Текст книги "Правда и кривда"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
XXXI
Земля пахла свежестью травы, нежно-пьянящим цветом одуванчиков, соком деревьев и рассады. Девушки, сняв рамы парников, заботливо колдовали, сгибались и разгибались над ней, а их песня стлалась над хрупкими стеблями, и в ней была печаль далеких веков, сошедшихся с сегодняшней девичьей тоской. Неизвестным суженым выплескивали они свою песню и полураскрытую, как бутон, любовь, но не суженые, не мальчишки с веселыми глазами, а только теплая земля прислушивалась к девичьей грусти и любви.
И снова Марка встревожило это пение, снова подумалось о девичьей судьбе, подкошенной войной, и о той любви, которая может увянуть в груди без ответа, без материнства. И разве он не понимает, почему теперь даже смех девичий таит в себе печаль. И ничем, ничем ты, человече, не можешь помочь, разве что радушным словом и уважением к тем, у кого судьба обидела девичьи лета.
Эти раздумья и печаль незаметно перенесли его к тем вечерам, когда и он встречал свою первую любовь… Было ли оно или не было? И была ли на свете та нежная терноглазая девушка, которая доверчиво и недоверчиво тянулась к нему? Он ей когда-то весной принес ветром отломленную вишневую веточку, не зная, что этой же весной отломится от него его любовь…
Увы, когда это прошло! Уже и дочь у тебя такая, как та девушка была, а все равно просыпается грусть и больно сосет все тело. Отдирай ее, человече, от сердца, выливай, как горький сок прошлых годов, глуши работой и хозяйственными хлопотами, чтобы меньше болело все. И он отдирал ее, но из далеких закоулков памяти то и дело выныривали воспоминания о первой и второй любви.
Вдруг в песне о журавлихе ему послышался голос Елены, и он аж оглянулся, присматриваясь к девушкам. В самом деле, что-то было в их пении такое, что звучало в голосе его жены. Несомненно, они это перехватили у Елены и запели ему, чтобы и подстреленный журавль затужил по своей журавлихе. Какой удивительной и красивой была она в золотых косах и чарах своей песни. Вот и нет золотой вербочки в его семье, есть только молнией опаленная верба, с креста выросшая на могиле его отца.
– Марко Трофимович, что мне делать с Маврой? – подошла к нему Мария Трымайвода, и обыденщина разрушила все видения, но не могла разрушить грусти.
– Что такое?
– То самое – никак на работу не выходит.
– Говорили с ней?
– Несколько раз и говорила, и уговаривала, и порицала, но ничего не помогло. Обещает прийти, но обещанка-цяцянка[44]44
Обещанка-цяцянка – пустые обещания.
[Закрыть]. Придется штрафовать Мавру, или как?
– Война так штрафовала наших женщин, что грех нам будет браться за такое дело, – невесело ответил Марко.
– Так что же делать? За Маврой и другие женщины не торопятся на работу.
– Еще надо поговорить, душевно, сердечно. Она же, кажется, не из ленивого рода.
– Это правда. А почему вы не спрашиваетесь, как у нас работа идет?
– Вижу ее всю перед глазами. А для чего вы в этих парниках оставляете отдельные стебли рассады?
– Из нее тут в тепле вырастут первые овощи для председателя и начальства, – засмеялась женщина.
– Спасибо, уязвили, не надеялся, что вы такие.
– Так всегда было при Безбородько. Не за вами ли едет подвода?
– За мной, зачем-то на бюро райкома вызывают.
– Наверное, хвалить будут, потому что пашется и сеется, аж гай шумит.
Марко промолчал: не о похвале думалось ему; все беспокоила история с горючим.
На подводе возле извозчика сидел незнакомый мужичонка с шевелюрой грязноватых пепельных волос. Вот он соскочил на землю, с почтительной улыбкой приложил два пальца к жилистому виску.
– Марко Трофимович, мое – вам. Не подвезете ли часом в город?
– Чего же, можно, – с неприязнью взглянул на неопрятного, пахнущего чесноком космача с выпяченными, похожими на узел губами и крупным щучьим носом.
