Текст книги "Правда и кривда"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

XLV

Сразу же за оградой тюрьмы Григорий Стратонович попадает в объятия Марка. Они крепко, по-медвежьи, сжимают друг друга, трижды накрест целуются и разом вздыхают. На ресницы Григория набегают две слезинки, он давит их пальцами, а Марко, жмурясь, говорит, что не надо переводить влагу – пусть падает на землю. Григорий бьет его ладонью по плечам и счастливо улыбается.

Возле них с любопытным видом остановилась чернявая женщина, для которой, наверное, любые зрелища становились праздником души. Она поправила платок, с сочувствием взглянула на мужнин. На ее лице мотыльками задрожали двойные ямки.

– Братья? – тихонько спросила, прикладывая руки к груди.

Марко и Григорий переглянулись:

– Братья!

– Но как не похожи! Ни на капельку, ни на малую малость, – присматриваясь, удивляется женщин и удивляются крылышки ее ямок. – Может, вы не одного отца?

– Зато одной матери! – весело ответил Марко.

– И этого никогда и никак не сказала бы…

– Мы гибридные, поэтому не совсем похожи, – успокоил ее Григорий, и все трое начинают смеяться.

– Граждане, нельзя ли для театра отойти немного подальше? – однотонно говорит возле тюремных ворот дежурный, хотя и ему хочется улыбнуться.

И граждане, смеясь, идут дальше – женщина в город, а Марко и Григорий к машине.

На прохладную лоснящуюся вискозность голубого неба налегают вечерние тени, наступает та пора, когда вот-вот должны проклюнуться звезды, доброй таинственностью взяться дороги, наполниться большей глубиной человеческие голоса и сказочно ожить ветряки.

На молоденьких тополях еще держится листва, и Григорий Стратонович здоровается с деревцами, как с детворой, а перед глазами проходит Екатерина и дети. Как хочется скорее прислониться к ним, прижать их к себе, ощутить благоухание кос и губ Катерины.

Недалеко от машины его поклоном поздравляет Галина Кушниренко. Широко растворяются трепетные берега девичьих ресниц, счастьем и красотой светятся ее дымчатосизые глаза.

– Какой ты хорошей стала! – невольно вырвалось у Григория Стратоновича.

– Невеста! На то воскресенье справляем свадьбу, – отозвался Марко и подумал о Степаниде.

– В самом деле на то воскресенье свадьба? – удивляется Григорий Стратонович.

– В самом деле, – девушка наклонилась еще ниже, приложила руку к сердцу и напевно сказала: – Мама просили и я вас прошу на свадьбу.

– Спасибо, спасибо, голубка, – растроганно посмотрел на девушку учитель. – И хорош твой милый?

Молодая опустила ресницы и сквозь них уверенно взглянула вдаль.

– Лучший в мире.

– У него тоже ресницы как ветрянки! – засмеялся Марко.

– Такое вы скажете, – улыбнулась молодая и царевной пошла к машине.

Побратимы выскакивают на кузов, и грузовик мчит их в чистые глубины вечера, в которых только что родилась вечерняя звезда.

– Ты любишь вечернюю зарю? – спрашивает Григорий Стратонович.

– И вечернюю, и предрассветную…

– Я часто ее вспоминал в тюрьме… Там нашел на стене и твою свечку.

– Неужели годы не стерли ее?

– Нет. Очевидно, кто-то еще глубже вычеканил этот рисунок… Как это правильно: и сгорая, человек должен светить людям! Спасибо тебе.

– Не меня, Григорий, надо благодарить, – задумчиво сказал Марко, – а только свою родную землю, своих добрых людей. Для них и с ними живем…

Крылья осенней дубравы охватили друзей, отряхивая тьму и унылый шелест. Марко постучал в окошко, и машина остановилась.

– Ты чего? – изумленно спросил Григорий.

– Пройдемся немного лесом. Ты любишь, когда под ногами шелестит листва?

– Очень.

– Я тоже. И люблю, когда в такую пору пахнет опятами. Уродило их в этом году! Хочешь, сейчас найдем?

– В темноте?

– В темноте.

Марко отходит от дороги, нагибается, шуршит руками в листве, вместе с тем пахнущей и хмелем, и дымом.

