Текст книги "Когда говорит кровь (СИ)"

Автор книги: Михаил Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 61 страниц)

– А я-то всегда думал, что солдаты из походов не пустыми возвращаются, – от услышанного Сардо заметно помрачнел.

– Кто как… одним везет и в их руки сокровища сначала попадают, а потом там же и остаются, а к другим… к другим боги не столь снисходительны. Вот и мне удача никогда особо не улыбалась.

– То есть ты за двадцать один год так ничего и не скопил? Братец, да с таким же успехом ты мог все это время тут масло давить. Даже пользы бы больше было. Семье бы хоть помог, – прыснула Виэтна.

Скофа растерянно уткнулся в свою тарелку, помешав остатки каши. С нескрываемой завистью он покосился на невозмутимого Мицана, доедавшего вторую миску. Дорого бы он сейчас отдал, чтобы махнуться местами с Мертвецом и так же спокойно набивать брюхо, пока его друг отдувался бы перед родственниками.

– Я все эти годы за государство воевал, – произнес он, наконец, но оправдание прозвучало не так уверенно и громко как бы ему хотелось. Но главное, эти слова прозвучали именно как оправдания.

– И что нам с того Скофа? Вот что? Особенно если от твоего геройства семье ни жарко ни холодно?

– Виэтна, ну правда, не надо. Брат все-таки… – робко пробурчал Сардо, но девушка тут же бросила на него испепеляющий взгляд.

– Что не надо, Сардо? Не надо говорить что мы, да и ты тоже, думаем? Наш брат бросил свою семью. Оставил отца, мать, нас с тобой и Мирной, хотя мы ещё совсем детьми были, и ушел в армию. Видите ли, жизнь давильщика показалась ему слишком пресной и скучной, а он хотел геройств и подвигов. Ну что же. Свое он, похоже, получил. А навоевавшись вдоволь, решил-таки вернуться домой, к своей ненаглядной семейке. Будто бы и не было этих двадцати лет. Вот только вернуться он решил с пустым мешком. Что молчишь, сказать нечего? А вот мне есть что. Когда ты ушел, отцу пришлось работать днями напролет. И Сардо тоже, хотя ему было тогда двенадцать. Я и Мирна тоже без дела не сидели – работали, как могли, а ведь мне тогда было всего пять лет. Я ещё с игрушками должна была сидеть, а не взрослой жизнью жить. А потом умер отец. Он тяжело заболел, Скофа, но вместо того чтобы отлежаться или обратиться к лекарю, продолжал работать. Ну а разве он мог поступить иначе? Ведь его старший сын не мог его подменить, а Сардо ещё был слишком мал, чтобы работать в полную силу. Вот он себя и угробил. И тогда начались у нас совсем веселые деньки. Особенно для меня и Мирны. Ты не пугайся, честь рода не пострадала и до торговли собой мы не опустились. Но пахали мы тогда как проклятые. Стирали белье целыми днями, драили полы в таверне и в лавках, хватались за любую работу, которую только по силам выполнить маленьким девочкам. И знаешь что – мы справились. Выдержали все, нашли себе мужей. Да, пусть не богатых, пусть без особого имущества, но, как показали годы – толковых. И мой Керах в итоге всю нашу семью из грязи и нищеты вытащил. Может раньше соседи и посмеивались над нами, что вопреки традициям мы своих мужей домой привели, а не к ним ушли, зато теперь нас тут все уважают. Потому что мы упорно работали и семью нашу в люди вывели. Все вместе работали и продолжаем работать. А ты, Скофа, что можешь дать своей семье? Опять молчишь? Мы вот можем тебе дать кров, еду и работу. И дадим. Если сам захочешь. Даже не смотря на то, что ты к нам, как выяснилось, с голой задницей вернулся. Но только не жди, что мы забудем, как ты нас одних бросил. Это, уж извини, навсегда между нами останется. И смерть отца тоже.

Побагровевший Скофа уткнулся носом в свою миску. Слова сестры ранили его сильнее любого копья или стрелы, и он не знал, как от них защититься. Ведь Виэтна не врала и не приукрашивала. Она просто называла все своими именами. Злыми именами. Но именами правдивыми. Он и вправду бросил свою семью. Правда оставил их одних, когда они так нуждались в старшем брате – в опере семьи. Он ушел. А спустя двадцать один год, вернулся с пустыми руками, даже не попытавшись хоть как-то заплатить за все эти потерянные годы.