– Вот и хорошо, магарыч с меня, – космач предупредительно улыбнулся, суетливо потоптался на месте, будто земля пекла ему ноги, и тише спросил: – Несомненно, вы не знаете, кто я такой?
– Не имел счастья познакомиться с вами, – безразлично измерил его взглядом Марко.
– И не догадываетесь? – в хитрых глазах непрошеного пассажира как дым вьется хмельная седина. Что-то неприятное, наглое, настороженное и загадочное есть в ней.
– Не имел времени думать над этим важным вопросом, – насмешливо бросает Марко.
Но хортоватый космач не замечает этого. Он с таинственным выражением оглядывается, а потом пронырливый смешок прорывает его узловатые губы.
– Это потому, что мне пришлось иметь дело не с вами, а с кладовщиком. Я Федот Красий, тот самый что вам горючее поставлял. Надеюсь, мы в любых делах поймем друг друга. Я, уже сейчас можно сказать, ваш пахарь!
– Вы наше горе, а не пахари, – гнев сразу румянцами прорвался на лицо Марка, а в золотистых ободках глаз шевельнулась тень. – Неужели не стыдно или хотя бы не страшно вам так жить на свете?
– Лекция по политграмоте? – тюкнул, не обижаясь, Красий. – Я в политкружках уже не просвещаюсь – не такие мои лета. А о совести и страхе могу, если интересуетесь, дать фактическую справочку, только сперва надо найти точку опоры. – Он взобрался на полудрабок, удобнее уселся, а с его глаз сошла хмельная ухмылочка, – они сразу стали тверже и затаили в уголках ироническую озлобленность. – Так с чего же начинать? Разве что так: даже в век социализма каждый имеет свои финансово-коммерческие цепи и бьется в них, как рыба в сетке. Вы, например, хотите сейчас выскочить из общественных долгов. Это вам выгодно и нужно для славы. И я, будь на вашем месте, делал бы то же самое. Но житейские неудачи слизали мою славу и даже мостики к ней. Так надо же мне, если есть голова на плечах, немного лучше жить, чем те, что умеют думать только руками? Вот я и желаю приплыть к своему тихому берегу, что-то выстроить там на черный день для себя, потому что коллективное – это теперь не лучшая мечта моей жизни. Вы имеете свою коммерцию, я – свою, а в коммерции главное – искать, находить, брать и выгодно сбывать… Ну, страх – это уже другая категория, от него рукой не отмахнешься. И не все попадаются, не все ловятся, а когда и ловятся, не все угождают на грозные глаза правосудия, потому что и здесь можно сяк-так найти прокладочки. Кто бы, например, и по какой статье мог судить меня за мою коммерцию? Только фашисты, потому что я воровал у них. А вот вашу покупку у меня можно под какой-либо параграф подвести, потому что вы человек государственный. Так кто кого, спрашивается в задаче, должен спрашивать о совести? – залоснился победной улыбкой привядший вид космача.
– Вон мне, трепач, с телеги! – возмутился Марко, ступил шаг вперед и вырвал у извозчика кнут. – Как разбрызгался!
– Да я себе пойду, обойдемся без нервов, – испуганно вскочил с полудрабка Красий. – Значит, кому-то правда глаза колет.
– Не тронь это слово, негодяй, потому что загрязнишь его! – Марко взял вожжи у извозчика, выскочил на полудрабок, вйокнул на коней, и воз мягко покатил еще не утрамбованной дорогой.
Со временем это приключение с Красием начало Марку казаться даже смешным. «Какая нечисть, а в своих правах разбирается, как юрист-крючкотвор. А когда ты не о правах, а о своих обязанностях вспомнишь?» И пока думалась всякая всячина, лошаденки миновали луга и дубравы, а перед глазами из голубизны неба, еще более голубой воды и зелени земли создавалась, расстилалась молодая весенняя сказка, и посреди нее стояли вербы в зеленых венчиках, как невесты.
Вот с неба голубым комочком взлетел трепетный грицик[45]45
Грицик – степная тиркушка.
