Текст книги "Правда и кривда"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
– Задачу выполнил?
– Выполнил, товарищ командир! – скрывая улыбку подал мне похищенную карту города с обозначенными на ней военными объектами.
Я сразу же припал к карте, прикинул некоторые раньше добытые сведения. Нет, это была не фальшивка.
– И как ты ее достал? – допытываюсь у Кульбабенко, а сам знаю заведомо, что он непременно промолчит о себе, а вспомнит неизвестных друзей.
Так оно и вышло.
– Дружки помогли: они в гебитскомиссариате ездовыми служат, – отвечает разведчик.
– Не многовато ли у тебя разных дружков?
– Таки многовато, – снова улыбается Кульбабенко, – я парень компанейский.
И это тоже была правда: он как-то сразу умел сдружиться с людьми, сразу становился душой компании.
– Иван, а ты мастак врать? – неожиданно спросил я Кульбабенко.
– Умею, – смутился он, а потом, подумав, что в разведочных делах это необходимо, веселее ответил: – Врать – не цепом махать.
– А правду от вранья умеешь отсеять?
– Смотря у кого. Но постараюсь, отец, – с готовностью смотрит на меня. – Кого-то надо перехитрить?
– Постарайся себя перехитрить.
– Себя? Для чего бы оно? – удивился Кульбабенко.
– Не догадываешься? – нахмурился я. – Ну-ка, как на духу, расскажи всю правду о себе.
Кульбабенко заволновался. В больших глазах угас огонь, а губы налились жаром.
– Я всю правду, отец, когда-то сказал о себе. Утаил только о семье.
– Только и всего?
– Женой и детьми клянусь! – горько вырвалось у него.
– Для чего же это было делать?
– Побоялся, отец.
– Ты, и побоялся!? Чего!?
– Что пожалеете многосемейного и не пошлете в разведку. А у меня личные счеты с фашистами. Вот и весь мой грех перед вами и партизанами.
– А какие же у тебя счеты с врагами? Кого-то убили?
– Родного брата на Пиренеях, в Испании, значит…
Все сомнения развеялись, как дым. Хотелось подойти, обнять, поцеловать дорогого человека, но сдержал себя.
– Больше ничего не скрываешь?
– Нет, есть еще один грешок. Когда было с руки, я проведывал свою жену. Мы до сих пор очень любимся, – произнес как-то виновато, все его лицо и шея покраснели, и он провел рукой по румянцам.
– Дети знали об этом?
– Нет, не знали.
– Так втайне наведывался?
– Это уж дело партизанское. Да и жена у меня чуткая, как тихая вода. Только ударю пальцем в боковое окно, она уже на ногах. Давненько не был у нее… Простите меня, глупого.
Мы, конечно, простили ему, правда, выбатьковали[12]12
Выбатьковать – отчитать, поругать по-отечески.
[Закрыть] для порядка. И снова Кульбабенко исчезал ночами, как лесной царь, и выходил из ночей, как добрый рассвет. А позапрошлогодней весной, когда как раз начинали развиваться глухие дубы, Кульбабенко не вернулся с разведки: какая-то каинова душа выдала его. Он сам до последней пули и гранаты держал бой со всеми фашистами и полицаями, какие были в районном центре. К нему, уже убитому, некоторое время боялись подступить враги, а потом в бессильной злобе мертвого повесили на площади. Через два дня мы сняли его с виселицы и похоронили с самыми большими партизанскими почестями. После войне, есть надежда, и памятник поставим ему…
После похорон я сам партизанскими тропами пошел к него жене. Ночью подобрался к небольшой крестьянской хате. Между двумя высокими ясенями она казалась белой колыбелью. И это на самом деле было так: вырастила же она стольких кульбабенков. Долго я стоял перед боковым окном, перед чужим бывшим счастьем и настоящим горем. Надо мною печально шумели ясени, словно и в их зеленые души вошла человеческая печаль. Наконец тихонько постучал в оконное стекло. В доме послышалось шебаршение, отозвались чьи-то шаги, заскрипели двери, и на пороге появилась фигура полураздетой женщины, вокруг ее фигуры, как темный дождь, зашевелились косы. Она поправила их, застыла на пороге, и даже в темноте было видно, каким счастьем осветилось ее лицо.
