Текст книги "Правда и кривда"

Автор книги: Михаил Стельмах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– В самом деле? – тоже радуется Марко.

– Я их сразу же беру на республиканскую выставку. Не возражаете?

– Аж на республиканскую?

– Надеюсь, они и дальше попрыгают, – сильно жмурится Юрий Андронович.

– Что вы? – еще больше удивляется Марко.

– Поверьте, на такие вещи у меня есть нюх. Спасибо, что принесли. Зайдите к нам завтра утром – оформим все документально. И деньги вашему мастеру переведем…

Марко бездумно начал слоняться полуразрушенным городом, черные обгорелые дома которого уже брались свежими лесами и звенели женскими голосами. И вдруг, как ножом в спину, кто-то сразу ударил его удивленным полузабытым голосом:

– Марко Проклятый!

В неистовом гневе задрожал Марко и резко обернулся. Напротив него, растопырив ноги, стоял невысокий мужик, в котором все было округлым: и глава, и щеки, и румянцы, и галифе, и живот.

– Я не знаю, кто из нас проклят, гражданин Черноволенко, – с ненавистью бросил ему между глаз.

Черноволенко увидел на груди Марка Золотую Звезду и от неожиданности оторопел, сорвал с переносицы очки, а потом смущенно и растерянно улыбнулся. Его приценивающиеся глаза, которые только что хотели что-то выковырять из мужчины, сделать его меньшим, сразу, как сеткой, огородили первое выражение и осели в глубину.

– Извините, извините, Марко, как ваше… отчество. Я неуместно вспомнил…

– Свои проступки перед людьми? – безжалостно секанул мужчина.

– Проступки? Что вы имеете в виду? – будто удивился Черноволенко, на его лице увеличились ржавые круги румянца. – Ну, с вами, значит, случилась когда-то неувязка. Но это только ошибка.

– Это вы самая страшная наша ошибка! Надеюсь, уже больше вам не придется допрашивать людей?

– Но почему? – удивился и обиделся Черноволенко.

– Хотя бы потому, что вы никогда не страдали с людьми – ни до войны, ни в войну. Перешли на другую работу?

– Я другой специальности не имею, – глупо вырвалось у Черноволенко.

– Вон как!.. Тогда езжайте ко мне в колхоз. Я, пока не поздно, научу вас ходить возле земли.

Черноволенко сначала негодующе загордился, а потом засмеялся:

– А вы до сих пор не растеряли крестьянский юмор. Ач, куда занесло вас! И это потому, что все ваши мысли крутятся лишь вокруг земли, а кому-то надо решать и другие проблемы. Вы прямо рассмешили меня: представляю картину – следователь работает у бывших подсудимых…

– Это не страшно, страшнее будет, если бывшие подсудимые начнут судить следователя за его… неувязки, – с отвращением отвернулся от Черноволенко и пошел к отелю.

Вечером позвонил Дончак.

– Какие еще, Марко, умные планы вынашиваешь в своей голове? – спросил с доброжелательной насмешкой. – Никаких? Диво дивное бывает на свете. И не готовишь налеты на другие учреждения?.. А твой прожект, хотя и очень, чтобы не сказать хуже, причудливый, таки выгорел. Начальство поддержало его, хотя и долго хохотало, когда я детально рассказал, что такое любовь в твоем понимании. И вышло по-твоему: любовь побеждает все!.. Ты слезу пускаешь? Настоящую или телефонную? Ну, будь здоров, причинный!

XXXVIII

Что-то альковное, любострастное есть в густосладком и властном благоухании жасмина. Буйно расцветший куст его, словно возлюбленная, заглядывает в окно молодого Киселя и встряхивает на подоконник ароматную росу.

Недалеко от куста в уютном уголке заворковали, разбрызгивая смех, молодые влюбленные, и Юрий Андронович, грустно покачав головой, приоткрывает окно. На мужчину из светлой темени белыми глазами смотрит куст жасмина, а на подоконные лежит опавшая роса и крошечки желтой пыльцы…

Еще так недавно и так давно и он возле этого куста говорил самые лучшие слова своей грустноглазой Марьяне, а она стыдливо прятала голову на его груди, ближе к сердцу. Это были счастливейшие минуты его жизни, когда казалось, что он все сможет сделать, когда мерещилось, что даже шелковистая, прозрачная темень ночи, и звездная пыль небесных путей, и лунное сияние, и сказочные силуэты древнего города совершались для них.

