Текст книги "Правда и кривда"
Автор книги: Михаил Стельмах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
II
Сегодня печаль отступила в землянке Анны Бессмертной; радость веселой ласточкой летала, трепетала над матерью, и она иногда аж руки поднимала вверх, чтобы перехватить и прижать к груди то невидимое снование, которое дрожало и ткалось над ней, как теплое марево. В материнское оттаявшее сердце сеялись и сеялись Марковы слова, как под Новый год сеется в доме рожь-пшеница и всякая пашница, перемешивались с ее мыслями. И даже слушая что-то тяжелое, она могла улыбнуться, потому что в эту минуту кто-то тихонько говорил ей: «А Марко вернулся».
И она снова с удивлением и безмерной любовью смотрела на сына, удивляясь, как он, перешитый на разные лады всякими врачами, остался тем самым Марком, каким был до войны, ей снова хотелось прижимать к себе своего ребенка, касаться его рук, больной ноги, выговорить все слова, которые камнем запеклись вокруг сердца, но имела ту невероятную деликатность крестьянской души, которая всегда во всем сдерживала себя, кроме работы. И тот, кто привык по всякому случаю охать и ахать, едва ли поймет тех глубоко любящих матерей, которые редко целуют своих мужей и своих детей, и даже ласки встречают удивленным: и-и!
– Навоевался же ты, сынок, как накосился. И чего бы только ни жить людям в добре и согласии? Позавидовали фашисты на наши души, вот и сами без тела останутся, потому что как кто в мире ни выкручивает темные мозги, а все равно кривда никак и нигде не победит правду. Может, тебе какую-нибудь припарку приложить к ноге?
– Обойдется.
– Ой Марко, Марко, – больше не остается слов у матери, и она с любовью несет своему ребенку полукружия по-девичьи длинных ресниц, которые не старели над выплаканными привядшими глазами, – весь ты у отца пошел.
Боль волнами прошлась внутри мужчины: как поздно он вспомнил о своем родном.
– Давно были на могиле отца?
– Осенью, дитя, когда с его живого креста осыпалось листья.
В землянке залегла тишина. Сквозь даль лет мать и сын на какой-то миг увидели живым самого родного человека и живую вербу над его могилой.
Далеко от родного порога погиб в сече с деникинцами комбедовец Трофим Бессмертный. Порубленного и пострелянного похоронили его друзья в степи у реки – на том же месте, где он упал с коня. Мастера не тесали Бессмертному кленовый гроб, боями задымленные друзья не накрывали ему глаза китайкой, не насыпали высокой могилы, не говорили печальных и красивых слов, как подобает в таком случае.
Молча в кручине соскочили боевые побратимы с графских и кулаческих коней, саперными лопатками и саблями выкопали неглубокую яму, опустили в нее своего товарища, а возле него положили саблю, чтобы и на том свете крошил ею скверну, да и помчали догонять врагов. Даже трехкратного выстрела не дали на прощание, потому что маловато было зарядов. А потом какая-то христианская душа поставила на могиле небольшой, из молоденькой ивы вырубленный крест, чудо произошло в степи – после дождей ожило мертвое деревце, из порубленной середины выбросило веточки, и они зелеными рученьками потянулись к солнцу. Со временем страстной силой жизни деревце сняло мертвую поперечину и уже стало не крестом, а гонкой ивой и человеческой памятью. А матери, когда она приходила сюда, иногда казалось, что в той вербе поселилась ее наболевшая душа…
– Говори же, сынок, говори, – первой отгоняет старые воспоминания и боль.
– О чем же вам говорить? Могу только о войне, потому что не выходил из ее упряжи…
– А кто теперь кому о другом рассказывает? Чем живем, тем и дышим.
После еще какого-то рассказа о сражении мать с извинением посмотрела на Марка, метнулась к очагу, чтобы приготовить сякой-такой ужин. Уже от огня иногда с недоверием посматривала на сына и на сбитый с двух досок стол, на котором лежала черновая похоронка. Как теперь быть с ней? Или бросить в огонь, или положить в разные налоги, которые тоже лежали за Георгием Победоносцем?