[Закрыть] и сел на расщепленное жерло немецкого танка. Пичужка пренебрежительно ударила хвостом покореженное страшилище, спустилась на землю и осторожно, присматриваясь то одним, то другим глазом к дороге, начала пить из лужицы голубую воду. И что было птичке до танка, до обрубка его тени, захватившей кусок лоснящейся луговины и пару кустиков куриной слепоты.
Услышав стук копыт, она забеспокоилась, притихла, а потом беззаботно выскочила на купену, чтобы лучше видеть мир и свое отражение в воде. Скоро к грицику прилетела его подруга, и они начали ухаживать друг за другом, то приближаясь, то отдаляясь от танка.
И Марко в эту минуту подумал, что смерть может убить человека, птицу, но она не в силах убить любовь.
С узкого заиленного проселка он съехал на дорогу, на ее обочинах весна куда ни глянь поставила золотые печати одуванчиков, на них темными сережками шевелились старые, еще прошлогодние пчелы. Сказка весеннего наполовину хмурого дня раскрывала новые и новые картины, а на душе у Марка было теперь так, как в той дали, где играли то солнечные озера, то темнели тени. В памяти всплывали и воспоминания, и разные заботы, и расчеты, но и не забывалось, что наконец-то в землю падает и падает зерно. Этим при настоящих трудностях даже можно было похвастаться, если бы не давила душу история с горючим.
В райкоме Марка встретили настороженными взглядами. Еще не успел он сесть недалеко от Броварника, как Борисенко раскрыл папку с какими-то примятыми бумажками и насмешливо посмотрел на него:
– Пашете, сеете, ведете хозяйство?
– Как говорит сводка, пашу, сею и веду хозяйство, – Марко присматривается к папке, к примятым бумажкам и уже все понимает. – Немало «донесений» собралось на меня?
– Хватит на чью-то голову.
– Значит, министерство связи имело работу? – невесело улыбнулся Марко.
– Еще кое-кто будет иметь ее, – насупился Борисенко. – Значит, самогоном поле пашете?
– В фельетоне так можно сказать, – согласился Марко.
– А как это в романе можно сказать?
– Там пришлось бы написать, что мы пахали поле горем своим. Не от хорошей жизни сели мы на этот конек.
Борисенко сочувственно посмотрел на Бессмертного. Только разные заявления и назойливые напоминания Киселя принудили Борисенко взяться за Бессмертного, потому что иначе ему еще больше могло перепасть березовой каши. Фантастично вышло у него с пахотой, только война может так перепутать добро и зло.
– Вину свою понимаешь?
– Понимаю, – тихо сказал Марко, а в душе все равно не разрушался покой; хоть и не хорошо вышло, но поля у него не лежат перелогами.
– Хорошо, что товарищ Бессмертный хоть теперь понял свою ошибку, – въедливо чмыхнул инструктор райкома Геннадий Головченко, который всегда мог – естественно, в зависимости от обстоятельств – показать свое превосходство над кем-то, свое внимание и уважение к кому-то, а то и полный демократизм, особенно за рюмкой. – Где же раньше была ваша голова?
– Она сокрушалась, что с вашей не встретилась. Вот тогда у нас был бы порядок, – наотмашь ударил Марко и вызвал не одну улыбку, потому что прилизанного Головченко недолюбливали за его своеобразную артистичность и говорили о нем, что он с трех возможных вариантов – МХАТа, музыкальной комедии и райкома – выбрал наименее удачный.
Головченко обозлился, моментальные румянцы раздули его совершенно круглые щеки:
– Посмотрите на этого праведника! Набедокурил сам, а сердит на кого-то! Какая железная логика! – грозно взглянул на Бессмертного и начал теоретически раскрывать суть данной ошибки. С колхозного поля он нырнул в древний Рим, затем в историю средних веков, сдул с них пыль, выхватил какой-то пример и им соединял седую древность с двадцатыми годами двадцатого столетия, когда по селам кулачье перегоняло хлеб на самогон.
