Текст книги "Когда говорит кровь (СИ)"

Автор книги: Михаил Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 61 страниц)

– Не, дядь, рассказывай, – прогнусавил Рего.

– Хе, во молодняк, ничего не знаете. Страшное то было дело, скажу я вам: яму копали на несколько саженей в глубину, засыпали на четверть углями и кидали туда человека. Живого конечно. И умирал он там долго, зажариваясь понемногу. Ну и само собой, все его имущество в царскую казну изымалось. В каждом городе тогда на главной площади такая яма была, а иногда и по несколько штук. И каждый день, и каждую ночь вопили в них всякие упрямцы, дураки, смутьяны, оговоренные и те, кому по жизни не фартит. Но больше всех тогда, кстати однобожникам и ларгесам доставалось. Первым, потому как их вера всех богов кроме единого отвергает, а вторым гордость и родовая честь не позволяла в ножках у царя ползать. Ну и взять с них было куда больше, чем с простонародья. Так что темные и страшные тогда времена настали. Но что забавно, как раз тогда Кардиф и расцвел во всей своей красе, ведь Убар его провозгласил Городом Животворящего Светила и всячески обустраивал. На деньги тех, кто в красных ямах заживо испекся. Ну а искали всех тех, кто царскую веру отвергает, особые люди – светоносные. И у каждого из них, как знак что исполняют они волю самого Великого солнца, которого, правда, тогда в народе все больше Алым звали, был вот этот самый светоч, отлитый из чистого золота. Само собой, когда Убар на пиру упился, а всех его отпрысков прирезали, то владельцы таких цацек от них всеми правдами и неправдами избавлялись – кто переплавлял, кто закапывал, кто недругам подбрасывал и сам донос писал, а кто просто выбрасывал и молился потом всю жизнь, чтобы его никто случайно не вспомнил. Но были и те, что светоч сохранили. Как и веру в Животворящее светило. Так что непростую семейку ты навестил, Мицан. Совсем не простую.

– Это что, дядь, выходит эту безделуху и не толкнешь никому? – поинтересовался Рего.

– Ну почему же не толкнёшь. Ещё как толкнёшь. Есть ещё люди, что за настоящий светоч готовы очень большие деньги выложить. Только их знать надо.

– И что, дядь, знаешь таких?

– Я то, может и знаю, да только не твоего это ума дело, сопляк. Не дорос ещё. А что до тебя, Мицан, так ты себя молодцом показал, ничего не скажу. И вправду ценный трофей приволок. Есть за что похвалить.

– Вместо похвалы лучше бы барышом с продажи поделился.

– Ха! Хватку то ослабь, парень. Может, и поделимся с тобой чем-нибудь. Если, конечно, и дальше вести себя хорошо будешь и поручения как надо исполнять, – Лиаф налил вина в глиняную чашу и придвинул ее к юноше. – Ладно, светоч я заберу. А Лифуту я за тебя словечко замолвлю. Он, кстати, сюда через пару часов прийти должен. Ты же вроде для него ещё какое-то поручение выполнял?

– Ага, полдня по городу бегал как проклятый.

– Ну, вот теперь можешь тут посидеть и подождать. И раз такое дело, то скажи трактирщику, чтобы он тебе пожрать сообразил.

Лиаф Гвироя накрыл золотой диск ладонью. Мицану показалось, что в этот момент его глаза расширились, а рука чуть дернулась вверх и в сторону, будто бы коснулась раскалённого металла.

Сбегав вниз и передав трактирщику слова Лиафа, Мицан уселся возле окна в ожидании обещанного обеда. На улице было довольно пустынно – только детвора играла в салочки, да пара явно подвыпивших солдат, что-то бурно обсуждала между собой.

Вскоре служанка Двиэна – ширококостная девчушка с большими губами и чуть косившим левым глазом, принесла ему миску похлебки из молодой репы с разваренным пшеном, лифарту с двумя полосками зажаренной в травах говядины, пару ячменных лепешек и пол кувшин кисловаго вина. Парень поблагодарил девушку, заговорщицки ей подмигнув, и принялся за долгожданную трапезу. Ел он быстро и жадно. Спешно заталкивая каждую ложку и каждый кусок. Но есть по-другому он просто не умел. Пусть за последний месяц ему ни разу не приходилось засыпать голодным, привычки росшего на улице мальчишки брали свое.