– Взгляни, Марьяна, какая волшебная ночь…

Но слово «ночь» всегда бросало девушку в трепетную дрожь.

– Чего ты боишься? – поднимал ее голову к небу, чтобы и она видела всю первозданную красоту ночи, чтобы и в ее глазах пересевалась звездная пыль.

Но девушка вяла от того, что радовало его, и снова прятала голову на его груди, ближе к сердцу. А как-то ночью Марьяна выпрямилась перед ним и встала в слезах, как куст жасмина в росе. Такой красивой и такой грустной он никогда не видел ее.

– Что с тобой, сердце? – прижал девушку и гневно взглянул кругом: не пряталась ли где-то поблизости кривда. Нет, кажется, нигде никого, только ветер отозвался за садом, только звезды встрепенулись, как цветы от ветра.

– Юрий, милый, забери меня, – застонал ее голос, и недевичья скорбь прорвалась из глаз.

– Куда тебя забрать?.. – растерялся, целуя ее. Привкус слезы и жасмина он тоже запомнил на всю жизнь. – Куда, любовь моя?

– Куда хочешь, на край света, лишь бы подальше от своего отца, от… Черноволенко, – снова волной у берега стонет девичий голос.

– Почему, Марьяна? – непонятно смотрит на нее и на небо, которое уже не может вместить всех растревоженных звезд и росой отряхивает их на остывшую землю. – Чего?

– И не спрашивай… Я не могу смотреть на него. Забери, если любишь… Потому что и от тебя уйду.

– Что ты говоришь? – обхватил ее обеими руками, будто девушка уже уходила от него.

Он и не догадывался, какая драма стояла между отцом и дочерью, но из книг хорошо знал, что противоречие между поколениями является определенной закономерностью, и сразу же невзлюбил Черноволенко.

Тесно обнявшись, они всю эту ночь пробродили и простояли, как лунатики, на берегу реки, на волнах которой дремали и крошились лунные лучи. А утром молодожены расписались в небольшом прибугском селе, где родилась Марьяна. В этом селе они сыграли скромную свадьбу, на которой оскорбленный следователь Черноволенко до сумерек сидел, как черная туча. А вечером неотложные дела оторвали его от свадьбы, и на ней сразу стало просторнее и веселее…

Из этого же села они оба пошли в партизанские леса, а вернулся из них только он. И вот уже возле куста жасмина другая пара восхищается счастьем, а кому-то от него остались только крохи воспоминаний.

Юрий Андронович снова приседал к столу, где лежит развернутая рукопись Григория Заднепровского. Здесь сердечно и почтительно вспоминается о партизанке Марьяне, хоть она была в другом отряде. Мужчину снова поражают и события партизанского жизни, и их описание.

Как в этой книге воедино соединились и драматизм, и величие человеческой души, и терпкий юмор, и золотая нить народного творчества. Разве не реквиемом звучат вот эти слова о Марьяне: «Мертвая трава скоро становится сеном, мертвый человек не скоро становится травой… В нашей памяти Марьяна осталась лебедкой, и в зеленых прибугских плавнях она нашла свою смерть, как раненная лебедка…»

«Щедрый, Григорий, ты человек», – призадумался Юрий Андронович над рукописью, припоминая, что партизаны Лебедем назвали самого Заднепровского. Возможно, что кто-то и пожалел бы отдать другому свое чудесное прозвище…

А в это время за тоненькой стенкой во второй, большей комнате, звенят рюмки и громче выплескиваются слова подвыпивших сватов. Безразлично, что уже темнеет, они именно сейчас начнут вспоминать свою тревожную молодость, брюзжать чуть ли не на все сегодняшнее и глухо негодовать, что они при своих заслугах и талантах остановились на промежуточных станциях. И хоть больно так думать о своей родне, но он понимает, что и его отец, и тесть – мелкие, омертвевшие светила, светила без жаркого огня в груди, без высоких порывов в голове. Очевидно, когда-то в них тоже было что-то свежее, талантливое, пока они, достигнув некоторого служебного уровня, не уцепились зубами и руками в кресла, пока не начали бояться, когда гремело, за свою шкуру, не отдернули свои плечи от ноши, которую поровну должны были нести наши люди, пока не заврались в чем-то, когда страшновато было говорить правду, и не стали понемногу жать не сеянное ими. А теперь с удивлением и негодованием замечают неуважение к себе и не понимают, почему становится неустойчивым грунт под их ногами. И напрасно надеются, что они еще свое возьмут. Нет, из холодной души не родится горячее дело.