Но потом решила: то уже такая судьба сына, и пусть он делает с ней, что захочет. Все-таки недаром, даже после похоронной, умоляла судьбу и на ранних, и на поздних звездах, чтобы возвратился Марко. Вот и нагрянул нежданно, как первый гром, то ничего, что костылями гремит. И не очень постарел, только усы немного в молоко макнул и на висках морщины накипели. Ох, еще бы внучка из Германии вернулась и запела так, как пела ее горемычная мать:
Ой сяду я край віконця
та виведу золоте волоконце…
Но не внучка, а она, баба, все ночи сидит теперь край слепого окошечка, пополам из пряжи и мыслей прядет свое тяжелое волоконце и уже не померкшими глазами, а душой, болью своей выглядывает свой род. Ой, а чего же это она до сих пор топает в одной чуне? Прочь все, все вытряслось из головы. Анна выхватывает из-под скамейчины плохонькую починенную обувь, а к ней подкатывается зайчонок и начинает тереться у ног.
– Есть, глупенькое, хочешь? – спрашивает, будто зверек может что-то ответить.
Зайчонок смешно шевелит подвижной фасолью носа и кладет на спину длинные, как игрушечные лодочки, уши.
– Чего же тебе, сиротка, дать? – и дальше разговаривает с ним, как с ребенком.
– Откуда он у вас, мама?
– В лесу нашла, замерзал бедняга, сейчас уже выздоравливает. Это теперь весь наш скот, потому что Гитлер и курей пожрал, и коров в салотопке перетопил, чтоб его нечистые до судного дня на бесовское сало топили. – Мать, как могла, проклинала безумного фюрера и здесь же кротко улыбалась сыну или сразу молча начинала грустить, что нет у него ни жены, ни дочери, а потом утешалась мыслью, что и внучка вернется, как придет Гитлеру капут, и незаметно для себя начинала говорить: – Какая же она хорошенькая была. А глаза – сам синий цвет, и все.
– Где только она теперь? – загрустил Марко и загрустили все его морщинки под глазами.
– Может, добивается домой, как та перепелка.
– Может… – начал мыслями разыскивать те затуманенные дали, из которых, несомненно, добивается домой его единственное дитя. Как топольку, растили ее, а война с корнями вырвала его топольку, а ты, отец, мучайся и казнись, есть ли она на земле, или, может, лежит в земле.
Мать, угадав его мысль, поспешила успокоить:
– Не грусти, дитя. И Гитлер не сможет всех передавить.
– Мама, а какие у вас теперь глаза? – неожиданно спросил Марко. – Никак не рассмотрю при этом электричестве, – косо взглянул на ночник, сработанный из гильзы снаряда.
– И зачем оно тебе? – удивилась, смутилась и вздохнула мать. – Разве же дети присматриваются к нашим глазам? Это только мы любуемся ими…
– Иногда присматриваемся, – Марка поразило, что мать застеснялась такого вопроса, потому что и в самом деле: кто интересуется глазами стариков? – У вас были синие-синие, как весеннее небо после дождя.
– Как ты, сынок, хорошо сказал, – вздохнула мать. – За всю жизнь ни от кого не слышала таких слов, даже от отца твоего… Да неужели у меня в самом деле такие были глаза? – аж удивилась, вспоминая прошлые года.
– Синие были, как барвинковый цвет в росе.
– А теперь стали седыми. Другая роса выполоскала мой синий цвет, – ответила тихо.
– Ты знаешь, в нашем роду долго не седеют, деды холостяцкими чубами хвастаются. Ну, а теперешние терзания не посмотрели на это. Сначала у меня поседели косы, а потом глаза… Таки присматривался к матери? Очень старая стала? – с признательностью улыбнулась к своей кровинке, и отблеск молодости мелькнул в ее на самом деле седых од скорби глазах.
– Я тебя еще голодом не заморила? Вот сейчас картошечка будет.
– В мундирах?
– И в мундирах, и раздетая, и толченная, и так… кусками, – в гнездышках возле губ дернулась и замерла улыбка. – Только приправы к ней нет – растертым рапсом или маком посыпаю. Привыкай, сынок.
– А зачем вы столько навариваете?
– О, еще спрашивает. Думаешь, услышав о тебе, не соберется спустя время капелла? Тебя же люди и живого, и мертвого любили… Тьху, снова эта бумажка баки забивает, – кивнула головой на стол. – И что только с ней сделать? Лежит же, как сама печаль. Не сжечь ли ее? – посмотрела на сына.
Марко кинул взгляд на страшный документ, который теперь смирно лежал возле деревянной солонки и темной, как земля, буханки. А лежал же он раньше в этой землянке, как покойник в склепе.