Сардо отвернулся в сторону, сопя и кряхтя. Беро сидел с какой-то глупой и смущенной улыбочкой, явно не зная как реагировать на семейную сцену. А двое юношей, совсем поникнув, делали вид что продолжают скрести ложками опустевшие тарелки. Мать Скофы успела куда-то уйти, а Мирна, смотрела на него холодно и безразлично. Никогда в жизни Скофа ещё не чувствовал себя таким чужим и нежеланным.

Неожиданно Мицан облизнув ложку, поднялся и, потянувшись, отчего суставы его громко хрустнули, подошел к Скофе. Положив ему руку на плечо, но сбросил свой капюшон, продемонстрировав изуродованное шрамами и ожогами лицо, вызвав изумленный вздох у женщин.

– Спасибо вам за угощения, добрые люди рода Рудария. Подкормили, так сказать, бойцов доблестной армии Тайлара. Но кажется нам пора уже, Бычок. А то спустят нам в тагме шкуры за эту самоволку.

Мертвец бодро зашагал к выходу. Но когда он проходил мимо ковра, Убар схватил его за подол плаща и подергал. Круглые глаза малыша смотрели на изуродованного незнакомца с любопытством.

– Дядь, а дядь, а что с тобой случилось?

– Да понимаешь, мальчик, боги меня наказали: выставил я как то брата своего из дома, а утром проснулся, гляжу в зеркало – а там вот такой вот красавец.

Мальчик изумленно открыл рот, вытаращившись на Мертвеца.

Понурый Скофа тоже поднялся и, не громко пробурчав извинения напополам с прощаниями, пошел следом за своим другом. У самого выхода он остановился, и, обернувшись назад, посмотрел на застывшую за обеденным столом семью. Взрослые старались не смотреть на него. А дети, напротив, пялились без всякого стеснения. Почему-то ему вдруг стало до боли обидно, что он так и не познакомился со своими племянниками. Не поиграл с малышами, не рассказал о войнах и битвах юным Басару и Эдо. Не подержал на руках кроху Виго, не вырезал кукол для Киары и Квиаты.

Он даже был не вполне уверен, что верно запомнил все имена. А его дурная память уж точно сотрет их лица. Но может, оно было и к лучшему. Ведь для них он останется лишь мимолетным воспоминанием, которого они будут знать лишь по рассказам родни, а стало быть, знать как плохого человека.

А плохим человеком он быть не желал.

Сняв походный мешок и развязав завязки, Скофа вытащил из его недр единственное, что можно было назвать ценным – золотой самородок и самоцветы. Положив их рядом с дверью на полочку, он шагнул за порог, вновь покинув стены родного дома.

Вдвоём с Мертвецом они пошли по залитым ярким лунным светом узким улочкам. Только Мицан бодро напевал старую солдатскую песенку, по сюжету которой вернувшийся спустя много лет назад старый воин обнаружил, что все в семье его умерли, дом сгорел, а родные земли поросли колючим шиповником, чем изрядно действовал на нервы Скофе. Когда слезливая мелодия о горе ветерана пошла на третий круг, он, не сдержавшись, с силой ударил Мертвеца в плечо.

– Ай, да не лягайся же ты, Бычок! От удара твоего копытца и помереть можно. Право дело, и почему ты не убивал харвенов голыми руками?

– А ты тоску не нагоняй. И так тошно.

– Это же «Венкарский шиповник»! Самая что ни на есть походная песня. Ты что-то имеешь против солдатского творчества?

– Когда оно ножом по живому режет? Да, имею.

– Ну, так на то оно и искусство, чтобы наши чувства бередить и затрагивать понятные каждому мотивы!

– А ты не береди и не затрагивай. Всеми богами тебя молю и заклинаю.

– Как скажешь, Бычок. Раз ты так хочешь, обойдемся без песен. Вот только станет ли тебе от этого лучше?

– Не знаю, – тяжело вздохнул Скофа. – Надеюсь, что станет.