– За твое здоровье, сват, за твою службу после эвакуации, – глухо, как осенний дождь, бубнит отец.

– Спасибо, Андрон. Уже, можно сказать, как-то и устроился, хотя и подбивали некоторые под меня клинья. Эх и трудную имею фортуну… Живу, как ночная птица.

– А у кого теперь легкая фортуна?

– Э, не скажи, не скажи. Ты все-таки разъезжаешь между хлебами, дышишь нектарами, любуешься, как пашется, сеется, растет, цветет и наливается. А я обязан из нутра вырывать другие наливы.

– Если надо, то надо.

– Об этом же и говорю. Я, если надо, и родного отца не пожалею, специальность у меня с гуманизмами не целуется. За твое здоровье. А знаешь, что обо мне в характеристике написано? – у Черноволенко прорвалось пьяное самодовольство.

«Значит, уже до чертиков допиваются», – поморщился Юрий Андронович. Он хочет сосредоточить внимание на рукописи, но самодовольство Черноволенко густо натекает и сюда.

– Там, дорогой сват, написано, что я мастер групповых обличений. О!.. Были когда-то у меня разные дела. И еще будут!

– Да неужели и теперь?.. – даже с боязнью переспрашивает отец.

– Конечно. Война много напутала, а разбираться во всем надо вот таким Черноволенко, как я. Вот недавно один мужчина принес мне разные материалы, которые не снились и тем писателям, что выдумывают всячину о шпионах. Понимаешь, не материалы, а золотой берег.

– Интересно. И кто же сидит на этом берегу?

– Никогда бы ты при своей рже-пшенице и разном хлебе не придумал! Вчерашний командир партизанского отряда! Наградами тебя ослепить может, а сам – замаскированный шпион.

– Да что ты, сват!?

– Еще в Турции его завербовали. Вот какие могут быть истории.

– А партизанил этот… у нас?

– В наших лесах. Твой Юрий должен знать его как облупленного.

– Кто же он?

– Григорий Заднепровский, – стишил голос Черноволенко.

– Заднепровский? И я его знаю! – пораженно вырвалось у Андрона Потаповича.

– Если знаешь, держи язык за зубами, пригодится… – и не досказал, потому что в комнату вошел бледный от волнения и гнева Юрий Андронович.

– О, зятек пришли! – с притворной радостью потянулся к нему с рюмкой Черноволенко. – Посиди, в конце концов, с нами, пусть наука немного подождет без твоего движения вперед.

– Какой негодяй подал вам материалы на Заднепровского? – дрожа, Юрий Андронович ест глазами Черноволенко.

– А ты подслушивал? – на миг растерялся тот.

– Слышал всю мерзопакость, которую в нашем доме выливали на хрустально чистого человека.

– Гляди, чтобы за этот хрусталь и сам не попал туда, где козам рога правят, – зашипел Черноволенко. – Ты, может, с ним и панибратство вел?

– За честь считал бы дружить с Заднепровским. Головой клянусь: Заднепровский чистый, как лебедь. А лебедей только преступники поедают. Вы копнитесь в душе того, кто писал донос.

– Не учи ученого! – свысока ответил Черноволенко. – Сами под чубом сало имеем. Тебе известно, что отряд Заднепровского был самочинным?

– И что из того?

– А ты знаешь, что такими отрядами, как правило, руководили иностранные разведки?

Страшное и дикое подозрение сразу черным пятном легло на сотни верных сынов Родины. Задыхаясь от злости, Юрий Андронович обрушился на Черноволенко:

– Откуда вам это знать, разве вы из своего укрытия видели, как боролся народ? Какая сволочь, какой кретин сотворил эту кривду?

