Текст книги "Правда и кривда"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

XXIX

Вот и хата Елены Мироненко. Беленькая, с красной завалинкой и посизевшей стрехой, она, будто на старинном рисунке, подбежала к мглистой подкове леса и, прислушиваясь к его таинственному шепоту, плачет и плачет весенними слезами. Не по своему ли хозяину тоскует она?

Поцилуйко всем телом ловит перестук тяжелых капель, которые аж ямки повыбивали в земле, и замирает у скрипучих ворот, как перед порогом своей судьбы: отворять или скорее повернуть от них? Что его ждет за этими воротами, где белеют и беспокоятся гуси? Новый удар, новые мучения или, может, тот неустойчивый, даже дыхания боящийся, мостик, по которому, пригибаясь, можно будет перескочить пропасть своих военных лет?

Не одну бессонную ночь он фантазировал над этим мостиком из непрочного материала – из хитрости и обмана, – вытесывал стойки для этого мостика, плотно пригонял доски одну к другой и скреплял и кропил их подобием правды. По капле он собирал сведения об отряде Ивана Мироненко, взвешивал партизанскую правду на извилинах мозга, чтобы как-то и себе примазаться к ней. Так строился и вырастал в голове этот причудливый мостик. Теперь его надо было вынуть из выношенного места и поставить вот здесь на грунт вчерашней легенды. Пройдет по нему Елена Мироненко, значит, и другие пройдут, и тогда он тоже проглянет из тени вчерашней легенды, хоть на миг осветится ее вспышкой, а больше ему ничего и не надо.

Щедрое воображение расстилает перед ним сладкое видение грядущего и смывает грязь прошлого. На какую-то минуту Поцилуйко ожил, с надеждой взглянул на лес, где без него, но, возможно, для него творилась трагедийная легенда, но сразу же и нахмурился, потому что всполошила другая мысль: с молнией, с ее сиянием начинаешь играть, человече… Ну, и пусть. Не всех и молния убивает, не всех. Другого так неожиданно осветит, что и на жизнь хватит этого света… Но другого…

Притираясь боком к вспотевшему коню, он отворяет ворота и, разгоняя белых гусей, медленно идет к хате. Ох, и тяжело ему сейчас отдирать ноги от этого весеннего грунта, на который надо ставить свой мостик. Он слышит, как горячо, пятнами, шевелится кровь на его щеках и подбирается к глазам. Со стрехи на лицо падает пара капель. Поцилуйко вздрагивает и впопыхах вытирает их.

В доме у стола в кирзовых сапогах стоит высокая миловидная женщина средних лет. Ее лицо можно было бы назвать молодым, если бы на глаза не наслоились горе, грусть и тени страданий, они притемнили синий взгляд и в испуге держали веки и ресницы. Даже у Поцилуйко просыпается жалость к вдове, но ее приглушает страх – есть что-то неуловимое общее в очертании этой женщины с Василиной Вакуленко. Уж не родня ли она ей часом?

Он снимает картуз, почтительно наклоняется, чувствуя, как под самым сердцем шевельнулась подковка холода.

– Низкий партизанский поклон вам, Елена Григорьевна, – Поцилуйко бережно берет женскую руку и целует ее.

Это сразу же умилило вдову, хотя ей и не понравился водянисто-серый взгляд гостя.

– Ой, что вы, добрый человек, – встрепенулась женщина, выдернула руку, застыла посреди хаты. – Садитесь, пожалуйста… Вы, может, моего Ивана знали или партизанили с ним?

– Как вам сказать, Елена Григорьевна? Не буду преувеличивать свои заслуги. Партизанил – это многовато для меня, потому что я был скромным связистом Ивана Алексеевича. Об этом, конечно, и тогда мало кто знал, а теперь – тем более, потому что все течет, все забывается, – совсем естественно вздохнул.

– Еще и как забывается! – с печалью и сочувствием сказала вдова. – В других местах люди имеют долгую память, а у нас почему-то даже райгазета молчит об отряде Ивана, места там, говорят, мало.