– Какая ученость: уже Рим, и Крым, и самогонные аппараты есть, а толку никакого, – скривился Броварник. – Запишем Бессмертному выговор без этой болтовни. Заслужил!
Высокая фигура Головченко задрожала от негодования, но он сдержал себя и спокойнее заговорил к Бессмертному:
– Понимаете ли вы, сколько проиграли в битве за урожай, сколько вы проиграли в глазах людей и руководства?
– Я понимаю свой проигрыш, но понимаю и выигрыш, – гневно встал Марко.
– Это позор! Он абсолютно ничего не понял! – негодующе завопил Головченко. – Похвастайтесь, что вы выиграли?
– Я выиграл годы женской красоты, – гордо сказал Марко, и все взгляды изумленно скрестились на нем.
– О чем он говорит? – у Головченко от удивления даже аж подбородок отвис.
– То, что слышите, – отрезал Марко. – У меня сердце не пеной, а кровью покрывалось, когда я посылал на поле с лопатами девушек и женщин. Сколько эта непосильная работа выжала бы из них здоровья, сколько новых морщин преждевременно избороздило бы милые лица? А теперь, при своем проигрыше, я выиграл годы женской красоты. Это тоже чего-то стоит!
Борисенко улыбнулся, потом засмеялся, махнул рукой и весело обратился ко всем:
– Слышали, товарищи?
– Слышали, Иван Артемович, – радостно ответили ему все, кроме Головченко, который ощутил свое поражение.
– Тогда я мыслю так, – вел дальше Борисенко. – За сердечное уважение к женскому полу и красоте даже не такое прощалось людям! Наверное, придется простить и товарищу Бессмертному. Как вы думаете?
– А таки придется! – зазвучало отовсюду.
– Впервые такое решение принимаем, – удовлетворенно сказал Броварник и ударил Бессмертного по плечу.
После заседания бюро Борисенко один на один остался с Бессмертным и, смеясь, заговорил к нему:
– Выговор висел над тобой, но и здесь выкрутился. Сердился бы на меня, если бы схватил его?
– Нет, не сердил бы, я к нему уже готов был, – улыбнулся Марко.
– Бодришься? – недовольно покосился Борисенко.
– Правду говорю. Этот грех с горючим залез и в мои сны. Так что выговор даже утешил бы меня – сняла бы грех.
– Интересный ты человек, – не то с осуждением, не то одобрительно сказал Борисенко. – Знаешь, и у меня однажды такое после выговора было… Но тебе надо меньше пьянствовать.
– Пьянствовать? – остолбенел, а потом расхохотался Марко. – Это уже что-то новое. И хотелось бы иногда с досады потянуть добрую рюмку, так не могу: наперстками пью…
– А сколько об этом в анонимках написали, – Борисенко положил руку на папку. – Знаешь, кто это так старается?
– Кто честно работать не хочет: экс-председатель и его окружение. Мы с фашизмом скорее покончим, чем с клеветниками и дармоедами, которые научились хитро и мудро пожирать плоды социализма… Что думаете делать с этими бумагами?
– Буду коллекционировать для интереса: заведу счет, сколько их придет за год на одного заядлого председателя, прикину, сколько они забрали времени и денег у государства, а потом прилюдно будем судить отчаянных доносчиков.
– Такой же статьи в законе нет.
– А мы постараемся содрать с них хоть израсходованные командировочные на разъезды и комиссии. Рублем ударим по доносчикам… Ставок зарыбил?
– Зарыбил.
– Много ловил рыбы до войны?
– По шесть центнеров с гектара. Но мы тогда подкармливали ее, а теперь нечем.
– Пойдешь к председателю райпотребсоюза, он немного выпишет жмыха для вашей рыбы. За это хоть на рыбалку позовешь?
– Увидим, сколько дадите жмыха.
Борисенко засмеялся:
– Знаем, какой ты скупердяга. А с горючим уже выкручиваемся – прибыло на станцию…
И после этих слов Бессмертный и Борисенко одновременно посмотрели на окно, к которому приближалась вечерняя даль. Сейчас они оба подумали уже не о горючем, а о победе, которая поднимала крылья над всей землей.