– Иваночка, родной, как хорошо, что ты пришел: у нас уже сын родился, – низковатым, клекотливым и страстно-радостным шепотом обдала меня и сразу же испуганно подалась назад: – Ой, горе мое, кто вы, что вы!
– Не пугайтесь, Екатерина Павловна, я командир вашего Ивана.
– Ой, а что с Иваном!? Боже мой!.. – ойкнула она, качнулась, и ливнем качнулись ее буйные косы, закрывая лицо и всю фигуру. Она обеими руками разметала их, приблизила ко мне лицо. – Что же с ним?
И у меня тогда не хватило силы сказать ей правду.
– Он ранен, – еле выжал из себя это вранье и едва сдержал вздох.
– Ранен? Куда же? Тяжело? Ой, скорее говорите! – она отвела руки от сердца, потащила меня в дом, то без надежды, то с надеждой допытываясь: – Скажите правду: он будет жить?.. Не молчите! Будет жить?
– Жить он будет, – не сомневайтесь, – это я сказал более уверенно, потому что знал, что в нашей памяти разведчик Иван Кульбабенко никогда не умрет, никогда!
Женщина немного успокоилась, вытерла слезы и начала меня благодарить.
«За что ты благодаришь, дорогой человек, – за мое страшное вранье?» – мучился я, а Екатерина, поправляя косы и одежду, уже спокойнее спрашивала:
– Где же он теперь?
– Самолетом перекинули на Большую землю.
– На Большую землю… Неужели она здесь ему была малой? – призадумалась женщина, с мольбой и надеждой взглянула на меня. – На Большую землю… И сына не увидел. Как бы он обрадовался.
– На кого сын похож?
– Снова на Ивана. Все сыны в отца пошли, – впервые улыбнулась она, а я чуть не застонал.
Екатерина впопыхах позакрывала окна, засветила керосинку, начала готовить какой-то ужин. Я тяжело опустился на скамью и не спускал глаз ни с женщины, ни с колыбели, в которой лежал маленький, уже недовольный жизнью человечек, только для матери похожий на Ивана. А сама мать была наделена той красотой, которая будто утверждала похожесть между женщиной и землей. И хоть она имела пятерых детей, в глазах, в слезах, в движениях ее просматривалось девичество… Что же, позже Екатерина узнала, что ее Иван погиб, со временем и мое вранье простила. А когда мы вышли из лесов, я подался к Ивановой Екатерине, помог немного со всякой всячиной, пожил немного в ее доме и полюбил сначала детей, а потом и саму Екатерину. Однажды лунной ночью ощутил, что не могу быть без нее, и, как умел, сказал об этом:
– «Был я, Екатерина Павловна, отцом вашему Ивану, а теперь хочу быть отцом его детям. Выходите замуж за меня…» Так и приобрел себе пятерых детей. – И, чтобы Марко не подумал, что немного восхваляет себя, ради шутки добавил: – Пайка как раз теперь на неделю хватает: мелет детвора, как на жерновах. Но партизаны не забывают нас.
Марко неловко наклонился к Заднепровскому, поцеловал его в щеку.
– Спасибо, Григорий Стратонович.
– За что? – удивился тот.
– За любовь к вдове… За человечность…
– За истинную любовь я должен ее благодарить… Вот увидите, какая она у меня, – сказал не без гордости. – Кажется, долгие-долгие годы я искал, ждал ее.
– Хорошо сказали. А в ожидании хорошеет и человек, и природа… Когда это проходит – все становится будничным. На дружбу! – пожал руку учителю.
– На дружбу! – растрогано ответил. – Хорошо, что вы есть на свете и хорошо, что мы встретились. Я вас домой доведу.
