Текст книги "Правда и кривда"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

XV

Более старые кони узнавали Марка, тянулись к нему, потихоньку ржали, бархатными губами касались его рук, плеч, одежды, и в их скорбных проголодавшихся глазах очевидно воскресало прошлое.

– Узнают, Марко, свое лошадиное счастье, когда у них сена было по колени, когда и овсом пахло в желобах, – отозвался с порога дед Евмен, который как раз оказался в конюшне.

– Таки не забыли меня, – растроганный, взволнованный и вместе с тем разгневанный Марко сутулился на костылях и не знал, чем утешить, чем порадовать четвероногих друзей, которые ждали от него и ласки, и еды. Он гладил, обнимал их свободной рукой, не стыдясь, прислонялся к ним лицом и с большой скорбью заглядывал в их глаза. Куда девалась из них доверчивая веселость, унылое всепрощение к человеку, который чаще необходимого хватается за кнут, горячий с кровью и вспышкой огонь или умная, совсем человеческая лукавинка?

Призрак, страшный призрак голода все это высосал из теплых лошадиных глаз, окружил их опухшими веками, и он же безобразными тенями висит над еще живыми костями, ожидая, когда они свалятся с ног. Выскочить бы из этой лошадиной каторги, заплакать, как плакалось в детстве, или хотя бы разнести в щепки костыли по Безбородько и его воровской кодле. В гневе и отчаянии Марко не замечает, как на его веки набегают слезы. Он сейчас бы попрыгал с конюшни, но сбоку снова к нему, беспокоясь, тянется высокий вислогубый конь. Надо и его утешить, хоть рукой.

– И Лорд узнает тебя, – подходит ближе старик, – помнишь его?

– Почему же не помню. Был огонь – не конь.

– На глазах сгорел огонь, только пепел держится под шкурой.

Конь воткнулся Марку в грудь, и мужчине припомнилась давняя пора щедрого разомлевшего лета, когда председатель колхоза забывает, что, кроме работы, на свете бывает и сон. Засыпать приходилось только в дороге, пока телега котилась от одного урочища к другому. Как-то в беззвездный вечер они выехали с дедом Евменом к дальнему полю, где люди круглые сутки работали возле молотилки. Собиралась гроза, продольные молнии разрывали, а поземные огнем отталкивали вверх почерневшее небо. Под их щедрые вспышки и грохот грома он спокойно заснул, а когда проснулся, услышал, как над ним шелестели колосья и дождь. Он еще спросонок не сообразил, что это дед Евмен на скорую руку сделал на телеге шалаш из снопов, еще не понимал, что делается вокруг, когда что-то темное и теплое приблизилось к нему. Он вздрогнул, подался назад и вдруг увидел, как возле крайних снопов на какой-то небольшой, округлой плоскости замерцал раз и второй раз измельчавший корень молнии. И тогда он понял, что это играет молния в лошадином глазу.

– Лорд, это ты? – обрадовался и засмеялся, совсем выходя из сна.

Напуганный громом, конь тихонько заржал, губами нашел тогда Маркову голову, прислонился к ней и снова заржал, а молния и дальше то и дело мерцала в его глазах…

Марко подходит к Лорду, который едва держится на ногах, гладит гриву и с болью смотрит на его большой глаз: неужели в нем навеки отыгрались вспышки молний?

– Дай своему баловню сенца, – дед Евмен из вспоротой наволочки извлекает жменю[29]29
  Жменя – горсть; количество чего-то сыпучего, что можно зажать в кулаке.


[Закрыть] сена и протягивает Бессмертному.

Марка поражает и дедова наволочка, и пучок сена с привядшим чабрецом, который чем-то напоминает вспышки молнии в лошадином глазу. Он, дрожа, с руки скармливает сено и быстро уходит с конюшни, хотя к нему из уголка еще отзывается доверчивомучительное ржание.

– Подожди, Марко, – настигает его у порога дед Евмен со своей подушкой в руках.

– Сенцо же осталось…

Эти слова, и наволочка, дрожащая в стариковских руках, и бескорыстная любовь деда Евмена, и его сочувствие голодной скотине окончательно режут сердце мужчине.

– Не могу, деда, сил не хватает смотреть на эти мучения, – и у Марка сжимается кулак.