Не так он представлял себе возвращение домой. Совсем не так. Да, он ждал всякого, но никогда не думал, что окажется чужим и нежеланным в собственном доме. Идя по улицам родного города, он то и дело украдкой оглядывался, в призрачной надежде, что сейчас его догонит Сардо и извинится перед ним. Что брат скажет, что Виэтна просто взбесилась от беременности, да и вообще бабу слушать резона нет. И обняв за плечи, поведет назад, под крышу родового дома. А там он вновь сядет за стол и расскажет юным племянникам о войне и походах. О ярости и жестокости дикарей. О битвах и трудностях солдатской жизни. И, конечно же, о той удивительной встрече в лесу, во время которой он спас самого полководца и в доказательство своих слов покажет изумленным мальчишкам дорогущую серебряную флягу…

Вот только улицы Кэндары были пусты, и никто не спешил по его следам.

Покинув черту города, они побрели меж оливковых деревьев, сохраняя молчание. Путь их вновь вел не на Прибрежный тракт, а к Лысаку, где они условились встретиться с Эйном. Ночевать в городе они и так не собирались, а после встречи с родными, Скофе и вовсе не хотелось больше задерживаться в ставшей для него такой чужой Кэндаре. Вскарабкавшись на холм и разведя костер из собранного по дороге сушняка, они уселись у старого дуба, прислонившись спинами к его большому стволу.

Пламя приятно потрескивало и согревало. Хотя через пару дней уже наступало лето и днем солнце начинало нещадно палить, ночи все ещё были холодны.

– Ну как, отошел Бычок? – Мицан протянул к огню руки.

– Да вроде отошел. Только вот на душе как было гадко, так и осталось. Вот скажи мне, Мицан, неужели все так, как Виэтна говорила? Я что, и вправду семью предал, когда в тагму ушел?

– Женщины, что с них взять? – пожал плечами Мицан. – Они всегда требовательны, придирчивы и мстительны. Я вообще считаю, что в том, что наша страна такая огромная, исключительно их заслуга. Понимаешь ли, Бычок, наши женщины всегда были настолько алчными, склочными и требовательными, что праотцам война по сравнению с ними казалась чудным праздником. Ведь только там они могли отдохнуть от вездесущих кровопиек. Расслабиться, так сказать, в мужской компании, вдоволь подраться и вдоволь поразвлекаться с покоренными наложницами, что были готовы служить и радовать, а не пилили по каждому поводу и без повода. Вот наши предки и бежали с мечами наперевес. Бежали, бежали и бежали, пока не уперлись в Айберины на юге и в Харланны на западе. И вот тогда неожиданно выяснилось, что все это время за ними следовали их милые фурии. То есть прости – достопочтенные женщины Тайлара. Вот только они думали, что теперь нам от них никуда не сбежать, а посему принялись пить нашу кровь с утроенной силой, но мы-таки нашли одну лазеечку, а скоро, чувствую, найдем и ещё пару.

– Забавная мысль, – рассмеялся Скофа, – Надо будет запомнить. Вот только в одних ли женщинах дело? Семья моя, похоже, Виэтну то поддерживает. Она просто самой смелой и говорливой среди них оказалась.

– И что с того? А что ты вообще ждал спустя столько лет разлуки? Слез, радости, долгих объятий и безусловного принятия? Пойми ты, наконец, нас забыли, Бычок. Забыли и из жизни вычеркнули. Да, когда то мы были для них родней, но потом бац и прошло двадцать лет. И теперь у них своя жизнь, а у нас своя. И уходили мы жалкими сопляками, а вернулись матерыми мужиками, от которых за версту несет кровью и смертью. А такой запах многих до дури пугает, Бычок. Не хотят они такой запах у себя дома нюхать. Так что выкинь ты все эти страдания из головы. Тагма наша семья. Солдаты братья, отцы – командиры, а жены – шлюхи при лагере. И нет у нас другой судьбы.

– Ага, только через пару дней кончиться эта наша семья. Возведут нас в ветераны, помажут бычьей кровью, вручат почетные значки и все. Снова каждый сам по себе будет. И как тогда жить, если домой уже не вернуться? Я ведь знаешь, не просто так семью и город бросил. Подвиги, приключения, богатство, все это так, вздор безусого юноши. Да, не скрою, жизнь давильщика мне быстро оскомину набила. Все так. Но не так уж и сильно, чтобы в солдаты пойти и всю привычную жизнь оставить. Меня же в тагму вина погнала. Должок один.

