мне казаться героем.

– Жаль, у нас партизан нет, – вздохнул он. – Давно б уже этого Никитина не было.

– Откуда ты знаешь, что нет? Что ж они, всем будут рассказывать о себе?

– Конечно, нет, – настаивал он. – Ни одного поезда не взорвали, ни одного немца не убили… Да и где тут быть им? Были б у нас леса – вот это да. Ушел бы в партизаны…

– Говоришь, партизан нет? А кто ж листовки расклеивает на поселке?

– Да это так, чепуха! Вот ты скажи, где сейчас наши, фронт? Неужели теперь так все и будет и наши никогда не вернутся? Как ты думаешь?

Митькин вопрос застал меня почему-то врасплох: я никогда не задавал себе его – придут или не придут. Я просто ждал того дня, когда все фашисты будут перебиты, а Лешка, дядя Андрей, Митькин отец – все-все придут домой. И даже не верилось, что и Вовка и Егор Иванович уже никогда не вернутся. Опять будут школы, откроются магазины. А в магазинах все, что хочешь: хлеб, булки, колбаса, конфеты.

Я сказал об этом Митьке. Он усмехнулся, проговорил:

– Да-а! Колбаски б я сейчас съел. Помнишь, была такая – толстая колбаса, пахучая? Кажется, любительской называлась. Вот я ее любил! А теперь и тонкую жирную и то б уплел целое кольцо.

– Я больше любил халву. Вот вкусная до чего! И главное – много не съешь. Сто граммов и полбулки – и все, вот так сыт! А теперь, да! Килограмм бы съел! Почему так получается? Как все есть – не очень хочется, а как голод, так все съел бы? Вот я масло и яйца не любил, а теперь и за уши не оттянули бы.

Этими воспоминаниями мы вызвали у себя такой аппетит, что у меня в животе заурчало и нестерпимо захотелось есть. Митька, видимо, тоже почувствовал голод, он сказал мне:

– Сейчас где-нибудь в затишке перекусим, а то что-то есть захотелось… Вон, кажется, посадка впереди виднеется.

Вдалеке действительно была видна черная полоска, растянувшаяся через все поле. Мы прибавили шагу и, подгоняемые ветром, молча устремились к намеченному месту привала.

С утра была ясная, солнечная погода, теперь она стала портиться. Небо заволокло тучами, падал снежок. Ветер гнал поземку, заметал дорогу, местами дул с такой силой, что взвихривал снег, и, казалось, началась пурга. Но проходило немного времени, и снова по полю, обгоняя нас, бежала только небольшая поземка.

Черная полоса, принятая нами за посадку, быстро приближалась, и вскоре мы убедились, что ошиблись. Сначала мы не поверили своим глазам. Но когда подошли совсем близко, то увидели, что это не деревья, а люди. Сплошной поток людей до самого горизонта! Усталые, понурые, они шли и шли, не обращая на нас никакого внимания. Почти каждый из них тащил за собой саночки с небольшой поклажей.

Это голод выгнал людей из своих домов, и они шли в деревни, подальше от городов, искать спасения от голодной смерти. Они шли из Сталино, Макеевки, Горловки, из рудников и поселков многолюдного Донбасса.

Мы влились в общий поток, и никто на нас даже не посмотрел, будто мы так все время шли вместе со всеми.

Ветер усиливался, поднималась пурга. Он, наверное, изменил направление: когда мы вышли из дому, дул в спину, а теперь – в лицо.

Чем дальше мы шли, тем больше чувствовалась усталость. Люди, выбившиеся из сил, ложились отдыхать прямо на снег; некоторые, сойдя на обочину дороги и присев на санки, наскоро ели. Какой-то старик лежал без шапки, уткнувшись головой в снег – вероятно, давно уже умер, а шапку либо кто снял, либо укатил ветер, а возможно, ее здесь же засыпало снегом. Люди возле старика не останавливались: мертвецы в степи встречались очень часто.

Мы прошли еще немного, а затем решили сойти с дороги и перекусить. Я достал из котомки свои пышки и огурцы, дал Митьке.

– Ну, ладно, давай твое, а потом мое. У меня там голубь зажаренный, – сказал он.

– Голубь? Последнего уничтожил? – удивился я.

Митька молча кивнул, откусил желтенький кончик от огурца, сплюнул в снег.

– Бабушка уговорила, – сказал он и тут же успокоил себя. – Ничего! Вот придут наши – заведу разве ж таких!