Такой сытой жизни как сейчас, он не знал никогда. Мать всегда была гулящей и часто пропадала на много дней, оставляя его без куска. Ещё будучи совсем малышом, в такие дни он шел к соседям и клянчил у них воду и хлеб. Иногда сердобольная старушка Мигна, жившая в доме напротив, даже кормила его супом или кашей и позволяла ночевать на лежанке в коридоре. Мицан, помнится, даже называл ее бабушкой и обнимал за шею, когда старушка пела ему колыбельную на ночь… Но вскоре Миагна умерла, а ее дети оказались не столь добры к полу-бездомному пареньку. Ему рано пришлось учиться выживать самостоятельно. Без человеческой доброты и подачек. Но Мицан научился. Научился добывать хлеб, драться и не давать себя в обиду. Он научился работать когда надо и воровать когда можно. И тогда же он научился есть так быстро, как только позволяли челюсти и глотка. Ведь никто не знает, как скоро хозяин лавки или торгового латка заметит пропажу его лепёшек.

После еды Мицан подсел к Шатуну и Рего, которые, стоило Лиафу уйти, разложили на столе доску для игры Колесницы.

Эту забаву любили, наверное, все жители государства. В нее играли и в халупах блисов, и в походных лагерях, и в мастерских с лавками, и даже в имениях и дворцах. Хотя игра была довольно простой, она легко увлекала на многие часы, и интерес к ней не терялся с годами. Начиналась она с того, что игроки выставляли маленькие фигурки разноцветных колесниц на большую доску, где был нарисован овал ипподрома, расчерченный на много маленьких полей. Половина из них была пуста, а вторую заполняли разные значки. Играли в нее обычно от двух до шести человек, каждый из которых по очереди бросал кости и двигал свою колесницу на выпавшее число ходов. И так, пока одна из них не совершала полного круга.

Но завершить его было не таким уж и простым делом: если ты становился на пустое поле, то не происходило ничего, но вот значки могли как упростить, так и сильно затруднить твое продвижение. Выпадет яма – пропускаешь следующий ход. Сломанное колесо – три хода. Усталая лошадь – делаешь лишь половину ходов. Знак свиста – возвращаешься на пару ходов назад. И напротив – целое колесо давало дополнительные ходы вперед. Ветер – удваивал полученные ходы. Свежая лошадь – позволяла бросать дважды. Ну а если тебе выпадал значок черепа, коих на доске было всего два, то игра для тебя заканчивалась.

Получив от парней синюю фигурку, Мицан вступил в игру, вот только сегодня его удача явно вся иссякла на светоче: почти каждый бросок костей показывал ему то яму, то сломанное колесо, то пугавший лошадь свист или порванные вожжи. А если неприятные знаки и не попадались, так кости отказывались выдавать хоть что-то выше пятерки. Проиграв три партии подряд, он под дружный хохот Шатуна и Рего вернулся к своему окошку, проклиная и их, и кости, и саму эту игру, и того, кто её придумал. Утешало его лишь то, что играли они не на деньги. Ну и кувшин с легким вином, который юноша захватил со стола.

Устроившись поудобнее на широком подоконнике и обхватив колени, он уставился в открытое окошко. Во дворе перед таверной несколько пьяных, обнявшись за плечи и прижавшись лбами, пели, если это, конечно, можно было назвать пением, а рядом с ними несколько мужчин в красных военных туниках били ногами какого-то русоволосого паренька, одетого в зеленую рубаху.