– Опять ты из-за Эйна сокрушаешься?

– Да, из-за него… Я ведь тогда, когда нас соседские с палками бить пришли, впервые струсил. Понимаешь? Впервые побежал. А он остался. Но так кто же знал, что все так обернется? Кто же знал, что ему глаз вышибут? И как я мог его после этого одного ещё раз бросить? Как я мог за ним не пойти, а? Мы же с ним с рождения вместе были. А теперь, получается, что должок я выплатил, а возвращаться-то мне и некуда вовсе. И что, неужели все эти двадцать лет впустую прошли?

– Впустую? Это ты войну, походы и сражения пустым считаешь? Любопытные у тебя замашки, Бычок.

– Эх, великие горести, прав ты, конечно. Не впустую годы прошли. Мы многое пережили и многое сделали. Да и вообще – на все воля богов. Какую судьбу они нам отмерили – такой нам и жить. Другой не будет. Вот только все равно на душе теперь совсем паршиво. Проклятье! У тебя, случайно, вина с собой нету?

– Только то, что я у твоих родных выпил. Но оно вряд ли тебе по вкусу придётся.

Скофа стукнул его кулаком по плечу так, что Мертвец завалился на бок.

– Нет, правда, надо как-то тебя отучить лягаться, а то не ровен час – зашибешь насмерть, – сказал он потирая ушибленную руку.

– Тебя-то? Тебя даже харвены зашибить не смогли. А уж они то старались.

Солдаты рассмеялись. В этот момент кусты на краю холма зашуршали и, раздвигая их, в круг света вошла высокая фигура, закутанная в красный шерстяной плащ.

– О, с возвращением старший. А мы тут как раз тебя вспоминали!

Эйн сел рядом с ними и протянул руки к костру. Лицо его казалось мрачным и напряженным. Не говоря ни слова, он достал кожаный бурдюк, пригубил, а потом протянул его сослуживцам. Внутри оказалось крепкое вино с небольшой горчинкой.

– Кажется, боги услышали твои мольбы, Бычок. Вино! А ты Эйн, чего быстро и кислый вернулся. Родные не признали?

– Признали, но лучше бы я к ним и не заходил вовсе. Представляешь, Скофа, Арна стала жрицей Утешителя. Арна! Моя маленькая сестричка Арна, крикливая и шумная девчонка, что всегда, по любому поводу, смеялась и носилась целыми днями по улицам с мальчишками теперь провожает умерших в страну теней и жизнь ее проходит в мертвецкой при храме. Вот кто мог подумать, что она изберёт себе такую судьбу? А? Я бы никогда. Чего уж там, я бы куда меньше удивился, если бы узнал, что она в жрицы Меркары подалась. Там хоть выселятся все время. Но Моруф? Просто в толк не возьму.

– А остальные как Эйн? Все твои живы хоть? – спросил Скофа.

– Да, живы. Хвала богам. И отец и мать и братья и дядя. Дед только умер. Но он долгую жизнь прожил, такой только позавидовать можно. Ты не поверишь, они каким-то чудом скопили денег и собственную гончарную мастерскую открыли. Маленькую совсем. Считай с комнату размером, в которой три станка стоят. Братья и их сыновья сейчас там все на себе тянут. Да и долгов у них до дури, но все же – своя мастерская! Шутка ли! Они, кстати, с твоими родными работают – амфоры им продают. Что, твои правда в купцы подались?

– Ага, теперь масло в Солтрейну возят на телеге.

– Молодцы. Что сказать. Выкарабкались. Вот и мои тоже в лучшую жизнь карабкаются, только… только мне в этом «лучшем» места, нет похоже. Они мне конечно прямо не говорили, все больше намеками да увертками, но так, чтобы даже тупой все понял. Не нужен я им. Веришь, нет, все время что с ними был – лишним и незваным гостем себя чувствовал. Чужим одним словом.

– Тебе хоть прямо не сказали, а мне вот Виэтна, все очень доходчиво объяснила.

– Да ладно, неужели родная сестра на дверь указала?

– Ну, почти.