– Жгите, мама, о смерти жалеть не будем, – отвернулся от той бумажки, что волей случая, словно черный ворон, поторопилась принести его, Маркову, смерть к матери. Но нечему удивляться: садился же ворон на охладевшую грудь Марка, выдирал его душу, возле которой мостилась смерть, и, может, по ошибке, отодрал ее, костищу, вместо жизни да и полетел стремглав со своей добычей в далекий край.
Мужчина аж улыбнулся, отчетливо увидев такое зрелище, хотя немало их всегда проходило перед глазами, потому что в сердце Марка с самого детства мир наполнялся гулом земли и отголоском песни.
Мать с затаенным страхом подошла к столу, двумя пальцами взяла бумажку, где какими-то каракулями была нацарапана смерть, и понесла ее к печи. Марко в задумчивости, с любопытством взглянул на мать. На ее сосредоточенном лице закачался мир и выразительно прошли тени страдания, что их принес этот обрывок войны. Мать еще раз глянула на него и бросила в огонь, а сама, как молитву, торжественно и страстно зашептала какое-то заклинание. Марко только и услышал: «Иди, смерть, на болото и в безвестность, где люди не ходят, где звери не бродят, где петухи не поют…»
– Таки горит смерть, – сказала после всех колдовских «тьху-тьху».
Марко не знал, что в таком случае надо делать: надуться, быть ли сурово-торжественным, как его мать, или махнуть рукой и улыбнуться, как умеют со стороны посмотреть на свои беды наши люди. «Практики еще такой не было», – насмешливо ответил своим мыслям, присматриваясь, как на шестке кукожился, чернел и крошился вестник смерти.
– Сожгла, пропади она пропадом, смешала с жаром пепел черновой. – Отошла от печи и начала вытирать стол, будто хотела стереть и след, где лежалая похоронная, и снова с боязнью взглянула на ногу. – Не болит она?
– Не болит она, – подчеркнул материнское уважение к раненной ноге.
Мать покачала головой, в мыслях отделяла обман от правды.
– Разве ты скажешь о своих болях, какие они есть? Знаю тебя хорошо. Ты увечьем хвалиться не будешь… И не обманывай, что скоро будешь ходить.
– Вот увидите. Еще и танцевать буду шивертом-вывертом.
– Вы все нас утешаете под старость, как мы вас утешаем малыми. Это тоже немного помогает, потому что сердце нас хоть и мучает, но все верой живет. А как на той неделе, когда как раз мело на дворе, что и света божьего не видно, утешала меня какая-то молодица. Вот достучалась до этого жилища, отряхнула снег и встала у дверей, как рисованная. Долго расспрашивала о тебе, душой уговаривала не верить похоронной: все они ошарашивают человека, а не все правду говорят. Поговорили вместе, погрустили вместе да и разошлись, как родня.
– Что же это за молодица была? – встрепенулся и удивился Марк.
– Будто учительница приезжая. Приветливая такая, хоть с лица грусть и не сходила.
– Учительница?
– Ну да. Тебя хорошо знает. Сама хорошенькая, темноглазая. И подарок мне под полой принесла – муки на замес. От пайка своего оторвала.
– Чудо! – Марко наморщил лоб, припоминая, какая бы это учительница могла допытываться о нем. – И вы взяли муку?
– Отказывалась, так она обижаться начала. Говорила, что через день придет на свежий хлеб. Да и не пришла. А я для нее и шикухи[5]5
Шикуха – (шикша, вороника), водяника черноплодная; в качестве лекарственного сырья используют ягоды и молодые веточки.
[Закрыть] достала, чтобы сварить вареников с урдой[6]6
Урда – 1. (вурда), козий сыр; 2. (гурда) – блюдо из конопляного (редко льняного) семени. Слегка поджаренные семена толкли и растирали макогоном в башке, заливали кипятком, вымешивали, чтобы получить «постное» молоко, процеживали, солили и ставили на огонь. При кипении на поверхности образовывалась желтоватая пена, которую снимали половником-шумовкой и использовали как начинку к пирогам и вареникам. Вместо семян бедные крестьяне употребляли лийкуху (отходы производства конопляного масла). Как и семенное молоко, урда вышла из употребления в начале нашего века с переходом на производство подсолнечного масла.
[Закрыть].