XXXII
Марко возвращался с дальних полей, когда мягкие вечерние долины начали прорастать и зарастать сизыми кустами тумана. Между небом и землей пролетели темные комочки чирят, а в тумане отозвался коростель, казалось, он приглашал в свои владения гостей, то и дело отворяя им скрипучую калитку. Что и говорить, немудренная песня коростеля, но и она вечерами, а особенно рассветами веселит хлеборобское сердце. Идешь, бывало, на заре, прислушаешься к этому «дыр-дыр» и чувствуешь, как трудится в темноте птица – отдирает и отдирает ночь от земли.
На леваде уже темнели и срастались деревья, под ногами качалась роса и туман, а над всем миром стояла такая тишина, что слышен был плач надломленной ветки.
Марко остановился, прислушиваясь к этому плачу, потом подошел к кладке, к тому месту, где он когда-то в молодости впервые поднял на руки девушку и перенес на другой берег. Как не сошлись берега с берегами, так не сошлась и его судьба с судьбой учительницы. А под кладкой, как и когда-то, влюбленно воркует вода и так же плачут над ней надломленные ветви.
«Старею, – подумал Марко, – потому что чаще необходимого вспоминаю то, что называлось любовью, и чаще потребного с печалью или удивлением останавливаю взор на женской красе, но уже по-другому волнует она тебя – как произведение искусства, как чудо природы, и чаще в книге девичий образ раскрывает затуманенную синь далеких вечеров… Стареешь, мужик».
От этой мысли Марко резко встал у кладки и осмотрелся: не стоит ли за его плечами старость? Верба качнула над ним девичьим рукавом и струсила несколько росинок, а издали снова закричал коростель.
Марко перешел на тот берег и капризной тропой подался на другой край села – надо было зайти к Мавре Покритченко.
Когда он переступил порог землянки, Мавра как раз возилась возле небольшой печи, в которой на подоле пламени чернел единственный, с кулак величиной, чугунок. На скрип дверей вдова порывисто повернула голову, удивление и страх мелькнули на ее лице. Вот на самые глазницы налегли брови, под ними трепетно сузились диковатые глаза, а ресницы погасили в них огонь. Еще не веря сама себе, женщина выпрямилась, почему-то коснулась руками живота и сразу же испуганно отдернула их, опустила вниз.
– Чего так напугалась? – удивился Марко. Ему показалось, что Мавра в последнее время пополнела. С каких бы достатков? – Добрый вечер тебе!
– Доброго здоровья, – настороженно кивнула головой Мавра, и теперь на ее красиво округленном лице зашевелились упрямство и болезненная озлобленность. Она поправила платок цвета утиной лапы, потянулась к кочерге, сжала ее в руках и глухо спросила: – Вы пришли меня гнать на работу?
Возле усов Марка шевельнулась задиристая смешинка:
– А ты боишься ее, что сразу за кочергу ухватилась?
– Не боюсь, – глянула на мужчину и снова убрала в глаза отблески пламени.
– И я так думал.
– Что хотите, то и думайте себе, а я работать в колхоз не пойду. И не агитируйте меня, агитировали уже разные, – женщина решительно и строптиво отвернулась от Марка, снова сунула в печь кочергу и так начала ею орудовать, что жар полетел на шесток и пол.
– Хорошо же ты, как посмотрю, научилась встречать людей, – улыбнулся Марко.
– Так как они меня, – ответила от печи Мавра. Сейчас все ее лицо и увеличенный бюст были охвачены подвижным багрянцем. – Никому, никому я теперь не верю.
– И это может быть, – согласился Марко, а Мавра удивилась.
– Что может быть?
– То, о чем говоришь ты. Обидит человека кто-то раз, обидит второй раз, вот и закачается у него вера… Тебя кто-то обидел?
– Кто же нашу сестру не обижает! – со стоном вырвалось у Мавры, но и теперь она говорила к огню, а не к Марку. – Доброго чего-то не допросишься, от злого не отобьешься, да еще тогда, когда вдова имеет лицо, а не морду.