Скофа пересказал своему командиру минувший вечер и разговоры с родными. Слушая его, Эйн мрачнел на глазах и прикладывался к бурдюку все чаще и чаще. Когда Скофа закончил, он ответил не сразу, а заговорив произносил слова неестественно тихим для него голосом.

– Значит, не одинок я оказался. Получается, никому мы тут не нужны и возвращаться нам некуда.

– Ага. А скоро ещё и из тагмы турнут как стариков, что свое отвоевали.

– И это тоже.

Они замолчали, пустив по кругу бурдюк с вином. Ночь была ясной, и с вершины Лысака город было видно почти также хорошо, как и пару часов назад, когда его освещало закатное солнце. Но его вид больше не заставлял сердце Скофы биться, а губы подрагивать. Теперь это был просто город. Такой же, как сотни других, что довелось ему повидать за годы службы. Его узкие улицы, прижавшиеся друг к другу дома в северной части, башенки и храмы под низенькими круглыми куполами, были обычными. Они больше не вызывали у него ни трепета, ни волнения. Неожиданно Скофа поймал себя на мысли, что ему больше не хочется сюда возвращаться.

Он потерял свой отчий дом и город своего детства. И потерял их давным-давно.

Впервые за многие годы, Скофа почувствовал себя одиноким. А следом за этим чувством к нему начал подбираться животный страх. Липкой и вязкой субстанцией он прорастал из глубин живота, оплетая и парализуя. Он полз наверх, к его голове, к его чувствам и мыслям, полз неотвратимо, напоминая ему, что через пару дней знакомая и понятная ему жизнь его кончится. Его выкинут на улицу, и идти ему будет уже некуда.

Конечно, можно было наплевать на гордость и самоуважение. Приползти к родным, покаяться перед ними, попросить прощения, в надежде, что его примут обратно в семью. И они бы приняли. Конечно бы приняли, ведь на то они и родные, чтобы принимать и прощать. Ему бы дали работу и кров. И ходил бы он с повозкой до Солтрейны, грузил и разгружал масло, разливал его по амфорам, купленным у родных Одноглазого Эйна. А потом, быть может, нашел бы себе жену и обзавёлся детьми. И работая на совесть и живя тихой и кроткой жизнью, он бы с годами, возможно, получил искреннее прощение своих родных и успокоил свое сердце.

Вот только Скофа знал, что так не будет. Он просто не сможет так поступить. И от этого чувство гнетущей безнадеги становилось совсем невыносимым.

– Что-то вы совсем раскисли, друзья мои, – Мицан встал, потянутся, захрустев суставами, и улыбнулся своей широкой улыбкой. – Хватит уже друг дружку хранить раньше времени. Подумаешь, родным не ко двору пришлись. Тоже мне горе великое. Вы что, прошли через пекло и горнило войны, чтобы превратиться в ранимых нытиков? Я такой размазней даже после харвенских пыток не стал. А уж мне-то сподручней было.

– А, в бездну все. Прав наш Мертвец. Не кончилась у нас жизнь, – в единственном глазе Эйна заплясал веселый огонек. – Да, наша служба подходит к концу. И да, мы оказались не нужны в родном доме. Но это все ничего не значит. Мы на дно не уйдем. Вылезем, как всегда вылезали и найдем для себя новое место под солнцем. Я это вам как старший ваш обещаю. А теперь слушайте меня внимательно пока другие из самоволки не пришли. О том, что я сейчас скажу, никому никогда ни при каких условиях ни слова не рассказывать. Поняли? В общем, есть у меня одно дело на примете. Одно предложение, что мне в конце войны сделали. Я раньше его всерьез не рассматривал. Чурался, если честно, но теперь… теперь мне уже всё равно. И вам, я думаю, тоже. А потому, слушайте…

Когда Одноглазый Эйн закончил говорить, Скофа и Мертвец сухо кивнув в знак согласия, молча уставились на костер. И лишь треск огня, да уханье совы, усевшейся на ветку старого дерева, нарушали повисшую тишину.

Глава пятая: Сбитые кулаки

Мраморные плиты ледяными иголками впивались в босые ноги Первого старейшины. Ступая по ним, он негромко ойкал и морщился, и продолжал путь к центру храма, невольно проклиная далеких предков, установивших столь странные обычаи. Как будто обувь могла помешать общению с богом. Вздор, да и только. Хоть бы ковры тогда постелили.