Налив чашу вина, и поставив кувшин на пол, он начал пить мелкими глоточками, чувствуя, как по телу вместе с теплом расползается усталость. Этой ночью он опять спал мало – слишком уж увлекся игрой в кости, а уже на заре дела с этой купчей погнали его по улицам города

Как такового жилья у него теперь не было. В дом матери он не желал даже заходить, ну а чердак над складом остался в той, прошлой жизни, которая закончилась с произнесением клятвы. Весь этот месяц он все больше ночевал прямо тут, в «Латрийском винолее». Благо Двиэна, похоже положившая на него свой косящий глаз, позволила занять теплый угол и временами угощала вином и миской каши. Ну а когда с таверной не получалось, он шел спать в Общий дом – старый особнячок через две улицы, который клятвенники Фелайты держали в качестве своеобразной бесплатной гостиницы для своих людей.

Конечно, он мог снять какой-нибудь угол и обустроить там хотя бы место ночлега, но Мицану всё никак не удавалось привыкнуть к неожиданно появившимся у него пусть и небольшим, но деньгам. И они, словно тоже чувствуя неловкость, ни как не желали задерживаться в его карманах. Свою первую выручку он проиграл в составные кости, вторую потратил на вино и целый поднос зажаренной говядины, а третью опять спустил за игрой в колесницы. Да и за много лет полубездомной жизни он привык спать где придется. А потому тюфяк возле очага его и так вполне устраивал.

Заглянувшее в окно солнышко пригревало, а звуки улицы и голоса в трапезной зале убаюкивали юношу и он сам и не заметил, как провалился в дрему. Его мысли стали вязким болотом, в котором реальность переплеталась со сновидениями. Он все ещё сидел на подоконнике таверны, но за окном вместо тесной улочки открывалась залитая лунным светом огромная площадь, тянувшаяся до самого горизонта. Совсем рядом с ним стояла укутанная в покрывало Ярна. Она закрывала лицо руками и казалась жутко высокой, но он знал, что это она. Знал, и пытался ей что-то сказать, что-то объяснить, но девушка лишь всхлипывала и трясла головой, не желая его слушать. Мицан разозлился. Да как она смеет его не замечать? Как смеет не слушать его признания? Он потянулся к ней, чтобы отдернуть ее руки от лица, но вместо этого почувствовал, как падает вниз. Неожиданно Ярна оказалась птицей. Он схватила его острыми когтями за плечи, и, подняв над землей, бросила в глубокую черную бездну, возникшую на месте площади…

Очнулся он ровно за мгновение до того, как под дружный хохот прибавивших в числе клятвенников, ударился об пол. Вскочив и потирая ушибленный лоб, юноша понял, что проспал несколько дольше чем думал: солнце за его спиной уже катилось к закату, а за главным столам сидел Лифут Бакатария, в окружении ещё семи человек. Хотя стол был заставлен разными блюдами, перед ним, как всегда, возвышалась солидная горка финиковых косточек.

– С добрым утром, пацанчик! Видят боги, я уж и сам хотел тебя к херам сбросить, но ты и сам с этим делом справился, – заливаясь смехом произнес Бакатария.

Мицан махнул головой, выгоняя остатки сна. Лоб жутко ссадил, а в голове звенело, но стараясь не подавать виду, он подошел к столу и нарочито небрежно положил свиток параллельно горе косточек.

– Что, с договорчиком разобрался? – криво улыбнулся старший бандит.

– Все в лучшем виде, Лифут.

– Да? Ну давай, проверим, сука, твои лучшие виды.

В качестве договора юноша не сомневался. Над ним хорошо поработал Мильхево Батти – признанный мастер поддельного дела, который, выслушав переданное ему Мицаном задание, тут же придумал и купца и всю сделку. Ну а печати и записи в книгах Ирло Фалавии и Викемо Пайфи и вовсе превратили этот документ в подлинный. Записанный в архивы, утвержденный и освещённый государственными сановниками. И пусть сам Мицан и не мог разобрать, о чем именно говорили буквы на пергаменте, он не сомневался, что никто и никогда не заметил бы подлога. К тому же любой не в меру въедливый проверяющий, только узнав, кто именно покровительствовал этой сделке, сразу бы утратил к ней всякий интерес и предпочел бы заняться другими делами.

– И вправду, сука, толково сделали. Не знал бы, что этого ирмаканского купца и нет ни хера, сам бы во все поверил. Да, добро. Не зря ты по городу побегал. Да пацан, как там в этих гребанных Аравеннах? Совсем херово?