– И я уже не могу. А сколько вертопрахов крутится возле колхоза, что-то глубокомысленно напевают, в блокноты записывают, где-то докладывают – и ничего… В сердце бы им все их записи врезать, чтобы каждая буква к живому делу влекла. Вот за какую я сердечную грамоту! Тогда кони будут с сеном, люди с хлебом, а ученые не с блокнотами, а с головами на вязах.

– Это вы, деда, все разоряетесь? Уже ученые чем-то не угодили вам? – проснулся за перегородкой Максим Полатайко и, зевая, округлил широкие губы.

– А ты, мошенник, все спишь? – возмутился старик.

– Кто там спит, когда на душе такие терзания, – удивился Максим и сразу же нырнул в сон с полной уверенностью, что в такое время никто из конюхов не может спать.

– Украл же сегодня этот сорванец где-то бобу для коней, а сам спит, как праведник, – старик даже с сочувствием кивнул головой на перегородку. – Да я уж и сам думаю, где бы что-то можно было выхватить для коней.

Что мог ответить на это Марко? С болью взглянул на деда Евмена, пожал ему руку и подыбал с тяжелыми мыслями на дорогу.

– Ты куда, Марко?

– К добрым людям.

– Просить помощи?

– Просить.

– И далеко собираешься? – какая-то надежда проснулась в голосе старика.

– Поеду колядовать к своим друзьям. Может, чем-то разживусь у них.

– Так я тебя на конюшенных лошадях повезу, они еще держатся на ногах. Куда же тебе с костылями?

– Спасибо, деда, но не хочу, чтобы вас потом Безбородько распекал. Вы уж здесь смотрите, потому что я, наверное, задержусь на день-два.

– Удачи тебе, Марко, – старик снял шапку и помахал ею вслед Бессмертному, который будто уменьшился после посещения конюшни.

Сегодня, как на зло, долго молчала дорога, только потемневшие оттаявшие липы изредка отзывались простуженными голосами грачей. Серенькое небо с невыразительными лоскутами туч иногда посматривало на землю измельчавшим глазом солнца и не знало, что ему делать: или сеять туман, или трясти крупу?

С вязками хвороста из лесу брели уставшие женщины, плечи их были согнуты, глаза устремлены в землю. И эта картина болью сдавила сердце Марка: она снова яснее всяких отчетов говорила, что село не имеет хозяина. Женщины подошли к Марку, поздоровались, выпрямились, но не сняли вязок с плеч, и теперь они были похожи на кучку кладбищенских обтрепанных крестов. Марку стало жутко от этого зрелища. Тяжелый свой крест молча несли женщины в войну. Но зачем его нести тогда, когда нет в этом нужды?

– Жены Безбородько, Мамуры и Шавулы тоже так стараются ради топлива? – спросил, изменяясь в лице.

– Где там, они живут на господских дровах и харчах.

– Таким привозят и из амбара, и из лесу.

– Это, Марко, еще не беда, мы все претерпим, – отозвалась вдова София Кушниренко, у которой до сих пор большие глаза светились детской голубизной. – Только бы наши сыны вернулись.

– Да у тебя же, София, нет сынов, – кто-то поправил вдову.

– Так у людей есть, – сказала с такой материнской тоской, что Марко аж задрожал.

– Ты, сынок, как-то выздоравливай скорее и забирай в свои руки наше хозяйство, осиротело оно теперь, совсем осиротело, – вдова ближе подошла к Бессмертному и голубой, детской печалью смотрела ему в глаза.

Как раз на дороге показался старенький грузовик. Женщины сошли на обочину, а Марко поднял вверх костыль. Машина заскрипела всем скелетом, остановилась, из кабины выглянуло угловатенькое лицо Галины Кушниренко, младшей Софьиной дочери. И хоть улыбка дрожала на шероховатых с милой окантовкой губах девушки, но в ее необыкновенных, дымчато-сизых глазах, затененных берегами густых ресниц, лежит грусть.

– Добрый день, Марко Трофимович. Вам далеко?

– Прямо да прямо, на самый край света.

– На самый край нельзя – война остановит.

– А может, пока доедем, она и закончится.