Черноволенко вскочил со стула, будто его шилом укололи, и сжал кулаки. Лицо и пятна ржавых румянцев на нем перекосились от злости, и глаза, казалось, даже на очки налили злобы.

– Мальчишка! Ветреник! Недоумок! Дурында! Что ты смыслишь в жизни и ее перипетиях? Послонялся немного в лесах и уже собираешься кого-то учить, а на кого-то тень бросать. Губы раньше оботри! Это сказал не кто-нибудь, а та голова, которая не первый день по нашей линии руководит!

И после этих слов настороженная тишина залегла в комнате. Ее первым разорвал Юрий Андронович:

– Так сказала ваша высокая голова?

– Так сказала наша голова. Вот и начнем просевать вашего брата на сито, отделять чистых от нечистых.

– Тогда и она подлостью и гноем набита! – гневно отрезал Юрий Андронович. – Теперь и на меня напишете донос?

Мертвая тишина была ему ответом. Даже Черноволенко побледнел, и под круглыми очками у него округлились глаза… Зачем он только пришел в этот дом? И что теперь делать? Он взглядом ищет свой портфель и картуз, а страшные слова зятя холодными лапищами сжали ему сердце и мозг. К этим словам еще глупо цепляются и другие: «Лебедей только преступники поедают». Что наделал этот мальчишка? Молчать или не молчать? Скажи, то и тебя… А не скажи?.. «Лебедей только преступники поедают…» После этого и тебе могут открутить голову, как гусаку… Аж небо качнулось за окном. Давно не было такой ночки…

XXXIX

Наступала жатва.

Наступала пора горячего марева и горячей работы. Об этом на страницах поля свидетельствовал поседевший ржаной колос и хрупкий иззубренный ус ячменя, кованные золотые мешочки на пшенице и молодое пение перепелиных выводков, а более всего – страницы разных решений, распоряжений, циркуляров, отстуканных на папиросной бумаге, невменяемые телефонные звонки, накачка районных уполномоченных, наскоки заезжих и проезжих инспекторов и неусыпное радио. Оно без чувства юмора поучает и поучает, земледельцев: «Уборочная кампания, – как учит товарищ Сталин, – дело сезонное».

Вот уже прописными буквами на первой странице газеты набраны телеграммы специального корреспондента, что на юге началась косовица хлеба. И глаза хозяев поля поворачивались на юг, будто оттуда из-за хлебов вот-вот должен был выйти сам сказочный Урожай в соломенной шляпе, с пышными колосками вместо усов.

В разных учреждениях тоже начинается лихорадочная пора: не один руководящий товарищ и сяк и так размышляет, как бы приблизить юг к его местности, как бы впереди соседей выскочить в газету и сводку. Но соседи также не сегодня родились на свет божий, да и холмы у них выше. И уже утреннее радио до глубины души возмущает Киселя: вишь, какой лукавый Клименко! Еще позавчера говорил, что начнет косовицу лишь через неделю, а сегодня уже говорит о выборочной жатве на пожарищах и холмах. И Кисель сразу же с главным агрономом вылетает в южные районы, делает сокрушительный разнос всем, кто имеет «зеленые настроения», и, в конце концов, косовица начинается и в их области.

Эти дни Кисель тоже носился по районам не за страх, а за совесть, к полдню срывает голос – и уже не говорит, а хрипит или шипит. Одного он страшит судом, второму вправляет мозги, третьему намекает, что к скошенному сегодня можно прибавить завтрашнее, на четвертого стучит – «давай, давай, Пушкин за тебя работать не будет», на кого-то составляет акт, но никого не хвалит, потому что это размагничивает народ. После его наскоков уменьшается радости у людей, исчезает праздничное настроение у косарей и жнецов.

Наконец Кисель добирается до полей колхоза, в котором председательствует Марко Бессмертный. И уже это вызывает недовольство и в душе, и на лице, и даже в животе начинает так урчать, будто туда вбросили старого рябка. Давние слова Марка еще до сих пор пекут и передергивают его. Жди, голубчик, и я тебя припеку. Еще не родился тот председатель колхоза, которого на чем-то нельзя было бы схватить за жабры.

– Может, заедем к Бессмертному на бесплатный борщ, – оборачивает к Киселю запылившееся лицо кудрявый, как барашек, шофер с по-девичьи хорошим рисунком рта и подвижными запятыми возле него.