– Еще гадюку схватишь…

– Время гадюк уже проходит… Теперь наступает пора чистой красоты и больших звезд.

– Как ты хорошо сказал! – пораженно остановился Григорий, думая о своем. – Этот образ я использую в своей книге: наступает пора чистой красоты и больших звезд. Разрешаешь?

– Нет, не надо так, потому что некоторые рецензенты скажут, что это красивость. А ты любишь время больших звезд?

– Люблю. И тебя тоже.

– Чудо! – чмыхнул Марко и радостно воскликнул: – Вот и нашел! На трухлявом пне выросли! – он протягивает Григорию трогательное, плотно сжатое семейство опенок, их ножки были закутаны мхами, на шероховатых головках отдыхала роса.

– Жизнь! – Григорий любуется живым комочком природы и снова вспоминает детей и Екатерину.

С дуба, выстукивая по ветвям, опадает запоздалый желудь, бьется о корневище и падает у ног Марка. Он поднимает это лоснящееся прохладное тельце, веточкой выдавливает дырочку и сажает в землю, пахнущую молодым, бродящим вином. На небе все увеличивается количество звезд, гуще становится дубрава, а Галина уже кажется не просто девушкой, а волшебницей.

«Как чудесно жить на свете! – читает Григорий в глазах Марка. – И это в самом деле так, дорогой человек…»

Поздно вечером они подъезжают к землянке Григория Стратоновича. Машина идет на колхозный двор, а Марко провожает Григория до самых дверей землянки. Здесь побратимы снова обнимаются.

– Может, зайдешь? – тихо спрашивает Григорий Стратонович.

– Не буду колотить детей ночью, – тоже шепотом отвечает Марко, на душе его становится тоскливо: а что, если Степанида до сих пор ждет брата, и… может, его?

– Так завтра утром приходи.

– Прибреду… Будь здоров, брат. Пусть во всем, во всем тебе сопутствует удача.

Григорий накрест обнимает Марка и, задыхаясь от волнения, от радости и сладкого щемления, как лунатик, на цыпочках входит в землянку. Возле стола, склонив голову на руки, спит Степанида, на плечах ее полотняной рубашки темнеют вышитые цветы. Сквозь сон вздохнула Екатерина. Григорий взялся рукой за сердце, и по его лицу расплывается добрая и смущенная улыбка. Он осторожно идет к постели и вдруг замирает возле краешка стола: Екатерина зашевелилась, застонала и сквозь сон грудным слабым голосом произнесла только два слова:

– Григорий, дорогой…

И это была его самая счастливая минута за последние годы. На голос Екатерины схватилась Степанида, она сначала перепугалась, отступила назад, а дальше надрывно вскрикнула:

– Григорий, брат!

– Что, сестра?..

– Вернулся? – вместе с тем плачет и смеется ее душа.

– Вернулся.

– С Марком Трофимовичем?

– С Марком.

– А где же он?

– Наверное, домой пошел.

– Чего же ты не пригласил?..

Их голоса разбудили Екатерину.

– Григорий! – клекотом, болью и радостью отозвался ее голос, темной волной встрепенулись, зашуршали косы, и она падает в объятия мужа и руками, лицом проверяет, он ли это.

– Григорий… – больше ничего не может сказать, а он ощущает на ее ресницах слезы.

«Две косы, две слезы», – повторяет в мыслях, как стихи, прижимает жену и даже не слышит, как из землянки выбегает полураздетая Степанида.

Сначала только даль звездного неба видит она, потом под ним очерчивается абрис одинокого ветряка, который до сих пор трудится для людей. Она подбегает к калитке, отворяет ее, останавливается под врезанным в темноту кленом и на другом конце улицы видит Марка и только теперь со страхом замечает, что она не одета, ей становится стыдно, и она всей рукой прикрывает разрез сорочки.

– Добрый вечер, Марко Трофимович…

Марко улыбнулся, молча подошел к Степаниде, он чувствует, как на его висках молоточками выстукивает кровь.

– Чего же вы не зашли? – с укором привстают ее округлившиеся брови.

– Его ждали. А меня?.. – он бережно кладет руки на ее плечи.