Новый день только начинался, и ночная тьма крупными сгустками наполняла высокую залу, скрывая богатые фрески на стенах и потолках. Только подсвеченная огнем жаровен статуя бога судьбы Радока – высокой фигуры, простирающей открытые ладони к просителям, служила ему ориентиром. Надежным маяком, указывающим Первому старейшине путь через тьму.

Подойдя ближе, он остановился, вглядевшись в раздвоенное лицо владыки времени и судеб. Один его лик был молод и прекрасен. Он улыбался каждому просителю, напоминая о радостях земной жизни и ее чудесах. Другой, напротив, – был сморщен и морщинист. Он выглядел словно обтянутый тугой кожей череп, а его печальные глаза покрывала пелена. Один лишь взгляд на него навевал мысли о бренности и скоротечности человеческой жизни, лишая радости и надежды. Нет, это не было лицо смерти. Напротив, несмотря на всю свою дряхлость, оно было живым. Но застывшая в мраморе «жизнь» была столь жуткой, что пугала посильнее самой смерти.

Шето Тайвиша всегда поражало мастерство скульптора и художника, сотворивших на пару этот шедевр. Статуя бога и вправду казалось живой. Она словно наблюдала за своими посетителями, следуя за ними двумя парами мраморных глаз. Порою казалось, что стоит повернуться к Знающему хотя бы полуоборотом, как его непропорционально длинные руки начинали тянуться к твоей спине, желая или схватить или одарить своими дарами. Особенно остро это ощущалось прямо сейчас, в самый первый час нового дня, когда игра теней и пламени оживляли мраморные изгибы.

Первый старейшина поклонился Богу Судьбы, и вытащил из-за пояса богатый свиток в золотой оправе. Ему показалось, что лица бога немного шевельнулись, а рука чуть двинулась навстречу дару.

– У Всевидящего два лика, ибо суть его едина в двух сущностях, – раздался негромкий и мелодичный голос, произносивший слова чуть нараспев. – Одна из них суть перемены, другая постоянство. К какой из них обращен твой дар, проситель?

Худой и длинновязый жрец вышел из тени и встал рядом с Первым старейшиной. Он был гладко выбрит, с чертами лица, которые существовали словно вне времени. Ему могло быть как тридцать, так и сорок и даже пятьдесят лет, а в его бледно-серых глазах и вовсе читалась такая усталость, словно отдых был неведом ему уже многие столетия.

Шето ненадолго задумался, но ответил с уверенностью в голосе.

– Я желаю пожертвовать переменам.

– Радок услышит тебя, проситель. Но прежде ответить, уверен ли ты в своём выборе? Жажда перемен кажется сладкой обездоленным, тем, для кого любой изгиб судьбы мнится лучше дня нынешнего. Но чем выше стоит человек, тем выше риск, что перемены лишь сбросят его в бездну. А посему высшие ценят постоянство и сохранение.

– Знающий путь к своей цели, знает и какие перемены ему нужны, – ответил Первый старейшина. – Только тем, кем управляют страсти и хаос, а успехи даруются лишь волей случая, могут повредить перемены. Ведь они сами найдут, где оступиться.

Жрец кивнул, явно удовлетворившись ответом, а потом вытащил пузырек и бросил щепотку порошка в одну из жаровен. Пламя чуть вспыхнуло, на мгновение окрасившись в синий цвет, а потом зал начал заполнять яркий запах гвоздики, лаванды и ладана.

– Всякая вещь в руках человеческих, всякое чувство, всякий поступок и сами жизнь и смерть – суть дары двенадцати Великих Богов. Каждый из них одарил человека по-своему. И нет нас без их благословений. А посему мы возвращаем им крупицы их же даров, жертвуя нужным ради важного. Каждому богу положен свой дар. И Радока, что наделил мир временем, почитают им же. Дары ему – память и знания, облаченные в слова и предметы. Так скажи, проситель, каким даром ты желаешь почтить Всевидящего владыку?

Шето Тайвиш протянул жрецу увесистый свиток, лежавший в коробе из чистого золота, усыпанного самоцветами.

– Это рукопись «Хроник джасурских войн», написанная рукой самого царя Эдо Ардиша. Подлинная.