Киселя сразу настораживают и речь, и запятые шофера – и зачем они сдались ему?

– Ты что мелешь? На который это такой бесплатный борщ?

– А вы разве не слышали? – удивляются девичьи, с яркой влажностью уста шофера. И он уже с уважением прибавляет: – Марко Трофимович организовал такую столовую, что дай бог каждому. Всем, кто работает в поле, бесплатно отпускается борщ, правда, пока что без хлеба. Другой председатель не догадается подвезти в поле воды, а этот…

– Говорила-балакала, и все черте-что, – отрезал Кисель. – Ну-ка, поворачивай – вези на дармовщину к тому котлу.

Машина еще проехала километра с два и с проселка выскочила на полевую, в голубом цветении Петрова батога дорогу, которая сразу же закурилась, будто кто поджег ее. Вдоль нее в золотых полумисках подсолнечников пировали пчелы, на синеватых стеблях сизели колокольчики овса, увядали сердчишки листьев густого стручковатого гороха. Его кудри чем-то напоминали роскошные волосы на голове шофера.

– Ого, какой здесь горох уродил! – вырвалось у внешне флегматичного главного агронома. – Прямо – царь-горох!

– Президент-горох, – пренебрежительно бросил Кисель.

Но главный агроном пропустил его слова мимо уха и восхищался дальше:

– Такой горох, смотри, центнеров по тридцать пять выдаст.

– По пятьдесят! – у Киселя между двумя «п» брызнуло полное пренебрежение.

На этих полях даже самый большой урожай не порадовал бы его, потому что здесь вел хозяйство неучтивый и придирчивый Марко Бессмертный.

– По пятьдесят не выйдет, а на сорок, может, и потянет, – в увлечении мужчина не уловил желчи в голосе Киселя. – Повезло Марку.

– И это, Иван Игнатович, наверное, потому, что у хозяина поля тоже есть что-то от гороха: что ни говори, что ни делай, как ни долби ему, – отскакивает от него, как горох от стенки. Хохлацкий норов.

– Хм, – скосил глаза Иван Игнатович. В душе он не согласился с Киселем, но возражать ему не стал: не поможет это, да и лень было в такую жару разговаривать. Скоро он снова обрадовался. – Смотрите, Бессмертный и на парах посеял горох. Не молодец?

– Смотря с какой стороны. Не пахнет ли это комбинаторством? – буркнул Кисель.

– Если бы все так комбинировали.

– Хвалите, хвалите его, да озирайтесь на все стороны, – Кисель неодобрительно посмотрел на пары и призадумался над своим.

На полевом стане возле подсолнечного общества они застали саму кухарку, разогретую солнцем, огнем и луком. Пыльца подсолнухов лежала на ее белой косынке и обветренном лице. Молодица сразу узнала Киселя, вытерла фартуком лоб и дружески улыбнулась веселой зеленоватостью глаз, на которых рассыпалось несколько темных пятнышек – в одном больше, чем во втором. Эта непропорциональность удивила Киселя – и здесь у Бессмертного не так, как у людей. Но женщина славная – от нее и постный борщ будешь охотно потреблять. Не жена ли это Заднепровского? Кажется, она. А знает ли Заднепровский, какие тучи нависли над ним?

– Варите? Добрый день вам, – ласковее обычного пробормотал к молодице.

– Конечно, варю, потому что такое мое дело, – весело ответила Екатерина Павловна.

– Вот хорошо, что попали на борщ. Как раз настаивается.

– Настаивается? – для чего-то переспросил Кисель, с опаской заглядывая в черный котел, будто там по крайней мере варились взрывчатые вещества. – И вы его совсем бесплатно даете-разливаете?

– Конечно, – с гордостью сказала женщина. – Сегодня и первые малосольные огурчики будем давать. Уродило их столько, что девушки не успевают выносить.

– Куда выносить? – снова насторожился Кисель.

– И на заготовку, и на продажу.

– Значит, бесплатно? – что-то раздумывая, сказал сам себе Кисель. – Иван Игнатович, об этом надо написать. Вынимайте свое причиндалы.