После отдыха идти стало труднее. Во всех суставах была какая-то ноющая тупая боль. Митька тоже с трудом распрямил колени, но старался не подать виду, что очень устал.

– Вот что значит долго не ходить, без привычки сразу и ноги заболели, – сказал я.

– Ничего, привыкнем.

Мы прошли еще немного, совсем устали и решили в первом попавшемся селе проситься ночевать. Но такую массу народа, ежедневно проходящую через село, нельзя ни накормить, ни устроить на ночлег, ни обогреть. И, сознавая это, люди просились в избу только в исключительных случаях. А так как исключительных случаев было много – заболел человек, обморозился, то все хаты были заняты, и хозяйка на просьбу пустить переночевать приглашала к себе, говоря:

– Дивитесь, уже скилько тут. Як шо помиститесь, то зоставайтесь.

Мы ткнулись в одну, другую хату и, поняв, что с ночлегом безнадежное дело, испугались: неужели придется оставаться на улице? Одна женщина, заметив нашу растерянность, посоветовала:

– Вы, хлопчики, пойдить до клуба, там завжды ночують. Ще рано, и там народу, мабуть, не багацько.

В клубе одни голые стены да на полу солома. Людей, правда, было много, но место найти можно.

Мы подняли на руки санки и осторожно, чтобы не наступить на ноги лежащим, прошли в глубину зала, подальше от дверей. Здесь в уголке лежал старик и дымил табаком. Заметив, что мы никак не выберем себе места, он дружелюбно сказал нам:

– Садитесь, ребята, вот здесь. – Старик подвинулся, освобождая рядом с собой место. – Тут не дует. Соломы побольше под себя подложите – и будет хорошо. – Голос у старика был совсем молодым.

Мы обрадовались его приглашению и сели возле приветливого старика.

Я чувствовал себя совсем разбитым. Не хотелось ни есть, ни пить. Я очень боялся: вдруг заболею, что тогда со мной будет делать Митька? Не имея сил сдерживаться от боли во всем теле, я тихо стонал, кряхтел и беспокойно ворочался. Старик посоветовал мне лечь навзничь, а ноги поднять вверх, положив их на санки. Я послушался, и действительно стало немного легче.

Митька лег так же, как и я, задрав ноги, продолжая беседовать со стариком, который спросил, откуда мы, и, узнав, что мы идем, сами не зная куда, покачал головой.

– Трудное дело. Видели, сколько народу идет? И все хотят есть, – Он помолчал, потом посоветовал нам: – Вы далеко не забивайтесь – толку мало, везде немцы выскребли все. Постарайтесь уйти в сторону от людной дороги, куда-либо в глушь. Может, найдете хуторок, куда немцы еще не добрались. Там скорее достанете хлеба. А далеко забиваться не стоит – везде одно и то же. Да у тебя еще и напарник хлюпенький.

– Да нет, он ничего, – возразил Митька.

– Раскис совсем, – вздохнул старик. – Ну ты крепись, парень. Время тяжелое, правда, но надо перенести, выжить… Ты не поддавайся, – подбадривал он меня.

Пока стемнело, клуб наполнился людьми. Стоял приглушенный гомон, в темноте то там, то здесь вспыхивали яркие огоньки – светлячки папирос.

– О, шарят уже, – вдруг проговорил старик и стал быстро гасить свою цигарку.

Я приподнял голову и увидел у входа яркий пучок света от карманного фонарика и какие-то три тени, похожие на немцев. Свет блуждал по людям, выхватывая из темноты усталые, испуганные лица женщин, детей, стариков.

– Так вы вот так, ребятки, в сторону от дороги… За селом сразу сворачивайте влево, а не доходя до немецкой колонии – направо, через речку и прямо держите направление на бугор. Через бугор перевалите – будет село. Там переночуете и дальше пойдете, к лесу… – Старик говорил быстро, то и дело оглядываясь на приближающихся немцев – это были они.

– Если есть что ценное, лучше припрячьте, заберут, – сказал он нам и, вытащив из своей котомки сверток, быстро сунул его под солому, отодвинув подальше от себя. – Спите…

Старик отвернулся от нас и, накрыв голову полой парусинового плаща, притворился спящим.

Немцы проверяли документы, и поминутно раздавалось короткое отрывистое слово:

– Документ!

Они обращались только к мужчинам.

Яркий свет ударил мне в лицо, и я закрыл глаза. Потом круглое пятно света, похожее на «зайчика», пробежало по нашим санкам, перескочило на Митькины ноги и остановилось на его лице.