«Вот и хорошо», – обрадовался в душе Поцилуйко, а сам как можно искреннее ответил:

– У нас, где ни копни, там героя или героическое найдешь, и люди привыкли к этому, как к обыденщине. Правда, есть и такие типы, которым невыгодно показывать чье-то геройство, потому что это кое-кого может оставить в тени. Жизнь есть жизнь… Вот мне и хотелось бы рассказать обо всем пути Ивана Алексеевича, осветить это в печати, вспомнить боевые дела его друзей, мертвых и живых.

– Мало кто из них остался живым, – загрустила женщина, на затененной синеве ее глаз появились слезы, они тоже казались синими.

– Таки мало, трое или четверо, – с сочувствием подтвердил Поцилуйко.

– С вами – четверо, – доверчиво присоединила его к партизанам, и Поцилуйко взглядом поблагодарил ее.

– И зачем только было брать их на фронт? – прядет и дальше нить правдоподобия.

– Сами захотели идти.

– Надо было беречь таких людей. Это же живая история!.. Одного убили уже.

– Убили. А Виталия Корниенко недавно тяжело поранили под Бреслау, неизвестно, выживет ли.

Поцилуйко чуть ли не выказал свою радость, но своевременно прикусил ее.

– Война и героев не ласкает, валит их, как дубов. Виталий Корниенко – это брат лесника?

– Брат, и сам до войны был лесником.

«Если умрет, останется только двое свидетелей», – хищной птицей вылупилась мысль. Он прогнал ее и решил, что ему следует заехать к леснику, узнать, как оно…

– Позвольте, Елена Григорьевна, если ваша ласка, завести во двор коня.

Поцилуйко проворно выскакивает из хаты, чувствуя, как радость распирает ему грудь.

Островок гусей, поднимая белые крылья, неторопливо плывет от него, а он, не заметив этого, широко отворяет ворота. Конь с растерзанными губами вбирает в глаза двор вдовы и движения белых крыльев. Поцилуйко снимает с телеги мешок с мукой, укладывает себе на плечо и, пригибаясь, несет свой подарок.

Остальное в этот день и вечер пролетело для Поцилуйко, как одна минута. Он жадно впитывал каждое слово Елены Григорьевны, перед ним раскрывалась строгая, почти легендарная жизнь простого человека, который голыми руками – с одним гаечным ключом – начал крушить фашистские поезда. Каким-то чудом захватив танк, Мироненко со своими друзьями выехал на шоссе и до тех пор месил и крушил на нем машины, пока не вышло горючее. Но больше всего Поцилуйко поразило, порадовало и обеспокоило то, что документы партизанского отряда были закопаны в овине Елены Григорьевны.

– И вы знаете, где лежит это сокровище? – аж пальцами вцепился в сердце, более всего беспокоясь, не написано ли там что-то о нем.

– В правой пристройке, а в котором именно углу – мне не сказали.

– И никто не раскапывал их?

– Нет. А у самой не поднимались руки. Как вспомню все – и льются слезы, как роса, – вдова молча заплакала, а Поцилуйко нетерпеливо ждал, когда она успокоится.

Не закончив ужинать, он пошел с Еленой Григорьевной в овин, чтобы, дескать, даже в темени ощутить дыхание героического прошлого. Когда Поцилуйко, сгибаясь, встал на ток, в овине что-то забелело, зашевелилось, это напугало его, он шатнулся к калитке, но в это время успокоительно отозвалась вдова:

– Это гуси здесь ночуют.

Утром на следующий день он приступил к работе. Никогда в жизни не копалось с таким упорством и надеждами. Наконец аж после полудня лопата ударилась обо что-то твердое. Поцилуйко воровато подошел к воротам, посмотрел, нет ли во дворе вдовы, и аж тогда начал осторожно обкапывать свое сокровище. Скоро он извлек небольшой деревянный сундучок, а из него достал обернутые пергаментом бумаги.