– Ну да, таки не помешает написать, – доверчиво посмотрела на Киселя Екатерина Павловна и скрестила руки на груди. – А знаете, почем у нас огурцы и помидоры будут отпускаться своим людям?

– Не знаю.

– Такой дешевой цены еще не слышали в области – по себестоимости, значит. Напишите и об этом. Пусть в других селах тоже так делают.

– Так не будут делать! – вскрикнул Кисель, украдкой пасясь глазами на полной груди молодицы. – Разбазариваете колхозное добро еще и радуетесь?

– Мы разбазариваем? – ужаснулась Екатерина Павловна, и в ее глазах расширилась весенняя зеленоватость. – Чем? Вот этим борщом?

– И борщом, и такими глупыми ценами. Мы еще прищучим за них вашего Бессмертного. Он вместо рубля копейку кладет в колхозную кассу. Думать надо над этим!

– А над тем, как людям жить, думать не надо? – вспыхнула Екатерина Павловна. – Или вам нашей свеклы и капусты жалко? Не добрый вы, не душевный, хотя и чиновный человек. – Молодица обижено отошла от машины и встала под защиту золотистых подсолнечников. Гнев и невидимые слезы пощипывали ее веки.

– Составляйте акт! – приказал Кисель главному агроному.

– Да зачем нам бумагу переводить, хотя она все стерпит? – флегматично спросил Иван Игнатович. – Неужели вам жалко для людей их же борща?

– И вы заодно с расхитителями колхозной собственности? – возмутился Кисель.

– С такими расхитителями и я заодно, – так же флегматично ответил Иван Игнатович, бросил бровями на кухарку, но в последний момент передумал просить у нее борща.

У Киселя стальными замочками замкнулись глаза, дернулись губы.

– Хорошего имею у себя помощника под боком.

– И я не обижаюсь на себя.

– От сегодня начнете обижаться. Хватит в демократию играть…

– У вас увидишь эту демократию, – надулся Иван Игнатович.

Как раз на этот спор и случился Марко Бессмертный.

– Вот он, деятель. Впереди батьки в коммунизм скачешь? – сразу же уел его Кисель.

– Бесплатным борщецом авторитет раздуваешь? Лопнет этот пузырь!

– Вы будто что-то сказали? – Марко демонстративно взглянул на солнце, снял перед ним картуз. Это у него вышло так естественно и смешно, что Екатерина Павловна прыснула со смеху, засмеялся шофер, повеселел Иван Игнатович, а Кисель покраснел, и вся его фигура стала угрожающе-напыщенной.

– Не слышал, о чем спрашиваю?

– Таки не слышал, – невинно ответил Марко, потому что и поля, и работа, и погода радовали его. А что ему, в конце концов, сделает Кисель? Покричит, попугает, ну, сварганит акт и повеется дальше, потому что даже вникнуть в ошибки у него не найдется времени: недаром же люди так прозвали его: приехал-уехал.

Кисель ткнул пальцем на котлы:

– Чтобы сегодня, сейчас же закрыл эту самодеятельную комедию с борщом.

– Нам не грустно от нее, хоть она и самодеятельная, – нисколько не рассердился Марко.

– Ой гляди, как загрустишь, когда сюда заглянет следователь, – уничтожил взглядом Бессмертного.

– Пусть заглядывает, – и дальше улыбается Марко. – Может, он имеет более веселый нрав?

– Нрав следователей известный! Это же додуматься: долги на шее, а он добро с дымом пускает.

– И долгов уже нет на шее, – поправил Марко.

– Как нет? – настороженно, с недоверием спросил Кисель. – Куда же ты их успел девать? В воду бросил?

– Ну да, в быструю воду, чтобы не возвращались.

– А чем ты их ликвидировал? – подозрительно ощупывает взглядом Марка, нет ли здесь какого подвоха. – Чем?

– Луком, редиской и ранними огурцами. Может, поедем в село – посмотрите на квитанции? – почтительно сказал Марко, еще не зная, что ему дальше делать: рассердиться или расхохотаться.

– Вон как! – уже спокойнее говорит Кисель. – На луковом хвосте далеко не уедешь.

– Тоже так маракуем. Я рад, что мы думаем в разных местах, но сходимся на одном, – еще больше подчеркнул свой почет к Киселю.

– И на чем собираетесь выезжать?