– Воистину бесценный дар, проситель. Щедрость твоя безмерна. Знай, что жертва твоя угодна Радоку. Пусть же благословение его снизойдёт на тебя, освещая каждый твой день и каждое дело твое.

Жрец принял свиток из рук Первого старейшины и заботливо уложил у подножья статуи. Повернувшись, он вытащил откуда-то из широкого рукава робы маленький пузырек. Стоило его открыть, как воздух наполнился яркими цветочными запахами. Смочив пальцы, он провел по скулам и лбу Шето Тайвиша, повторяя ритуальные благословения.

– Благодарю Всевидящего и все дары его, – проговорил Первый старейшина, слегка поморщившись. Пальцы жреца были на удивление холодными. Словно бы трогал его не живой человек, а мертвец, пролежавший пару дней в склепе.

Закончив с ритуалом, служитель культа шагнул в сторону, почти сразу растворившись в тенях храмового зала. Шето поискал его, но ослабевшие с годами глаза не смогли различить даже силуэта. А ведь он по-прежнему был тут. Должен был быть. И наблюдать. Жрецы никогда не отходили от своего бога, пока в храме находились посторонние. Даже если эти посторонние возглавляли Синклит.

Подойдя к статуе, Шето, кряхтя, уселся у ее подножья и, задрав голову, посмотрел на раздвоенное лицо бога. С этого ракурса обе его части казались почти одинаковыми, а всякое волшебство, созданное гением скульптора и игрой света и тени, исчезало. Это был мрамор. Обычный мрамор, подсвеченный огнем жаровен.

Конечно, сидеть вот так было не слишком уважительно, но Шето надеялся что Радок, а главное его слуги, простят ему эту маленькую дерзость. В конце концов, многие украшения храма и даже сама эта статуя, были куплены за его счет.

– Не возражаешь, если я тут у тебя посижу немного? – вполголоса обратился к мраморному изваянию Радока Первый старейшина. Бог не возражал. – Давно я к тебе не заходил. Очень давно. А у тебя тут стало побогаче и понаряднее, должен заметить. Жаровни, смотрю, теперь из золота. Приятно знать, что жрецы всё же не все пожертвования пускают на личные нужды. Но тебе должно быть интересно, чего это я вдруг решил заглянуть, да еще и вознес дары переменам. Как верно заметил твой жрец, в моем положении люди обычно бояться даже намёка на любые, даже самые крохотные изменения. Люди моего разряда обычно сидят смирненько на золотой горе и пухнут в блаженстве, моля лишь о том, чтобы та чудесная нега, что именуется их жизнью, никогда не кончалась. Но мне хочется верить, что я необычный человек. Потому, вопреки запретам отца, я и решил заняться политикой и превратить это неблагодарное дело в новое фамильное ремесло. Но спустя все эти годы у власти я вижу, что своего потолка я достиг. И достиг его давно. Сейчас, когда моя жизнь миновала свой зенит и неизбежно катиться к закату, я понимаю – больше чем есть, мне уже не получить. Но вот мой мальчик, мой Лико… он способен на большее. У него есть видение. Есть сила. Есть страсть. Он умеет побеждать и употреблять победу не только на свое благо. В отличие той своры голодных псов, что называет себя Синклитом. Ох, Радок, сколько же гнили скрывается в людях, напяливших на плечи мантии старейшин! Даже в аравеннских бандитах и то больше добродетелей! Когда мой мальчик отправился на войну и начал побеждать, эти лицемеры, что еще недавно распинались про орды варваров на рубежах, лишили его денег и всякой поддержки. Они надеялись, что он сгинет в тех диких землях, а следом за ним сгину и я. И ради этого, они были готовы пожертвовать всем – даже безопасностью границ государства! Но мой мальчик победил. Вопреки всем и всему. Он покорил варваров. Разбил их войска, захватил их города и крепости, и теперь возвращается с победой. И о чем же думает эта жадная свора теперь? Как наградить его за этот подвиг? Как извиниться за неверие и предательство? Как воздать хвалы новому герою Тайлара? А вот и нет, они думают только о том, как бы украсть нашу победу и наложить свои липкие пальчики на плоды наших завоеваний. И потому, Радок, и я взываю о переменах. О таких переменах, что смогли бы защитить моего мальчика от всех этих гиен и стервятников. Защитить мою семью и мое наследие!