– Совсем. Гавань словно вымерла. Людей нет, кораблей нет. Солдаты повсюду шастают – дома обыскивают, вяжут всех. Как по мне, так вообще без особого разбору.

– Ха, вот же славное дело! Давно этот гнойник надо было выдавить! Хер пойми, что так долго тянули то с этой поганью. Слышь, парни, видать мантии наши ждали, пока в городе первый мужик с яйцами появится!

– Но ведь в гавани же наши дела проворачивались… – чуть растерянно проговорил Мицан.

За минувший месяц он неоднократно посещал одинокую башенку Викемо Пайфи. И как он понял из этих визитов, господин Сэльтавия брал долю с каждого прибывающего к причалам корабля, а также отправлял суда в обход сановников и сборщиков податей. Гавань, несмотря на все призрение клятвенников к ней самой и ее жителям, явно щедро их кормила и юноша был удивлен улыбке и радости в голосе Бакатрии.

– Где и как мы дела проворачиваем, тебя пока вообще на хер волновать не должно. Понял меня пацан? – неожиданно резко и строго произнес старший бандит. – Твое дело в зубках гребанные посылочки по гребанному городу переносить и пока всё на этом. А иначе мы тебе твои же зубки в затылок забьем. Усек?

Мицан растерянно хлопнул глазами, не зная, что и ответить. Опыт научил его остерегаться резких перемен настроения у Лифута. Этот человек был по настоящему опасен и время от времени легко переходил на язык боли, совсем не стесняясь его использовать. Челюсть юноши жалобно заныла, напомнив, как пару дней назад он очень неосторожно пошутил при старшем бандите, за что тут же и был наказан.

Но вместо удара или ярости, губы Лифута неожиданно расплылись в добродушной улыбке.

– Хер ли ты как утопленник умолк, пацан? Да не ссы ты. Настанет время – всё сам узнаешь. Это я так, воспитываю тебя понемногу, чтобы ты раньше времени к херам не угробился. А вообще, мне тут напели, что ты нормальные барыши с лавки Гисавии стрясти смог. Так?

Мицан кивнул.

– Молодец, малыш. Вот только на хер ты их гребанную лавку расхерачил? Че, кулаки зачесались что ли?

– Да там бабка дурная попалась. Не поверила, что я от вас. Пришлось убеждать.

– Ха, милашка Вилатта. Сука драная. Ну да, она давно на всю голову стукнутая. Понимаю, почему ты за гребанный гарпун схватился. Но на будущее, запомни, пацан: с лавочниками силу применяй только в самом последнем случае, а ни когда полоумная старуха визжать начинает. Если ты их дело расхерачешь, то из какой жопы они тебе потом серебро высрут? С ними надо строго, но бережно. Почти как с девкой. Свое брать и как хочешь ставить, но оберегать и не портить, а если кто другой засмотрится – ломать его на хер. Бывал-то уже с девками, а малой?

– Доводилось.

– А не врешь? Я вот думаю, что твой хер пока только твой же кулак трахал.

Сидевшие вокруг Лифута Бакатарии клятвенники дружно заржали, а один из них, скорчив глупую рожу, подергал кулаком у своей промежности.

– Думай, что хочешь, а с бабами вдоволь побывал, – голос Мицан чуть дрогнул от подступившей к горлу злобы. В своей прошлой жизни он никогда и ни от кого не терпел насмешек и лез в драку даже с теми, кто был старше и сильнее его. Но этот месяц заставил его поужать гордость.

– Ага, небось, ещё и саму Меркару отодрал, – улыбнулся Лифут. – Ладно, не про то, где твой хер побывал речь сейчас. Мы уже поняли, что он у тебя хоть маленький, да бойкий. Лучше скажи мне пацан, а не хочешь ли глянуть как серьезные люди дела делают? Приобщиться, так скажем.

– Хочу! – Мицан почти взвизгнул от удивления и радости.