– На коровьем хвосте. Но сперва надо чем-то ухватиться за него.

– Зубами, – буркнул Кисель.

Но Марко до конца решил не сцепляться с ним и коротко ответил:

– Попробуем.

– Что попробуем?

– Выполнить ваш совет.

– Какой ты сегодня добрый, хоть к ране прикладывай. С чего бы это оно?.. – вслух прикидывает Кисель, не глядя на Марка. – Ну, веди – показывай свое царство-государство. Что-то очень некоторые расхваливают его.

– Что же вам показывать? То, что сейчас под косу должно лечь?

– Как ты угадал?

– Характер ваш знаю.

– Слишком много знаешь ты. Жать, конечно, и не думал? – ел слова, и во взгляд Кисель поместил весь яд, какой имел.

– Думать – думал, но не начинал.

– А Иванишин уже косит, аж гай шумит, потому что он не так мудрствует, как некоторые умники.

– Ему легче, вот и косит, – помрачнели лицо и голос Марка.

– Чего же ему легче?

– Потому что он для сводок переводит зеленую озимь, а мы в сводки не спешим.

– Знаем эти «зеленые настроения», – поморщился Кисель, – а потом зерно начинает осыпаться на пне.

В долине рожь в самом деле была зеленой, и Кисель, насквозь прощупывая ее подозрительным взглядом, ничего не сказал. Но на холме он оживился. Хлебами продвинулся на вершину бугорка, вырвал колосок, двумя пальцами вылущил из него зерно и, не пробуя его, сказал:

– Вот здесь сейчас же мне, человече, и начинай выборочную косовицу.

Марко упрямо покачал головой:

– И не подумаю.

– Потому что не будет чем – голову за это сорвем! – Кисель обеими руками показал, как кто-то будет срывать голову Бессмертному.

– Тогда много останется безголовых, – уже злые искры затрепетали в глазах Марка, но Кисель не заметил их.

– Ты что, с государством шутишь? Сейчас же начинай косовицу. В зеленой голове всегда зеленые мозги, и они быстро могут пожелтеть.

И Марко не выдержал. Он пригнулся, словно перед прыжком, и, откусывая каждое слово, слепым гневом посмотрел на нехорошее, напыщенное лицо Киселя:

– Убирайся сейчас же с поля! Чего пришел сюда топтать хлеб и людей? Еще не натоптался? – он рукой полез в карман, и Кисель с ужасом вспомнил, как Бессмертный пистолетом учил Безбородько. Рой мыслей ворвался в его мозги и жалил их по всей площади. Ведь что стоит этому анархисту и теперь поднять оружие? Спесь сразу же слетела с его лица. Кисель, несмотря на свою тучность, выскочил из хлебов, крутнулся на дороге и здесь ощутил себя безопаснее.

– Ты с ума сошел? Ты знаешь, чем это пахнет? – заговорил почти шепотом, прислушиваясь к гудению в голове. – Ты знаешь, кого выгоняешь с поля?

Но Марко уже закусил удила.

– Знаю! Не работника, а перекати-поле, погонщика. Пахота наступает – погоняешь на пахоту, сев придет – погоняешь сеять, жатва наступала – погоняешь жать, потому что это надо для бумажки. Ей, бумажке, а не людям служишь. Вон с нашего поля!

Кисель оглянулся. К нему подъезжала машина, и на ней ничуть не печалился ни шофер, ни Иван Игнатович – наверное, и не увидели его поражения. Он впопыхах влез на сидение и уже оттуда кулаком погрозил Бессмертному.

– Анархист! Сегодня же сядешь в тюрьму. Пусть там тебя кормят бесплатным борщом.

– Троцкист! – бросил ему вдогонку Марко, еще и свистнул с доброго дива.

Кисель запыхался от гнева, даже темные дужки синяков под глазами изнутри затряслись злостью.

– Вы слышали? Он троцкистом меня обозвал! Дадите свои свидетельства! Он ответит…

– Неужели троцкистом? – флегматичное удивление прошло по округлому лицу Ивана Игнатовича. – Неужели он такое выпалил?

– Разве вы не слышали?

– Нет, такого не слышал.

– А ты, Владимир?