– Тогда поехали, хоть и нагорит мне от Безбородько, – снова улыбнулась окантованными устами, а в глазах, как и раньше, стояла печаль.

Лицо Галины, если рассматривать каждую его часть, не было красивым: и скулы, и широковатые щеки, и обычный, не утонченной работы нос – казались будничными. Но в эти будни таким праздником входило надбровье и размашистые, беспокойные брови, непривычная сизость глаз и пухлая доверчивая свежесть губ, что каждому, кто смотрел на девушку, сразу становилось хорошо на душе.

Галина выскочила из кабины, дружески поздоровалась с женщинами и сказала матери, чтобы та бросила хворост в машину.

– Обойдется. Как люди, так и я, – ответила вдова.

– Ну как себе хотите, – немного обижено сказала дочь и помогла Марку сесть в кабину. Машина чмыхнула, задрожала и, минуя мешанину оголенных печей и наростов землянок, тронулась в серенькую даль.

– Так на край света? – изучающее взглянула на Марка.

– Нет, дорогая девушка, значительно ближе… На край света поедешь со своей любовью.

– Если она будет, – просто сказа Галина, сжимая небольшими огрубевшими руками руль.

– Непременно будет! – горячо вырвалось у Марка. – А как же иначе!

У девушки сузились ресницы:

– Может быть и иначе: много нашего брата останется девушками на всю жизнь, потому что война разбрасывает возлюбленных и раскалывает любовь – так же просто ответила, ее печальное благоразумие удивило и даже неприятно поразило Марка. Откуда это взялось у девушки? Неужели за войну притупились ее чувства?

– А у тебя есть возлюбленный? – неожиданно вырвалось, хотя и знал, что не надо говорить об этом.

– Нет и не было, – вздохнула Галина.

– Даже не было?

– Может, и был, но я ничего не понимала тогда, поэтому и что такое любовь не знаю, только от других слышу, – недоверчиво сказала девушка и совсем откровенно, как, возможно, и матери не говорила, рассказала о своем первом, юном волнении: – Перед самой войной на меня начал засматриваться Василий Денисенко. Помните его?

– Помню. Чернявый такой, с чубом…

– Чернявый, коренастый, как дубок, – легла печаль возле девичьих губ. – Где бы я ни появилась, сразу его взгляд ощущаю. И себе украдкой засматривалась на него… И так тогда ожидалось чего-то доброго, непривычного. И в снах видела, как он смотрел на меня. А потом пришлая война. Ни Василий мне, ни я ему даже слова не сказали. Когда он прощался с селом, то тоже больше всего смотрел на меня, потом подошел, протянул руку:

– Прощай, Галинка, – и улыбнулся.

– Прощай, Василий, – чуть ли не заплакала я, насматриваясь на него. И вот Василия уже нет. А взгляд его не могу забыть до сих пор. Так это, Марко Трофимович, была любовь или что-то другое?

– Наверное, любовь, – с жалостью и удивлением глянул на полное доверия и грусти лицо девушки, которая теперь уже казалась ему красавицей…

За лесом, в долине, будто совсем из иного мира появилось с беленькими и голубыми хатками село. Над округлым, как полумисок, прудом стояли длинные опрятные колхозные здания, на льду белыми островами сбились гуси, а возле колодезных желобов теснились исправные, не оголодавшие кони.

«Сразу видно домовитую руку Броварника», – подумал Марко.

– Здесь и остановись, девушка! Приехали.

– Это ваш край света?

– Нет, только начало! – он поблагодарил Галину, свернул с дороги на мягкую тропинку и попрыгал к колхозному двору.

Гуси, увидев незнакомого мужчину, загелготали, зашипели, а кони встретили его мягким фиалковым сиянием глаз. Правда, в некоторых глазах он видел и тени тревоги. Это были те кони, которые носили шрамы и вмятины войны. Мужчина на костылях снова им напомнил их увечья.

– Вы кого-то ищете? – подошел к Марку немолодой конюх, раскачивая длинные и плотные закорючки усов.

– Ищу лошадиное счастье, если оно еще не перевелось, – поздоровался Марко. – Любуюсь вашим скотом.