– Документ!

Митька моргал одним глазом, стараясь освободиться от яркого света, крутил головой и, наконец, закрыв глаз ладонью, стал зачем-то подниматься, силясь что-то выговорить.

– Ни… Никс документ…

Но свет от фонаря уже перескочил на старика и медленно ощупывал всего его с ног до головы. Сначала он задержался на старых, истоптанных, с многочисленными кожаными заплатами валенках, потом медленно пополз по серому, видавшему виды плащу, остановился на большом пустом квадратном кармане, на руке и вдруг прыгнул на голову.

– Документ! – немец бесцеремонно двинул сапогом по ногам старика.

Старик медленно поднял голову и, щуря глаза, недоуменно посмотрел на патрулей.

– Документ! – повторил немец, направив фонарик прямо в лицо старику.

Старик достал паспорт и подал его немцу. Тот долго смотрел на фотографию, потом открыл последнюю страницу, где стоял большой четырехугольный штамп немецкой прописки.

– Откуда?

– Из Горловки.

– Куда?

– Хлеба искать…

– Хальт!

Старик поднялся, и двое других немцев стали обыскивать его. Один засунул руку в котомку, порылся, потом ногой переворошил солому, на которой лежал старик и, не найдя ничего, бросил котомку на пол. Немец с фонариком возвратил паспорт и вдруг с силой дернул старика за бороду. Тот вскрикнул, схватившись за подбородок, но немцы, не обращая внимания, о чем-то быстро заговорили между собой.

– Ком! – немец махнул рукой старику, указывая на выход. – Бистро!

Старик поднял котомку и, ни на кого не глядя, пошел. Я рванулся было, чтобы сказать ему, что он не все взял, забыл сверток, но Митька толкнул меня ногой.

Старика увели, и он до утра так и не вернулся.

4

Я всю ночь ворочался от нестерпимой боли во всем теле и никак не мог уснуть. К утру совсем расхворался и думал только об одном: что будет делать со мной Митька? Я сердился на себя за то, что оказался таким «хлюпеньким», как сказал старик.

Митька успокаивал меня, говорил, что к утру все пройдет, потом, за полночь, незаметно подтянул к себе стариков сверток и, положив на него голову, уснул.

Народ стал подниматься рано, лишь только забрезжил рассвет. Не хотелось, чтобы они разбудили Митьку: ведь я не могу пошевелить ни ногой, ни рукой. Но Митька спал и ничего не слышал. Когда совсем рассвело, в клубе никого не осталось, только в дальнем углу лежал кто-то тихо и неподвижно.

Стало совсем холодно, и как я ни сворачивался калачиком – согреться не мог. Митьку тоже пробрало, он поминутно поворачивался с боку на бок. Но это мало помогало, и он вскочил на ноги.

– Бр-р-р… Как холодно! – потом он пощупал через солому сверток, прошептал мне в ухо: – Старик не приходил?

– Нет.

– Интересно… Что ж делать?

Я промолчал. Митька, наверное, думает, что я способен что-то делать. А я как колода. Просто обидно. Года два тому назад я был гораздо меньше, а бегал целыми днями – железные обручи катал по улицам – и не уставал. А тут вот прошагал день – и все.

– А ты как? – спросил Митька.

– Ноги распухли… Вот в этом месте распухли, потрогай…

Митька не стал трогать, поверил. Он сидел задумавшись.

– Ты о чем, Мить? Из-за меня, да?..

– Да нет… – Он помолчал. – А ты попробуй пройтись, может, разомнешься? Я о старике думаю. Что делать с его вещами?

– Надо было вчера сказать… Не дал.

– А ты думаешь, он забыл?

– А что ж?

Митька молча вытащил из-под соломы сверток и, прежде чем раскрыть его, осмотрелся кругом. Увидев лежащего в углу, он оставил сверток, пошел проверить, кто там, и тут же вернулся.

– Какая-то тетка умерла, – сказал он шепотом и принялся за сверток.

Митька засунул руку и вытащил… пистолет. Я не верил своим глазам. Забыв о боли, я подвинулся к нему, потрогал рукой холодную сталь пистолета, провел ладонью по шершавой рукоятке. Настоящий! Сердце забилось, хотелось схватить его и спрятать под самую рубаху.

– Осторожно, – отстранил мою руку Митька, а сам все вертел его перед глазом и вытирал рукавом. – Вот это вещичка!