– Чистую правду говоришь: еще очень по-свински мы, мужчины, держимся, – согласился Марко.
Эти слова больно поразили женщину, она выхватила из печи кочергу, уже курящуюся дымом, обернулась к гостю, хотела что-то ответить на его речь, но сразу передумала и заговорила о другом:
– Наговорили, наплели вам три мешка напраслины обо мне?
– Сама понимаешь, не маленькая.
– Не маленькая, – пугливо повторила женщин, прислонила руку к груди и на миг с мукой на лице полетела в те года, когда бы маленькой, а потом снова озлобилась. – И пусть плещут, если языки не прищемило. Не тяжело оговорить человека, а кто ему посоветует, как это время прожить? Вот и вы стали председателем, начали порядок наводить, уже кому-то лесом помогли, людям огороды пашете, а кто мне его вспашет? Эти пальцы? – протянула хорошие, но потрескавшиеся руки к Марку, в отблеске огня они дрожали, будто осенняя кленовая листва.
Что-то в ее движениях, во взгляде и пугливости обеспокоило Марка.
«Эй, женщина добрая, видать, не пахота, что-то большее поедом ест твою душу, дрожит она в тебе, как рыбина в сетке».
– Завтра тебе вспашем огород.
– Завтра? – недоверчиво переспросила и остро, всей диковатостью глаз, измерила Марка. Какое-то нехорошее воспоминание мстительно наморщило ее лоб, но Мавра отогнала его, нервно приложила руку к красивым, с дыханием гнева губам. – За какую же такую ласку будете пахать мне?
– Не за ласку, не за твою работу, а за твою судьбу, – тихо ответил Марко.
– За мою судьбу? – вздрогнула Мавра. – А вы знаете, какая она?
– Почему же не знаю – вдовья…
И это подкосило женщину, она потеряла равновесие пошатнулась назад, с мукой посмотрела на Марка; во взгляде ее серым туманом шевельнулась боль, а уголки губ жалостно задергались двумя складками. Вдруг Мавра вскрикнула и неутешительно заголосила, слезы, догоняя друг друга, покатились по щекам и высокой груди с резко очерченными сосками. Она ладонями закрыла лицо, но скоро слезы пробились и сквозь пальцы.
– Ты чего, женщина добрая?.. – растерялся Марко. – Что с тобой? – Он подвел Мавру к столу, посадил на стул, и она, положив голову на руки, наплакалась с всхлипами, как обиженное дитя. А Марко сел с другого конца стола, подпер лицо рукой и скорбно посматривал на женщину, не умея утешить ее. Наконец она немного успокоилась, рукавами обтерла слезы и не глазами, а их туманом взглянула на гостя:
– Теперь вы все знаете о моей судьбе.
– Ничего я не знаю.
– Так будете знать. И все будут знать… Я с дитятей хожу. Ой господи, господи, что мне с ним делать в этом мире? – в ее голосе отозвалось такое мучение, такая скорбь, что Марко невольно вздрогнул и встал из-за стола. – Поэтому и на работу не выхожу, оттягиваю от себя людские разговоры, и не могу оттянуть свою бесталанность… Дитя незаконное у меня.
Марко съежил, женская скорбь впитывалась в каждую клетку его тела. Разве же не знает он, сколько вот такой матери придется выпить горечи? Он подошел к вдове, положил ей руку между плечами, и они напряженно сдвинулись, и съежилась женщина, ожидая не удара, а хоть каплю сочувствия, хотя и знала – не будет его к ней…
– И не говори, и не думай, Мавра, такого. Слышишь?
– С… – только один звук сорвался с чуб вдовы.
– Чего не бывает в жизни? Всякое случается, всякое… Только знай: любовь может быть незаконной, а дети все законные. И мы уже не судьи их, а родители, воспитатели. Понимаешь?
– В самом деле? Вы так думаете, что все дети законные? – встрепенулась женщина и тоже встала, наклонилась перед ним. – А я его убить хотела.