Степанида вздрагивает, отводит голову от его взгляда, вздыхает и боится произнести, что и его ждали.

Бездонное осеннее небо с поздней луной, со всеми кустами, со всеми россыпями и голубой пылью звезд шевельнулось, словно приблизилось, и горячо закружило вокруг нее… Так вот какое оно, то кроковое колесо, колесо птиц, надежд, страданий и любви.

Капля прохладной осенней росы увлажнила ее лицо, как давно когда-то увлажнял теплый плач надломленной ветки. Далекие девичьи голоса прибились к Степаниде, далекие росы колыхнулись перед ней, хоть она стояла не перед тем юношей, который когда-то принес ей веточку вишневого цвета. Давно осыпался тот вишневый цвет, и, может, след его белеет на висках Марка, которого все-все теперь зовут Бессмертным…

Эпилог

«Время пролетает над нами то как черная птица, то как белоснежный лебедь; непрочное и быстротечное оно заметает снегами, пылью забвения, а непреходящее поднимает в новой красе, не имеющей ни конца, ни края.

Великие годы, годы неспокойного солнца и жизни пролетели над землей. На пьедесталы мира встали те, кто со свинцом в груди покинул нас в войну, рядом с мадоннами встали в музеях наши милые девушки, и в новых жилищах на вечерних и ранних зорях матери родили сынов, возможно, тех, которые не будут знать страхов и вьюг войны, не будут знать кривды. Пусть только добрые вьюги цветения осыпаются в их колыбели и на их дороги».

Вот такое думалось учителю и писателю Григорию Заднепровскому, когда за воротами поликлиники Марко положил ему на ладонь два кусочка свинца, еще недавно шевелившихся возле сердца человека.

Григорий Стратонович долго взвешивал их на руке, долго присматривался к вишням в цвету, сквозь которые просеивались лучи предвечернего солнца, а потом неловко спросил у Марка:

– Последние?

– Последние.

– Напились же они, Марко, крови, аж дырчатыми стали и потемнели от нее.

– Рожденное злобой никогда не бывает светлым! Ну, как в селе?

– А ты, бедненький, будто и не знаешь? – прищурился Григорий Стратонович.

– Да знаю пятое через десятое, но хочу, чтобы ты обрисовал картину, – улыбнулся Марко. – У тебя это здорово иногда выходит.

– Подсмеиваешься над моими писаниями? – насторожился Григорий Стратонович.

– Горжусь твоей последней книгой! – обнял побратима Марко. – Буду ее брать с собой в поле.

– В самом деле? – растроганно посмотрел в карие глаза с теми золотистыми ободками, в глубинах которых то таился, то дрожал легкий туманец. – Что же в ней понравилось тебе?

– Прежде всего, Григорий, правда! Пусть она временами и горькой, и нелегкой, и полуголодной была, но это правда. Ее кое-кто хотел бы в литературе и везде видеть лишь в подрисованных румянцах и бумажных цветах, кое-кто хотел бы чирикать о медовых реках с кисельными берегами и не видеть, что не в каждом жилище есть хлеб на столе. Но теперь всюду наводится порядок, всюду! Богаче становятся наши сердца, и щедрее начинает родить земля. Сейчас даже чиновник, чиновник по должности и натуре, задумывается, как ему «на данном этапе» ухитриться, чтобы и гром пересидеть, и сухим к коммунизму хоть боком притереться: понимает, что последние осколки вынимаем из нашей жизни.

Побратимы подошли к открытому, припавшему пылью и пыльцой кленового цвета газику, Григорий Стратонович сел за баранку и с преувеличенным почетом кланялся Марку:

– Прошу садиться того, кто уже в бронзе стоит на площади!

– А ты и рад позлословить! – пренебрежительно скривился Бессмертный. – Читал твою заметку об этой персональной бронзе и так ругал тебя последними словами, что даже температура подскочила вверх.

– За что?! – чистосердечно удивился Григорий Стратонович.

– За то, что прилизал меня со всех сторон, и вышел я у тебя прямо знаменитым, сильным и лубочным Русланом Лазаревичем, который едет на чудо-юдо большое – на змея о трех головах, а прекрасная царевна Анастасия Вахромеевна встречает его. Тьху!.. Словом, перевели некоторые деятели государственную бронзу еще и радуются от этого.