Я стал ощупывать сверток и почувствовал под рукой круглое ребристое тело.

– Гранаты!

Митька полез и вытащил две лимонки.

– Вот с этим коменданту был бы верный капут! – радостно проговорил я.

– Да! – согласился Митька.

– Мить, давай поделим: тебе пистолет, а мне гранаты, – предложил я, так как знал, что он с пистолетом не расстанется.

– Ты подожди делить! – проворчал он, запихивая на место гранаты. – Видишь, какой это старик! Наверное, партизан. Может, важное задание выполняет, а ты тут делить задумал, – упрекнул меня Митька.

Мне стало стыдно. Действительно, как я не подумал о старике. Но когда я увидел, что Митька спрятал пистолет в карман и собрался уходить, я спросил:

– Куда ты?

– Пойду посмотрю, может, старика выручу.

– Митька! – взмолился я, чувствуя, что он задумал рискованное дело. – Не ходи. Ты все равно ничего не сделаешь, а найдут у тебя пистолет – сразу повесят.

– Не повесят! С такой штукой горы можно своротить! – похлопал он по карману, отвисшему под тяжестью пистолета. – Ты лежи, я скоро приду.

Митька ушел, и мне сделалось страшно одному. Я каждую минуту ждал, что вот-вот придут сюда немцы, схватят меня и потащат в комендатуру. И вдруг увижу там уже повешенного Митьку… А дома нас ждут с хлебом… Будут, будут ждать, но так и не дождутся и даже не узнают, где мы пропали.

Время тянулось медленно. Чтобы не думать о Митьке, я стал искать, чем бы отвлечься, и увидел мертвую женщину. Мне стало не по себе, выступил пот на лбу, на спине. В пустом, полутемном, ободранном клубе я вдвоем с покойником!

Кое-как дрожащими руками я увязал мешок, сунув туда и сверток с гранатами, стал подтягивать санки к выходу, то и дело оглядываясь на мертвую, словно она могла мне что-нибудь сделать.

Холодный ветер дул в полуоткрытую дверь, наметал сугробик снега, серебрил длинную полосу соломы. Я прислушивался к тишине, и каждый, даже отдаленный скрип шагов загонял душу в самые пятки. Я метался как угорелый, то вытаскивая сверток из мешка и пряча его под солому, то вновь доставая и засовывая поглубже в мешок. Вдруг послышались совсем близко торопливые шаги. «За мной!..» – подумал я, схватил сверток и отскочил в темный угол. Я хотел было сунуть его под солому, но тут же решил обороняться. Швырнуть в немца лимонку, а там будет видно, что делать. Но не успел я вытащить гранату, как в дверях появился человек. Со страху не сразу узнав Митьку, я продолжал доставать гранату.

Он наткнулся на санки, остановился.

– Петька! – позвал он. – Где ты?

– Т-тут… – дрожащим голосом ответил я.

– Что ты там делаешь? Иди сюда. Я тебе молока принес. Выпросил у одной тетки, с полстакана налила. Сказал, что у меня братишка заболел и не может подняться. Дала, сжалилась. Еще и меня накормила кукурузной кашей.

Я подошел к нему. Митька увидел в моих руках гранату, удивился:

– Ты что делал?

– Я думал, немцы тебя схватили и идут за мной. Чуть не бросил гранату…

– Тю, дурак! Я, знаешь, что узнал! – Митька сиял от радости. – Старик, брат, тово, удрал!

– Ну?

– Да! Все об этом только и говорят. Ночью часового стукнул – и фюйть! – Митька сделал отчаянный жест.

– Вот это здорово! Значит, все это нам осталось?

– Давай, ешь молоко и поедем. Если не можешь идти, я тебя буду везти. Не оставаться же тут еще на ночь. Может, мы еще встретим старика, поедем той дорогой, как он рассказывал.

5

С трудом переставляя ноги, я держался за Митьку и, превозмогая боль, пытался идти без его помощи. Митька умолял меня сесть на санки, но я не соглашался, надеялся, что ноги скоро разомнутся и все будет хорошо. И действительно, не успели мы выйти за село, как я почувствовал себя лучше, ноги стали повиноваться, и мы ускорили шаг.

За селом свернули с большого тракта, как советовал старик, и пошли по менее укатанной узкой дороге. Народу и здесь шло много, но гораздо меньше, чем там. Длинная цепочка растянулась по снежной равнине.