– Доберусь сам. Завтра же заходите ко мне. Дорогу не забыли?
– Нет. Непременно зайду.
– Доброй ночи.
– Доброй ночи.
Вот и расходятся двое новых друзей с такими чувствами, будто они давно знали друг о друге, только как-то до этого времени им не приходилось встречаться.
V
Заднепровский еще долго стоял на распахнутом кладбище, присматриваясь к фигуре Марка Бессмертного, а потом, когда она исчезла, прислушивался к неравномерному перестуку костылей. Но, в конце концов, затихли и они, а в душе не улеглась теплынь чувств.
Человек приехал, – вслух говорит учитель. – Ишь, как об ожидании сказал – хоть в книгу записывай. Это не Безбородько с подземным лабиринтом крота, – морщится при одном упоминанию о Безбородько.
На дворе немного посветлело. На небе из туч сотворялись темные чащи лесов, и в их движении и разворачивании чувствовалось шествие весны.
И Заднепровский вслух спрашивает у нее: «Ты идешь?» В стороне отозвался ветер, заскрипело дерево, изменился рисунок неба, а мужчина улыбнулся и покачал головой.
Еще несколько лет тому он удивлялся, когда его отец мог разговаривать с нивой или лесом, с солнцем в небе или колоском в руке. А теперь вот такое незаметно пришло и к сыну. Или годы приносят это человеку, или с годами острее становится ощущение живого в немой природе? После своих партизанских лет он не может не говорить с лесом, с деревьями, под которыми когда-то лежал или под которыми навеки лежат его друзья.
И сейчас дебри туч на небе приблизили к Заднепровскому настоящие леса, леса его страданий и борьбы. Прошлое крылом мелькнуло над мужчиной и удивила его: как он смог выйти из всех окружений, свинцовых дождей и из таких удавок огня, когда в подожженных лесах зверь бежал к партизанам и даже гадюки не кусали людей…
В церкви Григорий Стратонович из кремня высек огонь и снова засветил медную коптилку, в которой еще недавно таилась смерть; вокруг сразу же раздвинулась тьма, коптилка угрожающе зафахкала и начала завиваться черным снованием. Но теперь сгрудившиеся святые как-то веселее смотрели на учителя, будто и им было приятно, что он встретился с другом.
«Так можно понять и корни импрессионизма – все зависит от настроения… Но не ангелы ли нагнали холод своими крыльями?» – зябко повел плечами и взглянул на ангелов.
В самом деле, от белизны их крыльев, которые замерзали на фоне зеленоватого рисованного неба, веяло стужей. Еригорий Стратонович, чтобы разогреться, походил по церкви, крепко ударил несколько раз руками по плечам, а потом присел возле поставца и начал просматривать свое писание о партизанских годах. В душе и перед глазами начали оживать события, люди, леса, пламенем охваченные села, но на бумаге все это выглядело беднее. И он, казнясь, обхватил лоб руками.
Как же ему в мелкоту черных букв втиснуть безмерность любви, вдохнуть жизнь его друзей, жизнь незаметных в будни людей, которые в дни войны врастали в песни и легенды? Или как, например, передать силу обычного зерна?
Он вспомнил, как под самый Новый год в фашистскую тюрягу попал старый партизан Данило Пивовар, который, отпустив бороду, с лирой ходил побираться по селам. А в отряд Данило Пивовар приносил ценные сведения и куски хлеба; и, раздавая их партизанам, он говорил о людях, красивых и добрых, которые вынесли ему хлеб, смолотый в бессонные ночи на жерновах и замешанный на женских слезах.
– Главное, хлеб должен быть без слез, – не раз в задумчивости говорил старый хлебороб.