– Цыц, не умничай, ворчун, это уж не твоего ума дело. Не надо было снова выскакивать в Герои, – засмеялся Григорий Стратонович.

– Он еще и хохочет.

– Потому что есть от чего… Позавчера вечером возле твоего монумента застал Безбородько…

– А он вернулся в село, после всех служб? – оживился Марко.

– Не знаю, вернулся или возвратили, но ищет новую работу – не бей лежачего.

– Руководящую?

– А какую же иначе?..

Друзья выехали на окраину города. Вокруг под белыми тучами буйно цвели сады, придорожные клены осыпали последнюю пыльцу, на обочинах дороги по-детски трогательно засыпали одуванчики, и только без живого цвета мрачно серела старая тюрьма. Вдруг из ее настежь раскрытых ворот выскочило несколько человек и побежало к дороге, где стояла небольшая гурьба с лопатами в руках.

Григорий Стратонович в удивлении остановил машину. В это время, как в немом кино, неуклюже зашевелилась, перекосилась тюрьма; распухая, она изнутри загремела громом и вмиг забилась пыльной тучей, выворачивая из своего нутра кирпич и камни.

– Вот и все! – взволнованно отозвался чей-то голос.

Марко выскочил из машины и быстро подошел к людям, весело присматривающимся к тем темным клубкам, что до этого мгновения назывались тюрьмой. Корреспондент областной газеты узнал Марка, озабоченно поздоровался и опустился на колено дописывать заметку об уничтожении того, что отжило.

– Что будет вместо нее? – спросил у него Марко.

– Городской сад, – оторвался корреспондент от своего писания, и вдруг его лицо стало мечтательным. – И знаете, каких больше всего посадим здесь деревьев?

– Нет, не знаю.

– Черешен! Чтобы люди и цветом любовались, и, отдыхая, могли себе ягоду сорвать. Бегу! – и он в самом деле побежал к тому месту, над которым оседала последняя пыль давних времен…

Из-за садов, как из туч, выплыла полнолицая луна, в листве зашуршала роса, неподалеку отозвался соловей, зовя к себе соловьиху: даже взрыв сотен килограммов тола не ошеломил птичье щебетание и любовь.

Побратимы поздно ночью приехали в село. Григорий Стратонович остановил газик на площади, неподалеку от бюста Бессмертному, и кивнул головой на него:

– Посмотрим, мужик, на этого усатого дядьку?

– Можно и посмотреть, – совсем спокойно сказал Марко.

– Ну и выдержка у тебя! – покачал головой Григорий Стратонович.

Они подошли к монументу и остановились у низенькой изгороди, за которой кустилась яровая пшеница. И только здесь, когда Марко взглянул в глаза своему образу, ощутил и волнение, и глубину прожитого, и невероятность сделанного вокруг и всюду за последние годы. На какой-то миг показалось, что и эта ночь, и просеянный лунный свет, легко дрожащий над землей, и молчаливый бронзовый мужичонка напротив него были только сном.

– Ну как, Марко? – не терпелось Григорию Стратоновичу.

Но Марко заговорил не к побратиму, а к своему образу:

– Красивым тебя здесь сделали, более солидным, и спокойным, и молодым. Видать, на морщины материала не хватило…

– А чтоб тебя!.. – возмутился Григорий Стратонович, но, присматриваясь к словно окаменевшему Марку, затих, сделал несколько шагов назад и тихонько пошел на другой край площади.

Марко, кажется, и не заметил этого и после долгого молчания снова тихо заговорил к своему бронзовому образу:

– Так оно и бывает… Ну, если уж тебе выпало стоять и днями и ночами, то стой, смотри, чтобы из тьмы не выползла кривда или какая-то нечисть, а нам надо дело делать – пахать, сеять…

Он поправил свой выгоревший на солнце картуз, взглянул на далекие, выкупанные в нежной лунной пыли нивы, на потемневший от ненастий ветряк, на темнеющие в полупрозрачном туманце луга и неторопливо пошел в предрассветные поля, породившие его.

Киев – Ирпень – Дяковцы

1959–1961 гг.