Радость и страх сошлись под сердцем Поцилуйко. Он, дрожа, как в лихорадке, рассовал бумаги по карманам, потом наспех выкопал глубокую яму и навечно похоронил в ней пустой сундучок. В этот же день, прикинувшись больным, он простился с Еленой Григорьевной, пообещав, что скоро еще заглянет к ней, и во весь дух погнал коня домой. В лесу он несколько раз намеревался развернуть бумаги, но даже деревья пугали его, и он, пугливо озираясь, снова изо всех сил гнал воронца.

Ночью, наглухо закрыв окна, Поцилуйко согнувшимся клещом припал к остаткам партизанской легенды. Сначала, листая страницы, он только вылавливал фамилии. В одной тетради было несколько страшных строк о нем. Там кто-то связывал арест Василины Вакуленко с его именем.

Враз вспотевшей рукой он вырвал этот листок, измял и поджог спичкой. Сырая бумага неохотно загорелась, и на нее страшными глазами смотрел Поцилуйко. В руке горел его приговор и, даже превращаясь в пепел и распадаясь, вселял в мозг страх и холод.

Волей бессмысленного случая Поцилуйко стал теперь больше всех знать о деятельности партизанского отряда Ивана Мироненко. Он выучил все материалы, как стихи, а потом на всякий случай снова закопал их в землю и начал работать над большой, на несколько газетных подвалов статьей. Теперь на это пошла мода, а на ней можно заработать не только частицу чьей-то славы, но и гонорар… Но зачем о нем думать… Он отгонял черт знает какие мысли и снова припадал к бумаге, рисуя и перечеркивая ее.

В своей писанине Поцилуйко не возвеличивал себя – здесь нужно держаться в тени так, чтобы все оценили твою объективность и скромность. И в мыслях, забегая наперед, не раз видел, как в печати появится фамилия малоизвестного связиста, который по велению легендарного Ивана Мироненко вынужден был не партизанить, а выполнять на хуторе неблагодарную и незаметную работу и даже частично пострадать за нее…

Все было бы хорошо в этой истории, если бы не существовало на свете Григория Заднепровского. Он, только он сейчас главный враг… А еще этот отвратительный случай в церкви… Если бы не он, то при этих документах и Заднепровского можно было бы обмануть… Как же тебя сколупнуть с дороги?.. Снова, как в сетке, бьется мозг Поцилуйко и сам выплетает сетку на кого-то.

XXX

Марко полдничал с Ярославом и его напарником Кузьмой Завороженным, пройдошным человеком, который за войну успел побывать и кабатчиком в районном городке, и торговцем в Румынии, и штрафником на Третьем Украинском фронте, и подбить два танка мушкетоном Петра Первого – так он величал противотанковое ружье, и снова оказаться в Румынии уже бывалым воином. На одной из фронтовых дорог он остановил королевский рыдван и, млея от счастья, начал выпрягать коней.

– Что вы делаете? – завопил машталир. – Это кони короля Михая! Сам король ездит на них!

– А теперь король не будет ездить, потому что мой старшина пешком ходит, – спокойно ответил Кузьма и на чистокровцах понесся в свою часть.

Ореховые, с жирной слезинкой глаза Завороженного и теперь без лишних угрызений и тоски примерялись к жизни. Что можно было урвать из нее, он урывал, не очень беспокоясь таким пережитком, как совесть. И на себя он мог смотреть как-то словно со стороны, удивляясь, куда только ни тянет его «айдиотский» характер.

Вот и сейчас он рассказал несколько своих почти невероятных приключений, сам посмеялся над ними и, не кроясь, пришел к выводу, что ему надо было родиться или в капитализме, или в коммунизме: там бы он жил, как галушка в масле, а в социализме редко фортунит ему. Даже чертовски ленивый райзавскладом на одном минеральном удобрении больше зарабатывает, чем он на тракторе. Так есть правда на свете?

– Что же он там может заработать? – удивился Ярослав.

– Капитал! Не Карла Маркса, а тот, что в сундуке лежит. Некоторые председатели колхозов пока что без минеральных удобрений спокойнее себя чувствуют. А чтобы начальство не гоняло их, как соленых зайцев, – шапочку снимают перед завскладом, еще и магарыч ему ставят. Вот он и слюнявит в свои книги, что минеральные удобрения вывезли такие-то деятели, а сам вывозит их налево. И все, значит, довольны: и начальство, и председатели, и завскладом.