И за этими словами стояли его вера и надежда. Когда Данилу Пивовара впихнули в забитый людьми каменный склеп, он назвал себя Дедом Морозом и, играя свою роль, непринужденно начал знакомиться и разговаривать со всеми узниками. А когда наступило двенадцать часов, когда Новый год невидимо встал на пороге каменного мешка, дед Пивовар откуда-то достал зерна и начал им засевать узников, торжественно приговаривая: «Сейся, родись, рожь-пшеница, всякая пашница, на счастье, на здоровье, на Новый год, чтобы лучше бить врага, чем в прошлом году!»
Снимая шапки, узники вскакивали с промерзшей земли, удивленно прислушиваясь к знакомым словам, к далеким дням мира, к древней сказке своих родителей. Зерно им падало на головы, а в главах рождалось новое упорство, а в руки прибывала новая сила. В эту же ночь они все и вырвались из тюрьмы. Так не помогло ли им получить волю то зерно, что должно расти и родить без слез? Но как об этом написать, чтобы оно дошло до людей, всколыхнуло их сердца?
– Алхимик и чернокнижник еще до сих пор не спит? – в темноте неожиданно легко зазвенел мелодичный голос, и к Григорию Стратоновича незаметно подошла невысокая хрупкая женщина. Унылая улыбка дрожала на пересохших лепестках ее полураскрытых губ.
Учитель од неожиданности вздрогнул, рука, по привычке, сама потянулась к автомату. Он сразу же одернул ее, взглянул на женщину и засмеялся:
– Ну и напугала ты меня, Степанида!.. Как раз почему-то партизанское прошлое вспомнилось.
– Странно было бы, если бы ты о чем-то другом думал. Ну, чего улыбаешься и жмуришься?
– На светило всегда приходится жмуриться, – засмеялся Григорий Стратонович. – Да и удивляюсь на голос твой: как звенел в детстве колокольчиком, так и до сих пор звенит – не переводится серебро в нем.
– Какое уж там серебро, – в опущенных уголках ее округленных губ шевельнулась печаль.
– Чистое! – убежденно сказал Григорий Стратонович. – А ты чего не отдыхаешь?
– Не спится, брат, перед дорогой. Да и молодость встала, шевельнулась перед глазами, – произнесла с иронией к себе. – Прошлась же вот селом, и все-все вспомнилось, что промелькнуло навеки. Здесь же я встретила свою восемнадцатую весну. Какие сады, какие усадьбы стояли тогда…
– А в глазах тогда не стояла первая любовь? – заговорщически покосился на сестру Григорий Стратонович и улыбнулся.
– Откуда ей было взяться? – чуть ли не вскрикнула женщина и бросила испуганный взгляд на брата. – Мелешь такое…
– Так уж и мелю… В восемнадцать лет к хорошеньким девушкам любовь приходит отовсюду, – не заметил ее волнения.
– Эт, не болтай лишнего.
– Никогда не думал, что любовь – лишнее, – так же полушутливо говорит Григорий Стратонович, но Степаниде сейчас не до шуток, и скорбь проходит ее лицом, дрожит в только что выбитых морщинках возле носа и забивается под веки. Но женщина как-то овладевает собой и даже в удивлении ведет плечом:
– И чего ты сегодня так много говоришь о любви?
Заднепровский ясно взглянул на свою сводную сестру, встал и протянул вперед могучие ручища молотобойца:
– Спрашиваешь, чего? Потому что имею только эти простреленные руки и лишь одно ничем не ограниченное богатство – называется оно любовью!.. Это не чудо, когда кто-то в свои восемнадцать или двадцать лет полюбит кого-то. Это любовь для себя, или для двух, или для своего костра. Я не порицаю и ее, но горжусь, что имею любовь, больше этой. Она, как наследство, досталась мне от моих родителей, от их хлеба и песни, от чар нашей мягкой задумчивой природы и от моих побратимов по сердечности, по мысли и оружию. И хоть я сейчас живу на нищем пайке, а моя жена, пока разрезает хлеб, несколько раз ножом вычерчивает на корочке пайку детям и мне, я бы за все вместе взятое золото Рокфеллера не отдал бы и толики своего богатства. Видишь, как расхвалился перед тобой, потому что ведь имею чем.