– Как же ее звать?
– Как? – мать поправила платок, напряженно задумалась. – Вот тебе и на: стерлось из памяти. Г олова стала, как решето – ничего не удержит.
– Может, потом припомните.
– Может и вспомню. А еще раньше новый учитель приходил, тоже очень хороший с лица и душой, Григорием звать, этого запомнила. О, уже кто-то идет.
Сверху в самом деле забухали чьи-то шаги, отозвались голоса, а в землянке заволновался ночник. Марко удобнее сел на топчане, выпрямился, чтобы людям меньше бросалось в глаза увечье. Первым на пороге появился седой, как голубь, пасечник Зиновий Петрович Гордиенко, а из-за его плеча выглядывала по-старосветски накрест зачехленная двумя платками подвижная голова Христи Гордиенчихи. Старик незаметно отдал матери рамку с сотами и сразу пошкандыбал[7]7
Шкандыбать – ковылять.
[Закрыть] к Марку, обнял его, защекотал зеленоватой бородой, пахнущей дымом и медом.
– Ну, здоров, здоров, Марко! Слава богу, живым вернулся в свои хоромы.
– Не тю ли на тебя! – сразу же набросилась на мужа Гордиенчиха. – Теперь никто не удивится таким хоромам. Теперь счастье, когда душа хоть в каком ни есть теле нашла пристанище.
– Эт, зазвонила на Рождество, так и до Пасхи не остановишь, – отмахнулся старик рукой от жены. – Хоть здесь не тарахти, как порожняк.
– Доброго здоровьица, тетя, – с любовью и жалостью смотрит на округлое с курносинкой лицо, а перед его глазами, словно быстротечные лучезарные вагоны, аж мигают далекие года, когда в доме Гордиенко он находил и сердечную радость, и встретил свою первую любовь. – Как вы там?
– И не спрашивай, дитя. Как люди, так и мы, – протянула, вытерев об подол, руку.
Марко поцеловал ее. Христя от неожиданности аж потеряла равновесие, по привычке хотела тюкнуть на него, но сразу же запечалилась и этой же рукой потянулась к глазам.
– А когда же я, Марко, своих деточек увижу, как тебя? Когда же они вернутся из далекой стороны?
– Вернутся, глупая, если меньше будешь собирать слезы в сумку. У тебя и сейчас хватит ума открывать похороны, – оборвал ее Гордиенко… – Так же иногда плачет, Марко, что от слез десяточные рубашки тлеют.
– А он и слова не даст, ирод, сказать, росинки не даст пустить, хотя возле пчелы целый век толчется. – Гордиенчиха кулаком и глазами погрозила своему «трутню» и пошла к печи помогать матери, которой женщины незаметно передавали какие-то мисочки или хлеб, а мужчины разнодержавные бутылки, закупоренные кочанами кукурузы.
Сыны черной земли и жестокой судьбы, вечные землепашцы и списаны под «чистую» воины, великие целинные натуры, вдоль и поперек переголосованные войной, и обычные простые дядьки, в меру дипломаты, а без меры труженики, которые брели своим горем, как темным морем, подходили к Марку. Подходили в неловкой одежде, в грубой обуви, сляпанной казна из какой кожи или склеенной из трофейных автомобильных камер. Подходили с тяжелой давней тоской на лицах и с добрыми словами на устах. Потрескавшимися и жжеными, стреляными и рубленными руками обнимали мужчину и молча утешали его этими же руками.
Матери как матери, спрашивали одно и то же: не встречал ли где-то их сынов, которые стучат уже собаке-Гитлеряке в железные двери. Родители же допытывались, скоро ли закончится война, потому что если еще дальше продолжится такое безумство, то и люду на свете не останется. И только девушки не спрашивали о своих женихах, которых с каждым днем становилось все меньше и меньше – на чужих далеких землях досевалось наше наиболее дорогое зерно и любовь. И в девичьих глазах Марко видел неизъяснимую тоску, которую не передадут, наверно, и гении кисти, потому что разве можно в одних глазах вместить и черные тени войны, и муки потерь, и годами да свинцом прерванную или кровью сошедшую любовь, и самой природой, а не девичьим целомудрием едва намеченные пугливо-трогательные и тревожные признаки материнства.