– И как ты могла такую нечисть в голову впихнуть? – возмутился Марко. – Ты же мать, слышишь – мать!
– На которую все будут тыкать пальцами, – застонала Мавра.
– Совсем не утешу тебя – всякие еще есть люди, и дурак может пальцем или словом резануть душу, как ножом, но от этого ума у него не прибавится…
– Если бы так отец говорил, – снова слезы задрожали на ресницах вдовы.
– Кто он?
– Разве еще не слышали, не догадываетесь? В селе же ничего не скроешь… Антон Безбородько.
– И что он?
– И просит, и грозится, и деньги дает, чтобы не делала ему стыда. К одной бабе посылает, от которой половина женщин переходит на кладбище.
Марко стиснул кулаки.
– Плюнь ему в глаза… А он же детей не имеет. Чего бы и не порадоваться этим?
– Порадоваться? – впервые в глазах Мавры шевельнулась капля далекой надежды. – Не знаю, не знаю, Марко Трофимович, что мне делать… Уже из монастыря приходили, звали к себе. Может, в самом деле податься туда?
– И не вздумай! – гневно взглянул поверх женщины, туда, откуда приходили посланцы схимы. «Ишь, услышали вороны, что горе у женщины, и сразу закружили вокруг ее души… Как еще мало мы умеем своевременно помочь человеку в тяжелое время…» – Когда родится ребенок, совсем другая жизнь начнется у тебя. Вот и присматривай свою кровинку, а она тебе сначала улыбнется, дальше забубнит, потом что-то залепечет и говорить начнет, – и сам улыбаться стал, вспоминая то время, когда его дочь лежала в колыбели.
– Скажете такое, – покачала головой Мавра.
В это время тихо, по-злодейски, отворилась дверь, и в землянку на цыпочках вошел Безбородько. Увидев Марка, он испуганно мигнул веками, опустился на каблуки, сорвал картуз с головы и сразу же рукой начал вытирать вспотевший лоб.
– Хоть здесь встретились, когда не можем на поле увидеться, – сквозь ресницы взглянул на него Марко.
– А-а-а… чего, практически, ты здесь? Будто сюда и не по пути… – растерянно пробубнил Безбородько, осторожно упиваясь глазами в лицо Марка и Мавры: говорили ли они что-то о нем? Этой дурехе, практически, теперь хватит совести рассказать о том, чего он больше всего опасался.
– Чего я здесь? Пришел сказать Мавре, чтобы выходила на работу.
Безбородько облегченно вздохнул, тихонько фукнул, деланно улыбнулся:
– Вот оно что! Работу, работу подгоняешь, за все хватаешься, чтобы не упустить? Стараешься снова заработать какую-то медаль или орденок? С нашими людьми не заработаешь. А я, грешным делом, подумал себе: не понравилась ли, практически, тебе Мавра? Чем не красавица она?
Это кощунство передернуло Марка, но он сдержался, а у Мавры болезненно затряслись веки.
– А чего ты убиваешься? – хотел похлопать ее по плечу Безбородько. – Ставь на стол какую-нибудь паленку и угощай нового председателя, если не хочешь старика. С новым председателем, да еще с вдовцом, хорошая вдова никогда не пропадет, – пас взглядом то Марка, то Мавру, пустил жирный смешок, рассчитывая им хоть немного развеселить женщину, но не развеселил, а еще больше опечалил.
У Марка же возле глаз выразительнее очертились пучки морщин.
– Умную же ты, Антон, имеешь голову на плечах, умную.
– Спасибо и за это. От тебя, мужик, не так легко дождаться похвалы, – оживился Безбородько. – Может, и в самом деле нам хлопнуть по рюмочке?
– А чего же, можно, – пронзительно посмотрел на Безбородько. – И знаешь, за что я хотел бы выпить?
– За какие-то новые идеи или за то, чтобы росло-зеленело? Угадал? – беззаботно спрашивает Безбородько.
– Нет, не угадал. Мы выпьем за твоего сына или дочь, что родит Мавра.