– Чего же ты при такой идейности пошел в трактористы, а не в амбар? – спросил Марко.

– Жена повернула мою биографию ближе к человеческой, жена у меня работает на социализм, – ответил Кузьма с насмешкой, но в его ореховых глазах потеплела масляная сырость. – Разве же это работа на этом натике? – махнул рукой на трактор. – Одни слезы: день работаешь – неделю гуляешь. А стал бы я директором МТС – все трактора урчали бы день и ночь и выходных не знали бы.

– Где же ты достал бы горючее? – Марко с удивлением и надеждой посмотрел на решительное лицо Завороженного.

– Скомбинировал бы, – коротко ответил тот.

– А за такие комбинации не перешел бы на казенные харчи?

– И это могло бы случиться, но все клубком крутилось бы, – беззаботно ответил Кузьма. – И вам бы малость выгадал, было бы только за что. Я люблю такие дела… О, кажется, наш директор на своей чертопхайке жмет сюда? – посмотрел на дорогу.

В самом деле, на трофейному БМВ к ним подъезжал директор МТС, невысокий с полуаршинными усищами мужичонка. Он легко выскочил из машины, приветливо поздоровался со всеми и кивнул головой на Завороженного:

– Этот подчиненный не подбивал под меня клинья, не говорил, что у него все урчало бы дни и ночи, если бы он стал директором МТС?

Марко и Ярослав засмеялись, а Кузьма удивился:

– И как вы могли на таком расстоянии и еще на чертопхайке услышать?

– Эту чертопхайку ты, баламут, целовать должен!

– За какие заслуги? – Кузьма пренебрежительно копнул ее ногой.

– На ней я твою Елену завез в больницу.

Кузьма сразу побелел, во взгляде его задрожало сочувствие, а тонковатые губы неровно задергались.

– Как она?..

– Не переживай, все хорошо, – пустил по усищах улыбку. – Поздравляю тебя с дочерью, а сколько килограммов она весит – дорогой забыл.

– С дочерью? – жалобно вздохнул Кузьма Завороженный, крепко обнял директора МТС, головой прислонился к его широкой груди. – Спасибо вам. Так ожидаемо и так неожиданно… – Он выпрямился, охнул, незрячими, но глубоко признательными к кому-то глазами взглянул на мир, махнул рукой и засмеялся.

– И чего все родители в эти минуты вот такими умными становятся? – глубокомысленно спросил директор МТС. – Садись, бесовское семя, подвезу.

– И снова-таки спасибо, – Кузьма щукой вскочил в машину и послушно уселся сзади.

Директор кивнул на него головой, и спросил у Марка:

– Успели хоть немного раскусить этого пройду? А смотрите, как любовь из него веревки вьет. И все равно из этого разбойника мы сделаем человека. С головой леший, только в ней мозги слиплись с коммерческой грязью. Выжать ее – и посветлеет ум в голове. Вы горючим не разжились?

Марко безнадежно махнул рукой.

– Разве его теперь достанешь? Где только можем даже по бутылке собираем.

– Разживетесь горючим – все трактора пошлю на ваше поле. Жалко мне, Марко Трофимович, вас, и помочь не могу. Сам казнюсь, что за полцены зарплату получаю. А может, и пофортунит еще – чего-то не досказывая, снова улыбнулся в усы, простился и влез в машину.

На поля тихо спускался сизовато-синий шелк предвечерья. В ложбинке матово темнела вода, и вербы над нею казались табуном птиц, вышедших на берег. Мягкая синева оттенков и зеленоватая голубизна между не угасшими островами облаков усыпляли, убаюкивали землю и стирали с нее следы тяжелого времени. Она тоже куталась в мечтательную голубизну и, кажется, радостно дрожала, что над ней заискрились первые звезды, а на ней встрепенулись девичьи голоса. Вот из далеких полей возвращались старые плугари и девушки-погонщики. Целый день находились они возле коней, натерли поводами потрескавшиеся руки, понабивали ноги, а все равно затянули песню о любви, хоть и не имели ее… В такой вечер идти бы им украдкой к милым, прислушиваться бы, как в тишине синего предвечерья бьется испуганное сердце, и вбирать в него лучшие в мире слова, и вбирать в радостные глаза и звезды, и лунное сияние, и всю землю, перевитую вечерней мглой или, может, туманом любви.