Последние слова прозвучали чересчур громко. Шето замолчал, настороженно оглядевшись. Все сказанное здесь было предназначено лишь для Всезнающего. Но зал выглядел пустым. А каменный истукан умел хранить секреты, как и его жрецы. И лишь далекий скрип метлы, раздававшийся откуда-то из внутренних помещений, нарушал повисшую в храме тишину. Шето облизал губы и захрипел, прочищая горло.

– Эта война показала, что государство зашло в тупик, – продолжил он почти шепотом. – Что им правит лишь эгоизм, тупость и слепая жадность. И в любой момент мы вновь можем провалиться в смуту, из которой Тайлар так просто не выйдет. Идея отдать всю власть трёмстам семействам оказалась весьма дрянной. Мы думали, что власть многих станет защитой от тирании немногих, но на деле… на деле Ардиши лучше справлялись со своими обязанностями. Они и вправду пеклись о будущем государства, связывая его со своим собственным. Ну а эти думают только о себе и о своих привилегиях. Кто знает, возможно, если бы Тайлар обрел новую…

Скрип открываемых ворот оборвал недосказанную мысль, которая так долго свербела в голове Первого старейшины. Шето огляделся, словно бы впервые увидев храмовый зал. Он и вправду успел измениться, пока тот говорил с богом – лучи солнца, пробившиеся через узкие длинные окна, уже изгоняли остатки ночной тьмы, подготавливая храм к шумной и пестрой толпе просителей, что вот-вот должна была сюда нахлынуть.

Вот и все. Его время, оплаченное реликтовым свитком, подошло к концу. Тяжело поднявшись, Первый старейшина взглянул на каменного собеседника, с которым он позволил себе такую откровенность. Они вновь не успели договорить. Как и всегда.

Торопливым шагом он направился к боковому ходу, где в небольшой комнате, приготовленной для особых посетителей вроде него, дожидалась прислуга, а, главное, теплые сапоги из мягкой оленьей кожи. Воистину, некоторые обычаи уже давно стоило пересмотреть и осовременить.

Открыв дверь, на которой золотым тиснением была выведена цифра три, он сразу же рухнул на обитое мягкой тканью ложе. Двое рабов тут же принялись растирать его замерзшие ноги, а потом натянули на них столь вожделенные сапоги, заставив Первого старейшину расползтись в блаженной улыбке.

– Знаешь, о твоей новообретенной набожности вскоре начнут перешептываться в Синклите. Смотри, не ровен час – и просители и льстецы станут задаривать тебя личными оракулами, отлитыми из золота статуями богов и всякими прочими реликвиями и оберегами, – раздался до боли знакомый голос с едва уловимым джасурским выговором.

– Всяко лучше, чем коробками с ядовитыми змеям, Джаромо.

– Змею можно спрятать и в статуэтке, а оракула снабдить ножом или того хуже – заведомо ложным пророчеством.

Великий логофет отделился от дальней стены и отогнав жестом рабов, помог Шето подняться.

– Я думал, что увижу тебя уже на завтраке.

– Знаю, но наша ранняя встреча мне показалось куда более уместной. Все же такой день… Надеюсь, ты простишь мне эту бестактную навязчивость?

– Я попробую, – рассмеялся первый старейшина.

Выйдя на улицу на окраине Палатвира, где возле реки Кадны возвышался храм Радока, они сели в богато украшенную повозку, запряжённую двумя белыми волами, которую окружала дюжина охранников. Откинувшись на назад и устроившись поудобнее, Шето прикрыл глаза, слушая как возница подгоняет животных. Ехать им было совсем недалеко, но вот уже много лет Первый старейшина считал пешие прогулки делом не совсем достойным его статуса. Путешествовать, пусть даже на самые короткие расстояния, он предпочитал именно так: откинувшись на мягкие подушки и держа в руке кубок с легким и сладким вином. Эта его привычка была одним из главных раздражителей для Великого логофета. Тот, привыкший каждое мгновение двигаться, от неспешного шага волов был как на иголках, постоянно вертя головой и выстукивая пальцами незатейливую мелодию на костлявых коленях.