Степанида улыбнулась и вздохнула:
– Какой ты счастливый и… несчастный, брат.
Григорий Стратонович нахмурился, в душе шевельнулись его сожаления и неудачи, но он отогнал их и возмутился:
– Почему ты словно с горячки заговорила? Почему я несчастный!?
– Потому что разная нечисть дергает тебя, как горох при дороге.
– И это потому, что я иду по дороге. А сойду я, сойдет другой, третий с дороги, и нечисть выползет гадиной греться на солнце.
– Но как она жалит тебя!
– Да, она может ужалить меня, унизить мое достоинство в глазах равнодушных людей, омрачить мой день, а проглотить – не проглотит. И не делай меня несчастным, потому что большое счастье было в моей жизни: когда гремело над всей землей, я, как умел, и руками, и плечом, и грудью отводил несчастье от людей… Когда-то меня удивлял своей поэтической силой один образ из песни: «А я тую чорну хмару рукавом розмаю». А пришло время – и я тоже разгонял самую страшную тучу и живым вышел из-под нее. Это, сестра, называется не слепым, а истинным счастьем. – Он легко, обеими руками прижал Степаниду и забубнил ей в самое ухо: – И поменьше думай о всяком таком, потому что на свете есть над чем более хорошим думать. Да и погости у нас еще с денек.
Лицо Степаниды немного распогодилось:
– Хорошо, что ты у меня такой…
– Сякой-такой Пантелей, а все-таки веселей, – засмеялся Григорий Стратонович. – Так побудешь еще денек?
– Не получается – уже каникулы заканчиваются.
– Да и на колокольне жить хуже, чем в хате, – насмешливо прищурил глаза.
– И это правда, – не стала возражать. – В ней от холода и тело, и кости немеют. Это не жилье, а наваждение какое-то.
– Зато дети под большими колоколами растут! Примета хорошая!
Степанида подперла рукой лицо.
– Горюшко мое с такой приметой.
– Это же временно, – успокоил ее Григорий Стратонович. – Завтра-послезавтра переберемся в землянку и заживем, как люди. Сегодня уже и стекло раздобыл на оконца, по сходной цене досталось.
– Еще и радуется, словно бога за бороду поймал, – укоризненно покачала головой. – Кто-то другой на твоем месте, при твоих заслугах, уже во дворце сидел бы.
– Оставь, Степанида, старые песни, страх как не люблю их, – сразу нахмурился Григорий Стратонович. – Придет время – и во дворце буду жить.
Женщина недоверчиво посмотрела на брата:
– Когда же оно, романтик мой, гордость моя, придет?
– Когда все люди будут иметь дворцы или что-то подобное. Не раньше и не позже.
– Подвижничество и снова подвижничество, а какой-то тебе хитрый Безбородько уже сейчас во дворце сидит и подсмеивается над такими как ты.
Григорий Стратонович пристально посмотрел на сестру и постучал себя пальцем по лбу:
– У тебя голова или ее эрзац на плечах? Голова?.. Так напомни мне случай из истории, когда честные люди имели больше материальных благ, чем приспособленцы или ворье?
– Сдаюсь, брат, перед твоими знаниями, твоей логикой и славянским стоицизмом. Ты у меня лучший случай, – не рассердилась, а мило улыбнулась женщина. – Хорошо, что твой отец, овдовев, нашел мою маму… Какой он высокий и хороший был! Помнишь, как мы на их свадьбе в лощине за домом танцевали.
– Кому что в голове, а тебе танцы и в церкви вспоминаются, – засмеялся, махнул рукой Григорий Стратонович. – Ты умела крутиться, как голубь-вертун.
– И это все уже насовсем отошло, – вздохнула, призадумалась Степанида, – и детство, и жизнь родителей, и твоя молодость. Только мамина хатка иногда так напомнит всю преждевременно утраченную родню, что и слезы, и искры аж брызнут из глаз.