– Есть чем любоваться, – в усах старика зашевелилось пренебрежение. – Это уже одни переборки и выскребки. Вот до войны у нас были кони! Змеи! Им даже я боялся показывать кнут, чтобы на небо не вынесли. От них только воспоминание, и медаль осталась, – нахмурился старик. – Вы же будете из ходоков или попрошаек?

– Нет, – растерялся Марк. – А что?

– Да немало приезжает теперь разных просителей в наш колхоз: тем одолжи того, другим – другого, а кое-кому просто положи что-то на телегу или в машину.

– И кладете?

Конюх осмотрелся, поправил закорючины усов.

– И это бывает. С некоторым начальством надо ладить, потому что оно если не найдет недостатков, так может что-то приписать, если не по хозяйству, то по идеям… Изгадились, превратились в босяков некоторые за войну, сами не очень хотят переживать трудности, а нас агитируют. Вы к Броварнику?

– К нему.

– Знаете его?

– Знаю.

– И как он вам? – спросил заинтересованно.

– Хозяин.

– Конечно, конечно, – обрадовался конюх. – Этот не председательствует, а хозяйничает. Такой ни человека, ни землю не обманет. Сейчас в правлении его не ищите – он домой с одним гостем пошел. Как раз попадете на обед. Дом Данила Васильевича найдете или показать?

– Найду.

Марко хорошо знал, где стояла старая, похожая на бабушку, хата Броварника, в окна которой целое лето заглядывали подсолнечники, мальвы и ипомеи. Данило Васильевич принадлежал к тем широким натурам, которые, взявшись за общественную работу, никого не забывают, кроме себя. Его, умного и начитанного правдолюбца, совсем без той хитринки, которую так часто приписывают украинцу, село чуть ли не носило на руках. Хорошо зная и глубины, и мелкие места земледельца, он к каждому имел свой подход и слово, им человека никогда не пугал, не грозился, и кулаками тоже не бил по столу, потому что и дерево не терпит человеческой глупости. Бригадиров он подбирал таких, что имели любовь к людям и земле, звеньевых – наиболее певучих, а сторожей – наиболее ленивых.

– Что такое на данном этапе наш крестьянин? – любил иногда за рюмкой пофилософствовать Броварник. – Это – подсолнечник! Голова его тянется к солнцу, а корни – в землю. И что ему надо для полного цветения и счастья? Побольше солнца и поменьше воробьев, которые выпивают зерна. Сейчас этот подсолнечник еще опечален, ведь чего только не берут из него и кто ему только не наклоняет голову. Но придет время, и истинный хозяин прогонит воробьев и разных тех, что наперед прицелились к каждому зернышку, прогонит дармоедов и рвачей – и сметет все туманные недоразумения и бюрократические инстанции между подсолнечником и солнцем.

За эту философию опечаленного подсолнечника и приложения к ней не раз перепадало Броварнику: нашлись воробьи и на его голову, полезли и в его анкеты. Но Броварник не растерялся и на пленуме райкома сказал, что его анкета имеет восемь пунктов – восемь полей и каждое из них пока что дает по району высший урожай. И это только потому, что он верит людям, а они ему. Он старается заглянуть им в душу, а не запустить когти в печень. И, повернувшись к критиканам, так закончил свое выступление:

– Так будут еще вопросы со стороны печеночных? Или закончим демагогию?

Весь пленум грохнул аплодисментами и хохотом, а после пленума к Броварнику навсегда прилипло прозвище «Подсолнечник», хоть он и носил на голове уже не золото кудрей, а зимнюю изморозь…

Во дворе Данила Васильевича стоял мятый и тертый, видно, собранный из нескольких поломанных машин «виллис», а на его бампере примостился красавец петух; он одним глазом разнежено, с пренебрежением посматривал на стайку своих неревнивых любовниц.

Марко, как с человеком, здоровается со старой хатой, еще больше вросшей в землю, возле нее караулом стояли посохшие, с не открученными головами подсолнечники и унизанные пуговицами семян высоченные мальвы, а на хате красовалось гнездо аиста. Все здесь было таким, как и когда-то, кроме землянистой немецкой каски, из которой куры пилы воду.