– Хороший настрой. Тогда через час после захода солнца подходи к таверне «Чёрные рёбра» на севере Хайладара. Там почти у крепостной стены. Найдёшь, думаю.

– Я там буду, Лифут.

– Только сразу скажу, чтобы ты себе ничего там не напридумывал. Пока дело будет идти, ты будешь рядышком стоять, помалкивать и не отсвечивать на хер. Слово скажешь или сунешь нос куда не надо – поломаю и на улицу верну. Усёк, пацан? – Лифут Бакатария произнес эти слова серьезно и губы его больше не кривились в обычной ухмылке. Было видно, что все сказанное им совсем не пустая угроза или предупреждение.

– Усёк.

– Ещё раз повтори.

– Да усёк я, усёк.

– И что же ты, сука, усёк?

– Что надо стоять и помалкивать.

– И не отсвечивать, на хер! Ладно, пацан, давай до вечера. Посмотришь на кой хер ты по городу сегодня бегал.

Мицан кивнул всем собравшимся, а потом спустился вниз по лестнице и вышел на улицу. Хотя солнце и кренилось к земле, до захода было ему далековато. Юноша тяжело вздохнул и огляделся, прикидывая где-бы убить время. Такие часы ожидания, когда Лифут, Лиаф или любой другой из старших выставляли его за порог, пока были самой тяжелой частью его новой жизни. Без старых друзей, без своего убежища, Мицан чувствовал, как давит на него одиночество. Полное и абсолютное одиночество.

Пока не прозвучали слова клятвы в том странном доме, он даже и не понимал, сколь важное и большое место в его жизни занимали друзья. Они и вправду наполняли его мир.

Они и Мышь.

Эта смелая девчонка, рискнула ради него всем, подарила ему его первую ночь любви и его новую жизнь. И ведь она так и не попросила ничего взамен. Ей было достаточно и того, что Мицан, пусть совсем ненадолго, позволил ей себя любить. А он, попользовав её, выплюнул, словно косточку съеденной ягоды.

Мицан с яростью мотнул головой, пресекая нахлынувшие на него мысли. В последнее время он уж слишком часто вспоминал о Ярне. Она будто бы поселилась у него в голове, заставляя его постоянно испытывать это свербящее чувство вины и раз за разом возвращаться к той ночи. Проклятье, он ведь даже не хотел с ней спать, считая эту серую мышку не достойной себя, а теперь… теперь он не мог отделаться от бесконечных пережёвываний воспоминаний.

Юноша твердо решил, что когда в следующий раз у него появятся деньги, он отправится в бордель и постарается перебить всякие воспоминание об этой надоедливой девчушки. Она просто была с ним. Просто провела с ним ночь. Вот и все. И она не стоила той жизни, что открывалась перед ним сейчас. Ведь спустя всего какой-то месяц беготни, сам грозный Лифут Бакатария предложил ему поучаствовать в настоящем деле. Да, пока ему разрешили только посмотреть. Но что это как не шаг к настоящему признанию и настоящему делу?

Уже скоро у него будет много денег и много женщин. И тогда он перестанет вспоминать о Ярне и той пьяной ночи.

До самого вечера Мицан бродил по улочкам Фелайты, Паоры и Хайладара. Последний, прилегавший к окружавшим город двойным крепостным стенам, Мицан посещал не часто. Да и смотреть там было особо не на что. Хайладар заслуженно считался самой тихой и скучной окраиной города. Тут, в скромных двухэтажных кирпичных домиках, которые жались друг к другу образуя лабиринты тесных улочек, жили в основном семьи солдат из Хайладской крепости, да рабочие ютившихся у самых стен мастерских, в которых ткали, пряли, дубили кожу и изготавливали корабельные снасти для нужд Великого города и его многочисленных гостей.

Жизнь тут казалась тихой и размеренной. Да и была такой, ведь большая часть местных была однобожниками. А последователи Единого Бога везде жили тихо, предпочитая упорно трудиться, молиться до исступления в своих тайных обителях, и плодится без остановки. Последнее дело они, похоже любили особенно сильно, так как от бегающей и визжащей детворы тут было намного больше чем в любой иной части города.