Еще кто-то забухал наверху, скрипнули двери, и в подбитом тьмой косяке, как в рамке непокорный портрет, зашевелился невысокий, крупнотелый, в свитке нараспашку дед Евмен Дыбенко, за ним тенью гнулся похожий на журавля Петр Гайшук, которого в селе называли министром без портфеля. До черта умный, но по-мужицки осторожный, Гайшук, может, и дослужился бы до высоких должностей, кабы бы не имел естественного недоверия к неземледельческому хлебу и не так любил скот, особенно же волов. Наедине он им и пел, и говорил с ними, и они понимали его язык. Теперь, когда война уничтожила волов и забрала добрую частицу Петрова здоровья, он перенес свою любовь на коня, хотя от езды верхом не имел удовольствия: его длинные ступни почти всегда волочились по земле.
Из-за спины Гайшука протиснулась лукавая остробородая мордочка Максима Полатайка, тоже конюха. Он без единого слова щедро-величавым движением подал матери бутылку какого-то заморского вина с цветистой этикеткой.
– Краденное? – тихо и строго спросила мать.
– Неужели вы хотели, чтобы я в подвале самого Антонеску торговлю разводил? – удивилось и вознегодовало все лицо Максима.
– Как же оно из подвала Антонеску долежало у тебя до сегодняшнего часа?
– А вы думаете, я только одну бутылку взял себе на память об Антонеску? Для чего тогда было ездовым служить в армии?
– А что здесь: собрание или спектакль? – сразу же, еще не поздоровавшись, загремел старый Дыбенко.
– Ой молчи, Евмен, вечно ты… – как боль, встала возле мужа Евмениха, с безнадежно опущенными руками и боящимися глазами.
– Разве же я памятник, чтобы молчать? – показывается из рамок косяка. – Пропустите и меня, люди добрые, к председателю.
– К какому, дед, председателю? – удивился одноногий Василий Трымайвода, на груди которого красовались три ордена Славы и все три – за «языки». – Адресом ошиблись.
– Молчи и дыши, разведка! – старик остроглазо обвел всех взглядом, а кого-то и плечом подтолкнул, пробираясь к Марку. – Хочет, вылупок, чтобы я в таком деле ошибся! Пришел к истинному председателю – Марку Трофимовичу Бессмертному.
– Что вы, Евмен Данилович, какой я вам председатель, – удивляясь, откликнулся Марко.
– Не безымянный, не безродный и не черте что, а истинный, довоенный, который в голове и в душе имеет понятие и к земле, и к людям, и к коням, и к хлебу святому, и к рыбе в воде, и к птице в небе, и к вдове несчастной, и к сироте безродной! Что, может, вру, люди?
– Правду говоришь, Евмен, – первым отозвался Зиновий Гордиенко. – Марко мужчина с любовью. Помните, какая пасека была при нем?
– Пасека, пасека, – перекривил его Евмен. – Когда-то люди воск к богам в праздники носили, а теперь кое-кто к самогонщице во все дни тащит. Так какая же пасека не переведется на трясцу?
– Молчи, Евмен, молчи и дыши, – с болью попросила Евмениха.
– Сама помалкивай. Безбородько и на горе живется хорошо: глаза и макоеды от жира и самогона запухли. Так как я буду нынешнего председателя признавать? – непримиримый блик забился в глазах старого Евмена. – Не признаю его – и конец!
– А тебя же, Евмен, Безбородько хоть немного признает? – подколол Гордиенко.
– Мы с ним живем, как разные царства-государства. Я и советскою власть до двадцатого года не признавал, аж пока землю не получил, потому что разверстка была. А теперь этого ловкача Безбородько признавай! И за какую ласку или заслуги? – вызверился на Г ордиенко, – или, может, за то, что этот нерадивец совесть прогулял, как червонец, а хитрости набрал в долг? Молчишь, скука? Вот то-то оно и есть!.. Доброго здоровья, Марко.
– Добрый вечер, деда, – сердечно здоровается со стариком. – Разрешил Безбородько вам?
– Если бы только мне, то полбеды было бы. Разве же это работник? Он перед глазами – мелун[8]8
Мелун – смысл улавливается из контекста; но если брать melun (турец.), то – проклятый, окаянный, гнусный.
[Закрыть], а за плечами – кладун[9]9
Кладун – возможно, от слова «класть» – в значении «убивать», «разрушать».
[Закрыть].
Вокруг оживились лица, а Марко весело покачал головой:
– Вы, деда, ничуточку не изменились.