Марко, как росу, отряхивает воспоминания довоенных лет и с волнением идет к дверям: как его встретит Подсолнечник? Очень ли он изменился за войну, как откликнется на его просьбу. Скрипят-мурлычут двери, на полуслове обрывают зажигательный спор в доме хозяина. Марко сразу чувствует на себе взгляды трех людей, сидящих за обеденным столом, и с приятностью вдыхает настой ржи: на покутье красуется роскошный сноп, а его колосья нависают над головами Броварника и дородного гостя. Неизвестный повернулся, поднял руку к голове, ударил ею по колоску и поморщился.

– Марко, это ты? – вскрикнул Броварник, порывисто встал из-за стола и застыл в удивлении.

– С деревяшками узнали меня? – Марко стукнул костылями об пол.

Загремел стол, что-то звякнуло, перекинулось на нем, отлетает в сторону стул, и к Марку, сияя сединой и улыбкой, приближается седоголовый Подсолнечник. Лицо его за эти годы подсохло, потемнело, в серо-голубых глазах сквозь удивление и радость пробивается грусть – таки, видно, горе не обошло человека.

– Живой, значит! – Данило Васильевич, присматривается, кладет большие руки на плечи Марка, потом крепко целует его. – И не забыл старика? Молодчина! Спасибо, спасибо, парень! Жена, посмотри, это же Марко, – поворачивает мужчину. – Поставь еще одну рюмку на стол.

– Сейчас. Здравствуй, Марко, здравствуй, сынок. – Тетка Соломия, будто выходя со сна, вытирает руки и потихоньку подходит к Марку, а сквозь прореженную оправу ее коротких ресниц начинает просачиваться влага. И мужчина уже знает, что единственный сын больше никогда не переступит порог родительского дома, не скажет «мама», не поцелует ее. И Марко сейчас целует ее, как сыны целуют матерей. Тетка Соломия припала головой к его шинели, потом выпрямилась, тяжело вздохнула. Огонь от печи обагрил ее обвислые слезы: – Слава богу, что хоть ты вернулся, – уголком платка вытирает глаза. – Садись, сынок, где мой Дмитрий сидел.

– Не надо, старая, не надо, – тихо успокаивает ее Данило Васильевич.

Марко подходит к столу, за которым безмолвно и напряженно сидит разрумяненный мужичонка лет сорока пяти с головой льва, подстриженной под бобрик. Глаза у него административные, как пропуска, а одежда того полувоенного фасона, который может ввести в обман лишь сугубо гражданских женщин.

– Знакомься, Марко, с моим гостем. Это Андрон Потапович Кисель, – хозяин считает, что этим он сказал все, но Марку фамилия Киселя пока что ничего не говорит.

– Очень приятно, – с достоинством привстает гость и через стол протягивает холеную, пухленькую руку, но на его лице разливается не приятность, а плохо скрытая кисловатость. Потом он вопросительно посматривает на Данила Васильевича, тот одним движением надбровья говорит, что с таким мужчиной и рюмку можно выпить. Кисель успокаивается, с его зрачков соскакивают настороженные пропуска, и ямка на вареникоподобном подбородке становится мягче.

Марко перехватывает этот молчаливый разговор, присматривается к нездоровому жиру Киселя, который сузил его белкастые глаза, но расширил живот и противоположную ему часть тела. Полувоенное галифе Киселя честно выдерживало свою нагрузку, хотя и не могло похвастаться совершенством форм. Но не эти формы, а лицо с печатью грубой властности и заносчивости подсказывают Марку, что Андрон Потапович не принадлежит к тем, которые любят приносить людям радость, покой или хотя бы одаривать их обычной улыбкой. «Но первое впечатление часто бывает ошибочным, – думает Марко. – Увидим, как оно дальше будет».

– Садись, Марко, пока водка не скисла, – Броварник приглашает гостя к столу и, когда тот усаживается на скрипучем стуле, высоко поднимает рюмку: – За тебя, воин, за твое здоровье, за нашу печь, в которой сгорят твои костыли.

– Хорошо сказал. Что хорошо, то хорошо, – похвалил Кисель Броварника, жмурясь, нацелился рюмкой на Бессмертного и с достоинством выпил водку.

– А перед этим я не так хорошо говорил? – обернулся к гостю Броварник, и насмешка задрожала в морщинах его век.

– Не говорил, а болтал черте что, – у Киселя скривились губы, подбородок и ямка на нем.