А ещё здесь было много подземных склепов. Как слышал Мицан, давным-давно, когда вместо Кадифа был лишь порт Каад и Хайладская крепость, называемая тогда Хайлусси, все прибрежные холмы были изъедены бесчестными пещерами, в которых гнездились ласточки. Когда бывшая джасурская гавань пала и превратилась в новую, стремительно растущую тайларскую столицу, для пещер нашлось новое применение – они превратились в кладбища. Так что Хайладар, в прямом смысле слова, стоял на костях и очень многие жители города находили именно тут свое последнее пристанище.

Потоптавшись немного по тихим улочкам и выспросив у местных про «Черные ребра», юноша отправился в северную часть квартала, где за старой крепостью, совсем недалеко от двойной стены, и находилась нужная ему таверна. Она оказалась приземистым двухэтажным зданием с крышей из красной черепицы и стенами из выбеленного кирпича, по которому ползли вверх лозы дикого винограда. Мицан узнал её по старой почерневшей вывеске, на которой были изображены два скрещенных ребра и по точно такому же рисунку на двери, который, видимо, был нанесен для самых непонятливых.

Потянув за бронзовое кольцо и отворив протяжно заскрипевшую дверь, юноша вошел внутрь темного помещения с низкими потолками, пропитанного сильным запахом трав и подгоревшего мяса. Несмотря на вечернее время, внутри было пустовато: ни Лифута Бакатарии, никого бы то ни было из клятвенников, видно не было. Только парочка угрюмых мужиков сидела в уголке, постукивая о стол игральными костями, да компания вулгров занимала большой стол посередине.

Мицан уселся возле окошка. Почти сразу к нему подошла одетая в серое платье коренастая и широкоплечая женщина с ярко рыжими волосами, схваченными обручем. Происходила она явно из фъергов: её белая кожа выглядела покрасневшей и обожжённой от непривычного для северян южного солнца, нос и щеки рябели от веснушек, а ярко-зеленые глаза смотрели с безразличием и усталостью. Хотя на ее шее виднелось выжженное железом рабское клеймо, ошейника она не носила. Мицан пробежался по женщине глазами. И точно – на ее широком поясе с железными бляшками весела отлитая из бронзы табличка с большой печатью. Символ вольноотпущенника.

– Так и будешь глаза таращить или закажешь уже что? – проговорила она строгим голосом. Её тайларен оказался весьма чист, почти без обычного для людей этих народов грубого гортанного выговора.

– Я бы заказал, да только ты же мне не предлагаешь ничего.

– А за спиной у меня для кого большая доска висит, а? Там все подробно расписано. Даже картинки намалеваны.

Позади женщины и вправду висела большая доска, на которой, помимо расположенных в столбик записей, были нарисованы картинки и вполне знакомые даже ему цифры. Так, судя по рисункам, помимо вин четырех сортов, тут кормили лепешками, бычьими ребрами нескольких видов и просто зажаренными кусками мяса, брынзой и чечевичной или пшеничной похлебкой.

Мицан мысленно прикинул, сколько у него оставалось денег и на что ему может хватить. От витающих тут запахов живот юноши немного заныл, требуя горячего мяса. Юноше очень хотелось запустить свои зубы в выдержанные в травах и вине полоски сочной говядины. Но почти пустой кошелек был весьма строг к его желаниям.

– Кувшин молодого вина, пару лепёшек и брынзу.

– Три ситала и пять авлиев.

– Ну так ты мне сначала вина и хлеба принеси, а уже потом деньги требуй.

– Нетушки. Сначала заплати. А то знаем мы таких. Все съедят, выпьют, и начинают про тяжкую судьбу рассказывать. Потом хоть дубиной их лупи. А мне с твоей крови какой доход? Только полы отмывать.

Мицан ещё раз окинул коренастую северянку. Да, такая вполне и сама могла сломать пару костей. Решив не рисковать, он отсчитал серебряные кругляшки и протянул их женщине. Она сгребла их, накрыв большой ладонью с пожелтевшими и потрескавшимися ногтями, а потом внимательно пересчитала.