Когда впереди завиднелись высокие пирамидальные тополя и два ряда больших островерхих хат, мы сразу догадались, что это колония, Так назывались немецкие села, разбросанные у нас по Украине. Где-то здесь мы должны были свернуть направо. Мы пытались разглядеть признаки тропинки или дороги, но ничего подобного не увидели. К самой колонии приближаться не решились, сошли прямо на снежную целину. Идти было легко. Оставшись совсем одни, мы дали волю своим языкам и болтали обо всем, особенно о том, что случилось прошедшей ночью. Мы были горды тем, что повстречали настоящего, живого партизана, больше того, у нас даже оружие его – верное доказательство тому, что это был не сон. «Вот если бы кому-нибудь рассказать, – подумал я. – Васька, например, ни за что не поверил бы! А мы б ему пистолет – раз! Гранаты – два!»

Митька достал пистолет, вертел его в руке, приставлял к левому глазу, прицеливался.

– Эх, хорош! – восхищался он. – Ловкий!

– Дай подержать, Мить, – попросил я.

Митька молча, видно нехотя, дал мне пистолет.

– Только не нажимай, – предупредил он, – а то выстрелит.

Сердце учащенно забилось: впервые в моих руках настоящий пистолет! И первое, что меня поразило, – это тяжесть такого маленького оружия. Он был тяжелый, гораздо тяжелее, чем мне всегда казалось. От этого еще большее волнение охватило меня, даже какое-то чувство уважения появилось к пистолету.

– Какой тяжелый! – проговорил я с восхищением.

– А ты думал! Это, брат, не поджигалка! Давай сюда.

Мелкоребристая рукоятка пистолета приятно щекотала ладонь, расставаться с оружием не хотелось.

– Ну, давай, – настаивал Митька. – А то еще увидит кто…

– Кто ж тут увидит? Людей никого нет, – возразил я.

– Ну, все равно, давай, вон снег начинает падать, видишь, уже одна снежинка растаяла на нем, может заржаветь. – Митька отобрал пистолет, вытер его рукавом и спрятал в карман. – О, да ты смотри, мы в сторону сбились! – сказал он, оглянувшись.

Действительно, видневшиеся верхушки тополей были не сзади, а в стороне, мы взяли слишком вправо.

– Можно заблудиться…

– А мы повернем чуть левее и будем так держаться, – успокоил меня Митька. – Куда-нибудь да выйдем.

Шли молча. Я, немного обидевшись на Митьку за то, что он так быстро отобрал у меня пистолет, не разговаривал. Митька тоже молчал, о чем-то думал.

А в воздухе все больше и больше снежинок. Они долго носились, прежде чем упасть на землю. Но и здесь ветерок не давал им покоя: сдувал, собирал вместе, потом опять срывал, подхватывал и гнал уже снежной пылью куда-то далеко-далеко, в глубокие овраги, сады, леса.

Вскоре снег пошел большими хлопьями, подул ветер. Он был такой сильный, что даже забивал дыхание, если стать навстречу ему лицом. Но ветер дул нам в бок. Казалось, что перед глазами огромный, без конца и края лист бумаги в косую линейку. Линии эти шли откуда-то с высоты и кончались на земле.

Сначала нам было не страшно одним попасть в снежную бурю. Даже приятно идти напролом: склонив головы набок, мы словно давили правым плечом на стену из ветра и снега и продвигались вперед. Эта борьба захватила нас, мы увлеклись ею; становилось жарко. Но вскоре мы начали выбиваться из сил. Ноги утопали в глубоком снегу, идти было тяжело, хотелось отдохнуть и хоть немного перекусить. Голод давно уже давал о себе знать.

– Мить, может, отдохнем? – предложил я.

– На ветру? Если б хоть к какому-нибудь затишку прибиться, – возразил Митька, не поднимая головы. Он, наверное, и сам давно думал об этом же.

И мы шли, опять врезаясь правым плечом в снежную стену, хотя уже и не с такой энергией и увлечением, как вначале. Продвигались вперед медленно, часто останавливались, прислушивались, не раздастся ли где лай собаки, но ничего живого вокруг не было, словно мы попали в пустыню.

– И реки что-то долго нет, – проговорил Митька, становясь спиной к ветру и всматриваясь в снежную завесу.

– Да, – с трудом выдавил я.