– А мне показалось, что ты, Андрон Потапович, попал на скользкое, а признаться не хотел, – засмеялся Броварник.

– И снова мелешь черте что. Хороший ты хозяин, а мыслитель никудышный, не перерос тех дядек, которые чуть ли не каждый свободный час точат лясы, даже, словно министры, лезут в политику и международную жизнь. Они, видишь ли, без высокой политики никак не могут обойтись.

– Жаль, что ты, Андрон Потапович, среди таких дядек не увидел истинных мыслителей. Иногда в их слове больше мысли, чем у другого во всей голове.

– Вот опять за рыбу деньги, – Кисель скривил пренебрежительную ухмылочку. – Темный ты, неисправимый идеалист, Данило Васильевич. В своих дедах ты видишь крестьянских пророков, в дядьках – мыслителей, а сам, как видится, как понимается со стороны, мечтаешь построить крестьянский рай. А мне плевать на него! – высоко махнул рукой и ударил ею несколько ржаных колосков.

– Это можно, – сразу стали пасмурней морщины на высоком лбу Броварника.

– Что можно? – изумленно спросил Кисель, не уловив неприязни в голосе Броварника.

– Да наплевать на все, – исподволь, будто с ленцой, ответил Броварник, а Кисель встрепенулся, как воробей после купания.

– Уже уцепился за слово?

– Нет, за стиль в руководстве, за стиль!

– Вот, куда достал… Это уж не твоя епархия и не твоя печаль, – сразу хочет ошеломить, но не ошеломляет Броварника.

– Да, это не моя епархия, но печаль моя, даже больше, чем кто-то думает или догадывается. А наплевать – это не руководить. Наплевать можно и в колодец, из которого воду берешь, можно и с людьми расплеваться, можно и на ржаной колосок, и на землю под ним плюнуть, но землю не обманешь: на плевок она и ответит плевком. Вот так я думаю, Андрон Потапович, и что-то, вижу, не нравится тебе моя речь. Ну, а подслащивать ее, извини, совесть не велит. Это уж твои подхалимы умеют делать.

Кисель трибунно махнул кулаком:

– Хитришь, Данило Васильевич, ох и хитришь, защищая со всех сторон своего дядьку.

– Кусать его легче, но кому это нужно?

– И это нужно! Хитрость, индивидуализм и разные пережитки надо выбивать из дядьки. Мы рано или поздно заставим его работать на социализм.

– Будто он сейчас на капитализм работает? – потемнело лицо Броварника, нахмурился и Марко.

– Нет, на социализм, но отдает ему только частицу, а не всю работу. Из дядьки добрым молотом надо выбивать разные пережитки, разные садочки, и ставочки, и огороды.

– А может, не молотом, а благосостоянием! – вмешался Марко, напряженно присматриваясь к раскрасневшемуся лицу Киселя. – Молотом легче бить по голове, чем думать ею.

У Киселя сначала обиженно вздрогнули две отвисшие складки, идущие от губ, потом гневно подскочили вверх коротковатые неровные брови. Он вперил свой грозный взгляд в Марка, и тот неприятно удивился: весь вид Киселя говорил, что он сразу возненавидел его, возненавидел, как врага. И Марко понял, что мстительная натура Киселя не простит этих слов, всюду будет вредить ему, если где-то хоть краешком сойдутся их дороги.

«Значит, мелкий ты человек», – выдержал взгляд Киселя, а тот уже строптиво шевельнул плечом и грозно заговорил к Броварнику:

– Не нравится мне, Данил Васильевич, сегодняшний разговор с тобой. Все с самого начала не нравится… Война всегда развязывает языки, вольнодумство и анархизм, их надо держать в бутылке, как нечистую силу, потому что сегодня какому-то философу из какой-нибудь Захлюпанки захочется либерализма или крестьянского рая, а завтра он уже начнет пересматривать государственные налоги и планы… Так я тебя понял? Или, может, мне это показалось за рюмкой?

– Нет, не показалось.

– Вот-вот! – обрадовался Кисель. – А послезавтра эта демагогия уже запахнет не только ревизией нашей экономической политики, но и экономической контрреволюцией! – и снова трибунно махнул кулаком. Колоски отскочили от него, закачались и ударили Киселя по лицу. Он встал и, сминая их, начал затыкать в сноп, а когда расправился с колосками, уже с улыбкой бросил Броварнику: – Вот так, голуб сизый, на этих мыслях можно докатиться и до белых медведей.