– Что-то он крикнул, а что – не разобрал. Кажется, на конце было «ист», а что впереди – не раскумекал, – невинными глазами взглянул шофер, а на его девичьих губах показалась скрытая лукавая усмешка.

– Или вы оглохли вместе?! – аж скрипнул зубами Кисель. – Да Марко такой искренний дурак, что и сам подтвердит своего троцкиста. Гони к следователю.

Вилис вылетел на дорогу, перекатился через мостик, и недалеко от трех прудов Кисель впереди себя увидел машину секретаря обкома, шедшую навстречу.

– Остановись! – бросил шоферу, пригибаясь, выскочил на обочину и поднял вверх обе руки.

Черный лоснящийся ЗИС, темно перегоняя на себе куски неба и ослепительного солнца, с шипением остановился возле голубых гнезд чабреца. И не успел из машины выйти первый секретарь обкома, как Кисель, волнуясь и не спуская с него глаз, заговорил, замахал руками:

– Я больше не могу работать! Я, Михаил Васильевич… всему есть предел…

– Почему вы больше не можете работать? – неожиданно спросил кто-то со стороны.

Кисель оглянулся, обалдел и от неожиданности подался назад. Опамятовавшись, он увидел перед собой секретаря ЦК. Тот был в сером костюме, в обычной легонькой соломенной шляпе, открытые веселые глаза его одновременно содержали в себе ум, и смех, и насмешку.

– Я… – окончательно растерялся Кисель, изображая угодливую улыбку, но она сразу не могла смести все предыдущие выражения гнева и негодования и потому вышла жалким уродцем.

– Говорите, не стыдитесь, товарищ…

– Кисель, начальник областного управления сельского хозяйства, – подсказал Михаил Васильевич.

– Я, видите, ничего не могу сделать с одним очень норовистым председателем колхоза, – немея до самых ног неуверенно заговорил Кисель. – Он никого не слушается…

– Чем провинился этот председатель? – взгляд у секретаря ЦК становится строже.

– Анархист во всем: и в планировании, и в работе, и в быту, – немного начал отходить Кисель. – Вот он только что отказался жать, обругал меня троцкистом и прогнал со своего поля, потому что нет на него управы.

– Прогнал? С поля? Ничегонький нрав имеет. Это, Михаил Васильевич, уже непорядочки.

– У него везде такое, – оживился Кисель. – Колхозное добро разбазаривает, открыл на поле богадельню – выдает бесплатно борщ.

– Бесплатно? – удивился секретарь ЦК. – И вкусный или плохой?

– Я не пробовал.

– Напрасно, а я на дармовщину не постеснялся бы, – засмеялся секретарь ЦК, и в насильно-подобострастной улыбке искривился Кисель. – Поедем взглянем на этого анархиста…

Бессмертный услышал урчание машин, когда свернул с озими соседнего колхоза, но даже не оглянулся, потому что злился и с болью посматривал на зеленый пучок скошенной ржи: до каких пор будут так калечить хлеборобскую работу? И до каких пор перед киселями будут гнуться даже умные, но боязливые или слишком осторожные председатели? Но вот машины повернули прямо к нему, остановились, и Марко первым увидел секретаря ЦК. Радость, удивление и опаска шевельнулись в душе мужчины.

– Так это вы Марко Бессмертный? – пристально всматриваясь, здоровается с ним секретарь ЦК. На миг на его челе выгибаются складки, а взгляд летит куда-то вдаль. – Кажется, будто я встречался с вами?

– Встречались, – оживляется лицо Марка, а на вид Киселя падает тень.

– А где мы встречались?

– На фронте. Вы вручали мне орден Ленина.

– Приятно снова увидеться, – сердечно улыбнулся секретарь ЦК, но сразу и нахмурился. – Что вы держите в руке?

– Пропащий хлеб.

– Пропащий?

– Да. Это хлеб для… сводки. Из него еще дух молочка не выветрился.

– А какое горе заставило жать хлеб… для сводки? – Марко замялся, а Кисель побледнел.

– Говорите, говорите, не скрытничайте.

– Это я сказал жать, – насилу выговорил Кисель – ему перехватило дыхание и язык.

– Зачем? – обернулся к нему секретарь ЦК, и глаза его потемнели.

Кисель сник:

– Оно, я думаю, должно дойти в покосах.