– Таки ничуточку. Чего же меняться деду? – притронулся красной от холода рукой к седой аккуратно подстриженной свеколке бородки, которая уместно удлиняла круглое лицо. – Я же не тот мотылек, который «ура-ура», на все трибуны вприпрыжку летел, когда же загремело – под трухлой корой куколкой притаился, а там и в гусеницу превратился. Вот какое в жизни кино бывает. А я – война не война – все время возле коней топчусь, и в рай или в ад на конях думаю добираться, потому что такая моя участь лошадиная. А все время меня элементом называют.
– За язык, деда, только за язык, – с насмешкой отозвался светлоглазый Василий Трымайвода. – Длинный он у вас.
– А ты его измерял? У меня, бесовская макитра, когда хочешь знать, ничего кургузого нет. И возраст мой длинный, и труд, и стаж, и язык. И говорит он только правду, а вы ее в резолюции не записываете. Как, Марко, не отсобачило тебе ногу? Теперь это дело не трудное: техника высокая. Что оно только будет, когда еще выше станет? Так как нога?
– Скоро на двух буду шкандыбать.
– Это дело! – обрадовался старик. – К книгам или там к портфелю хватит и головы, а к земле еще и ноги нужны. Значит, обеими будешь ходить?
– У Марка Трофимовича дела куда хуже моих, – тряхнул бело-золотистым, как зрелый хмель, чубом Василий Трымайвода. – Я один сапог пять лет буду носить, а ему надо целую пару на год.
– Ой молчи, бесчувственное чучело! – с сожалением отозвалась возле полуприкрытых дверей горячеглазая и горячеустая Варька, Василева жена. – Притарабанился же ко мне осенью; встал у плетня и в хату не заходит. Увидела его, выбежала во двор и застыла, как тело без души, и в слезы: «Ноженька моя дорогонькая, не ходить уж тебе по земле». А он, чудак, уперся спиной в плетень и хохочет: «А будешь летать по небу и со святыми играть в футбол…»
– Что-то же ей надо и там делать, – мило, с улыбкой или насмешкой над собой ответил мужчина, который никогда не мог натешиться работой: он был столяром и каретником, сапожником и бондарем, лодочником и рыбаком, слесарем и радиолюбителем, ткачом и даже костоправом, не говоря уж обо всех умениях земледельца. Кто в селе, как куколку, вошьет кровлю? Василий Трымайвода. А кто завершит, как пышные дворцы, скирды? Снова-таки он. Теперь энергичный, широкого характера Василий Трымайвода, кажется, не столько сокрушался о ноге, сколько о том, что напрасно пропадает половина его талантов.
– Хоть бы немного ниже одфугасило, – иногда жаловался Василий домашним, и туча набегала на его высокий, пополам рассеченный морщиной лоб. – Тогда сам под нее, как под пани, вырезал бы какое-никакое креслице. Ну, как не уважила она меня, не уважу и я ее: обойдется без креслица.
…Иногда, лишь в снах, Василий видел себя совсем здоровым, и тогда на его доверчивом лице всюду – и вокруг губ, и вокруг носа, и в межбровье, и вокруг глаз – начинала трепетать счастливо-недоверчивая улыбка, и это сразу же вгоняло в слезы страстную Варьку, от горячих и лихих глаз которой мало кто мог отвести взгляд.
Дед Евмен внимательнее посмотрел на Марка, потрогал его ногу, потом костыли, заметил, что сделаны они из непрочного материала, а потому надо скорее выздоравливать.
– Ты, Евмен, свои насмешки дома или в конюшне оставил бы, – не выдержала мать и собрала губы в оборку, забыв, что единственный сын старика недавно погиб в Словакии.
– Какие же это, женщина добрая, насмешки? – с удивлением пожал плечами дед Евмен. – Я хочу, чтобы твой Марко сразу выздоравливал и брался за председательство. Потому что это мужчина приехал к нам! Он колхозную кладовую не сделает своей хижиной и с человеком не поздоровается матюгом.
– Эта песня хороша – начинай сначала. Ну чего ты прицепился, неугомонный, с тем председательством? Мало тебе одного Безбородько? – уже совсем возмутилась мать.
– Эге, если бы он один, хулитель, был! – На белковатых глазах старика зашевелились колючие искорки. – Одного шелягового[10]10
Шеляговый – от «шеляг» – старинная мелкая монета в Польше, копеечный.