Родительское сожаление охватывает Марка, он сейчас так хочет счастья этим натруженным девушкам, будто они были его детьми. И не все они будут иметь свое обычное девичье счастье, которого больше было во времена Марковой молодости. Вот-вот уже закончится война, смерть не будет гасить свет человеческих глаз, но сколько еще и после войны прольется безутешных девичьих слез.

И снова вспомнилось его несчастье – его единственная дочь. Казнись, мучайся, отец, в одиночестве, а людям неси и улыбку, и смех, и утешение, и совет, добывай и лес, и деньги, и семена, и фураж, и хоть по двести граммов хлеба для плугарей, и ложку молока для детей-сирот.

Так и несет человек в душе красоту этого весеннего вечера, и родительскую тоску, и копеечные расчеты, и проклятый вопрос – где взять горючего, как вспахать поля, потому что такова твоя судьба.

Вечером в его землянке долго заседает правление, подводит итоги дня, обдумывает, что надо делать в ближайшее время, кого послать в Каменец-Подольскую область добывать известь, чтобы на ней заработать сякую-такую копейку. Немного, лишь пятнадцать тонн, позволили им добыть в карьере извести, но по настоящим ценам это даст пятнадцать тысяч рублей на самые необходимые нужды. И снова все сушат головы над горючим.

После правления он еще некоторое время разговаривает с рыбаками: надо что-то поймать, хоть на похлебку, снова-таки пахарям, копателям и детям-сиротам, а потом сидит с Марией Трымайводою, которая советует посадить на супеске полгектара ранних томатов в самый ранний срок. Правда, они могут вымерзнуть. Но если все будет хорошо – дадут самую большую прибыль.

– Рискнем: садите гектар… Что, есть письмо от сына?

– Откуда вы знаете?

– По вашему лицу.

– Разве? – удивляется, краснеет женщина и снова лицо ее берется чудесной осенней красотой.

Марко смотрит на Марию, незаметно любуется ею и чуть ли не вздыхает. Когда она пошла домой, мать, удивляясь, спросила:

– Чего это она сегодня так нарядилась? Праздник какой-то у вас?

– А я не заметил, – улыбнулся сын.

Наконец он ложится возле Федька. Усталость сразу смежает веки, сразу из тела отлетает часть забот, оно становится легче, перед глазами шатнулось, колыбелью перекинулось небо, и он, сладко опускаясь в теплую глубину, видит, как мерцают большие звезды и золотым коромыслом поблескивает луна. Вот она опускается все ниже и ниже и фарой садится на трактор веселогубого Ярослава. Чего же так смеется мальчик, подъезжая к ставку? Ага, он достал горючее. Марку тоже становится радостно на душе… Но все это сразу разрушается, исчезает – и больше ничего нет, только какие-то пятна перед глазами.

– Вставай, сынок, вставай, кто-то пришел к тебе, – над ним, вздыхая, склоняется мать.

Он совсем выныривает из волн сна, ощущает вес уставшего тела и впопыхах одевается. В землянке уже светит лампа, на столе стоит бутылка вина иностранного происхождения, а у стола хитровато косится на него Кузьма Завороженный.

– Откуда ты взялся? – удивляется Марко.

– Прямо из больницы.

– И тебя, оглашенного, пустили ночью?

– Где там пустили, сам залез, – ничуть не смущается мужчина.

– Как?

– Через окно. Потихоньку, чтобы и не звякнуло, вынул оконное стекло – и залез, – нежная и довольная улыбка игра на тонковатых губах Кузьмы, в его ореховых глазах, которые при свете ночника кажутся совсем темными.

– Видел дочь?

– Конечно! Для чего было через окно лазить?

– Ну, и как?