Меня все время беспокоила мысль, что мы заблудились и до ночи не найдем села. Почему-то вспомнилась песня того инвалида, который починил мне когда-то гармонь, и на языке все время вертелось: «Как в степи глухой замерзал ямщик…» «Умирал ямщик», – поправлял я себя мысленно, но при новом повторении опять лезло слово «замерзал». «Ты, товарищ мой…» Это Митька – мой товарищ. «Ты, товарищ мой, передай… передай маме… матери, что в степи глухой… я замерз. И еще передай слова прощальные…» Последнее нагнало вдруг на меня такую тоску, что горло сдавило и по щекам потекли слезы. «Хоть бы Митька не заметил», – подумал я, и снова лезла песня: «Ты, товарищ мой, передай слова прощальные…»

Ветер все крепчал и уже всерьез, по-настоящему сопротивлялся, не пуская нас вперед. Он ревел, бросал в лицо целые пригоршни снега, рвал полы пальто и чуть не валил с ног. Мы поминутно останавливались, поворачивались спиной к ветру, чтобы передохнуть, и снова пробивались вперед.

Я чувствовал, что совсем выбиваюсь из сил, но не поддавался и старался не показать этого Митьке. Я успокаивал себя, гнал прочь мысль о том, что мы можем погибнуть, но ничего не получалось. Страх проникал все глубже и глубже в сознание и лишал последних сил.

Что-то подобное я пережил позапрошлым летом. Решился я тогда вместе с ребятами переплыть пруд, хотя плавал плохо. Не успели мы отплыть от берега, как я оказался позади всех. Но я не стал торопиться: главное – переплыть, и поэтому плыл медленно, сберегал силы. Ребята уже сидели на том берегу, отдыхали, когда я доплывал лишь до середины. Решил поторопиться и попробовал плыть «наразмашку». Выбрасывая попеременно руки и загребая под себя воду, я нечаянно плеснул в лицо. Вода попала в рот и нос, я захлебнулся, закашлялся и снова глотнул желтоватой теплой воды. Испугавшись, я стал во всю силу работать руками и ногами, чтобы скорее добраться до берега. Но берег был далеко, а я, еще и еще раз хлебнув воды, почувствовал, что руки и ноги отказываются повиноваться. «Утону», – вдруг мелькнула мысль, и последние силы оставили меня. «Помогите!» – закричал я. Через минуту все ребята были около меня, но не знали, что со мной делать. Как сквозь сон, я услышал чей-то голос: «Да ты не бойся, потихоньку плыви!» Это образумило меня, я увидел ребят и, немного успокоившись, продолжал плыть. Товарищи плыли рядом со мной. Часа два я лежал потом на песке, отдыхал, но в воду в тот день больше не полез, даже к своей одежде пришел по берегу.

Конечно, если бы тогда я не подумал, что могу утонуть, все обошлось бы благополучно. Но мной овладел страх, и я стал бессилен. Поэтому теперь я старался во что бы то ни стало отделаться от мысли, что мы можем замерзнуть в степи. Успокаивающе действовал Митька: сохраняя хладнокровие, он уверенно шел вперед.

Но когда стало смеркаться, забеспокоился и он.

– Уже и день кончается, а реки все нет… – Митька посмотрел вокруг. – Ничего не видно. – Он помолчал. – Поедим давай, что ли?

Я обрадовался этому предложению, и мы уселись на санки, подставив спины ветру. Митька снял отцовы рукавицы, пропитанные мазутом, достал голубя, разломил, отдал мне половину.

– Ешь да вспоминай чернокрылого. Никогда не ел голубятины, жалко переводить такую птицу. Да тут и есть-то нечего. – Митька повертел мясо, выбирая, с какого конца начать его есть, и решительно откусил крыло. – А ничего, как курятина, правда?

– Угу, – согласился я, уминая за обе щеки голубя.

Ветер пронизывал насквозь. Потная, разгоряченная спина остывала, и по всему телу прошел озноб. Клонило ко сну.

Возле нас быстро рос сугроб, ноги почти по колено замело снегом.

– Ого, так нас может совсем замести! – сказал Митька, вытаскивая ноги. – Пошли, а то скоро ночь будет… – его голос дрогнул. – Но останавливаться не будем, – решительно предупредил он, будто угадав, что я готов лечь на снег и уснуть. – Будем идти, пока не наткнемся на село. А если сядем – капут. Спина как быстро охолонула. Пошли.

Мы тронулись дальше.

6

Темнота быстро накрыла нас, и идти стало еще тяжелее. Я уже несколько раз падал, Митька помогал мне подняться на ноги, и мы шли дальше.