[Закрыть] правителя, куда ни шло, можем и водкой по уши залить, и раскормить, как свинью. А вот все его кодло, увидишь, пустит нас с сумами по миру. Ты этого хочешь?
– Эт, ничего я не хочу, только не болтай лишнего, не забивай мне баки в такой праздничный день.
– Ох и умные твои баки, как у Николая Второго.
– А чтоб тебе всячина, уже и до царя добрался, – сразу повеселела мать.
– Я весь век к правителям добираюсь, а они ко мне, так пока что и живем. А ты что-то свои воспоминания на очень осторожное сито начинаешь пересевать! – с полным пренебрежением отвернул надувшееся лицо от Анны. – Тебе же, Марко, хоть бы ты и без ног был, все равно придется председательствовать. Вот и принимай задаток! – бережно вытянул аж из-под рубашки какую-то истрепанную и потемневшую от времени или ненастья книгу.
Она напомнила Марку что-то далекое и родное, и сердце, опережая ум, ускорило свои перебои.
– Что это, деда?
– Не узнаешь?
– Узнаю и не узнаю.
– Довоенный список нашего села, – печаль прокатилась глазами старика. – Помнишь?
– Помню. – Марко, волнуясь, взял книгу. – Где же вы ее раздобыли?
– В конторе, когда немцы входили в село. Уже только ветер играл ею, поднимал вверх всех вписанных людей и швырял, куда хотел. И страшно, и больно мне тогда стало. Беру ее в руки, а она и в руках трепещет, как птица… Так и оказалась у меня… Надо же, чтобы какой-нибудь дурак списки сохранил, а потом заглядывал и сокрушался над ними, куда какая душа залетела.
В землянке сразу стало тихо. Дыхание прошлых лет прошлось по всем лицам, вспомнилось, что нет уже на земле многих людей, которые были в этих списках. Марко взял книжку, перелистал первые две страницы, и старые, выцветшие буквы глянули на него живыми человеческими глазами.
– Антоненко Федот Владимирович…
– Под Сталинградом в танке сгорел. Ордена расплавились на груди, – сразу окаменело доброе лицо Василия Трымайводы.
– Бакун Михаил Тимофеевич.
– На Букринском плацдарме героем стал. Теперь в Саксонии командует артиллерийской бригадой. Если очень захочет, выскочит в генералы.
– Вовк…
– Был и остался волком. Убежал, как полицай, бесследно. Убегая, проклинал свою судьбу. А разве же она виновата?
– Геращенко Максим Данилович.
– Связист в артиллерии. Пишет: столько размотал по разным НП и огневых кабеля, что хватило бы обмотать вдоль и поперек всю землю. Наверное, врет.
– Дыбенко Иван Евменович.
– В Высоких Татрах закрыл дот грудью. Клубок пуль прошел через самое сердце и расколол его. В Словаки похоронили воина, а песня о нем живет в Словаки и у нас.
Марко взглянул на приоткрытые двери, будто оттуда должна была донестись песня. И она в самом деле донеслась. Сверху отозвались приглушенные девичьи голоса. Они уже просили не людей, а гром, чтобы тот не тряс землю, потому что в ней отдыхал их кареглазый Иванко, и гром не трогал землю, а наклонял к ней облако, и оно плакало над словацкими горами, куда залетел с братьями Дыбенко Иван.
И сейчас без голоса, молча заплакал дед Евмен Дыбенко, подняв к глазам морщинистый полумисок ладони. На конце его шпакуватых[11]11
Шпакуватый – темно-серый.
[Закрыть] усов заблестели две капли. Он пальцами раздавил их, опустил руку вниз и спустя время сказал себе:
– Скис ненадолго – и высыхай. Тебе еще лучше, чем другим: сына убили, а судьба его по свету ходит.
Пораженный нечеловеческой силой песни и судьбой своих земляков, Марко вслепую нашел костыли, молча протиснулся к порогу, настежь отворил набухшие двери и тяжело запрыгал по хрустящим ступенькам.
Сразу за невидимой улицей темной пашней упало неспокойное мартовское небо. Между тучами и в ломких ветвях одинокого обгоревшего дерева блестели вещие звезды, и совсем недалеко от них или рядом с ними стелилось девичество. Оно, как бессмертие, шло по земле, шло выше людей, теснящихся в землянках.