Данило Васильевич изменился от гнева, но пересилил себя и, спрятав обиду, ровно взглянул на Киселя:

– Зачем же так быстро, за рюмкой, не подумавши головой, хвататься за контрреволюцию, за молот, за белых медведей? Разве это игрушки? Мы начинали с тобой за здравие, чего же ты тянешь за упокой? Ну, бейте дядька молотом, добивайте граммами, замазывайте собственные ошибки или недостатки подчищенными рапортами или словесным глеем, а кому от этого легче будет? Государству, дядьке, вам?.. Узлы, которые завязывались годами, не так легко разрубить. Их надо решать. И рано или поздно мы-таки будем их, засучив рукава или и снявши сорочку, решать. Сначала, может, и зубами, но без молота, без вопля о контрреволюции, а с осуждением ошибок и с уважением к этому же дядьке, над которым ты изволишь насмехаться и называть его темным, как ночь.

– Откуда ты набрал каких-то подозрительных узлов? – морщится, но уже спокойнее говорит Кисель.

– А ты, бедненький, до сих пор не догадываешься? Из несовершенства нашего хозяйствования.

– Чего еще тебе обижаться, если у тебя не так много разных ошибок.

– Я меньше о себе думаю.

– А больше о крестьянском рае?

– Нет, о крестьянском счастье. О черном хлебе и что надо человеку к этому хлебу… Сколько раз, Андрон Потапович, с высоких, средних и низких трибун ты говорил о крестьянском счастье, а на самом деле верил ли в него хоть на один грамм? Между трибунным и истинным счастьем не видел ли отличия? Или тебе живется на белом свете, как тому петуху: прокукарекал свое, а там хоть и не рассветай?

– Эт, не порть окончательно настроения, потому что сегодня мне еще выступать надо, – отмахнулся кулаком Кисель, весь вид его начал багроветь, а в словах отозвалась угроза: – когда-то мы, крестьянский апостол, поговорим детальнее и в другом месте о твоем рае.

– Не пугай – мы уже пуганые.

Кисель что-то нахмурено подумал, побарабанил пальцами по столу:

– Да-да, Данило Васильевич, навязал ты, накрутил каких-то узлов, как паршивая пряха. Ну, а как думаешь их решать, что для этого надо сделать?

– Мыслить, думать, и не только о заготовках и закупках, но о жизни и земле, и земледельце, – задумчиво вел Броварник. – Здесь есть над чем пораскинуть мозгами, и ни я, ни ты сразу не решим, не разрубим эти узлы.

– А кто же их разрубит?

– Партия, только она.

– Фу, – облегчено вздохнул Кисель и улыбнулся: – Прямо гора свалилась с моих плеч. А я уже все передумал о тебе: не скапустился ли ты часом за свою партизанщину, не сагитировал ли тебя какой-нибудь элемент…

– И уже что-то искал во мне?

– И искал… Другую душу нащупывал, – снова улыбнулся Кисель.

– Другую душу нащупывал? – нехорошие огоньки вспыхнули в серо-голубых глазах Броварника. – Так заведи в мою душу милицию, чтобы она потрусила ее.

Кисель удивился:

– Ну чего ты после партизанщины таким горячим стал?

– Потому, что много хладнолобых крутится возле села.

– Ну, это, знаешь, переходит всякие границы! – встал из-за стола Кисель. – Гости гостями, но и хозяин должен честь знать.

– Это и гостя немного касается, – и себе встал Броварник.

– Данило, бог с тобой, что ты мелешь… Посидите еще, Андрон Потапович, будьте настолько ласковы… Мой старик как только выпьет, так найдет какой-нибудь узел, – начала утихомиривать мужа и гостя жена Броварника. – И прошу, ешьте, ешьте, чтобы меньше говорили.

Эти слова как-то успокоили всех, а Марко засмеялся.

– Прямо не узнаю тебя ныне, – настороженно смотрит на хозяина Кисель и нехотя садится на скамейку. – Ну чего ты раскапризничался? На мозоль наступил тебе?