– Поредел наш косарский род, – и себе вздохнул Григорий Стратонович. – Подкашивал всюду он смерть, но и смерть косила его. – Он бережно посадил сестру на скамейку, внимательно посмотрел на нее. – Но кручина кручиной, а жить надо. Не думаешь ли ты иногда, что живешь теперь, как в дупле? Грусть ни ума, ни сорочки не даст. На людях надо побольше бывать, сестра, на людях!
– Они такие же несчастные, как и я, – встрепенулась и встала со скамейки.
– Хм! Новость открыла! А счастье, думаешь, им союзники из-за морей привезут? – недовольно хмыкнул Григорий Стратонович. – Они же, люди, со слезами посеют его, но дождутся своей большой жатвы. Хочу видеть в этом посеве истинное зерно и своей сестры. Больше ничем тебя не могу утешить. Плакать с тобой не сяду за один стол… Ну, прояснись, неудашка моя. Ты же такая добрая, славная, только слишком хрупкая душа у тебя, как колосок в жатву. – Он снова прижал Степаниду, поцеловал в надбровья и сразу же приложил пальцы к губам: – Тихо! Все святые на грешников смотрят!
Степанида невольно улыбнулась, взглянула на святых, подняла над продолговатыми глазами черные дуги бровей.
– Что бы я, Григорий, делала без тебя?
– Неужели бы хуже борщ заправляла?
– Наверное, хуже. И как ни тяжело, Григорий, бывает на душе, а всегда жду, что ты разберешься в ней лучше, чем я.
– Потому что душа твоя похожа теперь на каталог, а я хочу, чтобы она была недописанной книгой, – махнул кулаком. – Больше ныряй в жизнь, большего и дождешься от нее.
– Чего же мне еще ждать?
– Да не старости же, в конце концов, – это само нежданно придет. – Жди хотя бы… любви!
– Откуда?
– И от людей, и, может, от какого-то… мужчины.
– Не говори такого. Любовь теперь – не актуальная тема.
– Она всегда актуальная. Пока человек живой – должен ждать чего-то большого.
– Это иллюзия романтики?
– Это сила жизни, – сказал убежденно.
– Хорошо, что у тебя жизнь похожа на перекресток дорог, где никогда не бывает пустынно, а у меня она – непротоптанная тропинка… К тебе приходил Бессмертный? – спросила, как бы между прочим, а в душе отозвалось волнение.
– Чего лукавишь? Ты же видела, – пытливо взглянул на сестру. – Почему не подошла к нам?
– Боюсь… и не знаю, о чем с покалеченными разговаривать, – покраснела Степанида. – Чего-то я и до сих пор не научилась утешать людей.
– Что-то ты, сестра, наговариваешь на себя. В госпиталях разговаривала же с раненными, как-то утешала их. Ну, чего забегала глазами по святым местам?
– Не все же тобой любоваться, – ответила нехотя. – Говорят, будто он очень покалечен?
– Очень. Но такой человек будет жить, как дуб-старожил.
– Он чем-то на тебя похож… Постарел, поседел этот дуб-старожил?
– Присыпала, притрусила изморозь, да и чему удивляться? В такие лета даже без войны седина – не диво. Что же, пошли отдыхать, – перевесил на плечо автомат, взял кобзу и задул свет.
Сразу всех богов и святых проглотила сгустившаяся тьма, и только теперь Степанида провела руками по лицу, что пылало жаром, и тяжело всхлипнула.
– Ты чего, Степанида? – удивленно остановился Григорий Стратонович.
– Да так, вздохнулось, – опустила руки на грудь. – Столько собралось за эти годы, что просто дохнуть или выдохнуть нельзя.
Из церкви, пригибаясь, брат и сестра переступили порог колокольни, где сяк-так был оборудован чуланчик, в котором временно приютилась семья Григория Стратоновича. Здесь, в уголке, чадил изготовленный из патрона ночник, на узковатом полу вповалку поперек спали дети и мать. Взгляд Григория упал на смуглое лицо жены с красивыми бровями. Даже под грубым одеялом выделялись ее привлекательные дородные формы. Брат и сестра переглянулись, снова сильно посмотрели на спящую мать.