– Елена говорит, что она очень хорошая, а я немного сомневаюсь, – чистосердечно говорит Кузьма и хмурит лоб. – Ведь что это за девушка, если у нее бровей нет.

– Бестолочь ты, будут у нее брови! – кричит мать ни Кузьму и начинает смеяться.

– В самом деле будут? – доверчиво и трогательно смотрит на мать озорник.

– Разве тебе жена не говорила этого?

– Я, Марко Трофимович, постеснялся спрашивать у нее. Так будут?

– Непременно будут и брови, и красота, и муж будет… У внучки моей только через две недели появились брови.

– Так моя еще имеет время, – успокоился Кузьма, крутнул головой и засмеялся: – И даже муж будет? Феноменально! Выпьем за ее здоровье.

– Чего же ты ко мне пришел пить? – изумленно спросил Марко. – Родных у тебя нет?

– Таки нет… Байстрюк я, Марко Трофимович, – туча набежала на лоб Завороженного. – Всего жизнь наворожила мне. Только теперь, после ранения, разжился на родню – на жену и дочь. А вы мне показались душевным человеком, хочу, чтобы крестным отцом были. Не погнушаетесь, у меня же такая биография?

– Не погнушаюсь.

– И в самом деле Герой будет крестным отец моей безбровой?

– Сказал же тебе.

– Это я к счастью вспомнил вас, потому что я человек с пережитками и разными предрассудками. – Кузьма выпивает рюмку, морщится и заговорщически наклоняет голову к Бессмертному. – Сегодня же, Марко Трофимович, как из пушки, можно достать горючего.

– Где? – встрепенулся мужчина.

– Есть недалеко такой знаменитый городок. Как раз там перекантовывается один военный состав. Теперь на нем осталось только двое дежурных, и то они сейчас гуляют у своих женщин. Мотнемся, Марко Трофимович? Возьмем по совести – несколько бочек, и никто не заметит.

Радостные мысли как завихрились, так и развеялись в голове Бессмертного.

– Это же прямое воровство.

– Какое там воровство! – повел плечами Завороженный. – Не для себя же – для колхоза, значит, тоже для государства стараемся. Ну, а война все спишет!

– Нет, Кузьма, на такое дело я не пойду.

– И зачем вам столько совести? Ну, как знаете, а я хотел помочь. – Кузьма ловко опрокидывает вторую рюмку и уже с печалью говорит: – Значит, не гожусь я для социализма. Но почему? Потому что в социализме надо иметь крылья, хоть маленькие, хоть воробьиные, если нет орлиных. А я научился не летать, а сквозь щели лазить.

– Уже пора отучаться от разных щелей.

– И жена именно это долбит мне каждый день и каждую ночь. Начал стараться, а что получится – аллах его знает.

Марко пристально смерил мужчину взглядом.

– Аллах пусть себе остается аллахом, а ты с сегодняшнего дня уже отец, а не какой-то воришка. Не позорь имени отца, как кто-то твое опозорил.

Кузьма вздрогнул, пытливо взглянул на Марка и сжал ему руку.

– Будьте здоровы. Пойду Ярослава сменю. Сегодня же буду пахать, – поднял вверх кулак. – В честь дочери!

Утром первым появился к Марку поглощенный заботами Василий Трымайвода.

– Хвалите меня, потому что я сам начал хвалить себя, – шутливо встретил его Бессмертный, но не развеселил мужчину.

– Оказия случается, Марко Трофимович, – стишил голос. – Только едва ли нас будут за нее хвалить.

– Какая же оказия?

– Ночью притарабанилось ко мне одно свинство и начало сущий торг. Оно, это свинство, откуда-то пронюхало о наших трудностях и хочет подлататься на них: за канистру самогона обещает давать бочку горючего.

– И где только берется такая нечисть? – спросил Марко с негодованием.

– Всплывает из мути войны. Так что нам делать? Самогонщиками становиться?

– Задачка!.. А это надежное дело? – еще не знает на что решиться.

– Если присмотреться к носу этого свинства, то надежное – за рюмку он и отца продаст. Для пробы привез мне две бочки горючего.