– На корень мой наступил.

– Хрупкий он у тебя. Посоветую тебе по-товарищески: твои мысли про дядьку и разных узлах – это мысли на стремянке. Слишком много берешь на себя.

– Я всегда брал на себя столько, сколько мог выдержать, иногда даже больше. А ты, как присмотрюсь, всюду жалел себя. Теперь, когда я бросаю правду в глаза, ты готов стать моим врагом. Вот и послушай еще немного меня и о моей душе тоже. Ты плюнул сегодня в нее и даже не понял этого, потому что, извини, ты не пашешь, не сеешь, а только подгоняешь, подталкиваешь, и горе твое только в этом. Как ты мог подумать о другой душе партизана, коммуниста в такое время, когда даже некоторые принцы и короли с удивлением присматриваются к коммунизму? Вот и значит, что отстал ты от нас лет на двадцать.

– Скажи: на тридцать! – криво засмеялся Кисель.

– Хватит с тебя и двадцати… И откуда только берутся знатоки, которые любят нащупывать другую душу? Пусть они лучше разберутся в настоящий единственной душе земледельца без крика и подозрений.

– Жаль мне тебя! – сдерживая гнев, сказал Кисель. – Рано ты благодушие начал разводить. О бдительности надо думать.

– Надо и о бдительности не забывать, но не так, как кое-кто делает – бросает подозрение на каждого человека, как заплату на одежку, – вмешался Марко.

Его слова взбесили Киселя.

– Вы тоже в крестьянские пророки лезете живьем?! – мигнул одним глазом на Марка, но он был таким, будто в него перекачалась злость со всей души. – И в конце концов, кто вы такой, чтобы поучать меня?

– Кто я такой? – переспросил Марк. – Я тот, кто хлеб сеет, а не геройствует. Еще вам какие-то анкетные данные нужны?

– Идите вы к черту! – воскликнул, неистовствуя, Кисель.

– Я уже там был! – отрезал Бессмертный. Кисель нагнулся, схватил шапку и бросился к дверям. Когда они с громыханием закрылись, Броварник покачал головой и сказал:

– До булавы еще надо и головы… Прощай, отсталость.

– Разве же так можно, – запричитала жена. – Теперь он насолит тебе.

– Эт, ничего мне не будет до самой смерти.

– Что это за чудо гостило, такое неприветливое и тупое? – спросил Марко.

– А ты и не знал? – удивился хозяин. – Это же Кисель!

– Оборотня Адама Киселя из истории знаю, а этого – нет. Кто он?

– Как тебе сказать, – задумался Броварник. – Люди его прозвали Приехал-уехал. Это его суть: приехал, не разобрался, накричал и уехал. А служба его – начальник областного управления сельского хозяйства.

– Грозного имеем погонщика, – вздохнул Марко.

– Грозный, но не ко всем. Перед высшим начальством – он из шелка соткан. Там и приязнь выказывает, и улыбкой играет, а в селе только и слышишь от него: «Давай, давай, выполняй, вывози, потому что я из кого-то похлебку сделаю!» Этот, наверное, долго будет есть начальнический хлеб: людей подбирает только с чистыми анкетами или по чьим-то серебряным звонкам, работает только по указкам. Самостоятельно тоже может, но не пошевелит даже пальцем, чтобы кто-то потом не подумал чего-то об этом пальце. Твое здравие, Марко.

– За нашего Подсолнечника!

– Не забыл моего прозвища? А все-таки крестьянин – это подсолнечник?

– Подсолнечник.

– Вот закончится война, подлечим свои раны, решим разные узлы и узелки, сметем с дороги всякую нечисть, которая хочет, чтобы мы более дурными были, и таки потянемся и дотянемся всем цветом к солнцу. Такую, а не иную веру имею в голове.

– И я такой живу.

– То-то и оно. И опять-таки вернусь к подсолнечнику. В полное лето, после цветения, каждый его семечек венчает золотая корона, каждое зерно тебе прямо королевой выглядит. А почему же так боятся гордиться человеком разные кисели? Потому что любовь у них оторвалась от сердца, будто яблоко-червивка от яблони. Вот когда будет директива о любви к человеку, тогда и кисели заговорят о ней с разных трибун.