– Что, не бойко у вас дела идут? – поинтересовался Мицан, когда вольноотпущенница вернулась с подносом.

– Сейчас не бойко, – кивнула служанка, поставив перед ним тарелку с двумя поджаренными лепешками, зеленым луком, парой неровных кусочков брынзы и налив вино в глиняную чашу. – Тут же народ через одного под землёй молится, а они до вина не шибко охочи и едят все больше по домам.

– Однобожники-то? – понимающе кивнул юноша. Ещё со времен гонений и разгрома обителей, последователи учения Лиафа Алавелии собирались на свои молитвы в катакомбах и подземельях. И хотя сейчас их уже особо никто не трогал, только если они сами не начинали публично свои бредни проповедовать, привычка встречаться под землей сильно засела в их головах.

– Ага, про них самых. Тут много их, особенно у нас в округе. Так-то к нам все больше солдаты из крепости ходят. Считай для них и работаем в основном. Да только все последние дни домашников по патрулям гоняют без остановки. Всё из-за Аравенн этих проклятых. Скорей бы их уже пожгли что ли, да всю дикарскую шваль повыгоняли.

Последние слова служанка произнесла довольно громко и сидевшая рядом компания вулгров покосилась на неё, что-то зашипев на своем языке.

– А ты прямо коренная тайларка! – рассмеялся Мицан, но женщина смерила его холодным взглядом.

– Может предки мои и были родом с Костяного берега, да только я тут родилась, в Кадифе, – проговорила она с вызовом. – Я и не знаю даже, к какому из народов фъергов мои родители относились. Может эронунги, может эрлицы, а может и харнунги. Да мне до того плюнуть и растереть. И хоть я и была рождена рабыней, уже как много лет вольноотпущенница и, стало быть, поданная Тайлара равная всем прочим этрикам. Так что до всяких там вонючих дикарей и нор, из которых они повылезали, мне дела нету.

В шипящем говоре вулгров послышались возмущенные нотки. Один из них, одетый в клетчатую рубаху толстяк с пышными усами, схваченными несколькими серебряными кольцами даже начал было подниматься, но остальные надавили ему на плечи, вернув обратно на лавку. Служанка, лишь скорчила свои бледные губы в презрительной ухмылке и развернувшись пошла обратно на кухню, даже не удостоив компанию вулгров взглядом

Мицан придвинул к себе чашу и отщипнул кусочек чуть теплой лепешки.

Варвары-вольноотпущенники. Некоторые вчерашние рабы из дикарских племен и стран, что ещё помнили вольную жизнь, всеми силами стремились вернуться обратно в свои земли. С помощью денег или благосклонности хозяев, они рвали все связи с этой чужой для них страной и бежали на край Паолосы, чтобы вновь оказаться среди своих лесов, гор, степей или долин. Но были и другие. Город полнился подобными этой служанке людьми, что либо уже не помнили жизни до рабства, либо и вовсе её не знали. Они говорили как кадифцы, служили кадифцам, жили как кадифцы и, кажется, и сами считали кадифцами. Пусть и без положенных настоящим кадифцам прав и привилегий.

Юноша отхлебнул кислого, почти не разбавленного вина, и чуть поморщившись заел его крупным куском суховатой брынзы.

На его улице как раз жила семья таких вольноотпущенников. Кажется, родом они были откуда-то из-за Айберских гор, то ли из Саргуна, то ли из Каришмянского царства. Их – юношу и девушку, продали совсем детьми богатой купеческой семье как танцовщиков, но вскоре глава этой семьи принял веру однобожников и подарил всем своим рабам вольную. Вот и получилось, что дети этих рабов родились уже в тут, в Кадифе, и не знали иной страны кроме Тайлара. Мицан помнил, что у этих смуглых и кучерявых людей было четверо детей – два сына и две дочери, старшие из которых были примерно одного с ним возраста. На улице они вечно пытались вести себя как тайлары. Носили тайларские рубахи и платья, ели тайларские блюда, дразнили чужаков и рабов, и даже молились на показ тайларским богам. Да только другая детвора их за своих не признавала и регулярно била, когда те просились в общие игры. Но помогало это ненадолго и через пару дней они приходили вновь. Снова и снова, раз за разом.