– Где оно у него лежит?

– Дурак он сказать! Засекретил свой состав.

– Целый состав?

– Похоже на то. Говорит, что мы его горючим вспашем все свои поля.

– Тогда договаривайся, Василий! – махнул рукой Марко. – Принудит беда и самогонщиком стать.

– С чего только варить будем?

– Сейчас же поеду на сахарозавод. Там есть мелисса… Вот и перепуталось грешное и святое.

* * *

…Лицо директора Укросахара нельзя было назвать оптимистичным. Его помятый рот рогаликом прогнулся вниз, в узковатых разрезах томились от скуки глаза, а перчинка носа принюхивалась к усам, как к закуске.

«У такой тошнотины едва ли поживишься чем-то», – подумал Марко, соображая, какими словами можно разжалобить директора завода. Он ударился в злоключения сожженного села, а пентюховатый хозяйственник, скучая, слушал его и все время принюхивался к усам, будто они источали самолучшее благоухание. Когда Марко закончил говорить, глаза директор сразу ожили, и он коротко изложил свои мысли:

– Лирика сегодняшнего села, особенно сожженного, сама по себе очень интересная, но мы книг не пишем, – мы практики, а потому сразу перейдем к делу. Мелисса у меня есть, хорошая, хоть на хлеб намазывай. Сколько хотите, столько отпустим, если взамен достанете меди. Подходит такая комбинация?

Марко растерялся:

– Меди? Какой?

– Какой хотите, с чего хотите и где хотите, лишь бы это была медь. Немцы ободрали нас, как липку.

– Где же я вам ее достану?

– А это уж ваша печаль. Я вам – мелиссу, вы мне – медь. Килограмм за килограмм.

– Вы бы, может, для практики, начали свою мелиссу менять на золото: килограмм за килограмм, – съехидничал Марко.

– Золото мне пока что не нужно, – спокойно ответил директор и снова начал принюхиваться к усам. Его, видно, ничто не могло растрогать.

Обозленный на директора, на себя и на всю эту историю, Марко в препаскудном настроении возвращался домой. Отважился человек стать самогонщиком – и то не повезло, захотел честно заработать выговор – и то не вышло… Странное это существо, что называется человеком. С самого утра его мучили сомнения и раздумья, что он согласился за самогон покупать горючее, а теперь он злился, что не может этого сделать. Прямо хоть поворачивай коней к Кузьме Завороженному и езжай с ним промышлять на состав.

В дубраве мглистые ладони вечера прохладой прошлись по его лицу, немного охладили гнев, но все мысли и теперь, как пчелы вокруг матки, крутились вокруг пахоты. И все равно он где-то должен достать медь тому перченному черту.

Дома Марко рассказал о своем приключении Трымайводе и Заднепровскому. Этот рассказ возмутил даже уравновешенного Василия, а Григорий Стратонович засмеялся.

– Вы чего? – непонимающе взглянул на него Марко. – Типаж понравился?

– Перчину носа и усы, как вы нарисовали их, вижу перед собой, – и дальше смеялся Григорий Стратонович. – Напали же на практика! Но кажется, мы уже имеем медь.

– Какую? – в один голос вскрикнули Бессмертный и Трымайвода.

– В горбовецких лесах, может знаете, взорван артсклад. Что должно было пойти в воздух – пошло, а гильзы до прошлого года валялись вокруг воронки…

– Тогда сразу же надо ехать! – решил Марко. – Может, и нам пофортунит.

В этот же вечер он, Григорий Стратонович и Василий Трымайвода поехали в горбовецкие леса. При луне они долго петляли лесными дорогами, пока нашли глубоченную воронку и, как над самородками золота, наклонились над первыми, позеленевшими от ненастья гильзами снарядов… Неделю спустя шесть тракторов, радуя сердца земледельцев, пришли поднимать тихую, напоенную дождями, росой и туманом землю. И через неделю десяток заявлений пошли блуждать по всем инстанциям. В них писалось, что новый председатель колхоза Марко Бессмертный морально разложившийся человек – он принуждает колхозников варить для него самогон и беспробудно пьянствует…