Безбородько от неожиданности, задыхаясь, впопыхах глотнул воздуха, побледнел, обмяк, будто из него вынули сердцевину. В глазах сначала мелькнул испуг, а потом его сменило страшное опустошение.
– Ты… ты все, практически, знаешь? – на искривленных губах, будто привязанные к ним, плачевно дрожали слова.
– Знаю.
Безбородько ладонью провел по лбу, с безнадежным укором взглянул на Мавру.
– Сказала? Зачем ты?..
Вдова забилась в уголок, всхлипнула, а он тяжело спросил у Марка:
– И как ты? Радуешься?…
– Радуюсь, Антон. Но не так, как подумалось тебе. Разве же это не радость, что у тебя наконец будет ребенок, что ты тоже становишься отцом, а не бесплодным деревом?
– А может, лучше без него?.. Эх, Мавра, Мавра, довела ты меня до беды и стыда, – сказал невесело, а из глаз не сходило опустошение. – Еще, гляди, не поздно что-то сделать, а ты к людям с наветами, наветами…
Мавра молча заплакала, Безбородько трагически махнул рукой, расстегнул пиджак и достал из одного кармана бутылку, а из другого кусок залежалого сала.
– Ну вот, выпьем или что? – обратился к Марку. – Потому что больше нечего делать… Ситуация…
– Непременно выпьем, Антон, – Марко на полке для посуды нашел глиняные стопочки, поставил их на шатком столе, сам налил водку. – За твое дитя, за продолжение твоего рода.
– Эт, – безнадежно сморщилось все лицо Безбородько. Думая свою думу, он поднимал рюмку, как каменный жернов. – Ты же пока никому ничего не говори, потому что, может, дитя и безжизненным будет, а молва заранее пойдет по всему району.
Марко остро измерил Безбородько:
– Что это у тебя за глупые разговоры?
– Мавра же хотела избавиться от ребенка – в погреб падала. А это дело такое… деликатное… Помолчи пока что, братец…
Марка аж затрясло, он подошел к Мавре, как-то уговорил ее сесть за стол…
Трудной была эта ночь для Марка. Перед ним сидело двое людей, которые имели сякую-такую любовь, а теперь оба проклинали ее и каждый считал себя обиженным. Марку негаданно пришлось быть и судьей, и защитником, и руководителем, и набиваться в крестные родители. Он даже поддабривался к Безбородько, чтобы добыть из него скупую искру родительского чувства. А тот хмурился, сокрушался, выкручивался, последними словами клял в душе и Марка, и Мавру и сидел возле неродившегося ребенка, как на похоронах. С горем пополам как-то примирив Антона и Мавру, Марко первым вышел из землянки.
Бархатная праздничная тишина пеленала весеннюю землю, в этой тишине роилось глубокое бездонное небо, между его роями к самому надземью гнулся Млечный Путь, рассеивая над лугами серебряную пергу. Небесная пасека напомнила Марку об их настоящей, убогой, всего на двадцать один улей, и он огородами, а потом полями пошел к дубраве, где в предполье потерялась небольшая пасека.
В лесу стало еще тише, здесь пахло прелой листвой и горьковатым соком черемши. Вся дубрава сейчас так была осыпана звездами, что казалось – небо поймало ее в свою золотую сеть и призадумалось: что ему делать с этим уловом.
Марко вышел на пасеку, окинул ее внимательным взглядом. Между рамочными ульями, как окаменелые рыцари, стояли высокие дуплянки. Они, будто шлемами, были накрыты большими полумисками. Марко прислонился к одному улью, и он отозвался мелодичным гудением. Сейчас в прохладный час тысячи пчел становились заботливыми матерями – обогревали собой соты с не родившейся детворой. И это снова перенесло его в землянку вдовы, словно он оттуда прихватил частицу ее кручины. Нелегко, ох и нелегко тебе будет, женщина добрая, не одни глаза, не один язык обидят твое несчастное материнство, но ты не имеешь права обидеть дитя. И может, у тебя никогда ничего лучшего на свете не будет, чем оно.