И таких в Кадифе были сотни, если не тысячи. Город полнился рабами, и не удивительно, что некоторые из них, даже получив свободу, совсем не стремились его покинуть, а напротив, отчаянно пытались доказать всем вокруг и себе в первую очередь, что они стали его частью.

Мысли Мицана прервал звук открывающейся двери. В таверну, громко хохоча и толкаясь, ввалилась компания подвыпивших солдат. Судя по их лицам – обветренным, испещренным морщинами и шрамами, это были ветераны недавней войны, коими сейчас полнился город и все питейные места, в которых воины, к великой радости их владельцев, оставляли захваченные ими сокровища северной страны.

Пройдя внутрь, солдаты тут же сдвинули несколько столов и рассевшись по лавкам, громко замолотили кулаками, вызывая прислугу. Она появилась почти сразу, нацепив на свое покрытое веснушками лицо некое подобие учтивой улыбки.

– Что изволите, доблестные воины?

– Вина! Так много вина, чтобы залиться под завязку и через край полилось! – прорычал почти полностью седой и плечистый мужчина, который в отличие от остальных был одет не только в красную солдатскую рубаху, но и кожаный нагрудник с нарисованным на нем черным быком. На сколько помнил Мицан, такие обычно носили командиры знамени.

– А из еды?

– Мяса давай. Нам три, хотя нет, лучше четыре дюжины ребер в пряных травах и ещё пару подносов лепешек. Только смотри, чтобы они были из пшеницы, а не ячменя. Я его на всю жизнь вперед за войну наелся. Ну и протертой брынзы со сметаной и кинзой подай. Сразу корытце. И принеси-ка нам побольше чашек, да сразу посчитай – мы как напьемся, точно бить их будем.

На этих словах воины одобрительно загудели, явно давая понять, что они всецело поддерживают план своего командира.

Неожиданно один из них – высокий и тонкий словно жердь, с обритой наголо вытянутой головой и мутными глазами, медленно развернулся и замер. Хотя Мицан и сидел довольно далеко, он увидел, как наливаются злобой его глаза, а губы растягиваются в недоброй ухмылке.

– Слышь, фалаг, да тут оказывается косматые сидят, – сказал он, указывая пальцем прямо на притихшую компанию вулгров.

– Что, где? – встрепенулся седой.

– Да вон, целое племя сидит. Эй, служанка, ты хоть знаешь, кого сюда пустила?

– Посетителей. Таких же, как и вы, – вольноотпущенница явно была привычна к ссорам, крикам и, должно быть, дракам среди гостей таверны. Она стояла спокойно скрестив руки на груди и смотрела прямо в мутные глаза солдата.

– Как мы? Да ты ни как мухоморов объелась, дикая. Мы – доблестные воители государства. И мы только вернулись после долгой и кровавой войны с дикарями, что сотню лет наши границы разоряли. А эти твои «посетители» – его палец вновь дернулся в сторону – суть предатели и мародёры, которые только и делали, что помогали своим клавринским родственничакам!

– Это ложь! – выкрикнул один из вулгров.

– Ложь? Да? Ты уверен, косматый? Да ваша союзная конница единственное чем занималась во время войны, так это грабила наши обозы и в тихую освобождала пленников! Видят боги, вы были бы рады нашему поражению и все для этого делали. Да только мы назло вам, скотам косматым, ваших единокровных родичей на колени то поставили и кровью умыли!

– Ага, набрали себе невольников из детей и девок и разграбили ещё одну чужую страну, как когда то нашу! – огрызнулся усатый толстяк, порывавшийся встать, когда служанка говорила с Мицаном.

– Закрой свою вонючую пасть, косматый дикарь, не то я тебя твоим же языком придушу! – крикнул сидевший рядом с лысым воин, чей левый глаз закрывала черная повязка, а вместо левого же уха был лишь уродливый шрам. – Не, командир, Меро прав. С косматыми под одной крышей пить – себя не уважать.