– Земля? – шепотом спросил Григорий, который до сих пор, как юноша, не мог насмотреться на свою Екатерину.
– Земля, – кивнула головой Степанида и подошла к плетеной колыбели, где хранилось, спрятанное от церковных мышей сякое-такое пропитание.
Григорий присел на краешек пола, присматриваясь к лицу жены. Какой-то нехороший сон начал беспокоить женщину. Вдруг она застонала, шевельнула руками и грудным слабым голосом произнесла только одно слово:
– Ива-а-ночек!..
Степанида, как от удара, съежилась от этого зова, со страхом взглянула на брата. А он, отгоняя облачко от лба, успокоил сестру.
– Чего ты страшишься?.. Не впервые она зовет его. А как же иначе? Он – ее первая любовь. Он отец ее детей… Так можно, хоть во сне, послать к нему свой голос?.. Не ревновать же ее к убитому?
У Степаниды заблестели глаза: она сейчас винила братнину жену, хотя и знала, что та не виновата.
– Но как же тебе тяжело от этого. Она так может весь век его призывать… Весь век быть с тобой, а бредить им.
Григорий нехорошо посмотрел на сестру:
– Так, может, ей сказать, чтобы она во снах была более верной своему второму мужу и не вспоминала первого?
– Нет… но… – растерялась женщина.
Григорий рассердился, порывисто вскочил, встал напротив сестры:
– Не «нокай» мне, хватит. Вредной же, скажу тебе, стала ты бабой! Сама столько пережила, овдовела, перестрадала, а сорняк до сих пор растет в твоей голове. Жизнь людей, что сошлись, пройдя трагедии, не раз выбрасывает обломки этих трагедий. Разве я маленький – не догадывался, что мне может быть тяжело? Не на медовые девичьи поцелуи шел. А подумала ли ты, что я мог бы жениться на Екатерине даже без ее любви ко мне?
– Христианское сочувствие к ближнему?
– Нет, любовь к ней. И как бывает противно слышать, когда кто-то удивляется, что я пошел на пятерых детей, и говорит такой хлам, как только что ты… Ложись наконец спать. Я отвернулся…
Степанида подошла к брату, протянула руки и виновато поцеловала его.
– Женская последовательность, – буркнул тот.
– Прости мне, Григорий. Это же не злость, а моя боль выплеснулась наружу.
– Кому она только нужна? Носишься с ней, как курица с яйцом. Сама замуж выходила бы, все веселее было бы с книжками и пеленками.
Степанида вспыхнула:
– Не будь, Григорий, жестоким.
– Вот и отблагодарил тебе. Иду на мировую. Могу даже в честь тебя ударить в колокол. Скажи только в какой: в великий или постовой? – решительно пошел к порогу.
– Сумасшедший, еще в самом деле ударит! От тебя всего можно ждать! – крепко уцепилась за руку брата, оттащила его от порога.
– Что вы только делаете? – в удивлении проснулась Екатерина, привстала от пола, а ее косы полились по плечам и затопили подушку темной волной. – Дети же проснутся… Григорий, ты ужинал? – потянулась к нему взглядом, налитым такой радостью и любовью, что за ней видно было всю раскрытую душу.
Григорий Стратонович улыбнулся жене, обеими руками взвесил ее косы, сказал, что вес их снова увеличился, победителем взглянул на сестру и незаметно шепнул ей:
– Земля?
– Святая, – искренне ответила Степанида.
А сама «земля», ощущая, что о ней говорят что-то душевное, похорошела и, закрывая руками грудь, крепкими ногами коснулась пола. Вот и не пошла, а поплыла женщина по странному жилью, чтобы поставить на крохотный стульчик для своего мужа несколько печенных картофелин, тарелочку с маслом и солонку с мелкой солью.
